| ||
|
Преподавать Историю Русской Словесности среди нашей древней столицы, где вместе с Государством возрос, укрепился и расцвел наш отечественный язык, в виду этих памятников, которые так сильно говорят Русскому сердцу, в древнейшем из Русских Университетов, который может быть назван ровесником нашей Словесности в ее новом Европейском развитии — предприятие прекрасное, удивительное, само дающее силы тому, кто на него решился! Здесь одна мысль о деле окрыляет к труду и придает вдохновение; — а весело трудиться тогда, когда всякая мысль ваша согрета теплым патриотическим чувством, когда самым сухим изысканием можете напитать сердце и найденною истиною удовлетворить не один холодный рассудок, но самое благороднейшее из чувств наших, самое живое и многоплодное — любовь к своему отечеству, к своему языку и народу. Такие наслаждения должны ожидать нас в тех занятиях, к которым я вас призывают сегодня, ММ. ГГ. Но хотя мне и весело приниматься с вами за такой прекрасный подвиг, однако я не могу скрыть тех затруднений и препятствий, которые меня ожидают на новом поприще моего преподавания, и признаюсь вам, Господа, чувство удовольствия сменяется невольно чувством страха, когда я начинаю соразмерять с одной стороны требования, сопряженные с преподаванием подобного предмета, с другой местные средства для исполнения такого предприятия. Считаю за нужно изложить сначала объем и важность предмета, а потом обратить взгляд на трудности, меня ожидающие вместе с вами. История Словесности какого-либо народа есть изображение его жизни и произведениях словесных. — Занимаясь Историею Словесности иноземной, мы останавливаем внимание только на тех произведениях, где в высшей степени раскрылся дух народа и где он достиг полного человеческого развития; мы рассматриваем то, что, кроме участия национального, возбуждает участие всемирное; одним словом, изучаем только те произведения, которые из собственности народа превратились в собственность человечества. Вот почему мы охотно минуем подробности и мелочи, которые могут быть дороги для Италии, Франции, Германии и проч., но нисколько не занимательно для нас. Но в Истории Словесности отечественной мы встречаем совершенно другие отношения: здесь все занимательно, поучительно и необходимо. Наше патриотическое участие не полагает границ между великим и малым. Мы даже иногда охотнее останавливаемся на какой-нибудь мелочи, не столько нам известной, нежели на произведении великом, которое с детских лет есть уже собственность нашей памяти. Если же изучаем творение, составляющее славу нашего народа, то хотим до последней возможности исследовать всю тайну этого явления. Здесь нам вдвое бывает любопытнее знать родину, место воспитания, обстоятельства жизни всякого писателя, потому что мы сами в силах поверить развитие его дарования впечатлениями, нам самым самим знакомыми. К тому же отечественный язык умножает предметы нашего изучения. В словесности иноземной мы не остановимся на произведении, которое предложит нам одни изящные формы языка; от чужого писателя мы требуем мысли, как собственности общей; в своем же мы любим и один сладкий звук, лелеющий наше Русское ухо. Сверх того, доступность языка дает нам средства даже и беглым чтением поверить наблюдение, сделанное преподавателем; а мы, по сродному нам самолюбию, бываем всегда взыскательнее к суждениям другого, когда они относятся к предметам нам знакомым, равно как, с другой стороны, легко принимаем на веру то, что говорится нам о предметах, не столько доступных нашему личному знанию. Таким образом, национальный интерес умножил требования нашей науки. Эта самая причина побуждает меня дать Истории отечественной Словесности объем гораздо более просторный в отношении к содержанию. В преподавании Истории Словесности иноземной лучше бывает ограничиться какою-нибудь отдельною отраслью, так напр. Поэзиею или Красноречием: когда мы следим какую-нибудь особенную деятельность народа в его словесных произведениях, наука, сосредотачиваясь около одного действия, выигрывает в единстве, — а единство в науке есть одно из главных условий ее логической формы. Совершенство преподавания каждой науки заключается, как известно, в возможно большем равновесии ее содержания с логическою формою. Но когда дело идет об Истории отечественной Словесности, тогда логическая форма науки должна уступить непременно богатству ее содержания, потому что нам здесь нужны знания материальные, положительные, знания, относящиеся прямо к нашему отечеству. Логическую форму науки мы можем показать при изложении Истории Словесности иноземной, но здесь обратим внимание на богатство сведений положительных. Вот почему, излагая Историю Словесности Русской, я не могу ограничиться Историею Поэзии или Красноречия отдельно, но должен следить всю массу произведений литературы нашей в ее развитии относительно к тому, как в них отражалась жизнь Русского народа и государства. Кроме причины мною показанной, меня побуждают к тому еще другие причины, заключающиеся в местном развитии нашей Словесности. Станем следить, например, одну Поэзию, — древний период, столько важный и любопытный, окажется слишком скуден в своих памятниках; ограничимся Красноречием, — опять впадаем в то же неудобство, потому что Красноречие развивалось у нас не во всех родах своих. К тому же, есть у нас памятники такого рода, особенно в древнем периоде нашей словесности, которые по изяществу формы принадлежат более к Поэзии, но по главной мысли и духу своему могли бы быть отнесены к Красноречию. Мы видели, как национальный интерес увеличил и важность, и объем нашей науки. Теперь взглянем же на местные средства к исполнению нашего предприятия. Эти средства должны состоять в трудах предшественников, облегчающих путь преподавания, и в библиотеках, предлагающих материалы для нашего предмета. Спокойно и безопасно можно приниматься за преподавание науки, если перед вами лежит дорога, пробитая толпою мужей ученых и трудолюбивых. Так, принимаясь за историю литератур иноземных, я имею пред собою для Греции: труды Монике, Гроддека, Шеля, Вольфа, Шлегелей, Тирша, Бека и других; для Рима древнего: труды Шеля, Бернгарди, Бера, Низара и других; для Италии: