| ||
Нельзя не отдать полной справедливости трудолюбию и дарованиям г. Чичерина. Он выступил на литературное поприще с готовым запасом сведений и самостоятельных мнений, добытых продолжительными занятиями, и оттого, хотя имя его в первый раз появилось в печати в начале прошлого года, он успел в это короткое время представить публике два исследования: "О древней русской общине", "О несвободных состояниях в России" и, наконец, целую книгу "О русской администрации в XVII веке", не говоря о нескольких критических статьях. Из одного этого перечня видно, что г. Чичерин не уклоняется от трудностей и приступает прямо к самым важным и по сю пору самым неразработанным вопросам русской истории. На каждый из них он предлагает ясный и решительный ответ. Он обладает искусством легко управляться с материалами и так мастерски группирует факты, что читатель, плененный округленностью изложения, принимает охотно с фактами систему, по которой они расставлены, и выводы, из них извлеченные. Какова эта система и каковы эти выводы сами по себе, — это другой вопрос. "Русская беседа" представила подробный разбор трудов г. Чичерина, и этот разбор, в котором каждое слово подкреплено ссылками на документы, кажется, дает нам право сказать, что ни одно из новых его положении, собственно ему принадлежащих, не выдерживает критики. Конечно, исторические исследования автора, как свод материалов, имеют прочное достоинство, не зависимое от выводов, но отчего же столько добросовестного труда и столько дарований, употребленных на таком поприще, где каждого деятеля ожидает обильная жатва, не внесли в науку положительных результатов, а обогатили ее только дознанием нескольких ошибок? Ответ на этот вопрос должен непременно указать на какой-нибудь недостаток в самом способе исследования, в ученых приемах автора, а потому мы считаем небесполезным посвятить этому предмету несколько страниц. Прежде всего поражает во всех исторических трудах г. Чичерина неполнота употребленных в дело источников. Он ссылается почти исключительно на юридические памятники (Акты Археографической Комиссии, Румянцевское собрание, Полное Собрание Законов и т.п.); редко попадается ссылка на летописи, и нигде не приняты в соображение ни сочинения иностранцев о России, ни памятники церковной литературы, ни народные предания, песни, сказки, поговорки, ни, наконец, современный быт, представляющий живой и самый надежный комментарий к скудным остаткам древней письменности. Если нам скажут, что на юридические вопросы естественнее и ближе всего искать разрешений в юридических актах, то мы ответим на это, что подобное правило, и то не безусловно, может быть применено только к народной жизни, вышедшей из состояния первобытного безразличия и уже разветвившейся на множество самостоятельных отраслей. Оно предполагает специальные деятельности, специальные ведомства, специальные учения и специальные литературы. Всего этого, разумеется, мы не можем искать в старине, ни у себя, ни у других народов. Чем дальше мы восходим от настоящего к прошедшему, тем менее находим мы резко разграниченных специальностей как в понятиях, так и на практике, тем труднее подвести под определенные категории явления жизни и памятники слова. Летопись носит на себе характер проповеди на прошедшие события или частных заметок; учение о домашнем хозяйстве сливается с психологиею; все выражается во всем, но выражается всегда отрывочно, как будто невольно, и всякое подобное выражение вызывается искренним ощущением практических потребностей данной минуты, а вовсе не желанием исчерпать все свойства предмета, ограничить его со всех сторон и выяснить его самостоятельную область. К этому мы должны еще прибавить, что вопросы, возбуждаемые г. Чичериным, сами по себе так широки, что едва ли можно надеяться разрешить их, не захватив всех сфер народной жизни и, следовательно, всех ее проявлений. Приведем несколько примеров. I) "Без суда (говорит автор книги "О Русской администрации"), не может существовать никакое общество... Суд составлял единственную общественную потребность удельной России, и характер суда прямо укажет на начала общественного устройства в удельном периоде". Так поставлен вопрос, а вот на него ответ. Суд рассматривался исключительно с точки зрения частного права, как привилегия судившего, как его оброчная статья отнюдь не как дело общественное; суд учреждался