| ||
|
—До войны вы были антимилитаристом? —Да. —А теперь вы солдат? —Да. —Не только солдат, но и патриот? —Да. —И считаете необходимым вести войну до конца, до полного поражения Германии? —Да. —Где же ключ к этой неожиданной перемене? —Неожиданной?.. Так кажется вам. А по-моему, нет ничего естественнее и проще. Ключей много. Во-первых, быть антимилитаристом еще не значит не противиться злу. Если к вам ворвутся разбойники и начнут убивать и грабить, — что вы будете делать? Есть все основания думать, что не только мы, то есть французский народ, но и наше правительство не желало войны. Войны желала немецкая военная партия, ее желали император Вильгельм, кронпринц, Крупп, Шкода-Верк и послушные им министры. Немцы напали на нас; они, как разбойники, ворвались в наш дом. В этом случае мы не только вправе — мы обязаны защищаться. В этом случае неуместен вопрос об антимилитаризме. Мы всей душой были против войны, но если нас заставили воевать, то поздно разговаривать о ненарушаемом мире... —Во-вторых? —Во-вторых, надо подумать о будущем. Очень трудно, почти невозможно предвидеть, что случится, если победят союзники, — как устроится жизнь Европы. Я не берусь предсказывать последствий этой, желанной, победы. Но очень легко предвидеть, что будет, если победят немцы. Дело идет о политической независимости Франции, об экономическом рабстве России и о судьбе всех нейтральных народов, — не только «завоеванной» Бельгии, но и Голландии, Португалии, Норвегии, Швейцарии... Думаете ли вы, что если завтра император Вильгельм и его лейтенанты будут хозяевами Европы, то сохранится наша свобода — та свобода, за которую мы боролись больше столетия и во имя которой сделали три больших революции? Думаете ли вы, что немецкий военно-полицейский режим не будет чувствоваться везде — во Франции и в Италии, даже, может быть, в Англии? Я вас спрашиваю: если в опасности простейшие ценности, должны мы их защищать или нет? При чем тут мой антимилитаризм? Ведь я бы защищал республику от Орлеана или Наполеона, и вы бы не увидели в этом противоречия. Я защищаю ее от Гогенцоллернов — от Вильгельма II. А вы говорите о «неожиданной перемене»... —Но ведь Германия — не только Гогенцоллерны и император Вильгельм. Германия еще и Шопенгауэр, и Гегель, и Кант, и Бетховен, и Маркс, и Лассаль. —Я это знаю. И мне смешны те ослепленные люди, которые отрицают немецкие искусство или науку. Но я знаю также, что не немецкая социал-демократия продиктует условия мира, а император Вильгельм и что немецкая социал-демократия примет эти условия, как бы тягостны они ни были для Европы. Для того чтобы иначе думать, надо верить в революцию в Берлине. А я не верю и не могу верить. Да и никто, конечно, не верит... А затем... —Что затем? —Затем, не надо забывать, что война поставила много новых вопросов. Мы их не в силах решить теперь, во время войны. Не знаю, в силах ли мы вообще их решить. Но они поставлены. Они существуют... Вот вы говорите: Маркс и Лассаль. А не кажется ли вам, что мы преувеличивали значение немецкой социал-демократии, — не политическое, которое, конечно, было всегда ничтожно, а моральное — силу ее свободного духа? Дело не в том, что немецкие социал-демократы голосовали за военные кредиты в рейхстаге, и не в том, что с их согласия был нарушен нейтралитет Бельгии, и даже не в том, что при их участии были сожжены Лувен и Санлис. Дело в том, что они промолчали, что не нашлось ни единого — понимаете ли? — ни единого человека в Германии, который бы не примирился с тем, что произошло, который бы громко сказал: «Я, социал-демократ, считаю преступными и эту завоевательную войну, и нарушение бельгийского нейтралитета, и разгром Бельгии, и покорное молчание моих сограждан...» Не наводит ли это вас на самые грустные мысли? До войны мы все были проникнуты немецким духом, все, даже те, которые отрицали теорию Маркса. Куда привел нас этот немецкий дух? К безмолвному приятию всех преступлений? После войны я, конечно, снова буду антимилитаристом, но, поверьте, я не буду рассчитывать на «товарищей»-немцев... Мы обязаны признаться себе, что присутствуем при моральной смерти немецкой социал-демократии, и не только в лице «оппортунистов» Зюдекума и Шейдемана, но и в лице «протестантов» Бернштейна и Либкнехта, ибо протест Бернштейна и Либкнехта — не протест, а «шепот, робкое дыхание»... Но и это еще не все... —Что же еще? —А то, что мы слишком привыкли верить в конгрессы, программы, резолюции, формулы и уставы. Жизнь оказалась грубее и жестче, чем мы себе представляли. Мы думали — наивные дети, — что вот съедутся наши избранники куда-нибудь в Берн или в Копенгаген, поговорят, поспорят, решат, и решение это немедленно войдет в «законную силу». А оказалось: слова, слова и слова... Оказалось, что социалисты так же превосходно хватают друг друга за горло, как и те, против которых мы боролись всю жизнь. Этого тоже не следует забывать. Я верю, что идея международного братства не умрет никогда, но я вижу, я знаю, что социалистическое движение переживает глубочайший и опаснейший кризис. Как мы выйдем из затруднений — кто скажет?.. А пока... —Что пока? —А пока перед нами стоит одна-единственная задача: победить Гогенцоллернов, не допустить умаления тех ценнейших свобод, которых почти не знает Германия и которые дороги нам. Вот поэтому я и солдат. —Вы были под Шарлеруа? —Да. —И на Марне? —Да. —И на Изере? —Да. —И у Арраса? —Я был везде, и я счастлив: я защищал свободу, как мог. Я передаю этот многозначительный разговор. Я не знаю, спорят ли об антимилитаризме в России. Но во Франции нет разногласий: есть один, общий враг, и есть борьба не на живот, а на смерть. А где есть такая борьба, там нет места для споров. Там есть одно желание — победы. Опубликовано: Во Франции во время войны. Книга очерков. М. 1916.
Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист. | ||
|