| ||
|
Автор статьи о Шлецере* возвещает публике об открытой им антиисторической школе и подтверждает свое открытие разбором нескольких мнений, выхваченных из "Русской беседы". Обвинение тяжело; но в какой мере дюжина остроумных придирок может заменить одно полновесное доказательство, пусть решат читатели; с своей стороны, я ограничусь возможно кратким объяснением по тем пунктам, которые направлены против меня. ______________________ * Статья г. Соловьева "Шлецер и антиисторическое направление" была напечатана в Русском Вестнике, 1857 г., Апрель, кн. 2. ______________________ 1) В "Русском вестнике" за прошлый год выражена была мысль, "что сам по себе, отдельно взятый, народ не может иметь истории в истинном смысле слова; сам по себе, он не может быть ни самостоятельным, ни оригинальным, потому что не в чем будет выразиться его самостоятельности и оригинальности" (Р. Вестн., 1856, № 11, стр. 221). "Русская беседа" возразила против этого указанием на Китай и Японию, а в Европе на Англию, как на землю, которая развивалась в сравнительно большем разобщении с соседями, чем другие западные народы, и, будучи со всех сторон обнесена морем, в силу своего географического положения, вела более сосредоточенную в себе жизнь, чем Франция или Австрия (Р. Беседа, 1856 г., кн. 2, стр. 103). Дело шло не о том, должно ли желать, чтобы народ вел разобщенную жизнь, а о том, можно ли утверждать, что разобщенность народной жизни исключает самостоятельность и оригинальность ее развития? В этих двух последних свойствах г. Соловьев не решается отказать ни китайской, ни японской образованности и, следовательно, признает силу возражения, сделанного "Русскому вестнику". Но, несмотря на то, что вопрос был поставлен как нельзя яснее, ученый профессор находит средство запутать его и, будто бы в опровержение "Русской беседе", разводит на целой странице мысль о пользе общения и несовместности христианства с народною исключительностью. Да кто ж против этого спорит? Мы имели бы полное право пропустить все, что говорит г. Соловьев неизвестно против кого и против чего; но, дабы не подумали читатели, что мы уклоняемся от объяснения, мы охотно выскажем, как понимаем общение и в каких пределах считаем его обязательным. Христианство отрешает народную жизнь от преднамеренной замкнутости и открывает для нее возможность всечеловеческого общения — эта истина вне и выше всякого спора. Оттого, чем чище вера и чем она глубже прохватывает жизнь народа, тем менее предстоит для него опасности задохнуться в грубом самопоклонении; ибо живое, постоянно присущее сознание отношения всего земного к божественному, поддерживая ясность совести и вызывая эту строгость суда над собою, которой нельзя не признать в древней Руси, движет вперед к недосягаемому совершенству, независимо от внешних побуждений, каковы, например, боязнь соседей или соревнование с ними. Мы говорим, что преднамеренное, вольное разобщение, происходящее от гордой самоуверенности, противно духу христианства и что, напротив, внутреннее расположение к общению с остальным человечеством развивается в народе вследствие и в меру духовного его просвещения. Но переход в действительность стремления, лежащего в основе христианского просвещения, как духовное требование, иными словами: осуществление общения на практике, для известного народа и в известную эпоху, зависит от всей его исторической обстановки, определяющей те условия, на которых сближение с другими народами для него возможно. Эти условия иногда благоприятствуют общению, иногда препятствуют ему, а иногда решительно воспрещают его. Когда перед вами стоит народ особняком, в стороне от других, не спешите осуждать его; сперва разберите, на чьей стороне вина, поймите: расположены ли соседние народы принять его в свое согласие как равноправную, своеобразную личность, и не забывайте никогда, что ничто в мире так сильно не подкупает к отступничествам всякого рода, как соблазн общения. Латинская церковь понимала это лучше всех, и недаром она нашептывала нам в продолжение целых веков, что стыдно стоять особняком в семье европейских народов. Это чувство ложного стыда, искусно возбужденное церковью и светскою пропагандою, обеспечило временный успех Унии. Теперь, в области веры она осуждена окончательно, и приговор над нею исполнен. Но Уния более, чем изолированное явление; это исторический тип, одаренный необыкновенною живучестью. Вытравленное в одной сфере, униятство воскресает в другой: в политике, в науке, в частном и общественном быту. Неужели мы никогда не научимся распознавать его по его гнилым плодам, не перестанем никогда прославлять общение во что бы оно ни стало, общение ради одного общения, и легкомысленно бросать через борт все, что еще мешает нам сделаться вполне схожими на других и вполне непохожими на самих себя? От общих мест, не имеющих прямой связи с вопросом, переходя к третьему, мною указанному, примеру, т.