На главную |
Произведения Б.В. Савинкова (Ропшина) |
СОДЕРЖАНИЕ
6 сентября нового стиля главнокомандующий французской армией, генерал Жоффр, отдал следующий приказ:
«Я считаю нужным напомнить, что от исхода настоящего боя зависит судьба отечества. Теперь не время оглядываться назад. Необходимо заставить неприятеля отступить. Та военная часть, которая будет не в силах подвигаться вперед, должна во всяком случае удержать за собой позицию. Лучше быть убитым на месте, чем отойти. В этом бою никакое колебание недопустимо».
Почти в тот же день командующий 8-м германским корпусом, генерал Тюльф фон Треппе унд Верденбах, писал, обращаясь к своим войскам: «Витри-ле-Франсуа, 7 сентября 10 ч. 50 м. После тяжелого и долговременного похода мы достигли наконец намеченной цели. Главные французские силы вынуждены принять решительный бой. Завтра вся германская армия, в том числе 8-й корпус, даст сражение по всей линии от Парижа до Вердена. Я ожидаю, что во имя благополучия и чести Германии каждый офицер и каждый солдат исполнит свой долг до конца, до последнего издыхания. От исхода этого боя зависит все».
Из этих двух коротких приказов видно, как высоко оценивалось обеими сторонами сражение на Марне. Сражение это окончилось победой французов. Германская армия отступила. Я посетил оставленные войсками места.
I
КУЛОММЬЕ И ЛЯ-ФЕРТЭ-ГОШЭ
Куломмье — небольшой и спокойный город, один из тех губернских городов Франции, где не чувствуется влияния Парижа, где тихо на улицах, тихо в уютных домах и где хочется говорить шепотом, чтобы не нарушить мирную тишину. Через Куломмье прошли немецкие войска. Они не жгли, не грабили, не разоряли домов. Они не верили в поражение и поэтому только «шутили». Так «пошутили» они с государственным прокурором. Его привели на площадь перед мэрией.
—Вот здесь, у этой стены, завтра в полдень мы расстреляем вас, cochon de francais... [французская свинья (фр.)] Музыка, играй похоронный марш!
Я видел этого прокурора. Провинциальный, скромный, обыкновенный чиновник. В глазах застывший испуг. Он говорит односложно, старательно выговаривая слова:
—Их было много?
—Да, много.
—Они не жгли?
—Нет.
—Не грабили?
—Нет.
—Не расстреливали?
—О, нет.
—Значит, город не пострадал?
Он молчит.
—Значит, слухи об этих жестокостях сильно преувеличены?
Он опускает свои испуганные глаза.
—А женщины? Вы забыли про женщин...
Да, в Куломмье оставались женщины, большей частью старухи. Может быть, и с ними немцы только «шутили».
В Ля-Фертэ-Гошэ еще много войск. Гусары, артиллерия, инженерные войска. Вся площадь и узкие улицы алеют красными панталонами. Грузно стоят грузовые автомобили. На одном, сером, скучном, тяжелом, я читаю: «3-й корпус. Ганновер». Именно здесь, в Ля-Фертэ-Гошэ, произошло то, что рассказал профессор Дельбэ.
«Один немецкий генерал беседовал с моей матерью при обстоятельствах более чем странных. Ля-Фертэ-Гошэ расположена на реке Гран Морэн. Через Гран-Морэн есть два общественных моста. Третий, частный, находится в имении моей матери, которой 70 лет.
Когда пришли немцы, они явились в наш дом. Генерал, — имя его осталось мне неизвестным, — пригласил мою мать присутствовать при прохождении вверенных ему войск: «То будет, сударыня, очень интересный и поучительный смотр».
«Смотр» тянулся с 11 часов утра до 6 часов вечера. Все это время генерал, поигрывая моноклем, беседовал с моей матерью. Он часто смеялся довольным и громким смехом.
—Сударыня, когда вы будете немкой, — ибо вы будете немкой, — вы будете гордиться тем, что присутствовали на этом смотру. Я велю сделать доску, великолепную доску... Я прибью к вашему дому на память... Французы, сударыня, защищаться не могут... Да, я знаю: ваши друзья англичане, ваши друзья русские... Англичане? Они хороши на море, но на суше они ничего не стоят... Что же касается русских... А! А!., они даже не понимают, что такое настоящая армия...
—Но они сделали много успехов за последние десять лет...