для выгод судьи, а не для пользы подсудимых, и потому не могло быть понятия о каких-либо обязанностях судьи к подсудимым, а могла быть речь только о правах его над ними и об определении границ этих прав в отношении к высшей власти или к другим должностным лицам. К такому заключению приводит автора рассмотрение юридических документов. Верно ли они поняты, об этом мы будем говорить после. Допустим теперь, что вывод верен. Очевидно, что понятие о суде в смысле кормления могло принадлежать только тому сословию, которое владело судом как собственностью; это было воззрение служилых людей, дававших суд, а, конечно, не общества, принимавшего суд. Почему же понятие, возникшее из частного отношения одного сословия к рассматриваемому предмету, принято за выражение сознания целого общества, за указание на начало, лежавшее в основе его устройства? Во Франции, во время процветания аристократии, когда дворянские имения переходили нераздельно по наследству к старшему сыну, младшие сыновья (les cadets de famille) поступали обыкновенно в духовное звание, и состояние их обеспечивалось доходами епархий, монастырей, духовных корпораций. В Пруссии в начале нынешнего века многие юристы доказывали, что всякий чиновник, увольняемый от должности, даже за неспособность, имел право требовать вознаграждения за потерю места и жалованья; в Англии до сих пор военные чины продаются, покупаются, закладываются, как частная собственность. Спрашивается: из всего этого следует ли, что Франция смотрела на свою иерархию единственно как на средство поддержать достоинство и блеск знатных родов, что прусские юристы считали судебные и административные должности кормлениями, что Англия не понимает общественного значения военной службы? Если в отношении к Франции, Пруссии и Англии подобный вывод был бы несправедливой натяжкой, то какое право имеем мы применять его к древней Руси? Далее, известно всем, и сам г. Чичерин утверждает нас в том убеждении, что никакое общество не может существовать без суда, конечно, не в смысле кормления; что суд составляет существенную потребность всякого общества, конечно, не ради поборов, с ним сопряженных. Так в чем же заключалось понятие народа о том, что есть суд сам по себе и чем должен быть судья для подсудимых? В чем выражалось это понятие и как относилось к официальному воззрению служилого сословия? Эти вопросы не со стороны примыкают к главному тезису; они в нем содержатся, и, взявшись определить характер целого общественного устройства по характеру судебных рождений, нельзя было миновать их разрешения. Если не нашлось для этого никаких данных в юридических актах, в чем позволительно усомниться, то вольно было ими ограничиваться. Здесь, вероятно, пригодилась бы к делу справка с проповедями и посланиями, посредством которых церковь проводила в гражданское общество идеальные понятия, прививавшиеся ко всем сословиям; может быть, и повествования летописцев, особенно те, на которых лежит отпечаток народных преданий, дали бы указания для воспроизведения понятий древней Руси о правде и суде. Ведь убеждения, представления, даже предрассудки целых народов — такие же факты, такой же исторический материал, как и грамота, выданная одним лицом другому, или происшествие, совершившееся в таком-то году и таком-то месте. Если бы г. Чичерин принял в соображение все источники и проверил бы свои выводы характером всей древней жизни, он неминуемо пришел бы к заключению, что юридические памятники выражали одно понятие, один вид учреждений, а в народной жизни существовало другое понятие и целый порядок соответственных ему явлений; или, что юридические памятники обрисовывали только одну сторону учреждений, далеко исчерпывая их общественного значения, следовательно, не представляя данных для полного вывода о характере целой жизни; или, наконец, что он сам не совсем верно определил себе смысл этих памятников. II) Россия завоевана князьями и их дружинами — эту гипотезу проводит г. Чичерин единственно потому, что она составляет необходимое основание другой любимой гипотезы о принадлежности всей земли князьям на частной собственности. Первый вопрос: была ли Россия завоевана или нет, кажется, тождествен с вопросом: знал ли что-нибудь русский народ про такое завоевание, считал ли он себя и свою землю военного добычею князей? Очевидно, что насилие, испытанное здесь и там, еще не составляет