| ||
|
Степан Степанович присел на корточки, на полу, и в третий раз попробовал растопить «буржуйку». Но сырые дрова шипели, не разгораясь. «Жулики!.. Подлецы!.. Рабоче-крестьянская власть!..» — проворчал он и закашлялся от едкого дыма. «Вот тебе!.. Вот!.. На растопку только годишься!..» — он скомкал со злобой «Правду» и сунул ее в огонь. «Правда» вспыхнула и погасла. И сейчас же, точно назло, поленья перестали шипеть. Степан Степанович плюнул. Он был в калошах на босу ногу и в полотняных, очень широких штанах. От напряжения лицо его покраснело. Седая, почти белая борода торчала кустами. Он с ненавистью взглянул на «буржуйку», встал и начал раскладывать пасьянс. Карты были засаленные, с оторванными углами и ложились черт его знает как. После двойки неожиданно выходил валет, а после валета — семерка. «Замерзнешь здесь или с голоду поколеешь, как муха... И куда это Надя запропастилась?..» — он с раздражением смешал колоду. Вышел туз. Потом, ни к селу ни к городу — тройка. —Папа... Он оглянулся. На пороге стояла Надя в сером драповом, на меху, пальто. —А... Мадемуазель-стрекозель... Пришла?.. Ну, что твой хахаль? Как поживает? —Зачем вы так говорите, папа?.. —Зачем?.. Зачем?.. Что же ты в церкви, что ли, венчалась?.. Под ракитовым кустом окрутили... Хахаль — хахаль и есть... Так он часто встречал свою дочь с тех пор, как она вышла замуж. Он, Степан Степанович Желвунцов, генерал-майор по адмиралтейству, землевладелец Курской губернии, дворянин, записанный в шестую книгу дворянства, породнился с кем?.. С конторщиком, с «не помнящим родства проходимцем». Он, слуга отечеству и царю, сделался тестем одного их тех хулиганов, которые кричат о каких-то «профинтернах» и «коминтернах»... Породнился... Сделался тестем... Да какая же это свадьба? Не свадьба, а тьфу!.. Кабак! Но с кабаком приходилось считаться: комната — Надя, дрова — Надя, обед — Надя, даже табак и калоши — Надя. Без Нади хоть помирай... Вот и вертись волчком на старости лет... Он опять смешал карты и фыркнул: —Тебе хорошо. А кто будет отвечать? Я!.. Погоди, придет в Москву государь император, скажет: «А подать сюда Желвунцова!.. А послать Желвунцова в Сибирь!..» За что? За тебя. За хахаля твоего. —Да ведь никакого государя нет... Надя снисходительно улыбнулась. —Смеешься?.. Над чем смеешься?.. Когда я был начальником речной полиции в Нижнем, я таких, как твой хахаль, порол. Да-с, порол!.. И жаль, что мало. Надо было больше пороть. Тогда бы не было этого безобразия!.. Жулики!.. Подлецы!.. —Я говорю, что царя давно уже нет... Он вскочил и замахал кулаками. —Нет, но будет!.. Слышишь ли? Будет!.. И перепорет их, голубчиков! Перепорет!.. Это я тебе говорю!.. Я!.. —Папа... —Сам знаю, что папа... Иди. Не хочу видеть тебя! Не хочу!.. —Папа... я немного денег вам принесла... —Денег?.. Советских? Фальшивые ассигнации! Кормишь отца, так, стало быть, и смеяться можно?.. Ну давай и иди. Он сел к столу и нарочно повернулся спиной. Она постояла, посмотрела на его протертый до белых ниток пиджак и, вздохнув, нерешительно направилась к двери. Степан Степанович сгорбился еще больше и трясущимися руками взялся за карты: «Фу, черт!.. Снова туз!..» На другой день он встал как всегда, ровно в восемь часов. Как всегда, надел суконный картуз и короткое, мышиного цвета пальто. Потом вышел на улицу. В знакомой лавке, в «коопе», он купил французскую булку и у знакомого газетчика, на Мещанской, — «Правду». «Правду» он покупал каждый день. «Товарищи» пишут «дуракам на. потеху» — единственно «для втирания очков». Но... «навозну кучу разрывая», можно выудить и «бурмицкое зерно». В особенности если уметь читать между строк. Плюют на Францию — значит, трещат по всем швам. Ругают Англию — значит, слава Богу, готовится новый поход. Он — стреляный воробей. Он знает, где раки зимуют. Недаром он прослужил в полиции десять лет... А громы и молнии против «белогвардейцев»? А вопли об «измене» и «шпионаже»? Ага!.. Значит, жареным пахнет. Значит, скоро каюк. В окончательный разгром «белых» он не поверил. Горсть «коричневой рвани» не может победить «доблестные офицерские части» — Корниловский, Дроздовский, Марковский полк... Помилуйте, какой-нибудь «таракан запечный» командует так же, если не лучше, как «его высокопревосходительство главнокомандующий вооруженными силами юга»!.. Помилуйте, ведь это курам на смех!.. Да, конечно, нельзя отрицать: «белые» временно отступили. Но почему? Во-первых, интриги немцев. Во-вторых, снабжение. В-третьих, и это самое главное, — учредительное собрание. «Если бы я там был, я бы не постеснялся... Я бы прямо сказал: «К черту керенщину! К черту социалистов! Царя надо провозгласить! Царя!.. За царя Россия встанет, как один человек! А то нате, извольте... Тех же щей, да пожиже влей!.. Четырехвостка! Это нашему-то, сиволапому мужичью!.. В таком случае, извините, почему не Совдеп?..» Надя молча слушала эти речи. А муж ее, Евстратий Семенович, служивший в Наркомвнешторге, презрительно пожимал плечами и говорил: «Су-мас-шед-ший». Дома Степан Степанович, кряхтя, подмел комнату голиком и поставил чайник на примус. Потом развернул газету. Он пропустил «Колхозную линию» и «О нашей торговой политике». Пропустил также и телеграммы. «Дудки. Сыт по горло — благодарю-с». Но на второй странице внимание его обратила маленькая заметка «Жив Курилка». Было напечатано черным по белому: «В одном из ресторанов Парижа бывший великий князь объявил себя императором всероссийским (отчего не всеевропейским?). Он выпустил манифест ко всем своим верноподданным, в котором он требует беспрекословного подчинения и грозит ослушникам наказанием по всей строгости законов военного времени. Его высочество, очевидно, забыл, что тюрьма давно скучает о нем». Степан Степанович прочел и перекрестился. «Нет-с... нет-с... нет-с...— забормотал он скороговоркой.— Не Курилка... И не тюрьма... И не ресторан... Не надуете! Врете! Вот оно! Начинается!.. Ныне отпущаеши!.. Избранной воеводе победительная!..» Он чувствовал такое волнение, что не мог усидеть на месте. Чайник на примусе закипел и захлябал крышкой. Но Степан Степанович даже не взглянул на него. С «Правдой» в руках он выбежал в коридор и постучался в соседнюю дверь. За дверью слышались детские голоса. —Матушка... Голубушка... Дарья Михайловна! — закричал Степан Степанович, отталкивая детей. — Отстань, Петя! Не до тебя!.. Отстань!.. Да не реви ты, Нина!.. Чего ты ревешь?.. Матушка, Дарья Михайловна, почитайте-ка!.. Что я говорил? А?.. Дарья Михайловна неторопливо надела пенсне. —Где?.. Не вижу. Убийство селькора в Туле? —Убийство селькора в Туле!.. — передразнил Степан Степанович и затопал ногами. — Сто раз повторять тебе, скверный мальчишка?.. Пристал точно банный лист!.. Вот... Вот... — тыкнул он пальцем. — Вот... Жив Курилка... Про великого князя... —Жив Курилка?.. «В одном из ресторанов... объявил себя императором... всероссийским...» Что это за чепуха такая?.. Великий князь был, наверное, пьян. Она поджала сухие губы и вернула газету. Степан Степанович побагровел до затылка. —Пьян? Вы изволили сказать, пьян?.. Манифест... по пьяному делу?.. Да вы, матушка, Дарья Михайловна, в уме или нет?.. —Я-то в уме... Петя, поставь клетку на место... Вытри нос, Нина... Объясните мне, какой в этом смысл?.. Степан Степанович сел и в изнеможении вытер лицо платком. Он уважал и высоко ценил Дарью Михайловну. Дворянка, вдова военного доктора — раз. Массажистка, своим трудом воспитывающая детей, — два. Ведет себя не кое-как, а примерно, не то, что эти советские трясогузки, — три. «Товарищей» не может терпеть — четыре. Чего еще надо?.. Любил он и Петю с Ниной. Когда Дарья Михайловна уходила «на службу», он проводил с ними целые дни — строил карточные дома, делал кораблики из бумаги, рассказывал про ковер-самолет и угощал, на последний гривенник, леденцами. Дарья Михайловна называла его «адмиралом». Сколько лет никто не называл его так!.. И вот, извольте, сегодня... Этакой финик принять!.. —Вы, как Надя... Как ее хахаль, Евстратка... Объясните!.. Нечего на бобах разводить!.. Горбатого могила исправит!.. Я вам говорю: началось! —Да что началось-то?.. Нина!.. —А то началось, что его высочество скоро прибудет в Москву... И воздаст по заслугам... Да-с!.. Такие манифесты не публикуются зря. —Ах, адмирал, адмирал!.. —Не хотите понимать?.. И не надо!.. Не надо!.. Вам же хуже... Не ожидал!.. Прощайте. Он вскочил и зашлепал калошами по темному коридору. Он был вне себя. Его белая борода тряслась. Чайник по-прежнему вздрагивал и постукивал крышкой. Но Степану Степановичу было не до него. Он думал. Когда он думал, брови его то поднимались, то опускались и по-стариковски морщился лоб. «Шаг вперед, шаг назад... Два шага направо... Так это дело оставить нельзя... Для этого дела нужен