—Да, конечно, конечно... Но, поверьте, у них нет армии... Остаются французы... Что же вы хотите? Это — вырождающийся народ... С французами кончено. Я вам скажу, как мы поступим с вами после войны... Вот: мы сохраним ваших лучших мужчин и женим их на здоровых немках. У них будут здоровые дети... Что же касается остальных, мы сошлем их в Америку.
—Но, генерал, ведь мы одержали несколько побед в эту войну.
—Ни одной, сударыня, ни одной.
—Мы взяли немецкое знамя...
—Вздор, сударыня, вздор... Вы не одержали ни одной победы, и вы не одержите ни одной. Через два дня мы будем в Париже.
Через несколько дней те же войска и тот же генерал возвращались через Ля-Фертэ-Гошэ. Один немецкий солдат остановился у нашего дома. Он грустно сказал: «Нет Парижа... Нет...»
Почти тотчас же в город вступили наши драгуны».
В Куломмье и в Ля-Фертэ-Гошэ немцы не разоряли, не грабили и не жгли. Они только «шутили». «Шутили» с женщинами, с прокурором, с госпожой Дельбэ. Но в других городах, в Эстернэ, в Монмирайле, в Фер-Шампенуазе, они уже не шутили. Я не знаю, нужно ли пожалеть об этом. Я не знаю, что лучше: унижение или напрасная смерть?
II
ЭСТЕРНЭ
Под Эстернэ происходили ожесточенные и решающие бои. Я видел поле сражения. На возвышенности у леса стояла немецкая артиллерия. Это видно по глубоким и правильным колеям, по обрывкам ременной сбруи, по неубранным лошадиным трупам. Всюду, сколько хватает глаз, небольшие, взрытые ямы — следы французских снарядов. Ниже, у дороги на Монмирайль, по всей линии придорожного вала, расположилась пехота. Ее передовые траншеи тянутся дальше, рядами, по открытому полю, к замку. За обстрелянным замком — орешник. За орешником деревенская церковь. И сейчас же, по ту сторону церковной ограды, французские укрепления. Даже не укрепления. Немец роет старательно, насыпая высокий холм. Француз не прячется. Его траншеи — канавы. Когда подходишь к ним ближе, то кажется, что это игрушка. Не верится, что именно здесь, почти без укрытия, часами отстреливались солдаты. За церковью снова орешник, отлогие горы и выше, на сжатых полях, французская артиллерия. Французы обошли немцев справа. Немцы бежали. Их отступлением закончился бой.
Я смотрю на осенние, потемневшие от дождей поля. Теперь все мирно и тихо. Но на желтых равнинах расцвели кроваво-алые маки: красные, прибитые к могильным крестам кепи. Их так много, что не сочтешь. Поистине земля наполнилась кровью. Поистине «горе четвертое»... «И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу и даже посмотреть в нее».
Эстернэ бомбардировали французы. На домах отчетливые следы. Точно кто-то брызнул свинцом. Кое-где разрушена крыша. Кое-где разбита стена. Один снаряд влетел в слуховое окно. Он, не разорвавшись, упал на постель. Я видел эту постель. В комнате вился пух. На чердаке дымились стропила. У порога плакала испуганная старуха.
В Эстернэ германские войска не «шутили». Я зашел в дом местного мирового судьи. Стулья сломаны, портреты испачканы, ящики вынуты из столов, зеркала разбиты в осколки, письма порваны на клочки, уничтожены книги. Под столами выпитые бутылки. Точно дикая и разнузданная орда прошлась по этому дому. На камине солдатский сапог и оставленная на память брошюра: «Доктор Жафф. Искусство и школа любви».
Пострадал не только судья. Пострадали все, у кого поселились немцы. Город был пуст, жители разбежались в страхе. Теперь они понемногу возвращаются обратно домой. По проселочным дорогам бредут повозки с детьми, с нищим скарбом, с тряпками, сундуками. Люди вернутся к себе и вместо нажитого долгим трудом хозяйства увидят голое разорение, разорение пьяного и ничем не вызванного погрома. Немецкие офицеры, вместо денег, оставляли записки. Я прочел одну такую записку: «Взято: 110 бутылок красного вина. 15 бутылок белого. 10 бутылок шампанского. Эстернэ 6/IX 1914 г. Фон Корш»
В Эстернэ германские войска не «шутили». Я знаю случаи, когда они без вины расстреливали людей. Таких случаев много, но мне удалось проверить только два, неспорных:
1. Убита девушка, 27 лет, Бушэ — за отказ переночевать с немецким солдатом.
2. Расстрелян старик Лоренсо — за отказ отпереть свой погреб.
В Эстернэ грабили, насиловали и убивали. Но не жгли. В Шатильоне и Шангюйоне было и это.