завоевания; если мы не находим признаков его в целой совокупности отношений пришельцев к туземцам, если древнейшие предания вторых о первых, восходящие к временам, не слишком отдаленным от первой их встречи, не содержат в себе выражения сознанного унижения, то мы не вправе предполагать завоевания, хотя бы два-три случая или выражения, сохранившиеся в летописях, и не подходили под наши понятия о мирном водворении. Где же следы народных воспоминаний о завоевании России варяжскою дружиною? В преданиях о Владимире, этом типическом образе древнего князя-дружинника, есть ли хоть одна черта, напоминающая представление побежденных о победителе? Мы теперь не опровергаем гипотезы г. Чичерина; едва ли он и сам крепко стоит за нее; мы хотим только сказать, что странно утверждать или отрицать в истории народа факт первой величины, факт, долженствующий непременно иметь решительное влияние на всю его судьбу, не допросивши воспоминаний самого народа. III) С какого времени и при каких условиях установилось в наших селах общественное владение и вошел в обычай срочный передел земель? И этот вопрос (которого возбуждение есть уже заслуга) обработан г. Чичериным только по юридическим данным, тогда как почва его не столько область права, сколько область сельского хозяйства. Автору представляется сельская община и общественное владение только как учреждение, как результат законов, как творение государственной власти, и он совершенно упускает из виду тесную, неразрывную связь юридического вопроса с экономическими условиями народного быта, забывая, что в основании всех отношений земледельцев к земле лежит пользование землею и что от способа этого пользования, который определяется свойством почвы и отношением народонаселения к пространству удобных земель, зависит главнейшим образом и юридическое развитие всех поземельных отношении. Здесь простой взгляд на современный крестьянский быт открыл бы, что не в том вопрос, когда и кто приказал, дозволил или разрешил владеть землею сообща и переделять ее, а в том, при каких условиях русский народ находит этот порядок вещей возможным, справедливым и выгодным. Оглянувшись вокруг себя, автор нашел бы в современной России такие области, где еще не начинали переделять полей, другие, где (вопреки противодействию разных распорядительных властей) обычай этот держится во всей своей силе, и третьи, где он постепенно ограничивается и выводится. Разумная и постоянная последовательность этих явлений объяснила бы многое в исторической судьбе нашей древней общины, и если бы автор, в дополнение к своим источникам, обратил внимание на современный обычай, то он, вероятно, не отнес бы к числу изобретений законодательства одну из отличительных особенностей нашего народа, принадлежащую ему так же неотъемлемо и так же независимо от всяких теорий и распоряжений, как его физиономия и его язык IV) То же замечание применяется к исследованию о несвободных состояниях в России. Автор удовлетворительно раскрыл государственные потребности, имевшие влияние на судьбу сельского народонаселения; но, упустив из виду экономическую сторону вопроса, он не заметил, что в эпоху, когда заканчивалась апроприация земель, прикрепление крестьян представлялось единственным средством удержать нераздельность земледельца с землею, и что под крепостным правом, в форме зависимости лица от земли, укрылось и спаслось для других времен право крестьян на землю. Далее, судя по тому, как г. Чичерин пользуется самыми юридическими памятниками, так близко ему знакомыми, можно подумать, что он недостаточно уяснил себе обстоятельства, подававшие поводы к их возникновению, общее их отношение к древней жизни. Он обращается с историческими свидетельствами, как королевский прокурор (accusateur public) с уликами, собранными следствием против обвиненного. Мы сказали выше, что у нас в старину, как и у всякого народа в период его младенчества, письменность играла очень ограниченную роль и употреблялась как вспомогательное средство для достижения чисто практических целей. Оттого обычный порядок вещей, всем известный, всеми признанный и никого из современников не поражавший, редко и то случайно высказывался в древних памятниках. В те времена, чтобы заставить человека взяться за перо, нужны были особенные побуждения. В грамотах, договорах, уставах, челобитных записывалось, во-первых, то, что подвергалось частым