директор...» — он сел на диван и забарабанил пальцами по клеенке. В палисаднике торчала береза и голыми сучьями лезла в окно. Над березой с карканьем летали вороны. «Два шага налево... Шаг вперед, шаг назад... Необходимо, чтобы великий князь был поставлен в известность. Не то Евстратка и Надя... Веселенькая исторьица!.. Чего доброго, действительно ахнут в Сибирь!.. Но как?.. Вот мерзавцы, развели воронья!.. Губсовет!.. Губком!.. Губидиот!.. Да то в Сибирь?.. Надо, чтобы оценили, чтобы поняли, наконец!..» Степан Степанович при царе был обижен. Два кругосветных плаванья. Усердие. Административные способности. Выдающийся ум. Орел!.. А в результате? Будьте любезны: генерал-майор и речная полиция! Потому что гордость была!.. Потому что не лизал пяток и не подносил букетиков и духов. Вот, например, Разгуляев, Ванька... Вместе окончили корпус, одного производства. А Ванька едва в морские министры не вышел. Почему? Попал на «Штандарт» и сумел понравиться дамам. Не головой работал, каналья... Нет! Куда ему головой, — бревно. А теперь в Берлине и, конечно, в фаворе у великого князя. «Шаг вперед, шаг назад... Кавалеры, не сморкайтесь в занавески... Разве через Ваньку попробовать? А? Да ну тебя, не пыхти, Христа ради...» — он снял с примуса чайник и поставил его на стол. «Но как доставить письмо?..» Внезапно лицо его просветлело. «Батюшки! Нашел! Ей-Богу нашел!.. Ах, дура, дура Дарья Михайловна!.. Дура!..» После обеда, часу в седьмом, он сидел у Евстратия Семеновича в гостях. Гость он был непрошеный и не очень приятный, и Евстратий Семенович с неудовольствием поглядывал на жену: «Ходишь к этому сумасшедшему, ну и ходи... Но зачем он шляется к нам...» Надя виновато молчала. Степан Степанович не спеша вел «дипломатический» разговор. Ведь нельзя так, с бухты-барахты. С этим дьяволом надо с умом. —Вот вы, Евстратий Семенович, против царя, за советы. Что же? Вам виднее. Где уж мне, старику?.. Но, голубчик, позвольте вам доложить. Ведь мощь была! Ведь по всему свету имя гремело! Помню, приходим мы в Сингапур. Съехали на берег. Ну, сейчас, как водится, желторотые обступили: «Капитана... Капитана... Пойдем... Хорошая госпожа, Амалия...» Пошли. Приходим. Вообразите! Сидит этакая дама, «особого назначения», в шелковом безбилье и на руках кольца. Увидела нас и первым делом по-русски... Понимаете ли, по-русски! «А что наш царь?..» Вот-с! У черта на рогах! В Сингапуре! —Папа! —Надюша?.. —Что вы рассказываете такое? —Как что?.. Про царя... Евстратий Семенович забегал из угла в угол. Он был маленький, кругленький, на коротких и толстых ногах, с курчавой бородкой. —Черт знает что! —Вы это насчет чего-с? —Так... Продолжайте. —Не спорю. Может быть, советы и хороши. Заметьте: не спорю! Но блеска, знаете, нет. Вот, скажем, Наркомвнешторг... Торгуете? —Да. Торгуем. —С Германией? —Да. И с Германией. —Ну, с кем, например? Евстратий Семенович нетерпеливо пожал плечами. —С разными фирмами... Гроссман и Штреземан... Кунц... Фрейлих... Да вам на что? —Машины-с? —Машины. —Ага!.. Вот то-то и есть, голубок. Что такое Наркомвнешторг... Министерство внешней торговли! Министерство! Правительство!.. Да-с!.. А у вас скобяная лавчонка. Своего рода Чичкин. Возитесь со всякой дрянью... А прежде?.. Господи и владыка живота моего! Олимп!.. Камергеры с ключами! Графы! Князья!.. Вся Европа благоговела! V —Папа, прошу вас... —Ну, не буду... Не буду... Я ведь к слову... Э-хе-хе... Да мне и пора... Так, говорите, Гроссман и Штреземан?.. Сиди, Надюша, сиди... Не провожай, сделай милость... Евстратий Семенович, не осудите... Он поцеловал дочь и вышел. Таяло. Под ногами хлюпала жидкая грязь. Степан Степанович плелся пешком, в подбитом ветром пальто, сгорбленный и седой. Он улыбался. «Вот она где, козья ножка... Проговорился, мошенник!..» Вечером, расставив широко локти и склонясь головой к столу, Степан Степанович написал: «Гроссману и Штреземану. Машиностроительный завод. Берлин. Милостивый государь! Осмеливаюсь обратиться к вам с покорнейшей просьбой, как один из служащих Наркомвнеш-торга. Не откажите переслать прилагаемое письмо господину адмиралу Разгуляеву, жительствующему в Берлине. Если я позволяю себе беспокоить вас, то исключительно потому, что вы состоите с нами в торговых сношениях. Степан Желвунцов. Мещанская, 26, Москва». Он не запечатал конверта и вложил в него коротенькую записочку: «Адмиралу Разгуляеву. Дорогой