е. к Англии, г. Соловьев продолжает: "Что касается до Англии, то, конечно, это — обмолвка со стороны почтенного автора, приведшего этот пример; ибо известно, что Англия, несмотря на то, что обнесена морем, постоянно принимала самое деятельное участие в общей жизни Европы: стоит только вспомнить, что изучение истории Англии невозможно без изучения истории Франции; так тесно связана судьба двух стран! Стоит только вспомнить участие Англии в крестовых походах; о новой истории, начиная с протестантизма, мы уже не говорим; наконец, заметим, что на почве Англии столкнулись две крепкие народности, саксонская и норманно-французская; из взаимодействия этих двух народностей произошла крепкая народность английская" (стр. 463). Нет, это не обмолвка с моей стороны, а скорее недоразумение со стороны моего возражателя. Во-первых, нет в Европе почти ни одного значительного государства, которое бы не вмещало в себе разноплеменных стихий. В этом отношении процесс исторического образования Англии, России, Испании совершенно одинаков, и если автор хочет сказать, что нация, сложившаяся из нескольких племен, по одной этой причине не может вести сосредоточенной в самой себе жизни, то придется отказаться от любимой темы, будто бы до Петра Россия заключена была в пределах своей национальности. Разве не столкнулись на ее почве славяне, финны, варяги, литовцы, татарские племена? Далее, обращаясь к Англии, послушаем, что говорит о ней Маколей: "История англичан, как нации, начинается с того времени, когда слились потомки товарищей Вильгельма с потомками Гаральда. Собственно тогда сложилась великая английская нация, и выступили первые оригинальные черты ее характера, никогда с тех пор не терявшиеся; тогда же наши предки сделались островитянами по преимуществу (emphatically islanders), не только по географическому своему положению, но и в политике, в чувствах, в нравах" (islanders in their politics, their feelings and their manners. — History of England. Chapt. I, t.I.). Что это значит? Каким образом могли островитяне сделаться островитянами по преимуществу? Каким образом географический характер страны, острова, мог отразиться в политике, в чувствах и нравах? Не ясно ли, что Маколей указывает на замкнутость и сосредоточенность внутренней жизни народа, условленную свойством занимаемой им местности? Ту же мысль, в том же сочинении, он развивает далее в следующих словах: "На материке представительные учреждения пали рано вследствие организации значительных военных сил, которыми располагала центральная власть. Но в Англии дела приняли другой оборот. Этой счастливой особенностью она обязана своему географическому положению. Еще до истечения XV века Французская и Испанская монархии необходимо нуждались в значительных военных силах для поддержания своего достоинства и для своей безопасности. Если бы которая-нибудь из этих держав вздумала распустить свое войско, она бы неминуемо подпала под владычество другой. Напротив, Англия, защищенная морем от всякого нападения на нее извне и редко принимавшая участие в войнах, происходивших на материке (rarely engaged in warlike operations on the Continent), в то время не ощущала необходимости, как теперь, содержать регулярную армию. XVI и XVII века застали ее без постоянного войска" (см. там же). Итак, по мнению автора слово в слово приведенных отрывков, Англия по своему географическому положению стояла в стороне, особняком от других держав, редко вмешивалась в дела соседей и не подвергалась их воздействию на себя; развитие государства ad extra не требовало насильственных переворотов, нарушающих процесс свободного и правильного роста общественного организма; новое возникало из старого без перерывов, без