изменениям и нелегко удерживалось в памяти, например, таксы разного рода сборов, пошлин, штрафов и пеней; во-вторых, нововведения или изъятия, нарушавшие старину, например, разного рода льготы и привилегии; наконец, случаи, сильно и глубоко захватывавшие чьи-либо частные интересы; сюда относятся жалобы на обиды и злоупотребления властей и всякого рода просьбы по частным делам. Все это вместе, очевидно, далеко еще не исчерпывает обычного порядка вещей, а относится к нему как дополнение, как применение общего к частным случаям или как прямая противоположность к обычаю и закону. Г-н Чичерин выводит обильные заключения из того, что в наших древних уставных и прочих грамотах, которыми определялись обязанности и круг деятельности должностных лиц, преимущественно обращено внимание на сборы, пошлины и доходы; но это объясняется очень просто, потребностью облечь в письменную форму и закрепить именно то, о чем легко могли возникать споры, чего не вмещала в себя народная память и не определяло предание. Г-н Чичерин сводит разные отзывы о ходе управления, о действиях должностных лиц и приходит к заключению, что наша древняя администрация представляла безобразный хаос; но он забывает, что в большей части дошедших до нас памятников, по самому характеру практических выводов, которым они обязаны своим происхождением, должна была отразиться именно одна эта, темная сторона, один беспорядок, а не порядок древней жизни. Вся ошибка — в неправильном обобщении частного, в принятии одной стороны за целое. Эта односторонность и натянутость выводов г. Чичерина сделается очевидною, если применить их к современным данным. Из того, что чиновник объясняет своему начальнику, что получаемое им жалованье недостаточно для его содержания и просит перевести его на высший оклад, следует ли, что чиновник, начальник его и целое общество смотрят на занимаемую им должность единственно как на оброчную статью? Из того, что в Московской Уголовной Палате ни о чем нет речи, как только о преступлениях и проступках, вправе ли мы заключить, что Московская губерния населена сплошь ворами и убийцами? Наконец, третья и главная причина ошибок, в которые впал г. Чичерин, заключается, по нашему убеждению, в отрицательности его воззрения. Употребивши это выражение, мы должны тотчас же, во избежание всяких недоразумений, пояснить, какое значение мы придаем ему. Оно не имеет ничего общего с преднамеренным порицанием. Мы относим его не к намерению, о котором в ученом споре не может быть и речи (ибо намерение у всех одно: выразуметь и объяснить предмет изучения); но мы определяем им характер логического вывода, совершенно независимого от воли мыслителя и принимающего форму отрицания вследствие неприменимости избранного мерила к предмету изучения. Представьте себе лапландца, никогда не видавшего ничего, кроме своей родины, и перенесенного внезапно под знойное небо Африки; первое его суждение непременно выразится отрицанием: Африка поразит его как земля, в которой нет ни снега, ни трескучих морозов. Такого рода суждения одинаково способны выражать и похвалу, и порицание. В применении к русской истории, выставляют ли нам как отличительное свойство нашего прошедшего отсутствие непримиримой вражды сословий и ужасов инквизиции, или недостаток союзного духа и государственных понятий, в обоих случаях мысль относится одинаково к предмету, ибо не проникает глубже отрицательных, внешних его признаков. Уяснивши это, мы вправе сказать, что доселе господствует у нас отрицательное воззрение на русскую жизнь; иными словами: ее определяют не столько по тем данным, которые в ней есть, сколько по тем, которых в ней нет и которым, по субъективному убеждению изучающих ее, следовало бы непременно в ней быть. Последовательное развитие нашего самосознания должно было неизбежно поставить нас на эту точку зрения, составляющую логический переход от подражательного направления мысли к народному. Историческая наука зачалась в России вслед за переворотом, перервавшим у нас живую нить исторического предания. Оттого наука явилась не как плод созревшего народного самосознания, а как попытка со стороны цивилизованного общества, оторвавшегося от народной почвы, восстановить в себе утраченное самосознание, придти в себя*. ______________________ * Никто так ясно не выразил этой мысли, как сам г. Чичерин, конечно, не подозревавший, что в то самое