Б.В. Савинков
Последние помещики

Сначала все шло как по маслу. Настенька позволила Аркадию Петровичу пить сколько душе угодно. Когда он говорил, смотрела восторженно ему в рот. Вечером, в голубой с цветочками спальне, прижималась к его груди и, закинув голову, повторяла: «Люблю... Аркаша... Красавчик». Аркадий Петрович улыбался и, наклонившись, долгим поцелуем целовал ее в губы. Слава Богу! Не надо больше мыкаться в поисках пяти франков и ломать себе голову над неоплаченными счетами. Попробуйте поживите рядовым эмигрантом. Потаскайтесь по грязным кафе. Пооколачивайте у французов пороги... А тут, у Настеньки, рай... И вдруг случилось черт знает что.

Началось это утром. Аркадий Петрович проснулся в одиннадцатом часу, надел трусики и накинул мохнатый халат. В трусиках и в халате, он прежде всего пошел в виноградник. Не досмотришь, так эти лодыри начнут в носу ковырять. А ведь он, как-никак, управляет имением. Ему Настенька поручила — он обязан в оба глядеть. Правда, имение дает убыток. Но его ли это вина? Земля любит деньги. Землю надо деньгами напитать. Сколько раз он Настеньке говорил! Но женщины?.. Что вы хотите?.. Глазки и лапки!.. Воздух был жаркий, насыщенный эвкалиптом. У крыльца кудахтали куры и, задрав алый гребень, суетливо бегал петух. На дворе с десяток розовых поросят, хрюкая, ворча и толкаясь, чавкали кукурузу. В конюшне кричал осел. «Все мое...» — с удовольствием подумал Аркадий Петрович и стал взбираться на холм. На вершине холма и ниже, до границы господина Мутона, густо зеленел виноград. Из-под лапчатых, кое-где уже багровых листов свисали сочные гроздья. Аркадий Петрович на ходу сорвал темно-лиловую кисть и внезапно остановился. Он заметил Настенькину панаму. Настенька стояла к нему спиной и разговаривала с Мокеем. Она смеялась, а Мокей покручивал ус. Аркадий Петрович услышал:

—Я, Мокей Никитич, от страха даже вспотела... Смотрю и ни зги не вижу...

—Настенька!

Она испуганно обернулась. Мокей нырнул в виноградник и завозился в кустах. Аркадий Петрович сделал обиженное лицо.

—Настенька, там Гектор дрова привез... Ты бы пошла взглянуть...

Она взбежала на холм, и он увидел, что она тоже в халате.

Халат был китайский, красный, с драконами из желтого шелка. Аркадий Петрович ничего не сказал. Было не то что обидно, а как-то не по себе. Во-первых, что это за тары-бары? Да еще с кем? С холуем. Во-вторых, с какой стати Мокей Никитич, а не просто Мокей? В-третьих, отчего она испугалась? Он решил распушить Мокея, но раздумал и поплелся обратно к дому. Из амбара с радостным лаем выскочила Злодейка. Она с разбегу вскинула ему лапы на грудь и лизнула прямо в усы. Но Аркадий Петрович ее оттолкнул. «Тоже псов накупили... Лезут!..» В комнате были опущены жалюзи, Настенька не любила солнца, но в кухне окна были раскрыты. Кухарка, Марья Андреевна, отмахиваясь ножом от мух, чистила у стола картошку. Аркадий Петрович просунул голову внутрь и сильно засопел носом:

—Марья Андреевна, это что же такое?

—А что, Аркадий Петрович?

—Марья Андреевна, кто здесь хозяин? Я спрашиваю: кто здесь хо-зя-ин?.. Кто вас кормит? Вас всех?.. И вас, и Кирсаныча, и Мокея?.. Кажется, как будто бы я?.. Вы думаете, вы жена полковника, так... Молчите! Я говорю!.. Плита еще не топлена — раз! К завтраку гости — два!.. Довольно! Я все сказал.

Аркадий Петрович круто, по-военному, повернулся на каблуках и взошел на крыльцо. В соснах звенели цикады, пахло гелиотропом. Аркадий Петрович принес из столовой графин и, прищурясь, взглянул на свет. Вино в графине заиграло тусклой позолотой. Он налил стакан и выпил. Потом, миновав коридор, постучался у спальни. Настенька, в прозрачной, очень короткой рубашке, мазала себе румянами щеки. Она еще не успела завиться, и ее каштановые косички жалко спускались на шею. Шея была дряблая и худая, с двойною складкой у подбородка. Аркадий Петрович снова сделал обиженное лицо.

—Настенька!

—Дуешься? Я так и знала. Так вот всегда. Ты же видишь, я о покойной тете тоскую...

—Настенька!..

—Ах, отстань!.. Я одинокая женщина... У меня нет никого... Никого!.. — она всхлипнула. — А ты. Ты всегда всеми ногами лезешь во все тарелки...

—Господи!.. Да ведь я...