Иван Алексеевич. Помнишь корпус, воспитателя «купидона» и крейсер «Олег»? Помнишь, когда мы стояли в Коломбо, за борт упал матрос 1-й статьи Обмоткин, а я бросился с вахты за ним и отсидел за это семь суток? Если не забыл, откликнись через фирму «Гроссман и Штреземан». Откликнешься — не пожалеешь. Я живу, хлеб жую, а иногда и не жую. Но всегда предан. Твой Степан». Окончив писать, Степан Степанович потянулся и щелкнул пальцами. «Не-ет!.. Шалишь!.. Не поймаешь!.. Гроссман и Штреземан... Взятки гладки!.. Вот, по зернышку и начнем клевать». Он перечитал все сначала. «Очень хорошо... Превосходно... Надо Дарье Михайловне показать». На радостях он простил ей утреннюю обиду и, выйдя в коридор, постучался. —Матушка, Дарья Михайловна!.. Спят? Вы не беспокойтесь. Не разбужу... Я тихо-тихо... Я на цыпочках... Я, как мышь... Он прошел за ширмы и взглянул на детей. Они спали вместе на одной кровати. Большеголовый, остриженный под гребенку Петя скрючился калачиком у стены, а Нина раскинула одеяло и, розовая от сна, сладко причмокивала губами. Степан Степанович перекрестил их обоих. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должникам нашим». —Голубушка, Дарья Михайловна, что это Ниночка так раскраснелась?.. — зашептал он, присаживаясь на стул. — Уж не захворала ли, Господи упаси!.. — Дарья Михайловна шила. Она недовольно сдвинула брови: —Набегалась... Вот и спит... Наказание мне с ними... —Так... так... так... А я, голубушка, штучку одну на ваше благоусмотрение принес... — Какую штучку? —Вот вы утром изволили рассердиться. И были неправы... Уж поверьте мне, старику... Я носом чувствую, откуда ветер подул... Не угодно ли... Взгляните одним глазком... Он таинственно подмигнул и показал ей конверт. Дарья Михайловна отложила Петины панталоны и, не снимая наперстка, вынула оба письма. На столе стояли пустые чашки и погасший самовар. —Это что еще вы выдумали такое?.. При чем Гроссман и Штреземан?.. И кто этот Разгуляев? —Гроссман и Штреземан?.. Разгуляев?.. Бутафория. Водевиль. — Он нагнулся к самому ее уху. — Письмо-то, матушка моя, не к ним... Письмо-то к великому князю... —Ах адмирал, адмирал!.. —Вот вам и адмирал!.. Придет ответ, напишу другое, подробное, с изложением всех событий и происшествий... Рапорт напишу... Да-с. —Рапорт?.. О чем?.. —Как о чем?.. О «товарищах», разумеется... Ведь жулики, голубушка моя! Подлецы!.. А великому князю лестно!.. Помилуйте, русские люди, в России, отозвались на его манифест!.. Здравия желаем, ваше императорское величество!.. Ведь он теперь царь!.. Ну, что вы скажете?.. А?.. Дарья Михайловна опустила глаза. В ее руках опять замелькала иголка. —Вы не боитесь? —А чего бояться?.. Все обдумано. Все предусмотрено. Все... Комар и тот не подточит носу... Что я, грудной младенец, что ли? Кому пишу? Однокорытнику, вместе служили... Через кого? Через контрагентов Нарком-внешторга... О чем? О том, что, мол, здоров и того же тебе желаю. Нако, выкуси!.. Дурачье... А насчет немцев хахаль наш проболтался!.. Уж я крутил, крутил около да вокруг... Ну и выкрутил у него. —С огнём играете, адмирал... —С огнем?.. Как?.. Как вы сказали?.. Ничего-то вы не понимаете, Дарья Михайловна!.. Я исполняю верноподданный долг, а вы... Он встал и сердито наморщил лоб. За ширмой послышался шорох. —Мама... Степан Степанович замахал руками и на цыпочках прошел в свою комнату. В эту ночь он долго не мог уснуть. Он ворочался и кряхтел. Он уже обдумывал «рапорт». Прошло три недели. Был апрель. Пахло сыростью и землей. Дребезжали пролетки. Степан Степанович по воскресеньям ходил к обедне. Он молился о «благочестивейшем, самодержавнейшем государе нашем» и истово ставил свечку. Во время «херувимской» он стукался о каменный пол. Его нетерпение росло. Он ждал ответа. Он рассорился с Надей и Евстратием Семеновичем. Рассорился и с Дарьей Михайловной. «Чуткости нет!.. Души!.. Обезьяны какие-то!.. Ишь ты фря!.. Советы дает... Советы давать, все равно что с высокой колокольни камни бросать. А Надя?.. Нет почтения к отцу... На церковь плюнули, родителей сдали в архив... Евстратий Семенович. Хахалье-с?.. Новорожденный коммунист... Не угодно ли, милостивый государь, под замок?..» Он «сиднем сидел» в своем «логове»: «Натыкали тут берез. Только свет застят... Наломать бы прутьев, да хорошенько...» Даже Петя и Нина раздражали его теперь: «Вырастут — такие же обезьяны будут». Однажды, под