Я обошел полуразрушенный город. Сеял дождь, было мокро, хмурилось холодное небо. И было не жалко, а больно и очень стыдно смотреть на развалины вчера еще богатых домов. Точно и на мне лежит часть непрощаемой и неоправдываемой вины. На краю города, в жандармской казарме, приютились пленные немцы. Я попросил открыть двери.
Пленных было немного: фельдфебель и три солдата. Они, как воры, прятались в окрестных лесах, голодали, мокли, но не сдавались. Наконец их нашли жандармы.
Фельдфебель, красивый мужчина, лет тридцати, в серой, теплой шинели с красным воротником, увидев меня, побледнел.
—Вы пришли снимать фотографию? Предупреждаю: я не позволю. Лучше расстреляйте меня.
—Вы какого полка?
—Пехотного 76-го, армии генерала фон Клюка.
—Вам в плену очень плохо?
—Нет. Наоборот, хорошо. Французы очень любезны.
—Вы понесли большие потери?
—Когда мы пришли на Марну, нас было в роте только пятьдесят человек. Ни одного офицера. Ротой командовал я. После сражения нас осталось четыре — те, которых вы видите здесь.
—Вы очень устали?
—Да, немного... Но ведь какие мы делали марши.
—Вы голодали в походе?
—Нет. Не верьте этому. Это вздор.
—У вас всегда хватало патронов?
—О, да.
И он стал говорить о том, как хорошо стреляют французы, как страшен огонь полевых орудий, как трудно пришлось в последнем сражении и как немцы храбро дрались. Он говорил уверенно и спокойно, как человек, который честно исполнил свой долг. А кругом стояли жандармы, слушали немецкую речь и с любопытством спрашивали меня: «Что он сказал?.. Что сказал грязный бош?»
—Вы знаете, что случилось на Марне?
—Нет.
—Ваши войска отброшены по всей линии.
Он улыбнулся:
—Не может этого быть. Германские войска в Париже. Император Вильгельм — господин всего мира. Против нас пол-Европы. Но мы не боимся. С нами Бог и за нами правда...
Так говорил этот пленный немецкий солдат. Но я ведь знаю, что он ошибся.
Когда захлопнулась дверь, я невольно поднял голову вверх: в серо-пепельном небе кружились аэропланы. И было странно видеть их орлиные крылья над разгромленным Эстернэ. Человек победил сушу, воду и воздух. Но себя он не победил. И теперь то же самое, что было две тысячи лет назад. И теперь, как две тысячи лет назад, люди пьют «вино своей ярости». Когда же вспомнят они святые слова: «Как возлюбил меня Отец, так и я возлюбил вас. Любить друг друга».
III
ШАТИЛЬОН И ШАНГЮЙОН
Во время сражения на Марне деревня Шатильон оказалась между французскими и немецкими войсками. Сначала французы занимали ее, потом пришли немцы, потом французы опять укрепились в ней. Теперь она стоит обгорелая и пустая. Нет ни французов, ни немцев. Кругом кресты и могилы. Здесь, в Шатильоне, говорят, убит поручик фон Мольтке, сын начальника главного штаба. На могиле его нет креста.
Ночью шел дождь, дорога размокла, ноги вязли в размытой глине. В уже ненужных, неглубоких траншеях собралась дождевая вода. Лес срублен, на полях гниют опадающие деревья. Кое-где, у траншей, блестят стальные коробки — неразорвавшаяся шрапнель. Пахнет трупом. Летают вороны. Как далекий ворчливый гром, ворчит в отдалении пушка. Где это? В Реймсе? В Суассоне? В Сен-Менегу?
Я спускаюсь в лощину и выхожу к уцелевшей церкви. Я слышал, что Шатильон сожгли. Но я думал, что сожжено пять домов, что разрушена часть деревни. Я увидел другое. Я увидел пустыню. Пустыню каменных, обугленных стен, зияющих окон, дыма, копоти, пепла — черной золы. Я увидел пожарище. На пожарище всегда досадно смотреть. Но когда знаешь, что человек своей волей, без принуждения выжег то, что накоплялось годами, — тогда смотреть не только досадно. Становится жутко. Жутко, не за те бесприютные семьи, которые влачатся теперь по лесам, а за тех, кто подкладывал в сараи солому, поливал ее керосином, зажигал угасавшей на ветру спичкой. Так делали немцы. Так делал 74-й немецкий пехотный полк. Знали ли об этом господа офицеры?