—Я тебе говорю: у меня горе! Пойми... Бессовестный! Бессердечный!..

Дуешься... Всеми ногами лезешь... И эта тетя, черт бы ее побрал! Умерла сорок лет назад, в двадцатом году!.. На кровати, свернувшись клубком, дремала толстая, как купчиха, кошка. Она приоткрыла лукавый глаз, точно собираясь сказать: «Эге, такие-то, брат, дела...» — и потянулась, зевая и царапая одеяло. Настенька взялась за щипцы. Аркадий Петрович нахмурил брови: он хотел рассердиться. Но в саду раздался голос Мокея:

—Аркадий Петрович, приехал Щукин.

«Тут хозяйство, хлопот полон рот, этот каналья Щукин, а она...» — Аркадий Петрович фыркнул с видом жертвы, направился в кухню. В кухне он откупорил бутылку розе, сел за стол и снисходительно похлопал Щукина по коленке.

—Пейте. Собственного разлива... Ну, как? Женитесь на Мадлен?

Щукин, бывший казачий урядник, погладил бороду и сказал:

—За ваше здоровье, Аркадий Петрович... Давай вам Бог!.. А на Мадлен, действительно, я женюсь.

—Да ведь родители требуют, чтобы вы в католики перешли.

—Действительно, требуют... Только, Аркадий Петрович, дозвольте вам доложить, приданого очень много. Что же, что в католики?.. В католики так, для виду... — он многозначительно подмигнул. — А на самом деле, я-то русским останусь... В вере отцов.

—Правильно... Ну, а запашете мне под пшеницу?

—Отчего не запахать?.. Запахать, Аркадий Петрович, можно.

—Сколько?

Щукин озабоченно посмотрел в окно, потом на мух, потом на Марью Андреевну. Плита уже разгорелась, и Марья Андреевна с раскрасневшимся от жара лицом возилась около кухонных горшков. На плите шипела сковорода.

—Двадцать франков... Мула придется запречь.

Аркадий Петрович свистнул.

—Велика важность, мул?.. И пятнадцати за глаза довольно... — и, не ожидая ответа, он встал. Щукин вытер губы ладонью и нехотя пошел вслед за ним. У бассейна с проточной водой стояли Мокей и Кирсаныч. Оба были без шапок. Солнце немилосердно жгло им затылки. По неглубокой и гладкой воде быстро бегали паучки-водоливы, тонули и опять поднимались со дна.

—Вам чего?

Кирсаныч, белокурый казак с вихром, насупился и угрюмо сказал:

—Насчет харчей, Аркадий Петрович.

—А... насчет харчей? Каких харчей?..

—Да что, Аркадий Петрович? Знаете сами... Харч больно плох. Все рататуй да рататуй... На такой работе фунтов десять хлеба надо б в день, а мы вот... траву жуем.

—Траву?.. Харч?.. Какие новости, скажите, пожалуйста!.. Недовольны? Других найду... На все четыре стороны, милости просим!.. Большевики!

—Грех, Аркадий Петрович...

—Молчать!.. Щукин, пойдем.

Щукин скромно кашлянул в руку. Кирсаныч затоптался на месте, точно раздумывая, куда же теперь идти. Мокей плюнул и покрутил головой.

—Н-ну...

Помолчав, он прибавил:

—Н-ну... и н-ну!..

И опять покрутил головой. По шоссе, взвивая пыльные облака и неумолчно гудя рожком, пронесся автомобиль. Кирсаныч медленно надел шапку.

—Помещик проклятый!.. Черт!..

Настенька провела карандашом по ресницам, напудрилась и старательно завила косички. В профиль она напоминала обезьяну уистити: сплюснутый нос и оттопыренные сердечком губы. Но глаза были невинные, серые. В узком шелковом, точно наклеенном платье она казалась гибкой и почти молодой. Платье это не стоило ни сантима. Аркадий Петрович вовремя догадался застраховать корову, а корова догадалась вовремя околеть. Вот вам и пять тысяч франков, две тысячи чистого барыша. Две тысячи, то есть модель от Дреколля... Настенька повертелась перед «Психеей» — тройным зеркалом во весь рост — и осталась вполне довольна: «Совсем француженка, парижанка... Никому и в голову не придет, что из Нового Оскола... Противный Аркашка! Зазнался!.. Захочу, так и с мужиком буду спать... Мои деньги, а не его...» К завтраку Настенька ожидала гостей: профессора Рукавицына с женой, Софьей Львовной, и Митю. Профессор был знаменит. Во время европейской войны он предсказывал победу Германии, а во время гражданской — поражение большевиков. И то, и другое он основывал на строго научных данных. Несмотря на эти ошибки, труды его высоко ценились всей эмиграцией, без различия политических партий. Настенька очень любила знаменитых людей, хотя и скучала с ними. Профессору она была поэтому рада. Софью Львовну она ждала просто так, может быть, потому, что она уверяла, что глаза у нее совсем не черные, а цвета пармской фиалки. Она снова взглянула в зеркало и сама себе улыбнулась: «Прелесть!.. То-то бы подивились в России!.. Там небось теперь замухрышками ходят...» Потом она надела на руки кольца: одно с бриллиантом, другое с сапфиром, третье с изумрудом, а шею украсила жемчужным, в два ряда ожерельем. Пусть любуются! Пусть увидят, что она не нищенка, как эти попрыгуньи-аристократки!