Тирабоски, Женгене, Сальфи, Сисмонди, Бутервека; для Франции: труды Бенедиктинцев, Ренуара, Фориэля, Сент-Бева, Шенье, Баранта, Вильмена и так далее; но принимаясь за историю литературы отечественной, какое сочинение могу я иметь перед собою, где с ученой полнотой, по крайней мере, собрано бы было все то, в одно место, что относится к нашему предмету? — Передо мною лежит коротенький учебник Греча, пособие скудное, недалекое, за которое, однако, мы должны благодарить автора. — Для древнего периода нашей Словесности я могу указать с чувством благоговейной признательности на труд истинно ученый, на Словарь писателей духовного чина, Киевского Митрополита Евгения, которого в истекшем году утратили и церковь наша, и наука. Труд незабвенного Иерарха может быть для нас главным и верным путеводителем в Истории древней нашей Словесности. Трудолюбивый ученый благотворит нам и по смерти своей: Словарь светских писателей наших, составленный также Митрополитом Евгением, издается и дополняется теперь Г-м Снегиревым, по завещанию покойного*. ______________________ * Уже вышел первый Том сочинения; должно желать, чтобы публика поддержала предприятие, столько полезное и необходимое для Русской Литературы. ______________________ Много рассеянно отдельных полезных статей по нашей части в Трудах ученых Обществ, в периодических изданиях и Журналах; но нет книги, в которой эти рассеянные материалы были бы соединены хотя в точных указаниях. — А сколько еще вопросов нерешенных в нашей Литературе! Сколько мнений, принятых на веру без предварительного ученого исследования и остающихся в нас закоренелыми предрассудками! Так, наприм., мы до сих пор повторяем в учебниках, что наш Словено-церковный язык во всех своих формах есть рабская копия с языка Греческого, а между тем, ни один ученый не представил опыта сравнения Грамматики Словено-церковного языка по древнейшим памятникам с Грамматикою Греческою: опыт Экономида не относится к этому вопросу, а между тем, без подобного опыта вопрос не может быть решен окончательно. Так еще в Истории нашей новой Словесности мы называем Ломоносова подражателем Гинтеру: между тем, решено ли у нас, в какой степени это справедливо, и неужели справедливо, что наш первый мастер был только рабским копистом одного из давно забытых стихотворцев Германии? Да и есть ли у нас пример классического изучения хотя одного Русского писателя, как, напр., Ломоносова, Державина, Карамзина? Разобран ли хотя один памятник древней нашей Словесности на основании правил Филологической критики? — Все это труды, еще ожидающие деятелей в нашем отечестве. Трудно, почти невозможно, Господа, быть вместе каменщиком и архитектором, возить материал, точить и класть камни, и с тем вместе заботиться о плане и о мысли здания. Средства второго рода к исполнению нашего предприятия заключаются в библиотеках, предлагающих материалы для Истории Словесности. Мы не пощадили бы трудов, если бы, по крайней мере, все материалы, для нас необходимо нужные, были собраны в одном месте и приведены в хронологический порядок. Но счастливее ли мы и в этом отношении? Говоря о средствах этого рода. Профессор Русской Словесности в Москве не может не позавидовать Профессору Французской Словесности в Париже. Вы, например, в нынешнем полугодии намерены пройти Французскую Литературу XIV века: приятно вам прийти в прекрасно устроенную библиотеку, найти всех Французских писателей этого века в одном месте, под одною вывескою, читать их за особым столом, отмечать все для вас нужное и иметь под рукою переписчика, который с грамматической точностью спишет для вас все, замеченное вами. — Но что делать тогда, когда памятники Словесности рассеяны в большом множестве библиотек, находящихся одна от другой в великом расстоянии? Так, напр., у нас первый памятник нашей Словесности, Остромирово Евангелие, находится до сих пор неизданным в Императорской Публичной библиотеке; Сборник Святославов, другой памятник XI века, в здешней библиотеке Патриаршей; вторая половина Лаврентевского списка Летописи Несторовой в Петербурге; сочинения Иоанна Экзарха Болгарского, многие слова и поучения Митрополитов Киевских и Московских в библиотеках Иосифа Волоколамского монастыря, Новгородской, Софийской, Александроневской в Петерб. и т.д.; сочинения Максима Грека, первого исправителя у нас книг церковных, в библиотеке Троицкой-Лавры; любопытнейшее сочинение, объясняющее нам северную борьбу католицизма с Греческим православием, Остен, сочиненный Иоанникием Лихудом при Патриархе Иоакиме, в pp. Московской Патриаршей библиотеке; письма и записки двух наших эллинистов-филологов, Иоанникия и Софрония Лихудов в здешнем Архиве Иностранных дел. Так рассеяны еще неизданные материалы для истории нашей Словесности по разным библиотекам Царства Русского! Но если бы, по крайней мере, все изданное до сих пор было собрано у нас в одно общее место! Мы не имеем даже и этого удобства. Вам известно, что библиотека Московского Университета только в прошедшем году обогатилась произведениями отечественной Словесности; но по самой естественной причине она не может еще представить полного собрания материалов. Библиотеки такого рода растут столетиями. — Правда, что при щедрых пособиях нашего Правительства мы иногда превращаем столетия в годы; но трудно в одно время удовлетворить всем нуждам, какие сопряжены с благоустройством заведения, подобного Московскому Университету. Библиотека, полная Литературы Русской, при нашем Университете будет еще долго принадлежать ad pia desideria; но утешимся, что прочное основание уже положено благому делу. При недостатках наших средств сделаем, что можем. Набросим хотя эскиз великому зданию; начертить себе план своих действий; укажем на то, что надобно бы сделать; утвердим хотя разные вопросы в нашей науке и покажем путь к ответам: с нас и этого будет довольно. — Замечу, что при современном направлении нашего пишущего мира, История Словесности Русской принадлежит к числу необходимых потребностей, к числу важнейших вопросов нашего учено-литературного мира. Дух неуважения к произведениям отечественным и дух сомнения во все то, что славного завещала нам древность, должны же когда-нибудь прекратиться, а мы можем