вторжения посторонних стихий, как дерево вырастает из кустарника (по сравнению Маколея), и не было в ее истории такой минуты, когда бы в ее внутреннем устройстве старое не преобладало над новым (см. там же). Не то же ли самое говорит "Русская Беседа", утверждая, что Англия развилась в сравнительно большем разобщении с соседями, чем другие державы, и вела жизнь более сосредоточенную в себе самой? Кажется, я вправе сказать, что если я обмолвился, то обмолвился вместе с лучшим из английских историков XIX века, и это обстоятельство, может быть, извинит в глазах читателей неожиданное мое разномыслие с ученым преподавателем русской истории. Дело в том, что г. Соловьев, кажется, не сообразил, что народ может развиваться совершенно оригинально, никому не подражая, не отрекаясь от своей духовной самобытности ради общения с кем бы то ни было, и в то же время действовать на соседей силою своего оружия, своих капиталов, своей мысли. Англия посылала свои войска во Францию и на Восток, но она не переносила на свою почву ни учреждений, ни обычаев других земель; она снаряжала во все страны света свои корабли, нагруженные произведениями своего народного труда, и в то же время, знаменитым навигационным актом, она укрепляла за собою же обратный привоз продуктов других земель и почти безусловно воспрещала чужим кораблям доступ в свои гавани. Мы не оправдываем и не осуждаем этой экономической системы; мы только указываем на нее с целью пояснить, что даже преднамеренная сосредоточенность вовсе не исключает развития внешних сношений в самых широких размерах. С первым пунктом мы покончили и переходим ко второму. 2) Другая придирка г. Соловьева отличается еще большею сбивчивостью, чем первая. Вот сущность дела. Г. Чичерин в своем труде об областной администрации в древней России выставил следующие положения: Никакое общество не может обойтись без суда; суд составлял единственную общественную потребность древней Руси. По характеру суда можно вывести заключение о характере целого общественного устройства. В Древней Руси суд рассматривался как оброчная статья, как кормление, как частная собственность судившего, а не как общественная должность, следовательно... Но о выводах бskо так много говорено, что мы вправе предположить их известными всем читателям. "Русская беседа" возразила: Определение суда как оброчной статьи выражает отношение его только к дававшим суд, взгляд и понятия одного сословия чиновников, кормленщиков, а не целого общества, которому нужен был суд, конечно, не в смысле кормления. Следовательно, этим определением не исчерпывается сознание древней Руси о суде и не дает оно основания для характеристики целого общества. В пояснение были приведены параллельные факты из прошедшего и современного быта западных народов. По поводу этого спора автор статьи о Шлецере, не знаю право, в защиту ли г. Чичерина или в подтверждение сказанного в "Русской беседе", говорит следующее: "Есть ли какой-нибудь народ на свете, который бы понимал суд иначе, как суд правый? Народ требует суда правого, а до того, кто его судит, ему дела нет (?). Творится суд правый — народ молчит; беззаконствует судья, грабит подсудимых — раздаются жалобы" (то есть, если всенародная жалоба возможна, прибавим мы от себя, а это бывает не всегда). "Эти громкие жалобы, дошедшие до нас из древней Руси, свидетельствуют о неправом суде и в то же время свидетельствуют, что жалующиеся, подсудимые и верховная власть, подтверждающая законность жалоб, также церковь, напоминающая о суде правом, имеют иное понятие о суде, чем судьи и т.д." (Стр. 478). Остановимся на этом и скажем искреннее спасибо г. Соловьеву, который лучше "Русской беседы" выразил ее мысль. Так! народ, верховная власть и церковь понимали суд и обязанности судивших иначе, нежели как понимали их служилые люди. Служебная практика, установившаяся под влиянием частных выгод, противоречила понятию целого общества и была ниже народного требования — только это и нужно было доказать, чтобы понять фальшивость колорита на картине г. Чичерина, которому и предоставляем ведаться с своим защитником. Продолжаем прерванную выписку из статьи г. Соловьева: "Жалоба — какого рода она? Если мне попадается под руку юридический акт или множество актов такого содержания: Кузьма прибил Ивана безвинно, а