Завтрак прошел оживленно. Профессор, сухонький старичок в пенсне, ухаживал за Настенькой справа, Митя ухаживал слева. Софья Львовна восхищалась видами из окна: «Ах, подумайте, снежные Альпы!.. Ах, как это красиво!..» Аркадий Петрович косился на Митю и рассказал, как господин Мутон пытался надуть его, продавая навоз. «Ну, да ведь меня не обманешь... Хитры эти французские мужичонки, а я и того хитрее...»

Когда Марья Андреевна подала фрукты, профессор счел своим долгом завести политический разговор. Ездил он к Настеньке, по собственному признанию, «из малодушия». Помилуйте. Кормят, поят и денег дают взаймы. Это по нынешним временам-то. Конечно, Настенька дура, и Аркадий Петрович тоже темный дурак. Но надо же отблагодарить хозяев. Он не спеша разрезал серебряным ножичком грушу и обвел присутствующих неодобрительным взглядом, точно приглашая соблюдать тишину.

—Я недавно читал в газетах, что голод на Волге достиг ужасных размеров. Уже установлено несколько случаев людоедства. Вот до чего большевики довели Россию!

Митя, толстощекий, кровь с молоком, малый лет тридцати, поднял было голову от тарелки, но сейчас же принялся снова жевать. Под столом он, как бы нечаянно, пожал Настенькин башмачок. Настенька сделала вид, что не замечает. Митя осмелел и пожал настойчивее и крепче. Аркадий Петрович внушительно произнес:

—Надо бороться, профессор.

—Да-с, надо бороться. Но вы еще молоды, Аркадий Петрович, а я говорю вам... — он почмокал губами и потянулся за зеленым, только что сорванным в саду миндалем. — Я говорю: пока русский народ не осознает своего преступления перед мировою цивилизацией, пока он не покается, да, да... не покается, в своем смертном грехе, до тех пор борьба будет бесплодной. Теперь за церковью слово. Опыт это нам показал.

—У нас в полку был один штаб-ротмистр... — начал Аркадий Петрович, но Настенька перебила его.

—Ах, господа, вы все про умное да про умное... У меня даже математика отсырела, — она невинно заглянула Мите в глаза. — Позвольте, я расскажу вам смешное. Действие происходит в Одессе. Встречает одного коммерсанта его приятель и говорит: «Отчего ты скучный такой?..» — «Будешь скучным: жена с Чижевичем пошла погулять...»

Профессор вскинул пенсне. Аркадий Петрович нахмурился, Софья Львовна пренебрежительно усмехнулась. На Настеньке модель от Дреколля, а на ней уездный, ницский, костюм. На Настеньке целая ювелирная лавка, а на ней один, да и то стеклянный, браслет. «Ведь вот ухитрилась же вывезти из России, а мой... Ему бы только книжки читать. Ну, и проворонили все...» Софья Львовна была толста, бледна и озлоблена на весь мир. На большевиков — за то, что разгромили ее усадьбу. На белых — за то, что не предложили министерства супругу. На французов — за то, что «вот, видите, голодаем...» На Настеньку за «мещанство». Но, главное, на «нахала» Митю. «Подумаешь, парижанин какой... Ему не важно, что женщина окончила юридический факультет, знает языки, всю жизнь вращалась среди интеллигентных людей... Ему нужно, чтобы она была как доска..., как эта новооскольская крупорушка...» — Она пожала плечами и, отвернувшись, стала смотреть в окно.

—«Ну, так что?.. — продолжала наивным голосом Настенька. — Ведь среди белого дня...» —«Среди белого дня!.. Да ты, видно, не знаешь, что за человек этот Чижевич? Он и днем переночевать может...»

—Настя!.. — не удержался Аркадий Петрович и покраснел. Он очень ценил приличия, особенно при гостях. И вдруг... Господи!.. Что это за анекдоты такие?

На столе валялись хлебные крошки, кусочки сыра, шелуха от миндаля и орехов, и пахло уже не гелиотропом, а кофеем и сигарой. Где-то, должно быть в винограднике, звонким тенором пел Кирсаныч:

Еще прощай и ты, Россия,
Прощай навеки, навсегда!..

После завтрака поехали в Ниццу. Выкатывая автомобиль из гаража, Аркадий Петрович объяснял, что это — «Рено», четыре цилиндра, цена сорок тысяч, но что по случаю он купил за семнадцать. Настенька стояла с Митей у кузницы на шоссе и смотрела на уток. Не было ни пруда, ни речки, и хромоногие утки уныло бродили посуху — по выжимкам, из которых делают «мар». Аркадий Петрович указал на них пальцем:

—Мое... И утки мои... Мое правило — строжайшая экономия. Из винограда — вино, из выжимок — водка. То же самое и говорю и моим рабочим...

