| ||
|
Мой затерявшийся в бескрайних полях город, такой старомодный, такой пыльный, такой прелестный... Широкие улицы, еле сдерживаемые рядами хрупких домов: прозрачные глаза окон, днем — серые, с белыми ресницами дрожащих занавесок, вечером — темно-темно синие, с яркими зрачками керосиновых ламп. Кривые доски тротуаров: над ними зеленые, мохнатые руки кленов и лип. Старый, сгорбленный собор над обрывом. Жизнь радушная, теплая, как солнце. Солнце, как жизнь... А когда я проснулся, — в окно стучали капли чужого дождя. Чужое море билось в холодную стену скал. Чужое небо, мутной сталью висело над чужим городом. Где-то ходили, смеялись непонятным смехом, говорили на незнакомом языке чужие, непонятные люди. И почему-то — странно скачет наша издерганная мысль! — вспомнил я эту грустную, такую обыкновенную в наше необычайное время, историю. Историю маленького человека, кровавым сапогом вдавленного в выгоревшую землю моего далекого — далекого, такого пустого теперь и страшного города. Павел... Павел Харитонович? Да, его звали — Павел Харитонович. Много лет служил он в казначействе, исписывал толстые книги цифрами, щелкал на счетах и был счастлив. Невысокого роста, чуть сгорбленный, с лицом таким, какие бывают на старых выцветших фотографиях, он так шел к нашим серым улицам, к пыльной площади у кладбища. Бог не дал ему детей, ему и жене его, такой же милой, как и сам Павел Харитонович, и супруги всю силу своей искавшей выхода любви, обратили на двух собачек. Собачки эти — совершенно одинаковые, длинные, рыжие, на кривых лапах, помесь таксы с дворняжкой — всегда бежали впереди их мелкой размеренной рысцой, благовоспитанно виляя хвостами. Если Павла Харитоновича видели на улице одного, считалось чуть ли не долгом осведомиться о супруге: если оба они шли без собачек — собачки были больны или наказаны за какую-то шалость о Над этой дружной семьей добродушно подсмеивались, но и любили ее с той почтительной мягкостью, которую таила в себе русская глушь. Теперь и ее нет, ничего нет... За несколько лет до революции Павел Харитонович начал строить домик на Лисовской улице, где у него был купленный раньше клочок земли. Нанять рабочих он на мог — где столько денег взять? — и принялся сам за постройку. — "Склеить две комнаты с кухней не Бог весть какая сложная работа, да и знакомый подрядчик советами помогает", — говорил он. Надо было видеть, с каким любовным усердием, даже нежностью "супруги с собачками" месили глину, клали кирпичи, белили, суетились, бегали по городу с просьбой "занять, ну — рублей тридцать До двадцатого, до жалования... Понимаете, все готово, только полы осталось выкрасить... пожалуйста!" Наконец, скромный дом был выстроен, скромное новоселье отпраздновано" и с лица Павла Харитоновича сошло выражение неустанных забот и усталости. На воротах зазеленела долгожданная табличка "Дом Павла Харитоновича Ч." — из окон выглянули горшки с геранью и рыжие морды собак. Время шло. Дремлющей стаей проплыли годы мира: звоном искрящейся стали прогремела война: пронесся смерч революции. Рушились троны: в муках борьбы рождались новые государства: В пропасть безысходного горя впадали миллионы великого, обманутого народа... А в доме на Лисовской по-прежнему бродила добродушная тишина, цвела герань и смотрели из окон собачки, немного, впрочем, похудевшие. — "Смотрите, Павел Харитонович, — шутили иногда те, что не потеряли еще способности шутить. — Отнимут у вас дом. Ведь вы буржуй, живете на нетрудовой доход. У вас, говорят, даже утки есть..." Павел Харитонович удивленно поднимал брови. — Никогда этого не может быть. Ведь сам, понимаете, сам, своими руками построил свой дом. На трудовую копейку, собственным трудом заработанную... А вы говорите — нетрудовой доход. Шутник вы, право... Так в простоте сердечной думал маленький человек, потом и недоеданием создавший свое маленькое благополучие. Но пришли большие люди. Люди, считавшие себя большими... Люди, не брезгавшие и такой копейкой — "с миру по копейке — коммунисту рубль"... В прошлом году Павла Харитоновича "уплотнили", — вселили в одну из комнат беспокойную, нахальную семью, криками и бранью наполнившую его безмолвный домик. Через месяц эта семья заняла и вторую комнату, вытеснив хозяев в кухню. Павел Харитонович смирился, молчаливо перенес это горе. Он ходил по двору еще больше пожелтевший и осунувшийся, утром и вечером убирал сор, выброшенный жильцами из окон, виновато улыбался, когда над ним грубо смеялись его неожиданные квартиранты и молчал, молчал. Только один раз сказал незлобно: — "Вот вы рубите дрова в комнатах, портите полы... А мы с женой по ним лазили, сами грунтовали, красили... сколько труда... Если вам не хочется выходить во двор, то вот — на крылечке можно или в сенях..." За это у него отняли кухню и милостиво разрешили жить в сарае. Быть может, и до сих пор они, четверо — два маленьких человека и две маленькие собаки — жили бы, тесно прижавшись друг к другу в маленьком сарае под соломенной крышей, если бы большие люди не вздумали еще раз пошутить над ними, лишить их последней радости — уток. Павел Харитонович аккуратно собрал под окнами перья — такой смешной! — пошел жаловаться кому-то, показывать вещественные доказательства кражи... — ...Его — выгнали со двора совсем — сарай нужен был для дров. — "Фюйт! — свистнул ему вслед один из жильцов. — Жаловаться? Ах, ты лизун, буржуйский, крыса казначейская! Тоже домовладелец выискался... "Мой дом, мой дом!"... Какой это, дурак, твой дом? Народный, а не твой... Ну, при, при ко всем чертям, да не оборачивайся, а то еще в морду дам!" А через два дня на базаре шушукались бабы: "...Вин дистав десь (где-то) ливорверт... убыв одного жильця, раныв трех... та и выбиг, як самасшедший, на вулицю... схватылы его, а вин плаче..." ...Павла Харитоновича расстреляли. Его жена сошла с ума. А рыжих собачек, кто-то в приступе жестокой жалости убил у родных ворот... Опубликовано: Москва. 1991. № 4.
Иван Савин (настоящее имя Иван Иванович Саволайнен) (1899 — 1927) — русский поэт, писатель, журналист. Участник Белого движения, эмигрант первой волны. | ||
|