судья, взявши посул с Кузьмы, обвинил Ивана же, — то эти акты не имеют для меня, как для историка, никакого значения: не могу я на их основании произнести приговор относительно нравственного состояния общества; не могу сказать, что в определенное время суды беззаконствовали, ибо это отдельные случаи. Но если в акте Земского Собора целое сословие говорит: мы разорены не войною, а московскою волокитою", то я не имею никакого права отвергнуть это свидетельство как голос всей земли. Заподозривают* юридические акты, указывают на летописи! Мы не станем говорить, что в летописях, вероятно, может быть, ничего не найдем; в летописях мы найдем кое-что. Годунов, говорит летописец, старался искоренить взяточничество, но никак не мог. При описании известного видения в Успенском соборе читаем страшные слова: "Неправеден суд творят и правым насилуют и грабят чуждая имения; несть истины во всем народе"; уже не говорю о жалобах Псковского летописца. Это для XVII века; а если обратимся к глубокой старине, — к тому блаженному времени, когда русские нравы были проникнуты постоянною памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному, — то найдем, что у народа слово тиун было синонимом беззаконника. Историку встречается явление, о котором современники выражаются, положим, так: "Мерзость запустения на месте святе". Историк, пораженный явлением, начинает разыскивать причины, по которым оно произошло, а ему кричат: "Как не стыдно? Какое стороннее, отрицательное направление! Толкует об одной мерзости запустенья, а святого места не видит; у народа была не одна мерзость запустения, было и свято место!" Разумеется, историку отвечать легко на эти крики: "Если бы мерзость запустения была на приличном ей месте, а не на святом, то я бы об ней и не говорил" (стр. 479). ______________________ * Вместо "заподозривают" следует читать: "советуют не ограничиваться одними юридическими актами". ______________________ Должно полагать, что ученый историк действительно был погружен в глубокую думу о причине явлений, когда встревожил его неосторожный голос "Русской беседы"; оттого, вероятно, ему почудился крик, а слов он не расслышал. Нет, упрекают отрицательную школу не в том, что она повторяет скорбные признания наших предков и останавливает свой взор на темных сторонах древней жизни; но, во-первых, мы сожалеем о том, что, обращая это признание в обвинительные акты против целого общества, она как будто ни во что не ценит нравственной заслуги самоосуждения и этой громкой, всенародной исповеди, умолкнувшей не ранее XVIII века; во-вторых, обращаясь к самому содержанию жалоб на посулы, насилия и неправды, мы желали бы, чтобы отрицательная школа взглянула на них хладнокровнее и задала себе вопрос: не есть ли это неизбежное и повсеместное последствие поспешного строения государства; в-третьих, мы присоветовали бы отрицательной школе внимательнее проверять одно другим собственные свои впечатления, которыми она делится с публикою: тогда бы, вероятно, написав целую статью в доказательство, что никогда русское общество не мирилось со злом и что ни один век нашей древней истории не может быть назван веком коснения*, она бы через год не стала утверждать, что России предстояло в начале XVIII века ступить на другую дорогу, чтобы выйти из состояния застоя и оцепенения нравственного**. Так пишутся памфлеты, не история. ______________________ * См. в "Русск. Вест." 1856 года, № 1, статью г. Соловьева о древней Руси.
______________________ Наконец, мы обвиняем отрицательную школу не в излишестве критики, а, напротив, в недостатке критики; мы просим у нее не снисхождения и пощады, а только строгой последовательности. Мы не вычеркиваем из истории последних полутораста лет, как утверждает г. Соловьев; напротив, мы давно, хотя безуспешно, убеждаем отрицательную школу обратить и на эти годы ту трезвую и зоркую критику, которая, по-видимому, нужна ей только для осуждения древней жизни и не пропускается никогда за порог XVIII века. Если бы когда-нибудь отрицательной школе вздумалось последовать нашему приглашению, то мы предложили бы ей заняться совокупными силами разрешением вот какого вопроса. Два недуга разъедали древнюю жизнь: лихоимство и обрядность; против этого г. Соловьев спорить не будет. Древняя Русь их не скрывала; напротив, она каялась