Настенька капризно зачертила зонтиком по песку.

—Да что это вы, Аркадий Петрович? Я да я, мое да мое... Надо и честь знать... А я-то, сделайте одолжение, при чем?

Аркадий Петрович остолбенел. Нет, это уже слишком... При профессоре! Хамка!.. И этот Митя!.. Он хотел ответить твердо и резко, как подобает мужчине, но только беззвучно пошевелил губами. Софья Львовна улыбнулась приятной улыбкой:

—Настасья Семеновна, не волнуйтесь... Вам вредно... Ах, милая, как я вас понимаю!..

Наконец все расселись. Правил Аркадий Петрович. Когда сворачивали на большую дорогу, навстречу попался Гектор, в длинной блузе, с несколькими парнями из Ванса. Гектор нагло не поклонился, а один из парней, в красном галстуке и в нашлепке, вероятно каменщик, процедил сквозь зубы: «Это будет последний и решительный бой...» Аркадий Петрович засопел носом, как утром, когда разговаривал с Марьей Андреевной.

—Профессор, видели? Слышали?.. Все кругом заражено большевизмом!.. И ничего. Никаких мер!.. Сегодня даже у меня была забастовка... Харч требуют!.. Лангустов им подавай! И кто же? Наши русские, казаки! Я их приютил, накормил, обул... А они!.. Вот.

Профессор поправил пенсне.

—Я же и говорю. Надо создать международную лигу. Лигу защиты цивилизации. Пока мужик не покается, никакая борьба невозможна. Надо просвещать мужика... Это задача, прежде всего, духовенства.

За поворотом блеснуло море. У берегов оно было яркое, совсем светлое и совсем голубое. Но чем дальше, тем оно становилось темнее, и на горизонте казалось синим, как сахарная бумага. Раскаленный солнечный луч горел таким сверкающим серебром, что было больно глазам. Софья Львовна заерзала на сиденье:

—Помните?.. О, этот юг, о, эта Ницца!.. Ах, какая лазурь!..

Скатились с горы и повернули к Антибу. Теперь море было рядом с автомобилем. Оно не шумело, а негромко роптало, набегая на мокрые камни и с гремучим плеском отступая назад. Митя незаметно сжал Настенькины колени. Настенька кокетливо улыбнулась.

—Вы вот все восхищаетесь, Софья Львовна, а, по правде говоря, нечем. То ли дело у нас, в России... Вышли девки на лужок и поймали зайца... Правильно я говорю, Митя?

Митя захохотал. Проехали Антиб с его круглой башней и зелеными ставнями на белых домах. Вдали рощами темнели оливки, а ближе, у самой дороги, между пальм и запыленных мимоз, мелькали желтые лимоны и апельсины. Навстречу и сзади, перегоняя и догоняя, неслись вереницей автомобили — рой жужжащих жуков. И только изредка попадался и сейчас же сворачивал в сторону выцветший на солнце крестьянин в скрипучей телеге, запряженной ушастым мулом. Аркадий Петрович, не отрывая рук от руля, сказал:

—Здесь опасное место. Но за несчастные случаи плачу не я, а страховая компания. Я все предвидел. Такой договор.

Миновали и опасное место. Море опять засверкало направо, за высохшим руслом реки, на котором бабы сушили белье. Въезжали на Английскую набережную — в богатую и нарядную Ниццу.

В Ницце остановились на площади, у большого кафе «Монно», и сели под арками на террасу. Пили коньяк и пиво, слушали струнный оркестр и ругали французов. Настенька находила, что все французы «сквалыги», а Софья Львовна, что у француженок «нету икр». Аркадий Петрович спрашивал с возмущением: «Зачем мы, черт побери, спасли их на Марне?..» Профессор же утверждал, что Франция — гнилая страна и что несчастье ее в нежелании рожать детей и в упадке религиозного чувства. Один Митя хранил молчание. Он обдумывал, удобно ли Настеньку пригласить к себе на квартиру и как это сделать, чтобы не заметили остальные. Дамы, наговорившись всласть, ушли за покупками в город. Митя вызвался их проводить. Аркадий Петрович выпил еще одну рюмку и совершенно неожиданно захмелел. Его бронзовое от загара лицо стало багровым. Он уставился мутными, как у рыбы, глазами на гуляющую толпу и забормотал отрывисто, отчеканивая слова:

—Вот. Не угодно ли вам?.. Хлюсты!.. Этот в соломенной шляпе! И этот в белых штанах!.. И Митя!.. А женщины? Мордовороты!.. Профессор!..