противодействовать им только глубоким и терпеливым изучением того, что составляет литературную собственность нашего народа. — К тому же с разрешением вопросов, входящих в Историю нашей Словесности, неизбежно соединено разрешение важных вопросов, относящихся к современному нашему образованию. Приступая к изложению какой-нибудь науки исторической, я всегда считаю полезным сделать в начале общее обозрение предмету: такое предварительное обозрение завлекает нас к изучению и, предлагая предмет сначала в его общей целостности, дает лучшие средства к развитию подробностей. Это первый эскиз картины, который бывает необходим для того, чтобы потом стройнее и спокойнее развивались части целого. Сделаем сегодня подобный очерк своему предмету: окинем беглым взглядом все развитие нашей Словесности и исполним это с двоякою целию: во-первых, убедимся в важности и многообъемности нашего минувшего, во-вторых, извлечем из него поучительный урок для будущего, урок важный, касающийся современного образования и направления Литературы в России. Во второй половине IX века племя Норманнское стремится с Севера на Юг двумя путями: Западным и Восточным. Варяго-Руссы, избравшие путь Восточный, по дороге к Царьграду наткнувшись на племена Словенские, основывают Россию. В то же самое время совершается другое важное событие: Юго-западные племена Словенские начинают обращаться в Христианскую веру. Византия и Рим, готовившиеся к великому разделу, соревнуют о их обращении. Но Греция, имеющая у себя под рукою племена Словенские, обладает важным преимуществом перед Римом в отношении к народному языку: два ученые Грека, родившиеся среди племен Словенских, переводят для Болгар Священное писание. Скоро перевод распространяется и у других племен, принявших Христианскую веру. Народы Словенские, еще близкие братья друг другу, удобно понимают язык перевода, и каждое племя влагает в него, может быть, несколько избранных выражений из своего наречия. Моравы принимают себе это литературное сокровище, но ненадолго. Разделение церкви, между тем, решилось: Западно-католическая пропаганда, враждебная для народных языков, скоро изгоняет из стран Словенского Запада Словенское богослужение. Но в это же время Русь приемлет крещение от Византии и с тем вместе Болгарский перевод Священного писания, совершенно понятный для нее, несмотря на некоторые различия в наречии. — Таким образом, вникая в начало нашей литературы письменной, мы можем сделать три замечательных наблюдения: во-первых, начальный памятник нашей Словесности носит на себе священную печать Христианства: мы совершенно чужды памятников языческих; отсюда истекает чисто-религиозный характер нашей древней Словесности; во-вторых, в то время, когда прочие Словенские страны по причине влияний иноземных отказываются от первого литературного их сокровища, Россия, назначенная для того, чтобы представить со временем лучший и полный цвет Словенского мира, приемлет к себе и хранит у себя святыню Всесловенского языка; в-третьих, чудное преимущество имеем мы в начале нашей Словесности перед всеми народами Запада: взгляните на Романский язык племен западных в Стразбургском договоре 842 года между Людовиком Германским и Карлом Лысым! Какой грубый хаос! Какое нескладное лепетание! Прочтите несколько станиц из Остромирова Евангелия, вероятно, в тексте своем близкого к тексту IX века, какая изящная чистота и правильность! Немцы только в XVI столетии читают Библию на своем языке — и тем обязаны они своему реформатору Лютеру, — а мы уже в IX веке могли вкушать на языке, почти своем, Божественные красоты Священного писания! Какое великое преимущество! В X веке совершается крещение России: Византия явилась ее восприемницей от купели и дала свой характер ее первоначальному образованию. Всюду, куда ни проникало семя Христианства, быстро созревали плоды его. К XI веку относятся первые памятники нашей письменности. Иные сомневаются, что в этом, по мнению их, варварском веке, могла явиться Летопись Нестора. Одним из сильных возражений против этого мнения может служить то, что год написания Остромирова Евангелия (а именно 1056) есть вместе и год рождения нашего первого Летописца. — Летопись его в отношении к форме своей носит на себе также следы Византийского стиля, как Софийский собор в Киеве со своими древними мозаиками. — В XI веке зачинается эта первая чистая струя народного предания, которая потом растет в течение всего древнего нашего периода. — В этом же веке пером того же Летописца зачинаются Жития Святых, которые также растут вместе с развитием древней России и являются потом огромным великолепным собранием из-под трудолюбивого и цветущего пера Димитрия Ростовского. XII век представляет уже полный цвет влияния Византийского. Памятники письменности в этом веке становятся обильнее. Летопись государственная и Летопись религиозная (жития Святых) продолжаются. К сей последней присоединяется еще Сказание о Печерской церкви, исполненное поэтического верования. Путешествие Даниила Паломника в Иерусалим свидетельствует религиозный подвиг, славный для такой эпохи. В то время, когда вся Европа совокупными силами стремится ко гробу Христову, в нашей России, обессиленной междоусобиями внутри и набегами Половцев извне — один монах свершает поход крестовый! — Мы видели Летописца в XI веке: в XII церковь представляет нам проповедника в лице Кирилла Туровского. Красноречие изумительное, как мы увидим; но это чудо нашей Словесности XII века принадлежит к числу столь многих чудес Религии Христианской. Все эти памятники нашей древней Литературы, носящие на себе печать религиозного направления, показывают нам те средства, какими Христианская вера могла так сильно водвориться в сердцах наших предков и устоять против искушения, ожидавшего Россию. К сему же веку относятся первые произведения светских лиц. Поучение Мономаха есть картина образа мыслей и нравов эпохи. Слово о полку Игоревом, составляющее переход от XII века к XIII и носящее на себе живые краски Поэзии, исполнено того непритворного унылого чувства, которое должно было наполнять Россию в то время, когда она истощала силы свои в междоусобиях и когда Половцы уже предвещали нашествие Монголов. Велики пути