в них во всеуслышание, искала средств против них, но не находила исцеления (с этим также согласится г. Соловьев). Итак, с полным и ясным сознанием своей болезни, с готовностью на все для коренного исцеления поступила русская земля на попечение бесстрашного хирурга, привезшего из-за границы новую систему лечения. Она теперь испробована, прошло полтораста лет. Мы не спрашиваем: здорова ли Россия? Нет — это было бы много. Мы просим только, чтобы нам указали, какое новое, притом действительное и древней Руси неведомое или недоступное, средство открыто и употреблено в дело? Против двух коренных недугов, лихоимства и обрядности, которых все признаки так подробно описаны, что приобрела Россия? И когда нам укажут, что она приобрела, мы беремся показать, что она утратила. Да позволено нам будет несколько продолжить предположение, не доведенное до конца г. Соловьевым. Точно! Стояла на месте святе мерзость запустения; видел это целый народ, скорбел, негодовал и непрестанно думал о том, как очистить дорогую свою святыню; много подано было добрых советов, много положено на это дело честного труда, немало пролито чистой мученической крови, но мерзость запустения не сходила с святого места... Явились, наконец, новые люди. Не полюбился им утомительный уход о народной святыни, и порешили они про себя, что, видно, с мерзостью не совладать. И вот повернулись они спиною к старому месту и в стороне от него отвели себе новое место, где мерзость не колет глаз, да и святыни там не видит народ, а к старому месту перекопали дорогу. Разжились на новоселье новые, передовые люди; но старые не пошли за ними и в молчаливом раздумье остановились на прежней, исстари протоптанной дороге. Прошло немало времени, и стали, наконец, понимать, что не к добру поведет такое раздвоение; пришло на память слово про разделившийся дом, и запала спасительная тоска в сердца передовых людей, почувствовали они, что тяжело жить в одиночестве, и стали чаще оглядываться назад, на брошенное место и на оставшийся в стороне народ. Бедные передовые люди! Чуть было не дошли они до раскаяния. Какое-то новое чувство, что-то похожее на ропот пробужденной совести начинало отравлять всю прелесть, все удобства, весь комфорт их беззаботной жизни... Но в эту минуту, неожиданно для них, раздался успокоительный голос: "О чем горюете, кого поминаете!"... Впрочем, пусть лучше этот голос говорит сам за себя. Вслушайтесь внимательно в эти доселе неслыханные речи. Дело идет о народе: "Однообразие, простота занятий, подчинение этих занятий природным условиям, над которыми трудно взять верх человеку, однообразие форм быта, разобщение с другими классами народа, ведет в земледельческом сословии к господству форм, давностью освященных, к бессознательному подчинению обычаю, преданию, обряду. Отсюда в этом сословии такая удержливость относительно старого, такое отвращение к нововведениям, осязательно полезным, такое бессилие смысла перед подавляющею силою привычки. В земледельческом сословии сохранились предания, обряды, идущие из глубочайшей древности: попробуйте попросить у земледельца объяснения смысла обряда, который он так суеверно соблюдает — вы не получите другого ответа, кроме: "так водится"; но попробуйте нарушить обряд или часть его, вы взволнуете человека, целое общество, которые придут в отчаяние, будут ждать всех возможных бедствий от нарушения обряда. Но понятно, какую помощь оказывает это сословие государству, когда последнее призовет его на защиту того, что всем народам признано за необходимое и святое. Поэтому справедливо называют земледельческое сословие по преимуществу охранительным. Почтенные свойства этого сословия, как сословия, не могут быть оспариваемы, но что же, если целый народ живет в форме быта земледельческого сословия?" Как бы приятно было поддаться успокоительной гармонии этих слов! Но не такое теперь время; нужно их оговорить. Точно, спасительная помощь идет от простого народа, от жителей сел, и эта помощь не оскудеет, пока не только народ, но и все без изъятия, и не только перед грозою, а в мирное, спокойное время, чтут одну святыню, уважают одну существенность. Но прибегнем к предположению, выдумаем иной, может быть, и небывалый, но все-таки возможный порядок вещей. Предположим, что передовые сословия и простой народ разошлись