Профессор растерянно оглядывался вокруг. Но равнодушно сновали лакеи, музыканты настраивали разноголосые инструменты, и посетители чинно беседовали между собой. И никто не замечал его положения. Было неловко и даже немного страшно:

«Пьян... Еще увидят... Что в колонии-то скажут? Вот мы русские, так всегда...» Аркадий Петрович между тем продолжал:

—Вы думаете, я упился?.. Пусть упился... Но нужно понять. Орденский драгунский полк... Киевский политехнический институт... А теперь, с одной стороны, — большевики, Гектор этот, Мокеи разные, а с другой, — поймите, — она!.. Каково?..

—Да что вы, что вы, Аркадий Петрович?

—Что я?.. Бороться надо. Бороться с ней и с большевиками!.. Я не позволю!..

Он ударил кулаком по столу. Площадь задыхалась от жары. Небо было очень синее и очень сухое. Мимо кафе, позванивая бубенчиками и цокая подковами лошадей, то и дело проезжали извозчики в серых цилиндрах. На углу растрепанная старуха выкрикивала газеты. Это цоканье, этот звон и эти хриплые крики стояли в воздухе, тяжелом и душном, и бились в своды аркад. Казалось, что зною не будет конца и что асфальт на накалившихся тротуарах расплавится и потечет кипящей смолой. Оркестр запиликал танго.

—До свиданья, Аркадий Петрович.

—Уходите?.. Ну, и не надо!..

Профессор проворно засеменил ножками в желтых штиблетах, а Аркадий Петрович спросил еще коньяку. Перед ним выросла высокая пирамида блюдец, блюдечек и войлочных кружочков, — неписаный, но наглядный счет. Он принялся было считать, но запутался и, опустив руки, громко сказал:

—Профессор?.. Тоже изрядный хлюст!..

Настенька вернулась довольно скоро. Вернулась она одна, без Мити, возбужденная и веселая, как человек, который только что узнал счастливую новость. В руках она держала перевязанную лентой картонку из шляпного магазина «Полин и Полин». Она не присела к столу и стоя смерила Аркадия Петровича уничтожающим взглядом:

—Опять налимонился?.. Хорош!

—Настень-ка!..

—Едем!

Он расплатился и встал. Он шел довольно твердой походкой, не качаясь и не задевая прохожих, но как-то странно переставляя ноги, точно это были не ноги, а деревяшки. В автомобиле он сидел слишком прямо и слишком уверенно правил рулем. Солнце, опустилось за эстерель. Над затуманенным, как переводная картинка, морем догорала алая полоса.

Налево, в сумрачной мгле, внезапно вспыхнул маяк, — не маяк, а чей-то подстерегающий взгляд, который ищет и не находит. Когда поднялись в горы, из ущелья потянуло скошенным сеном. Зароились стаями светляки. В водоемах неистово кричали лягушки.

От гаража шли пешком, молча, враждебные и чужие. В темноте Аркадий Петрович спотыкался о камни и не узнавал ни виноградника, ни деревьев. Когда вернулись домой и Настенька начала раздеваться, он сел в кресло и закурил. В голове у него шумело.

—Настенька, ты должна понять...

—Пьяница!

—Настенька, не говори со мной так...

—Здравствуйте!.. Ишь ты, барин нашелся... Уж и слова сказать нельзя!..

Он вспыхнул:

—Молчи!.. Почему ты позволяешь ухаживать Мите?

—Ухаживать!.. Мите!.. Да ты с ума сошел! Выдумывает Бог знает что!.. А вот ты, так бегаешь за мадам Дюбуа! Собачья свадьба!..

—Настенька... Я...

—Ты... Именно ты... Она приходит зачем? Уроки давать... Я ей плачу из собственного кармана... Ты думаешь, я слепая? Ты думаешь, я не видела, как вчера...

—А Митя?..

Она распустила волосы на ночь и, в китайском халате, разглядывала себя в «Психею». При последних словах она обернулась. На глазах у нее были слезы.

—Да отстань!.. Чего ты пристал словно банный лист?.. Я же тебе говорю, я с утра говорю и русским языком повторяю: я тоскую о тете...

—Господи!.. Те-тя!..

—Да, тетя... Тебе, разумеется, все равно... А я как вспомню!.. Страдалица, бедная, как она мучилась в вагоне одна, кругом злые люди, а у нее сорок четыре градуса лихорадки... — Настенька закрыла руками лицо. Черная краска растаяла на ресницах и медленно поползла по щекам. Из-под пальцев и ниже, у подбородка, потекли кофейного цвета струйки. Аркадий Петрович швырнул папиросу в угол.

—Безобразие!..

—А, так ты так? Ты так?.. Ты так?.. Дармоед!