Провидения, ведшего Россию к величию! Готовя это искушение для нашего Отечества, оно с намерением не только насадило в нем, но и укрепило семена Христианской веры, содействуя к тому и утверждением единого Богослужебного языка. В тяжкое время варварского ига, когда Россия чужда была всякого политического единства, Религия и язык, сохраняясь в чистоте, поддерживали единство разделенного народа и государства. Россия молилась Богу Христианскому — и молилась вся уже одним языком. Почти незаметны у нас в Литературе следы влияния Татарского: несколько слов осталось в языке — и не более. Замечательна литературная бесплодность XIII века, особенно в сравнении с блистательным XII, в котором так быстро расцвело было просвещение, данное Византиею. Уныние народное отразилось бесплодием в Словесности. В XIV веке замечаем большее движение как в государственной жизни, так и в литературной. Зачинается мысль об освобождении от ига: возникает с тем вместе и мысль о просвещении. Киприан, сначала Митрополит Киевский, потом Московский, является первым его восстановителем и возобновляет прерванные сношения наши с юго-западным миром Словенским, откуда получили мы древнейшие памятники письменности. В конце этого века последовало при Григорие Самблаке, Митрополите Киевском, окончательное отделение Митрополии Киевской от Московской: событие весьма важное по своим последствиям как для просвещения России, так и для Словесности. Оно приуготовило образование двух центров, северного и южного к которым приводится все позднейшее развитие России до самых времен Петра Великого. Великий подвиг Димитрия Донского, единственный крестовый поход, который могла тогда совершить Россия, запечатлен в произведении литературном, в слове о Мамаевом побоище. Ко времени Татарского владычества Карамзин относит сочинение многих Русских песен: отсюда он объясняет их унылый характер. Правда, что многие исторические песни в Сборнике Кирши Данилова отзываются временами Татар; но в песнях Русских, как в песнях всякого народа, видны слои многих веков, начиная даже с века Владимирова. Поэтому о песнях Русских говорить следует в заключение всего древнего периода нашей Словесности. XV век есть век нашего освобождения. Здесь с особенной славою раскрывается благородная деятельность духовенства: оно содействует освобождению от ига, особенно устами и словом Архиепископа Вассиана; оно распространяет святыню Религии по всем концам полудикой России; оно начинает борьбу с ересями, в то время уже возникавшими. К сему и предшествующему веку относится основание многих монастырей в России, которые являются во мраке первыми светильниками Веры и образования. При этих монастырях основываются и первые библиотеки Русские, сохранившие для нас святыню древнего письменного языка, церковные и государственные предания. Еще в XIV веке святый Сергий основывает обитель Троицкую, в последствии столь славную; Кирилл — обитель Белозерскую. В XV веке Евфросин, в мирянах Елеазар, учреждает монастырь Псковский, названный его именем; Иосиф Санин основывает монастырь Волоколамский, славный особенно своею богатою библиотекою; Нил Сорский учреждает житие скитское; Корнилий есть первый игумен и учредитель монастыря Вологодского в начале XVI столетия. — Архиепископ Новгородский Геннадий и Иосиф Санин являются ревностными противниками Жидовской ереси, которая в то время представляла первое искушение нашему Греческому православию. Жития Святых, особенно Русских, каноны им, послания духовных особ к Князьям России, сочинения против еретиков — вот явления нашей литературной деятельности в этом веке возобновления. — Москва укрепилась и воцарилась над древнею Русью: Византия, упадая под мечом Турков, протягивает ей руку, завещевает ей великолепие померкшего Двора своего и посылает Греческие книжные сокровища. В XVI веке два средоточия религиозных, обозначавшиеся еще в XIV столетии, начинают свои действия — и литературу надобно уже следить и на севере, и на юге России. Москва вмещает в себя деятельность северную; Киев и около него, Чернигов, Острог, Львов, действуют на юге. В Москве в это самое время начинается великое событие, принадлежащее Истории нашей Религии и литературы: исправление книг церковных. — Вместе с этим водворяется Греческий язык в столице России, и возобновляются сношения с Византиею. — В. Князь Василий Иванович находит между сокровищами своих предков огромную библиотеку Греческих рукописей — и посылает просить Патриарха Константинопольского, чтобы он прислал ему искусного человека для разбора его Греческой библиотеки. По этому случаю явился у нас в то время муж славный, учившийся в Париже у знаменитого Ласкариса и странствовавший по многим городам Европейским монах Афонской горы Максим Грек. Твердый в догматах Греческого Православия, он отметил в переводах священных и богослужебных книг наших многие места, несогласные с учением нашей церкви. Скоро навыкнув Словенскому языку, он приступил к исправлению переводов. Кроме внутреннего смысла, который, вероятно, надлежало исправить, Максим Грек присягнул и на самые формы языка и ввел тогда многие эллинизмы, с его времени оставшиеся в нашем языке церковно-словенском. Исправление древних книг, к которым привык уже народ, как к своей святыне, возбудило всю старую невежественную Русь, которая хотела держаться буквы, а не настоящего смысла: возникли расколы. Максим Грек долго боролся с ними; но наконец подпал он гневу самого Государя и Митрополита — и сделался славен у нас не одною ученостью, но и страданиями своими. В этом же веке является другой именитый муж церкви, занимающий важное место в нашей литературе, Митрополит Московский Макарий. Славны заслуги его для церкви: он должен был бороться с новою Лютеранскою ересью, которая обуревала наше православие. История литературы должна с благоговением указать на подвиг Макария, на Великие Четий Минеи, им собранные, до сих пор не изданные и служившие источников для Малых Четиих Миней Св. Димитрия Ростовского. Ему же, вместе с Митрополитом Киприаном, приписывается сочинение Степенных книг. В этом же веке мы можем остановить внимание свое на Сказаниях Князя Курбского, первых записках Русского государственного мужа, и на исторических трудах