по разным путям и перестали понимать друг друга; они как будто раззнакомились; передовые сословия смотрят на народ как на курьезную окаменелость, народ не узнает себя в передовых сословиях, отделившихся от него по своим понятиям, по правилам и образу жизни; он не участвует в их занятиях, не чует даже, чем они вдохновляются; правда, они постоянно действуют на него законами и распоряжениями, но все это народ принимает как атмосферические явления, как ненастье и вёдро, не возбуждающие в нем ни сочувствия, ни осуждения. При таком отношении высших сословий к низшему, что должно произойти в случае беды? Конечно, правительство призовет народ на защиту святого и существенного; но если народ и правительство розно понимают существенное и святое?.. В состоянии ли будет правительство поднять народный дух? Мы надеемся, что на сей раз ученый профессор поймет, почему мы прибегаем к предположениям и говорим может быть, а не есть. Впрочем, если факты необходимы, мы сошлемся на пример Польши и присоветуем справиться, отчего народ так равнодушно смотрел на крушение государства в то самое время, как за него распиналось дворянство. По системе ученого историка XIX века черные люди годны только на черный день. Их дело встречать грудью неприятелей и складывать свои головы, когда правительство ударит в набат; но разве одно нашествие иноплеменников со штыками и пушками угрожает тому, что признается народом за необходимое и святое? Бывают беды и от других причин. Вспомните слепую любовь к новизне, тупое презрение к обычаю и привычке, самоуверенность полупросвещения, всецело верующего в безошибочность последней вычитанной теории, наконец легион невинных, благонамеренных поборников самодержавных притязаний рассудка на исправление жизни. А чего не выдумает рассудок! Сегодня, например, кого-то озарила мысль, что жителям сел подобает быть хлебопашцами и что только в городах может существовать промышленность*. Так действительно было в Германии, так должно быть и везде. Правда, что у нас на Севере, в течение полугода, земледельческие занятия поневоле прекращаются, и поселяне по необходимости должны обращаться к торговле и промыслам; правда также, что есть у нас целые губернии, для которых хлебопашество составляет лишь второстепенное подспорье, и что именно там встречаются богатейшие села, где в каждой избе заведена фабрика; но что до этого! Обычай не указ науке. Наука требует городов; подавайте нам города, мануфактуры, фабрики; если на то пойдет, мы, пожалуй, за один раз сотню богатых селений произведем в городской чин, то есть мы навалим на них многосложный штат, с думами, магистратами, цехами, управными уроками, и под бременем этого штата исхудает некогда цветущее, полное жизни село и выродится в чахлый город — но все же город! А что если завтра другому книжнику почудится, что нам совсем не нужны ни фабрики, ни мануфактуры, что мы исключительно земледельцы, что наше дело пахать, пасти овец и топить сало, а все остальное мы должны получать от других? Бедная земля! Какой бесконечный ряд операций и опытов готовится для нее впереди, сколько ломки, противоречий, сколько ударов по самым чувствительным жилам, сколько даром погубленного труда, сколько напрасного насилия! Что же предохранит ее от всех этих бед, едва ли чем уступающих нашествию 20 языков или московской волоките, если не отпор, вполне разумный, хотя и бессознательный, именно того сословия, которое, обладая безошибочностью духовного инстинкта, хранит в себе цельность народной стихии? ______________________ * См. разбираемую статью, стр. 463,464 и 465. ______________________ Но этого-то именно и не вмещает школа: здесь-то и обрывается ее книжная мудрость. Разумность, не облеченная в затверженные формы логического сознания, для нее не существует; устойчивость факта, право жизни перед истязующим ее рассудком, кажется ей оскорблением величества науки и раздражительных ее служителей. Особенность этого школьного воззрения на отношение живого быта к отвлеченной мысли, противопоставляющей существующему факту отвлеченную возможность, никогда еще не выражалась так ясно, как в следующих строках из той же статьи ученого профессора об отношении Петровской реформы к Древней Руси: "Существует странное мнение, что так называемый Петровский переворот совершен насильственно, в том смысле, что противники его выставляли ему разумное сопротивление. Этого не было и быть не могло (?); известий об этом нет нигде (?). Человек, который не хотел переменить старого покроя своего платья и сбрить бороды, не рассуждал так: "неразумно менять свое, приспособленное к климату, на чужое; не может произойти отсюда никакой пользы; одежда должна служить внешним выражением народности" и т.