Аркадий Петрович еще спал, тяжело похрапывая во сне, когда Настенька встала. Она надела белое, с кружевными прошивками, платье и красную, купленную вчера у «Полин и Полин», шляпу. Красная шляпа —мак, синяя — василек. Скромно и все-таки очень заметно. Раскрыв короткий с корявой ручкой зонтик, она начала спускаться с горы. Она шла не по шоссейной дороге, а между оливками, по траве, чтобы не запылить своих замшевых туфель. У остановки трамвая, в Вансе, было так пусто, точно в городишке не было никого. На телеграфном столбе торчало прибитое гвоздем расписание. Настенька походила взад и вперед, зевнула и села на лавочку у столба. Где-то в горах заскрипели колеса. Скрип был жалобный и все приближался. Приближаясь, он переходил в протяжный, режущий ухо визг. Казалось, что визжит поросенок. Наконец он замолк. Из-за поворота, лязгая и гремя, выполз ницский трамвай.

Трамвай был набит битком. В открытых вагонах сидели крестьянки с корзинами и узлами, дети, сморщенные, как винные ягоды, старики, кюре с молитвенниками в руках и полевой сторож в полицейской фуражке. Сторож курил сигару с соломинкою посередине и постоянно сплевывал на пол. Настенька брезгливо отодвинулась от него и вынула надушенный платок. Она ехала к Мите. Митя вчера улучил минутку. Он шепнул, что у него прекрасная коллекция кустарных игрушек, так как Настенька любит искусство, то необходимо коллекцию осмотреть. Настенька возмутилась. Она обозвала Митю «дерзким мальчишкой» и решительно заявила, что к мужчинам в гости не ходит. И только уже прощаясь, ненароком, по рассеянности сболтнула, что завтра, быть может, приедет в город, около одиннадцати часов. Митя Митей, но на свете есть и Аркаша... Сегодня пятница, значит, мадам Дюбуа должна в четыре прийти на урок. Поэтому Настенька оставила на столе записку: «Уехала в Ниццу, к зубному врачу. Передай мадам Дюбуа, что урока не будет. Буду дома не раньше семи». Она вспомнила эту военную хитрость и по-французски промолвила: «Zut!..» [Подумаешь! (фр.)] По-французски она говорила плохо, но выучилась полезным словам, то есть таким, какие, по ее мнению, употребляют настоящие, «шикарные» парижанки. Кюре поднял голову и с любопытством взглянул на нее. Потом опять уткнулся в свои молитвы. Настенька подумала и прибавила: «Flut!» [Черт возьми! (фр.)]

Аркадий Петрович проснулся поздно. В висках покалывало, а во рту было сухо, и вообще как-то нехорошо. Он вышел в столовую и залпом выпил стакан вина. Стало легче. На кухне Марья Андреевна рубила капусту, а под окном «прощелыга» Щукин разговаривал с Кирсанычем и Мокеем. Аркадий Петрович налил второй стакан, но не выпил. Он прислушался. Щукин доказывал, что не к чему «дураков валять и рататуй лопать», когда можно найти работу повсюду, от Соспеля до Сен-Рафаэль. Да он, Щукин, за те же деньги, не задумываясь, возьмет их к себе: «Вот женюсь, так без рабочих не обойтись...» Аркадий Петрович, как был босиком и в рубашке, выскочил на крыльцо.

—Эт-то что? Подстрекать? Подговаривать?.. Вчера забастовка, сегодня большевицкая агитация!.. Да я к жандармам сейчас!.. Молчать!..

Щукин незаметно шмыгнул в конюшню. Мокей почесал сначала левую бровь, потом правую. Но Кирсаныч, видимо, обнаглел. Он не вынул рук из карманов и, покачиваясь на каблуках, сказал:

—Никак нет, Аркадий Петрович, не забастовка... А только мы не согласны.

—Не согласны? Так я же вам объяснял: на все четыре стороны!.. К черту!..

—И уйдем, Аркадий Петрович.

—И уходите!.. Марья Андреевна! Не давать им сегодня обеда!..

На столе валялась Настенькина записка. Аркадий Петрович фыркнул. «В Ниццу... К зубному врачу... Оч-чень странно... Предупредить мадам Дюбуа? Гм... Нашла идиота...» Ему нравилась эта мадам Дюбуа, учительница из Ванса. Не ругается, как извозчик, а вежлива и любезна. Не кожа да кости, а женщина как следует быть. Но, главное, на верхней губе усы, то есть усы не усы, а вроде — зачернелый пушок. «Настеньки-то, слава Богу, дома не будет... Вот тебе и пьяница! Вот тебе дармоед!..»