Патриарха Иова, описавшего жизнь Царя Федора Иоанновича. В то время, когда Север боролся с расколами, возникавшими среди нашей церкви, Юг отстаивал православие против тяжких и более опасных нападений Западного Католицизма и против Унии, возникшей после Флорентийского Собора. С особенной признательностью должны мы упомянуть о Князе Константине Острожском, ревнителе Греческого православия на Юге, о Никифоре Туре, Архимандрите Киевопечерском, и Леонтие Карповиче, противниках Униатов. В этом же веке типографское искусство явилось в первый раз в России, но, изгнанное суеверием и невежеством, должно было удалиться из Москвы. Князь Острожский принял к себе наших типографщиков и напечатал в первый раз всю Словенскую Библию по экземпляру, сысканному им в сокровищнице Царя Иоанна Васильевича и единственному во всем Словенском мире: так Россия, одна, хранила святыню Религии на языке Словенском. XVII век представляет развитие в больших размерах того, что изобразили мы в XVI. На Севере, в Москве, видим влияние образования Греческого, исправление книг, жаркую борьбу с расколами, все более и более возникающими; Юг представляет влияние схоластики Латинской на формы образование и не менее жаркую борьбу с западным Католицизмом и Унией. Но кроме этих двух главных действий сего века является еще на Севере событие новое: Киев сделался нашим; открылись частые сообщения между им и Москвою, сообщения религиозные и ученые; влияние Латинское успело проникнуть даже в нашу Греческую Москву и в центре исповедания Восточного открылась борьба между Папизмом и нашею Церковью. Эти Богословские прения полезны были особенно для развития Эллинской Филологии, которая в XVII веке так процвела у нас, как до сих пор, несмотря на все усилия водворить ее, процвести не может. Все писатели этого века могут разделиться на два разряда: на Северных и Южных. На Юге видим мы Захария Копыстенкского, противника Униатов, Лазаря Барановича, врага Иезутов, Адама Зерникава, состязавшегося с Лютеранами; но над всеми возвышается Петр Могила, знаменитый основатель Киевской Академии, которая в том же веке образовывала уже великих Ораторов и сподвижников Петра: Стефана Яворского, Феофана Прокоповича и Гавриила Бужинского. Среди ревнителей православия замечательно особенно лицо Словенского Филолога, Автора Грамматики, Мелетия Смотрицкого, который становится жертвою юго-западных прений и переходит то на ту, то на другую сторону. К Северным писателям принадлежат наши славные Патриархи: Филарет, поборник православия Иосиф, имевший много рвения, но по недостатку знаний содействовавший много к распространению расколов. Иоасаф, Никон и Иоаким, наиболее состязавшиеся с еретиками. К сим Патриархам мы должны еще присоединить Иерарха, уступающего им по сану, но по рвению, по святости, по учености и по достоинству литературному занимающего первое место в XVII, и даже в начале XVIII века. Сей Иерарх соединял в себе жаркого гонителя ересей, красноречивого проповедника церкви и писателя, под пером которого Словено-церковный язык в России достиг высшей степени цветущего развития. Это был Святой Димитрий, Митрополит Ростовский. Богословские занятия этого века были причиною тому, что Эллино-Греческая Филология процветала у нас в это время с удивительною быстротою и вошла в образование не одного духовенства, но и дворянства. Знание Греческого языка сделалось потребностью, которая вызвана была религиозными вопросами века. Поименуем по крайней мере те события, которые содействовали у нас распространению Греческого языка и которые неотъемлемо принадлежат Истории нашей Словесности. При Царе Михаиле Федоровиче и при Патриархе Филарете Грек Арсений, Иеромонах, основал при Патриаршем дворе Греко-Латино-Словенскую школу. Олеярий, видевший и школу и учителя, свидетельствует, что Царь и Патриарх намеревались в то время во многих местах России завести Греко-Латинские школы. При Царе Алексее Михайловиче послан был на Восток другой Иеромонах Арсений Суханов, к Патриарху Александрийскому, для решения многих вопросов относительно церкви. Этот Арсений скупил на Востоке 500 Греческих и Словенских рукописей, которые составили лучшую часть библиотеки Патриаршей в Москве, были рассмотрены два раза, в первый раз ученым Греком Скиадою, во второй Немецким Профессором Маттеи; но с тех пор лежат в праздном бездействии, недоступные для нас в детском состоянии нашей Греческой Филологии. Не так было в старое время России, в XVII веке, при Царе Алексее Михайловиче. Тогда один знаменитый Боярин Феодор Михайлович Ртищев, муж, славный своею благотворительностью и любовью к просвещению, устроил близ Москвы Преображенскую пустынь для ученых Киевских монахов и составил из них ученое братство для перевода разных книг, полезных Церкви. Главою этого братства был Епифаний Славинецкий, Иеромонах, вызванный Ртищевым из Киева «ради научения Словено-Российского народа детей Эллинскому наказанию», муж, как говорят о нем современники, мудрый, многоученый в Философии и Богословии изящный Дидаскаль, искуснейший в Эллино-Греческом и Словенском диалектах. Тогда-то переведены были многие сочинения Святых Отцов, Иоанна Златоустого, Василия Великого, Григория Назианина, Иоанна Дамаскина, Афанасия Александрийского. По поручению того же Ф.М. Ртищева, Епифаний Славинецский сочинил полный лексикон Греко-Словено-Латинский. По смерти славного Боярина*, мудрый Царь Алексий Михайлович поддержал великую мысль его и поручил Епифанию Славинецкому и ученой братии перевести вновь все священные книги с Греческого языка: надзор за этим делом поручен был Павлу Митрополиту Сарскому и Подонскому, которого современники сравнивают с Птолемеем Филадельфом, устроившим особые домы для семидесяти толковников, совершивших перевод Священного писания с Еврейского языка на Греческий. Так и Митрополит Павел воздвиг вне Москвы, на Крутицах, в месте тихом и безмолвном, приличном святому делу, особое здание; украсил его садом и прохладными источниками, и здесь-то поселилось ученое братство для совершения великого предприятия. ______________________ * 1673. ______________________ Греческая партия находилась во враждебном отношении с другим замечательным мужем этого времени, Иеромонахом