п. Он не хотел изменить покроя одежды и сбрить бороду в силу бессознательного подчинения ведущемуся из старины обычаю, нарушить который он считал грехом. Точно так же и приверженцы нового брили бороды и надевали немецкое платье, бессознательно увлекаясь стремлением к новому, бессознательно подчиняясь силе нового начала, под влияние которого вступал тогда народ русский. Приверженцы нового не рассуждали так "правда, что одежда должна служить внешним выражением народности; но у нас на первом плане вопрос: к семье каких народов должен принадлежать народ русский? Он должен принадлежать к семье народов европейско-христианских, а покрой одежды его есть азиатский (?); следовательно, должен быть изменен; и притом, согласие всех европейских народов ознаменовать свое единство одним покроем платья есть такое прекрасное явление, что мы, русские, не имеем права не подражать им в этом"". Мы никак не можем допустить, чтобы Петровский переворот (называемый этим именем совершенно правильно) решительно не встретил ни в ком разумного и отчетливо выраженного сопротивления; со временем, мы надеемся, представлены будут отзывы современников, доказывающие, что многие знали, за что и почему они стояли; этих отзывов, правда, немного; они заглушены официальными панегириками, да к тому же — надеемся, что ученый профессор с этим согласится — время было не совсем благоприятно для ученых диспутов. Но оставим этот пункт до времени. Положим, что переворот в формах общежития совершился так точно, как полагает автор. Одни бессознательно и слепо держались того, что было, отстаивали факт, другие бессознательно и слепо восставали на факт и вводили новое, небывалое, неиспытанное. Неужели обе стороны были одинаково правы или одинаково неправы? Неужели не видит ученый профессор, что существующее исстари, укоренившееся, всеми принятое, много значит само по себе, совершенно независимо от доказательств, которыми оно может быть подкреплено, и что обязанность предъявить доказательство негодности того, что есть, лежит на том, кто истязует? Господин А. спокойно живет в своем доме; господин Б. предъявляет на него иск и домогается, чтобы этот дом был передан ему. Потребуются ли доказательства от г. А., что он ничего не должен, или от г. Б., что г. А. действительно его должник? Если ни тот ни другой доказательств не представят, то как поступит судья? Положит ли он такое решение: хотя господин Б. ничем не оправдал своей претензии и совершенно голословно добивается чужой собственности, но и г. А. не мог доказать, что он ничего не должен господину Б., и так как ни тот, ни другой права своего доказать не могут, то признать обоих неправыми, а спор между ними пусть решит сила? Как в настоящем примере, так и в уголовном деле, когда является обвинитель и обвиненный, для каждого очевидно, каким образом поступит честный следователь и честный судья, а до бесчестного нам дела нет. Обязанность доказать иск или обвинение возлагается всегда на истца или обвинителя, ответчик же только обороняется, и, в случае дознанной бездоказательности жалобы, податель ее подлежит ответственности. Это уважение к существующему и неуличенному в противозаконности факту заключает в себе самую существенную и драгоценную гарантию прочности прав как личных, так и общественных, и крепости народного быта. Ученый историк XIX века уверяет нас, что отрицательная школа, к которой он окончательно себя приурочил своею последнею статьею, наследовала прямо от Шлецера умение честно обходиться с источниками; от души желаем ей не только сохранить это драгоценное наследство, но еще приумножить его приобретением умения честно обходиться с обычаем, с преданием, с жизнью: жизнь поучительна не менее исписанной бумаги и заслуживает еще большего уважения. Впервые опубликовано: Русская беседа. 1857, № 3 (Кн. 7). Отд. критики. С. 90-103.
Самарин Юрий Фёдорович (1819-1876) — русский публицист и философ. | ||
|