время, как он так заботливо охранял науку от прикосновения народности, в словах его высказывалось решительное, хотя и невольное признание неестественности отношения безнародной науки к жизни. В статье, напечатанной в № 14 "Русского вестника" за прошлый год, мы читаем: "Что такое русские начала — это может открыться только из основательного изучения прошедшей и настоящей жизни нашего народа, то есть из науки; а наука русской жизни едва начинается". Переведите эти слова на любой язык, смысла их не поймет ни француз, ни немец, ни англичанин; разве только поймет их Кургессенская Церковь, публиковавшая недавно о потере своего вероисповедания. По мнению г. Чичерина, наука должна не только уяснить, не только облечь в систематическую форму сознание народа о присущих в нем началах, она должна их открыть; а наука русской жизни едва начинается! Мы бы охотно согласились терпеливо ожидать этого открытия, если бы можно было приостановить развитие народа до тех пор, пока ученые сделают свое дело, пока наука назовет народные начала, иными словами: укажет народу цели, законы и средства; но ведь народ идет вперед безостановочно, и в каждую минуту своего бытия ему приходится словом и делом отстаивать эти начала, которых еще не открыла наука; на каждом шагу возникают перед ним вопросы, которых нельзя отложить до лучших времен; их нужно разрешать немедленно, на основании тех же начал, которых народ будто бы не ведает, и о которых наука решительно ничего не знает. Жалкое, небывалое в истории положение! ______________________ У других народов идея истории представлялась как своя история; форма и содержание зарождались нераздельно в живом народном самосознании; у нас же возникла сперва чисто формальная потребность истории, ибо внутреннее содержание ее оставляло для нас искомое. Нам пришлось задать себе вопрос: чего нам искать в своем прошедшем и какую бы нам сочинить для себя историю? Перед нами лежала разработанная, разъясненная история других народов, как бы готовая формула исповеди, и мы приняли ее и начали повторять от себя, чистосердечно радуясь чужим подвигам и проливая слезы покаяния о чужих грехах. Как относились к тогдашней нашей общественной жизни комедии, переделанные с французского и приспособленные к русским нравам, так точно относились к русской старине первые наши исторические труды. И Карамзин, не говоря уже о второстепенных ученых, в первых томах своей Истории заплатил дань этому воззрению. Результаты, к которым оно привело, не могли быть утешительны. Напрасно старались отыскать у нас героев, законодателей, аристократию и демократию, поэтических рыцарей и гордых прелатов; их не оказалось, и пришлось сознаться, что явления нашей жизни, в сравнении с древним классическим миром и с западным, были бледны и тощи, что из данных, по-видимому сходных, у нас слагалось не то, чего бы хотелось, и, наконец, что итог всего нашего прошедшего развития совсем не походил на западноевропейскую цивилизацию, принятую нами за образец. Итак, вместо ответа на первый вопрос, мы пришли к сомнению: видно, мы чем-то обделены, чего-то существенного нам недостает; уж не страдаем ли мы коренным, прирожденным недугом? А если так, то где же он таится, как назвать его и в чем искать врачевания? — Разумеется, самое возбуждение этих вопросов, сравнительно с прежним направлением, из которого они вышли, являло несомненный успех. Они должны были заставить нас оглянуться пристальнее на самих себя, строже себя допросить; но в то же время, они были так поставлены, что решение их зависело безусловно от субъективного убеждения каждого взирающего на предмет. Одному могло показаться, что наше историческое прошедшее было неполно, потому что Россия лишена была возможности принять в себя из первых рук результаты классической древности; другой мог приписать мнимую незаконность нашего развития удалению России от духовного средоточия средневековой западноевропейской жизни. Несколько лет тому назад г. Кавелин, в мастерском очерке юридических отношений древней России, доказывал, что отличительная особенность их заключается в слабом развитии личности, исчезавшей в обществе, а теперь г. Чичерин доказывает нам, что вся беда произошла у нас от недостатка союзного духа и от исключительного господства ничем не сдержанной личности. При всем разнообразии, при всей резкой противоположности этих мнений, промелькнувших в литературе русской истории, мы относим их к одной школе, по следующим двум общим их признакам. Во-первых, во всех указанных случаях исследователь смотрит на предмет со стороны, с своей точки зрения, предварительно избранной, приносит с собой готовый масштаб; он приступает прямо к суду над прошедшим, не удостоверившись, того ли он ищет в древней России, того ли требует от нее, чего требовала от себя сама Россия и в чем полагала свое призвание? Во-вторых, — и это есть прямое, неизбежимое последствие неприменимости основных понятий, вынесенных из чуждой нам среды, к явлениям нашей жизни, — выводы носят на себе постоянно отрицательный характер. Такого рода выводы, сколько бы их ни набралось, имеют все одно общее свойство: они не объясняют изучаемого предмета, они только ограничивают его извне; говоря языком Гегелевой философии, они определяют его fur ein anderes (со стороны), а не an und fur sich (no себе), не раскрывают перед нами его внутреннего содержания, не вводят нас в его сердцевину, не дают нам живого о нем представления. В конце своей книги о русской администрации г. Чичерин сводит итог своих разысканий, и перед читателем является длинный перечень всего, не оказавшегося в наличности. Отсутствие союзного духа, отсутствие систематического законодательства, отсутствие общих разрядов и категорий, отсутствие юридических начал и юридического сознания в народе, отсутствие общих соображений, отсутствие теоретического образования и еще несколько других отсутствий удалось отметить г. Чичерину на перекличке учреждений допетровской Руси*. ______________________ * Список, однако же, неполон. Наша старина собрала и завещала современному исследователю так много обвинительных актов против самой себя, что обилие их могло бы, кажется, навести еще на одно весьма важное в ней отсутствие; но, к удивлению, автор просмотрел его, хотя, по сравнению с другими временами, оно довольно ярко бросается в глаза. Мы разумеем отсутствие подозрения к правдивому слову и страха подорвать благоустройство обнаружением неправды и беспорядков. Дополнив картину этою чертою, автор многое бы в ней уяснил; правда и то, что она изменила бы весь колорит. ______________________ Так что же, наконец, в ней присутствовало? Ведь жизнь народа не может наполняться тем, чего в ней нет или чего мы в ней не нашли. Должны же мы допустить в ней и положительное содержание, да и самое множество действительно или мнимо отсутствующих в ней начал может быть понято только как признак решительного преобладания каких-либо других творческих сил. К сожалению, их-то мы и не видим. Здесь, однако же, мы должны предупредить вероятное возражение. Нам могут сказать, что всякий отрицательный вывод сопровождается и положительным определением предмета, что, например, попытка объяснить особенный характер нашей старины отсутствием личности опиралась на учение о родовом быте и что теперь г. Чичерин, проводя совершенно новую мысль об отсутствии союзного начала, в то же время указывает нам на какое-то исключительное господство изолированной личности. Мы против этого не спорим; но дело в том, что положительная сторона того и другого мнения обязана своим происхождением отрицанию, заключенному в сердцевине самой мысли, а не в одной ее форме, не в частице "не" или "без". Мы не ошибемся, если скажем, что в умственном процессе прежде всего выработалось отрицание, а положение примкнуло к нему как вывод рассудка, как гипотеза, придуманная для оправдания живого, искреннего ощущения, выразившегося в отрицании. Отрицание — лицевая, резко обрисованная и ярко расписанная сторона; на ней лежит ударение мысли; а положительная сторона — бледная, бесцветная изнанка. В учении о родовом быте существенное заключается в следующем, верно подмеченном признаке: личность не играла у нас той первостепенной роли, не предъявляла у нас тех требований, не выкидывала так смело своего знамени, как на Западе; да и союзы не представляли того строго условного характера, тех резких юридических формул, которые известны нам из других историй; что же касается до положительных свойств родового быта, то все попытки определить их сбивались постоянно на черты семейного или общинного быта, и по мере того как выяснялось представление о нашей старине, бесплотный призрак родового быта уходил все дальше и дальше, так что, наконец, теперь он уже отодвинут в доисторическую