Симеоном Полотским, который был представителем Латинского влияния, и во многих сочинениях обнаруживал мнения свои, наклоненные к Папизму. Этот ученый и литератор, несмышленый, однако, в языке Греческом, как обвиняют его Эллинисты того времени, привлекал самого Царя своим острым умом и новыми формами, более Европейскими. Он сам, без позволения Патриаршего, импровизировал проповеди к народу, переводил стихами Псалтырь, сочинял священные драмы, писал придворные стихи. Все эти нововведения не нравились у нас духовенству и Греческой партии, которая в этих формах видела влияние Католицизма; но распря не могла еще возникнуть потому, что Симеон Полотский находился под непосредственным покровительством самого Царя Алексея Михайловича и потом Царя Феодора Алексеевича, воспитанника Симеонова. Спор возник позднее, как мы сейчас увидим. Царь Феодор Алексеевич, по совещании с Патриархом Иоакимом, замыслил умножить Греко-Латино-Словенскую школу и поручил это дело Русскому Иеромонаху Тимофею, который долго странствовал по Греции и был в Греческом языке искусен. Помощниками ему даны были два природных Грека, Мануил и Иоаким. Это было началом Академии. Царь и Патриарх сами приходили в училище, утешались успехами учеников и дарили прилежных одеждами, червонцами и привилегиями. Желая распространить учение в Академии, Царь обратился с просьбою к Патриархам Вселенским о том, чтобы они прислали в Москву мужей искусных в языках Греческом и Латинском. В 1684 году явились у нас два ученые Грека, родные братья, Иоанникий и Софроний Лихуды, которые обучались в Падуанском Университете. Они приехали в Москву уже по смерти Царя Феодора Алексеевича и приняли на себя учение в Академии, которая была устроена в новом месте, в Спасском монастыре, что за Иконным рядом. Лихудам дано было в помощь из Русских пять лучших учеников, уже прежде приготовленных, а именно: Алексей Кирилов, Николай Семенов, Федор Поликарпов, Федот Агеев, Иосиф Афанасьев, Ион монах Чудовский. Собрано было в эту школу более 40 человек детей духовных и боярских, кроме простых. Сверх Греческого и Латинского языка, Лихуды обучали и языку Италиянскому. Грамматика и Пиитика преподавались только на Греческом языке; Риторика, Диалектика, Логика и Физика на Греческом и Латинском. В XVII веке Боярские и простые Русские дети, учившиеся в Академии, свободно говорили по Гречески и по Латыни и перевели много книг с обоих языков*. ______________________ * Древняя Российская Вивлиофика, изданная Новиковым. Издание второе. Т. XVI, стран. 295. Историческое известие о Московской Академии, сочиненное в 1726 году от справщика Федора Поликарпова. ______________________ Партия западная Киевская завидовала успехам нового училища: ей неприятно было, что отнимались у нее средства действовать на Русское просвещение и распространять мнения папистические. Лихуды, с самого начала заметив распространение этих мнений в народе, начали сильно им противодействовать. Противником Лихудов явился ученик Симеона Полотского, Строитель Спасского монастыря, Сильвестр Медведев. Возник жаркий богословский спор между обеими сторонами, и главным предметом спора было пресуществление Евхаристия. Спор этот занимал не только все духовенство, но даже и светских людей обоего пола: простой народ на городских рынках говорил об этом предмете. Многие за решением являлись к самому Патриарху. Множество сочинений выходило и с той, и с другой стороны и рассевалось в народе. История этого замечательного спора, писанная самим Патриархом Иоакимом и Лихудами, лежит до сих пор неизданного в Московской Патриаршей библиотеке*. Лихуды восторжествовали над Сильвестром Медведевым; но по смерти Патриарха Иоакима, оклеветанные перед Патриархом Адрианом, высланы были из Москвы и заточены в Костромской Ипатьевский монастырь. По удалении Лихудов, сначала ученики их, Николай Семенов и Федор Поликарпов, а потом монах Чудовский Иов, продолжали преподавать науки в Академии, на языках Греческом и Латинском. Между тем Лихуды, по просьбе Митрополита Иова, вызванные в Новгород, завели там Греческие школы. ______________________ * См. в Словаре Историческом о бывших в России писателях духовного чина Греко-Российской церкви, статью об Иоанникие и Софроний Лихудах. ______________________ Мы видим, что наша древняя Россия деятельно занята была жизнью религиозною и жаркими Богословскими прениями, в которых принимало участие не одно духовенство, но и весь народ. Вот почему и Словесность, отражающая всегда жизнь народа, носит на себе характер чисто-религиозный. Замечательно около этой Богословской литературы такое быстрое развитие Эллино-Латинской Филологии в нашем древнем отечестве. Если мы, для сравнения, обратим взоры на развитие образования и литературы в странах западных, то увидим то же самое. Всюду образование принимает сначала характер религиозный; Богословие является первою наукою; прения о вопросах религиозных — первым делом жизни; духовенство играет главную роль в мире ученом и литературном. Мы имеем однако во всем этом одно важное преимущество перед Западом: все его ученые прения совершались на языке мертвом, на языке Латинском, который не мог иметь уже никакого полезного влияния на развитие языков народных; у нас же все литература употребляла язык Словено-церковный, который не находился в таком дальнем расстоянии от языка Русского, и которого слова и даже целые выражения могли потом сделаться собственностью и украшением нашего избранного литературного языка. Если мы сравним развитие нашей древней России с развитием Германии, нам соседственной, то нас поразит сходство, в некоторых чертах изумительное. Изучение Греческого языка, бывшее у нас искони, но прерванное на долгое время нашествием иноплеменным и устранением от Византии, возобновляется почти в то же самое время, как в Германии оно только что начинает укореняться. Максим Грек (1556) есть почти современник Рейхлину (1455-1522), который учился также в Париже, первый учредил кафедру Греческого языка в Германии, в Университете Гейдельбергском, и первый из Германцев написал Греческую Грамматику (...)*. Одна и та же причина породила у нас и в Германии это изучение — потребность религиозная; в России необходимость исправить церковные книги; в Германии та же самая необходимость исправить перевод испорченной Вульгаты и сделать доступным для каждого чтение Нового Завета в самом подлиннике**. Но в обстоятельствах, сопровождавших введение Греческого языка, мы были счастливее: у нас и Церковь и Царская власть покровительствовали этому языку, как родному по духу Религии и священному; в Германии же монахи противились стремлению Рейхлинову — учредить кафедру Греческого языка в Гейдельберге, и предписывали остерегаться его, как повода к ересям***. ______________________ * Iohann Reuchlin und seine Zeit, von Dr. Ernst Theodor Mayerhoff, Berlin, 1830, стр. 80.
