| ||
|
Молодой пехотный солдат — овернский крестьянин — рассказывает о своих солдатских несчастьях. Я заметил: пахари, люди полей — французы, русские, индусы, бельгийцы, — напоминают друг друга. Каждый говорит на своем языке. Но не только в кирпичном цвете лица и светлой улыбке чувствуется их трудовое родство. Оно чувствуется в медлительной речи, в неторопливых движениях, в простых и ясных словах, а главное — в отношении к войне. Власть земли, могучая земельная тяга, наложила на них неизгладимую, четкую, общую для всех «землеробов» печать. Они покорны. Они смиренны. Они — колосья ржаного поля. Они — сеятели, они и зерно. Отшумит военная непогода, и снова всколосятся поля, ибо вечен крестьянский труд и благословенна крестьянская жизнь. —Я был ранен под Шарлеруа и остался на поле сражения. Я упал ничком, на траву. Когда очнулся, чувствую: кто-то тронул меня за плечо. Открыл глаза, вижу: немецкий солдат. Стоит надо мной и грозит прикладом: «Вставай, проклятый француз!..» Я хотел было встать, не могу: перебита нога. Я говорю: «Что ты? Господь с тобой!..» Солдат постоял, постоял и ушел. Подъезжает верхом офицер: «Эй ты, какого полка?» Я молчу. «Какого корпуса?» Я молчу. «Ты чего же не отвечаешь?..» А где уж тут отвечать?.. Сколько лежал — не знаю... Наконец, пришли немецкие санитары. Санитары — добрые люди. Подняли меня, унесли, перевязали и отправили в Брюссель. В Брюсселе я долго лечился в больнице. Доктора — тоже добрые люди. Спрашивают: «Откуда? Кто? Есть ли дети? Есть ли жена?» А я думаю: «Что-то будет? Неужели отправят в Берлин?» И действительно, приходит раз старший врач, велит собираться. Я и так ведь готов... Погрузили нас в товарный вагон, повезли. Везут. Переехали мы границу: Германия. К поезду бегут немцы, вольные, в вольной одежде. Увидели нас, смеются, показывают детям, ругают. Были и такие, что камни бросали... А мы ведь раненые. Что с нас возьмешь? Ехали, ехали, наконец, говорят: выходи... Вышли мы. Не Берлин, а Сольдау. Поместили нас в деревянных бараках. Ничего. Чисто. Электрический свет. Только есть не дают. Свекловица, картофель, ячмень — разве это еда? Вина не дают. Пива тоже. Хлеб — не хлеб, а Бог знает что. Однако живем. Были тут еще англичане, были бельгийцы. Русских не было. Сторожат старики. Седые. Вроде наших territoriaux [Солдат территориальных войск (фр.)], если не старше. С нами обращались по-Божьи. Видит, например, что нет табаку, сейчас возьмет трубку, набьет, говорит: «Покури»... Но это с нами так, а с англичанами... Господи, Боже мой... Чего только не натерпелись они?.. А самое худшее, что ничего неизвестно... Однажды, смотрю, собрались эти territoriaux, что-то читают вслух. Потом шапками замахали: ура! ура! ура!.. Что такое? Подхожу, спрашиваю: —В чем дело? А они все сразу в ответ: —Победа. —Какая победа? —Верден — капут! —Верден? —Да, Верден. Сто тысяч пленных. Та-ак... Загрустили мы тут. Шутка ли? Взять Верден!.. Вечером поем Марсельезу. Англичане тоже поют. Хотим показать, что ничего не боимся. Проходит неделя. Слышу: снова шумят. Снова: ура! ура! ура!.. —В чем дело? —Победа. —Какая победа? —Варшава — капут! —Варшава? —Да, Варшава. Двести пятьдесят тысяч пленных. Та-ак... Еще грустнее нам стало... Что ж это русские? Их ведь много? А вот Варшава взята... Ну, ничего... Поем Марсельезу. Через неделю видим: опять машут шапками, опять радуются, опять кричат. Даже подносят по кружке пива: —Пейте, французы! Выпили мы, поблагодарили. Я говорю: —В чем дело? —Победа. —Какая победа? —Париж — капут!.. —Не может этого быть! Как? Париж?.. Спрашиваю, а у самого, чувствую, поджилки трясутся. —Да, Париж. Пятьсот тысяч пленных. Та-ак... Что тут делать? Только подходит наш сержант, Блондель, из учителей, говорит: «Не грусти. Они ведь все врут...» — «Как, — говорю, — врут? Они врать не смеют». — «Даже очень хорошо смеют... Смотри, я считал: по их словам выходит, что с начала войны они взяли в плен семнадцать миллионов русских. Ты подумай: разве можно взять в плен семнадцать миллионов? Да у русских и войска-то столько нет...» Вот оно что... Значит, врали... И точно: проходит еще неделя. Опять веселятся» Я спрашиваю: —В чем дело? —Победа. —Какая победа? —Лондон — капут!.. —Наш аэроплан с двумя пулеметами прилетел в Лондон, опустился на площадь и начал стрелять. Расстреляно пятьдесят тысяч солдат. Взято триста миллиардов франков. Тут уж я не выдержал: рассмеялся. Слыхано ли: немецкий аэроплан опустился на площадь! Что же англичане смотрели? Явное дело — вздор... А немцы сердятся, говорят: —Ты чего это, проклятый француз? —Я? Я — ничего. —Ты не смейся. Ты лучше с нами кричи «ура!». «Ура» я кричать, конечно, не стал, а вечером, перед сном, спели мы опять Марсельезу, да так на этот раз спели, что окна дрожали. Ей-Богу!.. В феврале приходит господин капитан: говорит: «Собирайся». — «Куда?» — «Во Францию... Рад?» — «О, Господи!..» Отобрали нас двести семнадцать человек, погрузили в вагоны. Привезли в Базель немецкий. А в Базеле — верите ли? — выбрали только троих, меня и еще двух из нашего же полка, и переправили в Базель швейцарский, а остальных — обратно в Сольдау. Чуть не плакали мы... Зачем везти, если так? Зачем подавать надежду? Мне-то хорошо, а другим? Я вот вылечусь. А они?..» Он не вылечится. Он вернется в деревню и, хромоногий, встанет за плуг. Засияет горячее солнце, расцветет цветами земля. И, идя по распаханным бороздам, увязая непослушной ногой, он не будет думать о Шарлеруа и о немцах — о том, что, может быть, приснилось ему. Он будет думать о том, о чем он думал всю свою жизнь: о своем маисовом поле, о засухе, об урожае и о вечной тяге земли. И его тяжким трудом, его насущной заботой заживет кровавая рана — рана страшной войны... Опубликовано: Во Франции во время войны. Книга очерков. М. 1916.
Савинков, Борис Викторович (литературный псевдоним — В. Ропшин) (1879 — 1925) — русский революционер, террорист, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров. Участник Белого движения, писатель, прозаик, поэт, публицист, мемуарист. | ||
|