На самом краю деревни — длинный, высохший, с кирпичным лицом старик. Он внимательно смотрит на выжженные дома. Я подхожу к нему.
Он молчит. Что может он мне сказать? Чем я могу утешить его? Ведь я увидел «озеро огненное»...
Шангюйон тоже выжжен. Из 118 домов осталось всего 18. Здесь хозяйничал 89-й пехотный полк. Я зашел в школу. Географические карты изорваны, глобус изрезан. В мэрии изрублены пожарные каски, изломаны пожарные топоры, залит чернилами коммунальный кадастр. Я спрашиваю: разве это не разбой для разбоя, для удовольствия уничтожить, почувствовать свою безграничную власть?
В Шангюйоне, в замке Деладоншан, стояли господа офицеры: фон Вессиг, фон Туаст, фон Лидов, фон Ауер, фон Шелленбург. В замке полное разорение. Во флигеле, в доме кюре, накрытый обеденный стол. На столе 28 бутылок. Нет сомнения, господа фон Вессиг, фон Туаст и прочие были пьяны, как дикари. Мне рассказывали, что в деревнях немецкие офицеры, не слезая с коней, пили прямо из горлышка, как пьют у нас у казенных лавок. Я не верил. Я знаю Германию, знаю немцев, знаю, что это трезвый и трудолюбивый народ. Но я видел не только накрытый стол у кюре. Я видел пол, блестевший на солнце стеклом. Стеклом разбитых бутылок. У французских траншей вы находите жестянки из-под консервов, у немецких — бутылки. Там, где немцы прошли, выпито все вино.
Господа фон Шелленбург и фон Вессиг не только уничтожили в мэрии кадастр. Они не только пьянствовали в замке Деладоншан. В Шангюйоне расстреляно без всякого повода два человека: Эдуард Лувэ, 48 лет, и Луи Вердие, 38 лет. Кроме того, без вести пропало четверо стариков. Я бы хотел знать: после войны кто-нибудь ответит за эти убийства? Или на войне позволено все?
К вечеру я вернулся на станцию. Моросил надоедливый дождь, загорались тусклые фонари. Было холодно, в кустах посвистывал ветер. Каждые десять минут подходили санитарные поезда. Первый поезд был с англичанами. В чисто прибранных товарных вагонах, на чистых койках, укрытые чистыми одеялами, лежали раненые солдаты. В каждом вагоне фельдшер, ведро, умывальник и перевязочный материал. На дебаркадер вышло двое врачей. Рослых, стройных, в серых шинелях.
—Вы откуда?
—Из Брен.
—Отступают ли немцы?
—Конечно.
—Много раненых?
—Да.
—Тяжелых?
—К несчастью, тяжелых... Но это ничего. Все хорошо All right... [Все хорошо... (англ.)]
Потом потянулись французские поезда с колониальными войсками. Я вижу черные лица, белые зубы, расшитые голубые куртки. Это — зуавы и сенегальцы.
В хвосте поезда вагон с немецкими офицерами. Дверь раскрыта. Полутемно. Воняет лампа. Часовой курит трубку, стучит ружьем и плюет. На полу на соломе раненый офицер. Мальчик лет двадцати. Он бледен как скатерть, и глаза его горят лихорадкой. Он лежит неподвижно. Он смотрит, не отрываясь, на нас. О чем он думает в эту минуту?.. Мы — это любопытствующая толпа. Фермеры и купцы, их жены, их дети. Все смеются. Ругаются и смеются. Толкают друг друга, чтобы яснее увидеть умирающую «свинью». Я отошел к сенегальцам.
Я не хочу и не могу осуждать. Я спрашиваю: если бы разгромили мой дом, изнасиловали мою жену, расстреляли моего отца, нашел ли бы я в себе силу любви не бросить ни в кого камнем? Пусть в пленного. Пусть в умирающего на грязной соломе. Я спрашиваю. И я не знаю: может быть, и во мне проснулся бы зверь.
IV
СЕН-ГОНДСКИЕ БОЛОТА
Когда едешь по равнинам Шампани, вспоминаются равнины России. Ближе к Реймсу и к Эпернэ — виноградники и голубые холмы. Южнее, у Марны, те же желтые поля, что у нас. Горизонт так ровен, так спокоен и так широк, что кажется — вот мелькнет знакомая колокольня, засверкает церковный купол и потянутся хромоногие избы. Но вместо изб — кирпичные фермы, вместо куполов — заостренные шпицы, вместо берез — фруктовые рощи и вместо елок — каштаны и дубы. Издали не разбираешь деревьев. И хочется верить, что это не Шампань, а Россия, — та Россия, которую «Царь Небесный исходил, благословляя».