______________________ От чего же не развились у нас те добрые семена, которые приуготовила в себе древняя Россия? От чего религиозная жизнь и словесность наших предков, изучение языков классических, не возымели никакого влияния на последующую жизнь нашего отечества? От чего эти сокровища нашей древней России до сих пор лежат праздны в наших библиотеках и не возбуждают в нас никакого патриотического участия? Россию ожидало другое назначение: Царь-гений вдвинул ее в сферу Европейской жизни — и древняя Россия отделилась от новой такою бездной, которую и до сих пор нам трудно наполнить. Россия, в течение всей своей древней жизни развивавшаяся самостоятельно и отдельно, не принимала участия в Европейском развитии и потому чужда была всех форм просвещенного Запада. Гениальный Царь замыслил вместить то в несколько лет человеческой жизни, что в Европе было плодом многих и многих столетий, что истекало из ее исконных преданий, что сообразно было с ее давними мнениями, поверьями и обычаями. Россия вошла в Европейскую жизнь и совершила все то, что беспредельная власть Царя и такая же покорность народа совершить в ней могут. Не время и не место нам входить подробно в исследование вопроса о Европейском преобразовании России: мы коснемся только того, что прямо относится к нашему предмету — к Словесности. До Петра в России недоставало тех условий, которые сообщают литературе характер общественный: потому-то древняя литература наша принадлежала почти исключительно одному духовному сословию и даже выражалась языком ученым, Словенским, но не народным, не языком, какой был в устах общества. Формы Европейского общежития даны были нам державной властью Петра Великого: в них-то заключались необходимые условия того, чтобы литература приняла характер общежительный и развила те формы, в каких являлась она искони у образованных народов Запада. Сии условия даны были новым преобразованием, но этого было мало. Литература есть плод народной жизни; она не может развиваться без элемента национального. Формы Европейского общежития, не вытекшие из наших преданий и нравов, были для нас совершенно чужды и могли сделать условиями, годными для образования Словесности только тогда, когда сроднились с Русскою жизнью. В преобразовании Петровом необходимо должно было заключаться противодействие элементу народному: вот почему оно, приготовляя с одной стороны условия для будущего развития Словесности, само в себе не могло благоприятствовать современному ее развитию. Наблюдая литературу времен Петровых, мы замечаем явление поучительное: никогда, ни в какое время нашей Словесности, язык Русский не представлял таких насильственных форм искажения, как в первой четверти XVIII века. Причина ясна: на чем же, если ни на языке, должно было отразиться это быстрое преобразование? Снимите с нас древние одежды: наденьте новый костюм Европейский: мы сначала в нем покажемся немного странны, но потом к нему привыкнем. Но язык — это наша коренная собственность, нераздельная с нами; это наш существенный признак, почему мы носим имя Русских; это выражение всей жизни нашей; это неосязаемый образ всего Русского человека. Вот почему язык был чувствительнее к преобразованию, чем все прочие формы нашей жизни; вот почему на нем, более нежели на чем-нибудь, отразилось искажение физиогномии народной. И так Петр не мог насладиться плодами своих подвигов в отечественной литературе; время Анны также не было благоприятно ее развитию, ибо представляло крайность иноземного стремления. Умный Кантемир не мог найти форм языка для своих сатир; Тредьяковский есть образец искажения Русского языка. Но в благотворное царствование Петровой Дочери, когда последовало некоторое возвращение к народности, когда резкие следы быстрого преобразования стали изглаживаться, когда формы Европейского общежития в поколениях новых начали уже сливаться с народною жизнью — тогда, под кроткою сенью престола, возникла Словесность Русская, и подала народу голос новый, заговорила его языком, но языком образованным, чудным, великолепным. — Но откуда же вышел первый Русский Литератор и основатель языка, которым мы пишем? — Он не мог выйти из Академии, основанной Петром Великим, которая чуждалась стихии народной: там образовался в нем Химик и Естествоиспытатель. Но Литератор, рожденный в Холмогорах у полюсов Севера, в рыбачьей хижине, образовался в единственном заведении, которое заключало тогда в себе стихию национальную, в Греко-Латино-Словенской Академии, и вышел из нашей Москвы, средоточия Русского языка и Государства. С того времени, как Литература наша явилась в Европейских формах, начинаются беспрерывные ее сношения с Западом. Историк Французской Словесности XVIII века, Вильмен, имеет гордое право говорить о влиянии, какое Франция производила на весь образованный мир: Историк Литературы Русской должен быть скромнее и говорить о всевозможных влияниях, каким наша Литература подчинялась. Но этим, однако, не ограничится обязанность сего последнего, и он исполнит только меньшую половину труда, если покажет одни отношения, в каких Русская Словесность находилась к иноземной. Важнее гораздо для него показать, каким образом она, не смотря на подражание чужим образцам, выражала потребности нашей жизни и отвечала чувствам народным, ибо во всяком писателе, имеющем призвание действовать на свой народ, сквозь все заимствованные формы, сквозь все возможное подражание, непременно пробьется струя народной жизни и скажется что-то свое, чему отзовется его отечество. Литература не может быть без чувства жизни. Вот почему важная задача Историку Русской Литературы в новом периоде ее развития — указать на ту струю, которая отвечает ходу образования отечественного, и заменить соответствие между лучшими произведениями Литературы и современными вопросами общества, народными чувствами и народным характером. В этом отношении мы можем разделить всех писателей Русских на таких, которые исключительно подвергались влиянию иноземному, не приемля в себя стихии народной, и на тех, которые при умеренном подражании образцам иноземным отвечали своему народу и времени. Рабские подражатели навсегда умерли и забыты: таковы Тредьяковский, Сумароков, Херасков, Княжнин; но Ломоносов, Державин, Фон-Визин, Хемницер, Дмитриев, Карамзин, Крылов, Жуковский, Пушкин и другие будут всегда нашей собственностью национальной. Ода Ломоносова снята формами своими с Оды Гинтера и Ж.