и чуть-чуть не допотопную эпоху. Так и у г. Чичерина, теория о господстве начала личности употреблена как будто для затычки; это — натянутое последствие мнимого отсутствия союзного духа, и оттого напрасно бы мы стали искать в его книге следов творческой силы личности и положительного ее участия в развитии государства и общества. Но нигде это отношение положительных выводов к отрицательным не выступает так ясно, как в проведенном сравнении между учреждениями допетровской Руси и западноевропейскими. Хотя, по-видимому, автор указывает на последние только для того, чтобы яснее определить характер первых, однако на деле выходит обратное. Последние выступают своими положительными сторонами, и вы видите ясно, что в них есть, а первые только оттеняют их, обозначаясь единственно тем, чего в них нет. Возьмем один пример. На страницах 30 и 31 книги "Об учреждениях XVII века" проводится параллель между отношениями землевладельцев к поселянам на Западе и в России. У нас, как известно, крестьяне селились, где хотели, по вольному ряду, обязывались исправлять определенные повинности на владельцев и в известный срок могли сходить с их земли. На Западе они были лишены всех этих прав. La gens taillable et corveable a merci et a misericorde, то есть обдираемые до полусмерти, die Leibeigenen, то есть всем телом обращенные в собственность, зависели безусловно от произвола владельцев; отпечаток насилия и принудительности лежал на самих терминах, означавших их повинности: Servitudes, Zwangleistungen*. ______________________ * В этом случае отрицательная критика могла бы заметить крайнюю скудость нашего юридического языка. Где нам найти у себя такую определительность? Заметим мимоходом, что изображение отношений поселян к землевладельцам у автора не совсем верно и скорее относится к особенным местным явлениям, чем к общему порядку вещей, господствовавшему на Западе в XVII веке. Не поземельная зависимость превратилась там в личную, а наоборот. Где было завоевание, то есть почти повсеместно, начиналось с того, что победитель налагал руку на побежденного, на его жену, на его детей, и обязывал их к исправлению личных повинностей. Впоследствии завоеватель превратился в вотчинника-хозяина; земля получила в его глазах хозяйственную ценность, он начал подбираться к ней ближе и ближе, тогда как, наоборот, право его на личность земледельца постепенно ограничивалось. У нас же было наоборот. Оттого на Западе последним моментом в развитии крепостного права явилось das Einziehen der Bauernhofe, то есть упразднение крестьянских участков для присоединения их к господским полям. Это последнее право почти повсеместно подвергалось разным ограничениям, отнюдь не изобретенным представителями верховной власти, но восходившим в глубокую древность. Они свидетельствуют о том, что поселяне, утратив право располагать собою, долго еще сохраняли, если не положительное право на землю, то по крайней мере обеспеченное обычаем пользования землей. Далее, слово Horigkeit далеко не исчерпывает характер средневековых отношений землевладельцев к крестьянам. Выражения Leibeigenschaft и Erbunterthanigkeit определяют его гораздо точнее и ближе. Наконец, Hofrecht вовсе не значит дворовое крестьянское право, в том смысле, какое имело Stadtrecht для городских обывателей и Landrecht для земского сословия. Hofrecht значит не право крестьян, а право помещика над крестьянами, тоже самое, что впоследствии Patrimonial-Gerichtsbarkeit, jurisdictio patrimonialis. ______________________ Здесь, по-видимому, ясно проявляется: у нас положительное право, а на Западе насильственное его отрицание. Но и в этом случае, мысль, приобыкшая подмечать в явлениях нашей истории только одно отрицание западных, не изменила себе. В отношениях землевладельцев к крестьянам на Западе г. Чичерин выдвигает как существенный момент, их крепость, прочность и наследственность, а у нас — отсутствие этой прочности? недостаток крепости, шаткость и привременность. В представлении автора, при сближении Древней Руси с романо-германским миром, явления тамошней жизни отпечатались своими резкими выпуклостями на нашей жизни и обозначили на ней изъяны, по которым определяется ее образ. Этот пример, мы надеемся, убедит читателя в том, что отрицательное воззрение на русскую историю имеет основание, совершенно не зависимое от намеренного порицания, но вытекает прямо из