Он позавтракал один, на скорую руку, и сел в удобное с подушками кресло. Он следил за общественной жизнью и поэтому выписывал все газеты. Но предпочитал он «Последние новости» — за осведомленность и республиканское направление. Солидный и честный орган. И теперь, как всегда, он углубился в передовую статью. Она была написана так, как обыкновенно пишутся передовые статьи. Спокойное изложение, глубокомыслие и в конце — приятный для читателя вывод. Но вывод не с кондачка, а на основании примеров, заимствованных из всеобщей истории. Россия накануне переворота. Большевики сначала ограбили помещиков и буржуазию. Потом крестьян. Потом рабочих. Ограбив дочиста население, они завели пресловутый «нэп» — нэпманов, советских купцов. И ограбили, конечно, и их. Двойная экспроприация. Ясно, что нэпманы против. Крестьяне, конечно, тоже. Рабочие тоже. Вопрос исключительно в Красной Армии. Но Красная Армия — тоже рабочие и крестьяне. Значит, советская власть сидит на штыках. Дальше так, очевидно, продолжаться не может. С другой стороны, Британское королевство... И хотя Аркадий Петрович уже четыре года подряд ежедневно убеждался, что «Россия накануне переворота», он и на этот раз испытал знакомое чувство — чувство своего превосходства над нерасчетливыми большевиками. «Не обойдутся без нас... Выгнать легко, ну а покрутитесь-ка без интеллигентных людей!..» В саду ласково заворчала Злодейка. Аркадий Петрович бросил газету и торопливым движением пригладил пробор: «Наверное, мадам Дюбуа».

Он встретил ее на крыльце и, поклонившись, провел к себе в кабинет. Заикаясь и с трудом составляя фразы, он объяснил по-французски, что Настенька уехала в Ниццу, извиняется и просит ее подождать. Пока он объяснял, он смотрел на мадам Дюбуа в упор — на пушок на верхней губе. Она заметила его взгляд и опустила ресницы. Ресницы были густые и не намазанные, а настоящие, с загнутыми концами. Аркадий Петрович перевесился через окошко и, потянувшись всем телом, сорвал на балконе розу. Он повертел ее в смущении в руках, потом понюхал, потом молча сунул мадам Дюбуа. Не то чтобы он был робок, но с француженкой терялся как мальчик. Он чувствовал, что с ними нужно как-то иначе, по-другому — не как с Настенькой, или курсистками, или сестрами милосердия на войне. Мадам Дюбуа улыбнулась. Было приятно и лестно, что молодой и красивый русский давно ухаживает за ней, тридцатипятилетней полукрестьянкой. Этот русский. — воспитанный человек и, разумеется, из хорошей семьи, не то, что ветеринар, господин Жакино, или владелец комиссионной конторы, господин Ледюк. Господин Жакино позволяет себе неуместные шутки, а господин Ледюк норовит сейчас же обнять. Она вдова, и они пользуются ее положением... Да и русский этот богат. Он рантье. У него двенадцать гектаров земли, автомобиль, кухарка и двое рабочих. Своим французским умом она никак не могла допустить, что Аркадий Петрович гол как сокол и что Настенька не венчана с ним. Она тоже понюхала розу и присела к столу.

—Снимите перчатки... — сказал Аркадий Петрович.

Она послушно отстегнула пуговицы на правой руке.

Аркадий Петрович покраснел и, дыша часто И горячо, наклонился и вдруг поцеловал ее в щеку. Она вскрикнула:

—Что вы делаете?.. Оставьте!

Он засмеялся деланным смехом и хотел погладить ее по плечу. Но она слегка оттолкнула его.

—Что подумает ваша жена?

Он нехотя отошел к окошку и опять перегнулся в сад. Кругом не было ни души. Кудахтали куры, да изредка, нарушая знойную тишину, шлепалась о землю спелая фига. В винограднике порхали дрозды.

—Жена?.. Жена не подумает ничего...

Мадам Дюбуа встала, чтобы поправить шляпу. Поправляя, она подняла обе руки. Под мышками, сквозь тонкую кисею, проступала влажная и черная тень. Аркадий Петрович покраснел еще гуще и громко зашмыгал носом. Обойдя мадам Дюбуа, он сзади подкрался к ней, крепко обнял за грудь и впился губами в белую шею.

Настенька приехала на трамвае в Ванс, взглянула на часики — золотой браслет — и почти бегом бросилась к дому. Коллекция кустарных игрушек оказалась действительно превосходной. Митя не хнычет, как Аркадий Петрович, не бормочет: «Господи... Настенька...» и другие бессмысленные слова, не прикладывается ежеминутно к бутылке. Он понимает, что женщина любит силу. Вот время-то и ушло... А теперь эта французская дура, пожалуй, уже улизнула к себе, и Аркашка устроит сцену: где пропадала, что делала, почему вчера не предупредила? Болван!.. Надоел!..

Чтобы сократить расстояние, Настенька поднималась не по шоссе, а по горным тропинкам. Возле бассейна господина Мутона, в зеленых зарослях тростника, стояли Мокей, Кирсаныч и Гектор. Гектор с жаром, по-французски, объяснял что-то, чего Настенька не умела понять. Мокей и Кирсаныч слушали, вытянув шеи, и с таким напряжением, что казалось, приросли ногами к земле. Оба даже вспотели. Увидев Настеньку, Мокей осклабился и сдернул с головы шапку, но Кирсаныч повернулся спиной, а Гектор выпучил оливковые глаза и, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнул. Настеньке стало обидно. «Хамы!.. Вот и заботься о них!.. Как люди неблагодарны!..» У гаража, на убийственном солнцепеке, старик, господин Мутон, набивал травой огромный мешок. Он недружелюбно посмотрел на шляпу от «Полин и Полин» и на шелковые, телесного цвета, чулки и, не поклонившись, снова принялся за работу. «Невежа!..»