Как быстро оживает Шампань... Точно кто-то потревожил благоустроенный муравейник, и сейчас же трудолюбивые муравьи начинают свой добросовестный труд. На полях, где лежат убитые кони, где валяются изломанные винтовки, сумки, ранцы, седла и каски, уже пашут крестьяне, пашут, точно не было немцев, точно нет этой жестокой войны. Хлеб убран, виноград собран. У обгорелых строений работают люди, и глухо стучит топор. Какую силу жизни надо иметь, чтобы кровавая рана начала заживать так скоро... Немцы еще на Эне, а на Марне уже все спокойно. Только алеют на могилах кепи.
Севернее Фен-Шампенуазы, на восток от Вертюса, начинаются болота Сен-Гонд. Поистине русская, новгородская или псковская картина. Сколько ни смотришь, видишь только высокий камыш, море гибкого камыша, слышишь шелест жестких стеблей. День серый, небо серое, болото серо-зеленого цвета. Почти под цвет немецких шинелей. Здесь написана одна из самых страшных страниц сражения на Марне. Французам удалось отбросить немецкие войска. Как это случилось, какой фон Клюк виновен в этом разгроме или чья это заслуга, — расскажет история. Как бы то ни было, немецкая гвардия под огнем 75-миллиметровых французских орудий отступила в болота Сен-Гонд. Их нельзя переплыть. Их нельзя перейти. В них можно только тонуть. Я не знаю, сколько погибло немцев.
Я видел взорванный мост — последнее прибежище отступавших. Теперь его сторожат крестьяне с соседних ферм... Тяжело умирать на враждебной земле, в вырытой своими руками траншее. Еще печальнее погибнуть от ран, на полу, в товарном вагоне. Но что может быть хуже этой бесславной смерти — потонуть в стоячей воде, под серым небом, в ржавчине прогнившего камыша? Болота Сен-Гонд навсегда запечатлеются в памяти немцев.
Я вошел в дубовую рощу. Запах, тяжкий и острый, волной окутал меня. Этот запах преследует меня всюду. Он в полях, на фермах, в лесах. Запах смерти, запах Каинова греха... На опушке лежал немецкий солдат. Он лежал на спине, без шинели, без куртки и без сапог, в расстегнутой на груди рубашке, точно отдыхающий от трудов человек. Французский сержант наклонился над ним и. подал мне записную книжку. Я прочел по-немецки:
«2 августа. Мобилизация.
6 августа. Благополучно прибыл в Линдау.
Воскресение. Поход на Бельгию.
12 августа. Граница. Отравлены все колодцы. Мы нашли много гусей и яиц. За это мы сожгли только часть деревни. Бельгийские солдаты отступают. Здесь живет два народа: валлоны и фламандцы. Последние приветливее и лучше.
15 августа. Бой под Эршотом. Был первый раз в огне. Бельгийцы отброшены к Брюсселю.
18 августа. Поход через Брюссель. Бельгийцы не защищались. Королевский дворец великолепен.
...(Число стерто). Большое сражение. Мы преследовали недолго. Потери.
23 августа. Сражение. Адская пляска. Тяжкие потери.
25 августа. Большое сражение. Наши потери 50 человек. Французы стреляли из пулеметов.
6 сентября. Враг в парижских фортах. По-видимому, он очень силен. Не отступает.
7 сентября. Большой артиллерийский бой. К нам на помощь пришел 4-й корпус».
Вот весь поход в двух словах. Сначала Бельгия. Несмотря на сопротивление бельгийцев, в сущности, — триумфальный марш. Шарлеруа. Открытая дорога в Париж. «Deutschland uber alles» [Германия превыше всего (нем.)]. И сейчас же бои. Ежедневные, беспощадные. Всё кровопролитнее и страшнее. «По-видимому, враг очень силен». Это — Марна, болота Сен-Гонд. И затем отступление, почти бегство,— до Соммы, до Эны, за Реймс, к Ретель и Лаону. Убитый солдат не пережил позорного отступления. С тяжелым ранцем, с натершей плечо винтовкой, полуголодный, усталый, по пятам преследуемый врагом, он не возвращался по опустошенным им же полям, через сожженные им же деревни. Господь пожалел его. Но мать его плачет в Германии, как плачут тысячи матерей во Франции и в России. Кто утрет эти слезы?
Опубликовано: Во Франции во время войны. Книга очерков. М. 1916.
Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист.
На главную |
Произведения Б.В. Савинкова (Ропшина) |