вечер, он, как всегда, раскладывал пасьянс. Опять выходило черт знает что: валеты и двойки. Он стасовал колоду и решил испытать судьбу: «В последний раз... Да или нет?.. Ответит или бросит в корзинку?..» Дверь скрипнула и тихонько раскрылась. —Дедушка!.. Нина, в голубом платьице, постояла в раздумье с минуту и вдруг бегом побежала к нему. —Дедушка! Тебе письмо принесли... —А?.. Что?.. Где письмо?.. Давай!.. Давай!.. Кто принес? — он затрясся и почти вырвал конверт. На конверте была немецкая марка. —Почтальон принес. Дедушка! —Ну, что?.. Что тебе?.. Что?.. —Хочешь в загадки играть? Он прочел адрес: «Степану Степановичу Желвунцову». Адрес был напечатан на Ремингтоне, по-русски и по-немецки. Он схватил Нину и, щекоча ее жесткой бородой, начал целовать в губы, в шею, в глаза. —Пусти!.. Да пусти ты, бестолковый какой!.. Так хочешь в загадки?.. Видишь? Вот... — она разбросала пухлыми ручонками карты, отодвинула недопитый стакан и переставила пепельницу на стул. — Были все. А теперь нет никого. Что такое?.. Ну, говори!.. —Идет коза рогатая, идет коза бодатая... Не знаю. —Не знаешь? А я знаю!.. — она захлопала в ладоши и рассмеялась: — Я знаю!.. Все ушли гулять. Вот. В комнату просунулась голова Пети. —Дедушка!.. Сказку!.. Но Степан Степанович затопал ногами. —Ах вы, пострелята!.. Пошли!.. Пошли!.. Чтобы и духу вашего не было!.. А не то съем! Ам!.. Прочитать не дадут. Когда он остался один, он дрожащей рукой разорвал конверт. Он нашел два письма — оба, как и адрес, на Ремингтоне. Одно от «Гроссмана и Штреземана», другое от Разгуляева. «Гроссман и Штреземан» сообщали, что исполнили его поручение и «имеют честь препроводить почтенный ответ». Разгуляев отвечал кратко, что Степана Желвунцова он помнит, доложил о нем «высокому другу» и очень просит писать. Письма были помечены: «20-е марта, Берлин». Степан Степанович взмахнул конвертом, как индеец томагавком. Он притопнул правой ногой, потом левой. И вдруг, подпрыгнув, сделал легкое антраша. «Пролетарии всех стран, берегите ваш карман». Одна из калош сорвалась и отлетела к окну. Он заковылял полубосыми ногами, подобрал ее и надел. Он задыхался. Лицо его было красно. Глаза блестели торжествующим блеском: «Ага, голубчики!.. Попляшете у меня!..» Он забыл про обед. Он был обязан сочинить «рапорт». Сочинить сейчас же. Не теряя ни одного мгновения. Он нашел завалившееся среди сапожных щеток перо и начал писать. Писал он, как пишут школьники, склонив голову набок к самой бумаге и непрерывно ворочая языком. Вступление. Экономическое состояние России. «Снаружи розы, посередине слезы, а внутри — фига... РСФСР... Хе-хе... Ребус, ребус каков... Посмеется батюшка государь император...» Изложение. Красная Армия. Беспорядки и тайные организации в частях. Городские рабочие. Монархическая пропаганда на фабриках и заводах. Все рабочие за царя. Крестьянство. Продналог. Роль духовенства в деревне. «Тут надо верноподданнических чувств пустить... Что-нибудь этакое... насчет тайных молебствий или видения старцу в Почаевской лавре... Так... так... Именно старцу... В небе, например, скипетр и крест...» Потом заключение. «Центр» в Москве. Он, Степан Степанович, в «центре». Он создал его. Он руководит им. «Не щадя живота, памятуя единственно о благе родины и о священной особе его величества...» Тут уж им будет не до Евстратки... Тут уж назначат его градоначальником. Поднимай выше!.. Министром!.. А если переборщил, не беда?.. Ведь когда-нибудь же очухается народ... Не когда-нибудь, а сегодня-завтра... «Доколе, Господи милостивый, помилуй, доколе?.. Ах, жулики!.. Подлецы!..» Окончив рапорт, он задумался и несколько минут сидел неподвижно. Что рапорт?.. Рапорт — полдела. Рапорт — доказательство усердия, и ничего больше. Сколько их, рапортов, получает ежедневно великий князь?.. Чай, по всей России строчат... Нет, в самом деле... надо же, чтобы поняли наконец, что он не только администратор, но и государственный ум. Спасти престол. Но, позвольте, какие мероприятия... Подлипалы и Ваньки уже, наверное, лебезят при дворе. Уже нашептывают великому князю... Чего доброго, здравствуйте, опять учредительное собрание... Нет, необходимо присовокупить «докладную записку» — «О мерах предупреждения и пресечения коммунистических и иных захватов законной власти». Стемнело. Степан Степанович встал и зашлепал в угол, к электрической кнопке. Потом снова заскреб пером. Писал он долго, до ночи. Часов в одиннадцать «докладная записка» была готова. Тогда он не выдержал: «Зайду к Дарье Михайловне... Бог с ней! Бабья глупость!.. Не всякое лыко в строку. Что ей так-то скучать одной?..» Дарья Михайловна не удивилась ему. Не в первый раз он ссорился с ней и сбегал, хлопнув дверью. И не в первый раз возвращался обратно. Конечно — старый болван, но любит детей. Кроме того, не скуп: когда бывает при деньгах, дает в долг без отдачи. Да и откуда ей отдавать... —Шьете?.. Ниночке платье?.. Ах вы белошвейка моя, белошвейка... А мне сегодня что-то не спится... Я и подумал: дай-ка зайду, взгляну... —Как поживаете, адмирал? —Как поживаю?.. Великолепно!.. Даже иод перестал принимать... Что я, матушка Дарья Михайловна, вам скажу... Ответ-то я получил. —Какой ответ? —Какой?.. Какой?.. От великого князя!.. Она откусила нитку и подняла на него глаза. —Ну и что же? —Не верите, голубушка... Чудеса в решете. Написал рапорт и докладную записку. В рапорте, как полагается, то да се, пятое, двадцать шестое... Ну, а докладная записка... Вы послушайте. Я что говорю? Я говорю: сантименты и всякие финтифлюшки к черту! Есть одно средство. Одно. Но зато — наповал! Это вам не уговоры. Не бормотанья... Что надо делать? — он победоносно взглянул на нее. — Надо пороть-с. —То есть как это... пороть?.. —Очень просто. Государь приходит в Москву. Парад. Колокольный звон. Из сведущих людей составляется министерство. Никаких дум. Никакой чепухи. Генерал-губернаторы. Губернаторы. Исправники. Становые. Как раньше. Да-с. И высочайшее повеление: выпороть всех лиц податного сословия мужского пола в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет. Всех!.. А кто старше — на усмотрение начальства. Сразу как рукой снимет... Какие там коминтерны!.. Будьте благонадежны. В душе ведь каждый ждет не дождется... Его выпорют, ему приятно. Он и рубашку обдернет, и картузик поправит, и поясок застегнет... И вас же будет благодарить: покорно благодарю за науку. Ведь совесть-то есть!.. Она надела пенсне. —Вы, кажется, в самом деле сошли с ума. —Я?.. Я сошел с ума?.. Да что это, Дарья Михайловна?.. Да с вами разговаривать невозможно... Я вам государственный законопроект излагаю, а вы... Что же, по-вашему, добродетельные книжонки читать? Увещаниями заниматься?.. Милый мой, дорогой, ты у меня усадьбу разграбил, коров зарезал, коней увел, будь любезен, прости меня, Христа ради, не делай этого вперед. Прошу!.. Ум-мо-ляю!.. Тьфу!.. Или расстреливать?.. Расстреливать глупо-с. Всех расстрелять нельзя. Да и зачем... Выпороть — и готово дело. Исконный русский обычай. —Тише. Разбудите детей с вашей поркой. —Молчу!.. Молчу!.. Молчу!.. Ш-ша!.. А докладную записочку я вам оставлю. Почитайте-ка на досуге... Ай-ай-ай!.. И что это, голубушка, с вами?.. Кидаетесь как бешеная собака. Ну, молчу!.. Молчу!.. В ближайшие дни Степан Степанович был доволен и весел. Он купил Пете и Нине гостинцев.— коробку «Ландрин» и халвы. Сделал Дарье Михайловне подарок — подержанный, с ручательством «на тридцать три года» утюг. Наде, из «собственных денег», презентовал кусок мыла «Тэжэ». Он праздновал свое торжество. Ну, так что же, что рапорт — фантазия? Это не игра ума, нет. Это — предвиденье будущего, проникновение, так сказать, в сущность вещей. Он не обманывает великого князя. Так должно быть. Так будет. «Э-э-э-эх... была у нас да Рассея... Э-э-эх... Прозевали нам ее да ротозеи», — напевал он тоненьким голоском, раскладывая бесконечные пасьянсы. Пасьянсы теперь выходили. Он загадывал, одобрил ли великий князь «докладную записку»? Оказывалось — одобрил. Он загадывал, назначат ли его московским генерал-губернатором. Оказывалось — назначат... Надю он уже не бранил, а усаживал на диван, расспрашивал о здоровье и бегал в «кооп», чтобы угостить сухарями к чаю. Она радовалась этой удивительной перемене. Но она не понимала ее и недоумевающими, немного испуганными глазами заглядывала ему в глаза: «Господи, уж не прав ли Евстратий?..» Степан Степанович не объяснял ей, в чем дело. Он ограничивался намеками: «Умному человеку всегда везет», или «Терпенье и труд все перетрут», или «За Богом молитва, за царем служба — не пропадают». В конце апреля пришло второе письмо. Снова «Гроссман и Штреземан» и препровождали «почтенный ответ». Разгуляев писал: «Высокий друг остался чрезвычайно доволен. Он уполномочил меня передать тебе благодарность и ожидает дальнейших докладов. Я советую, со своей стороны, сообщить более точные сведения относительно войсковых частей». Степан Степанович опять проработал весь день. Он перечислил полки и батареи, в которых якобы были «связи», и подчеркнул, что, мол, главные силы «центра» находятся на турецкой границе. «Поди, проверяй в Батуме... Да и наверное так... Ведь красноармейцы расхаживают на окраинах нагишом, в чем мать родила...» Это «нагишом, в чем мать родила» он услышал случайно, у Сухаревки, в разговоре двух неопределенной профессии молодцов в бешметах и барашковых шапках. Он не запечатал конверта и отложил «выводы» до утра. Утром он попросил у Дарьи Михайловны «на минутку» утюг и, сняв штаны, начал разглаживать их на столе. Штаны были рваные, с бахромой, но все-таки он сделал «складку». В передней звякнул звонок. —Кто там? Вошел Евстратий Семенович. Он вошел как-то боком, покашливая и поглаживая бородку. Увидев Степана Степановича, он слегка попятился к двери. —Ничего, ничего... Не стесняйтесь... Садитесь... Я, как видите, по хозяйству. —Мне очень жаль, поверьте... Но лучше, Степан Степанович, прямо сказать... Очень неприятная новость... Меня сокращают... А это значит... —Ага! Понимаю... Папаша, позвольте вам выйти вон... —Как это вы всегда говорите такое?.. —Такое. А какое же мне говорить?.. — Степан Степанович подтянул синие, в полоску, кальсоны. —Покормили, и будет?.. Подыхай, старый пес?.. —Да что вы?.. Во-первых, я отнюдь не имел в виду... А во-вторых, почему бы вам, Степан Степанович, не служить? Я бы похлопотал... Например, есть место в универмаге... —Плевать я желаю на ваш свинячий универмаг!.. Чтобы я?.. В прикащики?.. Я?.. И на вас желаю плевать!.. Подлизываетесь, жертвуете на разные Мопры, собираете на Доброфлот. А меня в шею-с?.. Вы думаете, я старик, так и не смогу себя прокормить?.. —Да ведь я... —Что-с?.. Что-с?.. Довольно милостыни! Не нуждаюсь! От хахалей не беру-с!.. —От хахалей?.. Что-о?.. —К черту! Убирайтесь к черту!.. К дьяволу!.. В ад!.. Он схватил утюг и замахнулся на Евстратия Семеновича. Он задыхался. Потом упал на диван. «Корки хлеба лишили... Евстрашка... Родная дочь. Да нет, Надя не знает... Я ему, хахалю, нос утру...» Он долго лежал и слушал, как билось сердце. Словно Дарьи Михайловны канарейка в клетке. «Однако — что же предпринять». Он перевел дух и раскрыл конверт. Вместо «выводов» он приписал: «Дорогой Иван Алексеевич, нижеследующее — в частном порядке. Лошади и те кушают сено. Скажу лишь одно — денег дай и успеха ожидай... Если исполнишь — тебе же лучше. Твой С. Ж.». «Надеется, поколею... Враль!.. Выпорю! Будешь знать!.. Жулики!.. Подлецы!..» Степана Степановича арестовали ночью. Когда пришли с обыском, он оделся и, нахмурив брови, подошел к бритому человеку, который отдавал приказанья. Он посмотрел на него в упор и буркнул: «Шарьте... Шарьте... Дошаритесь когда-нибудь до тюрьмы... Желаю вам того, чего вы мне желаете». Потом он сел на стул у окна, облокотился о подоконник и стал с улыбкой следить, как перетряхивали его белье, платье, щетки, посуду. «У студента под конторкой пузырек нашли с касторкой... Примус!.. Примус-то не забудьте!.. Может быть, я в нем бомбы держу... А что же не заглянете под кровать? Полюбопытствуйте, будьте любезны!» Но никто не обращал на него внимания. Он смеялся, а губы его дрожали и пальцы двигались сами собой. «Ишь ты, подумаешь, вежливость!.. Джентльменское обращение!.. Хоть бы сгрубили! Я бы им прописал кузькину мать». Когда нашли письма, он небрежно заметил: «Это так, пустяки... Из переписки с друзьями». Но бритый человек и на этот раз ничего не сказал. «Египетские казаки какие-то... Истуканы!..» Уже светало, когда его вывели за ворота. На утреннем солнце горели церковные главы, и в палисаднике пели птицы. Он съежился в своем коротком пальто и, понурив голову, зашагал по Мещанской. Белая борода веером раскинулась на груди. К тюрьме он привыкнуть не мог. Решетка возмущала его. Надзиратель выводил из себя. Он то и дело стучался в дверь и требовал то карт, то кипятку, то газет. А когда желания его исполнялись, он негодовал, что в камере слишком жарко. Открывали форточку — он жаловался на холод. «Знаем вас... Сговорились уморить человека...» Дня через три его вызвали на допрос. Допрашивал молодой человек во френче, с угловатым лицом и холодными глазами. Степан Степанович опустился