характера нашего умственного воспитания, из разобщения нашей мысли с народною средою, в которой мы живем, из привычки прилагать к ее явлениям понятия и категории, не ею самою выработанные, но внесенные в нее из чужой среды, из которой мы приняли на веру готовое умственное просвещение. В сущности, отрицательность выводов есть выражение неспособности угадать причину своеобразности народной жизни и уловить в ней те духовные побуждения, в которых сперва бессознательно обнаруживаются предрасположения народа к его историческому призванию, и которым позднее, в эпоху зрелости, предназначено развиться в стройную систему понятий и найти для себя идеальные образы. Но пока не наступило это время, чтобы постигнуть в явлениях человеческой жизни, личной и народной, еще недостаточно, не вполне проявленную их сущность, кроме способности нанизывать факты и связывать понятия по правилам логики, нужно сочувственное настроение мысли, допрашивающей эти явления, к мысли, в ней проявившейся. В этом заключается очевидная разница между процессом постижения законов свободного духа и постижением законов вещественной необходимости, которыми управляется природа, и потому неуместны были в вопросе о народности в науке ссылки на ботанику, зоологию и физику. Дело в том, что, независимо от общих категорий, каковы, например, умозрение и опыт, категорий, определяющих отношение отвлеченной мыслительной способности к ее объекту, постижение имеет свои степени, которым соответствуют особенные условия в отношениях живого мыслителя к предмету изучения. Прежде чем произнести приговор над человеком или над целым народом, прежде чем определить отношение жизни к закону и сказать, что в ней недоставало того и другого, мы должны не только установить ее внешние признаки, но выразуметь ее как явление, естественно возникающее из внутренних свободных побуждений, мы должны пережить ее в себе и, так сказать, проверить ее своим личным опытом. Жизнь, усвоенная таким образом, не одним рассудком, не в одной ее логической возможности, но всем существом мыслителя или художника (ибо и в основании художества, как справедливо сказал г. Катков в своей статье о Пушкине, лежит постижение), как живое живым, через его посредство, делается общепонятною и проводится в сознание целого человечества. Для нас, разделенных с Древнею Элладою неизмеримым пространством пережитых человечеством веков и понятий, доступно теперь все богатство ее внутренней жизни, потому что художники, ораторы, историки и философы, проникнутые ею насквозь, эллины по убеждениям, по образу мыслей, по сочувствиям и привычкам раскрыли перед нами ее тайны. Но мы стоим еще бесконечно выше ее по нашей христианской точке зрения и потому мы видим в ней то, чего не видели ни Эсхил, ни Геродот, ни Аристотель; наш взгляд, переступая за пределы греческого мира, видит ограниченность его созерцания и определяет его отношения не только к прошедшему, но и к дальнейшему развитию человечества, в чем и состоит исторический суд. Подобно эллинам, и всякий народ обязан истолковать себя, оставить свою исповедь и передать данные для будущей его оценки тому народу, который вступит в его наследство. Этой обязанности нельзя возложить на другого, ибо задача состоит в обнаружении того, чего другой не знает и не узнает никогда без его посредства. Если почему-либо сам народ не выполнит этой задачи или если пропадут памятники его слова, в которых выразилось его представление о самом себе, все существование его останется для истории навсегда неразгаданною тайною. Таково отчасти наше отношение к Древнему Востоку. Итак, народность, как определение испытующей мысли, составляет необходимое условие для того, чтобы выразуметь смысл жизни и добыть его для науки; а для того, чтобы произнести над нею исторический приговор, иными словами, для определения ее отношения к будущему, нужно, чтобы мысль перешагнула за ее пределы и вознеслась на высшую точку зрения, на которую поднимет ее другая народность. Теперь понятно, отчего русская жизнь в прошедшем и в настоящем представляется отрицательной школе одними внешними своими признаками, каким-то нестройным, загадочным хаосом. Эта школа стоит не в средоточии жизни и не над нею, а в стороне от нее. Впервые опубликовано: Русская беседа. 1857. № 1 (Кн. 5). Отд. критики. С. 103-118.
Самарин Юрий Фёдорович (1819-1876) — русский публицист и философ. | ||
|