«Отвратительный скряга!.. Первый богач, а траву для кроликов собирает!.. И за что они меня ненавидят?..» — почти заплакала Настенька, но вспомнила про мадам Дюбуа и прибавила шагу.

Настенька, придерживая узкую юбку, взбежала по ступенькам крыльца, вихрем промчалась по коридору и распахнула дверь в кабинет. Она распахнула ее так неожиданно и так быстро, что ни Аркадий Петрович, ни мадам Дюбуа не успели пошевелиться. Аркадий Петрович сидел в углу, на диване, и курил, побалтывая ногой, а мадам Дюбуа положила свою голову на плечо. На ее, обычно бледном, лице горело два очень ярких, красных пятна.

Настенька остановилась в дверях. Она наморщила лоб и еще сильнее оттопырила губы, так что стала совсем похожа на обезьяну уистити. Она думала, что переживает необыкновенную интересную драму, вроде тех, которые даются в театрах. Поэтому она вытянула указательный палец вперед, а всем телом откинулась немного назад. Постояв в такой позе, она трагическим голосом закричала по-русски:

—Вон!

Мадам Дюбуа надевала перчатки, и руки ее тряслись. Красные пятна исчезли. Она старалась сохранить достоинство и не плакать, но слезы капали само собой. Она знала, что теперь господин Ледюк и господин Жакино ее засмеют, а начальство прогонит из школы... От смущения она забыла, что можно выйти через столовую в кухню, и попыталась проскользнуть мимо Настеньки, в коридор. Но Настенька решительно загородила дорогу и все так же, тыча указательным пальцем, закричала опять:

—Вон!

—Настенька!.. — робко сказал Аркадий Петрович.

—Я тебе не Настенька! Не Настенька!.. Дармоед!.. Захребетник! Дрянь!.. Вам обоим плачу! Оба мой хлеб едите!.. A-а, целуетесь на мой счет!.. Чтобы и духу вашего не было!.. Вон!

Вечером Аркадий Петрович горестно собирал пожитки. В окно, сверкая, заглядывала Венера, в саду журчала вода, и пахло гелиотропом и эвкалиптом. Аркадий Петрович уложил в чемодан сапожную щетку, трусики, мохнатый халат и полный комплект приложений к газете «Руль». Итак, снова собачья жизнь! Снова замызганные кафе!.. Нет, случилось черт знает что!.. Землетрясение какое-то!.. Вот тебе и автомобиль, и утки, и вино своего разлива, и Ницца, и Кирсаныч с Мокеем... Он вздохнул, подошел к зеркалу и тщательно расчесал пробор. Потом надел новый галстук и, разгладив тонкие, в стрелку, усы, направился к спальне.

Настенька лежала на их общей кровати, ничком. Она зарылась головой в подушку, как женщина, которая страдает невыносимо. Аркадий Петрович приблизился к ней и осторожно тронул за локоть.

—Настенька! Выслушай... Умоляю!.. Настенька, неужели ты могла допустить? Неужели могла подумать?.. Просто мадам Дюбуа немного устала...

При упоминании о мадам Дюбуа Настенька дернулась так, как будто ее укололи булавкой. Она села и быстро, быстро замахала руками:

—Уходи!.. Уходи!.. Умерла несчастная тетя — и я осталась сиротой на всю жизнь... И принесла тебе в жертву все — сердце, душу, имущество! Все!.. А ты, езуит, втоптал меня в грязь.

—Настенька, но ведь я тебя люблю страстно, безумно...

—Врешь!.. Негодяй!..

Аркадий Петрович вздохнул еще глубже. Пропало дело! Конец!.. Он покорно вышел из спальни и побрел запирать чемодан. Но с порога вернулся:

—Настенька, по крайней мере, подари мне автомобиль...

—Автомобиль? Тебе?.. Голоштанник, а будешь кататься в автомобиле?..

—Я буду ездить шофером.

—То есть подарить тебе сорок тысяч? Дурак!..

—Семнадцать... Куда же я денусь? Ведь я управляющий... Господи!.. Нельзя же выкинуть, как собаку... Сколько денег я тебе сохранил.

Настенька порылась в серебряном кошельке.

—Вот. На... Возьми... Я не знаю, сколько...

Он взял. Утром он уже сидел в поезде, в третьем классе, грустно смотрел на убегающие холмы и слушал, как постукивают колеса. А через несколько дней в имении появился новый управляющий — Митя. Не Митя, а Дмитрий Фомич.

Апрель 1925
Внутренняя тюрьма

Впервые опубликовано: «Огонёк». № 53. М. 1924.

Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист.