| ||
|
Сегодня военный губернатор Парижа, командующий Парижской армией, генерал Галлиени, обратился с воззванием к населению и к армии. «Правительство республики покинуло Париж в целях лучшей обороны отечества». «Я получил приказ защищать Париж против завоевателя». «Этот приказ я исполню до конца». Пруссаки в Меаих и в Senlis [В Мо и в Сенлисе (фр.)], то есть у стен Парижа. Завтра, может быть, они будут на Champs Elysee [Елисейские поля (фр.)]. Прусские пушки разрушат Mont Valerien [Валерьен (фр.)]. Прусский улан осквернит галерею Лувра. Прусский орел увенчает Arc de Triomphe... [Триумфальная арка (фр.)] «И увидел я в виденье коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серые; головы у коней, как головы львов, и изо рта их выходил огонь, сера и дым. От сих трех язв, от огня, дыма и серы, умерла третья часть людей». Где прошел император Вильгельм, там умерла третья часть людей. Умрет и в Париже. Неужели это не сон? Я люблю Париж. Где бы я ни был, чтобы ни случилось со мной, я твердо знаю — есть два прибежища, две защиты: Париж и Москва. О них я помню, ими втайне спасаюсь. В Москве я — русский. Я русский, потому что там Кремль, Иван Великий, Успенский собор, дом Толстого, дом Герцена, потому что о Москве писал Пушкин, потому что на Тверской в ноябре лежит снег. В Париже я — европеец. Я унаследовал что-то от Дантона и Вернио, от коммуны, от Флобера, Жореса, Альфреда Мюссе. И когда я вижу узорные башни Notre Dame [Собор Парижской Богоматери (фр.)], мне кажется, что они не чужие, что я разгадал их загадку, понял то, что понимает каждый француз. В эти минуты я верю: нет эллина и нет иудея, мир живет единой жизнью. Пруссаки в Меаих и в Senlis... Сырая душная сентябрьская ночь. Темно и тихо в Париже. На Champs Elysees нет огней. По черному небу украдкой бродит прожектор. Белый, острый, пронзающий меч. На бульварах затаившаяся толпа. Со стороны Saint Denis [Сен-Дени (фр.)] заглушенно гремят орудия. Тяжкий камень ложится на сердце. Точно вовсе не будет рассвета, точно вечно продлятся горестные часы... Жуток мрак, и жутки слабые вздохи. Вздохи города, который не спит, который ждет в смертельной тоске. Огонь, сера и дым... Но я не разумом знаю, я чувствую всей душой: Велик Бог земли русской!.. Днем сияет нежаркое солнце, трепещут листья каштанов. Улицы, как всегда; магазины, трамваи, кафе и громкий голос бегущих автомобилей. Я хожу по бульварам. Я не верю, что пруссаки в Senlis. Ночью мне снилось. Снилось, что вышла на землю саранча. Ее нет. Ее, конечно, не будет. Я вижу трудовой, огромный, любимый Париж, — Париж предместий и фабрик. Все бриллианты, цилиндры, модные шляпы теперь на юге в Бордо. Там правительство, здесь народ. Там политика, здесь война. Там «казаться», здесь «быть». И я с улыбкой читаю «Herve». —Эй вы, веселые люди в Бордо! Вам, должно быть, не скучно!.. Гулко гудит военный автомобиль. Запыленный, с поля сражения. Мне кажется, что на нем следы пуль, брызги крови, осколки шрапнели. Впереди английский значок. На руле молодой офицер, в хаки, в низкой фуражке, стройный, четкий, точно оловянный солдат. Англичане дерутся, как играют в футбол, — хладнокровно, не торопясь, не уступая и не забегая вперед. Всегда и везде «Аll right...» [Все хорошо (англ.)] Французы закрывают глаза. Они не видят, не хотят видеть смерти. Они не ждут своей артиллерии. Они, как дети, бросаются на штыки. Вот слышен размеренный шаг. Вот красные панталоны. Батальон, может быть, полк. Эти люди еще не бывали в бою. Это видно по их шинелям, по их блестящим винтовкам, по спокойным, еще не истомленным глазам. Я слышу восторженный крик: «Vive la France! Vive Angleterre!..» [Да здравствует Франция! Да здравствует Англия! (фр.)] И я знаю: нет, это сон. Саранча не будет в Париже. В синем небе звенят железные крылья. Что это? Прусский аэроплан? Или снова мне снится? «И увидел я звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ». Ключ от крови. Я поднимаю голову вверх. На солнце искрится броня. Кто-то маленький, быстрый, — звонкая стрекоза, — кружит и вьется над Etoile [Площадь Звезды, площадь Этуаль (фр.)]. Пройдет секунда, может быть, две, и вспыхнет алое пламя, задрожат разбитые стекла, содрогнется в страхе земля, разбегутся бледные люди, и настанет мертвый покой. И я думаю: кто, безумец, осмелится пролить невинную кровь? Кто осмелился вылить чашу? Чашу ангела, давшего ключ? Тяжек грех, и велико преступление... Звенят, жужжат железные крылья. И через час, там, в опустошенном Senlis, один из «всадников с львиной головой» расскажет, что он бросил с неба огонь и что этот огонь убил ребенка... Его поздравят и наградят. И будут долго говорить о воинской чести. А потом снова «потечет кровь до узд конских». Снова полетит саранча. Снова упадет небесный огонь? Когда же месть? Когда же воздаяние? Темнеет вечер, опускается ночь. Темно, и сыро, и душно. Бродит белый прожектор. Гремят орудия у Saint Denis. Свинцовый камень лежит на сердце. И я вспоминаю: «День сей есть день гнева, день скорби и тесноты, день ужаса и опустошения, день тьмы и мрака, день облака и мглы». Но пройдет этот день. Саранча не будет в Париже. Ибо горе тому, кто неправедно поднял меч. Опубликовано: Во Франции во время войны. Книга очерков. М. 1916.
Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист. | ||
|