в кресло, брезгливо оглядел комнату и вздохнул. —Так, арестовали... Позвольте узнать за что? —Эти документы известны вам? Степан Степанович наклонился и, водя носом по исписанным им же страницам, прочитал: «Рапорт». Потом: «Докладная записка». Он насупился и ничего не ответил. —Я вас спрашиваю. —Не знаю. —А подпись ваша? —Не знаю... Впрочем, черт с ним!.. Моя!.. —Вы куда писали? В Берлин? —Да-с, в Берлин. Я писал не Разгуляеву, а великому князю. Слышите? Великому князю! Государю императору и самодержцу всероссийскому. Вот кому я написал. Не угодно ли?.. Вот!.. Вот!.. Вот!.. Он откинулся в кресле и стал дышать часто и тяжело. На морщинистом лбу, у виска, вздулась синяя жила. —Хотите воды? —Не нужно мне вашей воды... Ну, да! Писал. Дальше что? —Значит, вы состояли в «центре»? —Состоял. —Вели пропаганду на фабриках и заводах? —Вел. —В войсковых частях? —Тоже. —С целью ниспровержения рабоче-крестьянской власти? —С целью... Да, чего вы?.. Ну, расстреливайте меня... Может быть, и не состоял, и не вел, и не с целью... Даже именно так. Но вам-то какая печаль? Сознаюсь. Во всем сознаюсь... —Подумайте, гражданин Желвунцов. —Думают дураки и индейские петухи... А один индюк думал, думал, взял да и помер... Говорю вам: виноват или не виноват, а во всем сознаюсь. Довольны? Молодой человек развел руками: —Не понимаю... Дело как будто ясное. Прибавить не имеете ничего? —Ничего... А если и имел бы, то все-таки б не прибавил! Не желаю разговаривать больше. Ведите меня назад!.. —Распишитесь. —Охотно. Вот, расписываюсь: убежденный контрреволюционер и верноподданный, генерал-майор Степан Желвунцов... Теперь все в порядке? Можно идти? — Он встал. На пороге он поморщился. Потом побрел по коридорам в тюрьму. Почему-то вспомнилась Ниночка, в голубом платье: «Дедушка, хочешь в загадки играть?..» Он издал лающий звук и пальцем смахнул слезу. Покалывало сердце, точно кто-то тыкал тупым гвоздем. Степан Степанович лег на койку, свернулся кренделем и укутался с головой... «Погорячился. Не надо было сознаваться, ни растабаривать царя. Не мечите бисера перед свиньями... Хуже всего, что не требуют, не грозят, а допрашивают с соблюдением закона... Это они нарочно, чтобы до бешенства довести... Так нельзя!.. Напялил френч и думает, что чиновник... Какой он, елки-палки, чиновник. Должно быть, такой же хахаль, как и Евстратка... Жулики!.. Подлецы!..» Он схватился под одеялом за грудь. «Дело, как видно, табак. Сам писал, сам расписывался, сам и выдумал этот «центр». Поди доказывай, что все это не более как измышления... Измышления. А разрешите спросить, на какой предмет вы изволили измышлять? Что ответить? Куда ни поверни — крышка...» Он всхлипнул. Надзиратель бесшумно отодвинул «глазок». Неделю он просидел хворая. Но он, как и дома, раскладывал пасьянсы и, как и дома, читал ежедневно «Правду» — «Молодец, Керзон!.. Валяй, Чемберлен!.. Съезд монархистов в Париже? Ага! Вот то-то оно и есть...» В библиотеке он нашел «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» и стал его изучать. «Александрия — город в Египте...» Окончив первый том «Аг-ан», он на заглавной странице вывел четким почерком с завитками: «В этой книге находил себе утешение заключенный за верность старый моряк Каспийского флота. Боже, царя храни! Разумейте, языцы». Когда через месяц его снова вызвали наверх, он удивился. «Опять допрашивать? На кой черт?» Тот же молодой человек с угловатым лицом показал ему с улыбкой на кресло: —Вот что, гражданин Желвунцов, мы проверили ваши странные сообщения... —Странные?.. А почему странные, позвольте узнать? —Потому что сообщения эти не подтвердились. —Значит, что же?.. Значит, я, по-вашему, лгу?.. —Нет... Но вы... —Что нет?.. Что я?.. Что вы хотите сказать? —Успокойтесь. Угодно воды? —Опять вода?.. — он побагровел и застучал по столу кулаками. — Да кто вы такой?.. Да как вы смеете?.. Так я лгу! Отвечайте, лгу?.. Не финтите-с... Тут не институт благородных девиц!.. — он внезапно умолк и прижал пальцы к левому боку. —Что с вами? —Ничего!.. Убирайтесь!.. Убирайтесь!.. Плевать!.. Жулики!.. Подлецы!.. — Его плечи дрогнули, и голова опустилась вниз. Молодой человек не торопясь вышел из-за стола, подошел к нему и пощупал руку. Рука была еще теплая, но Степан Степанович был уже мертв. Впервые опубликовано: «Огонёк». № 53. М. 1924.
Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист. | ||
|