Б. Руссо; но три сильные чувства, одушевлявшие поэзию Ломоносова: святая Вера, преданность престолу и чувство Русского могущества, откуда взяли свое начало, если не из жизни Русского народа? И посмотрите, как он велик и благороден в сравнении с ним, и независим от него в отношении к духу! А торжественность и величавость его Оды не объясняется ли тем, когда вы окинете историческим взглядом великолепное царствование Елизаветы, когда представите себе пышность, роскошь, величавость форм Двора Русской Императрицы? Державин, наследник Ломоносова, будет для нас таким же эхом Екатеринина века — и еще живее изобразит нам жизнь всей России в эту эпоху, нежели Ломоносов, поэт Двора и Академик. В его лире звучали те же три сильные струны, которые положены в основу лиры Ломоносова; но в звуках их отзывается что-то более благородное, как в самом веке Екатерины, когда преобразование Петрово было, так сказать, переведено в Русский язык и на Русские формы. В Оде Державина более простоты, как в самых формах общежития Екатерининской эпохи в сравнении с Елизаветинскою. Державин не написал ничего целого, огромного, не вместил своего века в одной художественной, полной картине, как Лирик; но соберите все эти отрывки, совместите их в одну картину, и век Екатерины вам предстанет! — Поэзия Державина — это сама Россия Екатеринина века — с чувством исполинского своего могущества, с своими торжествами и замыслами на Востоке, с нововведениями Европейскими, и с остатками старых предрассудков и поверий — это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в Азиатские жемчуга и камни, и еще полудикая, полуварварская, полуграмотная: такова поэзия Державина во всех ее красотах и недостатках. Фон-Визин представит нам в двух живых картинах две крайности этой же России: с одной стороны, грубое невежество в древних формах, и с другой то же невежество, прикрытое формами Европейскими. Со времен Карамзина начинается устроение новых образованных форм литературного языка, более согласных с потребностями общежития. Дело, совершаемое Карамзиным в прозе, совершается поэтами в стихах. Этот период объемлет произведения Дмитриева, Крылова, Жуковского, Батюшкова и Пушкина и может назваться периодом устроения блестящих художественных форм в нашей Словесности. В отношении ко внутреннему содержанию подвиг Карамзина есть подвиг самопознания народного: Литература без Истории не может принять национального характера. Вот почему Карамзин образовал поэзию Пушкина, как лучшее до сих пор выраженное просвещенной народности нашей. Муза Жуковского, обратив нас от одностороннего Французского направления к Поэзии всеобщей, к Поэзии Англии и Германии, содействовала также развитию народности. Крылов отлил из басни первый тип чисто национальный и возвел здравый смысл Русского народа до степени красоты поэтической. Если мы взглянем на произведения всех этих писателей в отношении к их времени, то увидим, что все они, и особенно История Государства Российского, памятник Царя Благословенного, столь же твердый, как его колонна, представляют нам Россию времен Александровых, Россию в самых блистательных формах просвещенного Европеизма, где все следы быстрого преобразования изгладились и перешли в стройное развитие. Таким образом, время Елизаветы, Екатерины и Александра постепенно отражается в нашей Словесности, и мы, не смотря на все влияния иноземные, представляем правильное раскрытие тех залогов и надежд, которые посеял у нас Петр Великий. Задача современная, может быть, состоит в том, чтобы привести в возможно большее согласие формы нового Европейского образования с стихиею нашей древней Русской жизни, возобновить все ее забытые предания, воскресить перед собою дух наших предков и дать ему тип образованный — одним словом, провести железный путь от Петербургского Адмиралтейства до Московского Кремля и наполнить ту бездну, которая до сих пор разделяет Россию древнюю и новую, Россию до Петра и после. Такие результаты извлечем мы, рассматривая Русскую Литературу в ней самой. Но если мы взглянем на нее параллельно с развитием литератур иноземных, то наша национальная гордость невольно оскорбится вопросами, которые сами собою предстанут. От чего же Словесность наша до сих пор не могла иметь никакого влияния на Европейскую? От чего не представляет она явлений всемирных, действующих на все образованное человечество? Не сравнивая уже Россию со странами, имевшими раннее развитие, как то с Италией, Испанией, Францией и Англией, если мы сравним ее с Германиею, нам соседственной, и весьма мало опередившей наше литературное развитие — то и это параллель представит нам результаты, обидные для нашего народного самолюбия! В самом деле: если мы вспомним, что Ломоносов, странствуя в 1730 годах по Германии, мог иметь образцом для своих од только одного Гинтера, теперь забытого всеми, то мы легко усмотрим, что Литература Германии, в отношении ко времени, почти ровесница нашей. Но от чего же Германия в такое краткое время представила нам Лессинга, Виланда, Гердера, Шиллера и Гете, мужей всемирных, особенно этого Гете, который есть величайшее событие Европейской Литературы нашего столетия? Я именую только немногих Литераторов Германии, не касаясь ее Философов, Филологов, Историков и других мужей ученых. Отчего же такая неизмеримая разница между Русским и Германским развитием в Литературе? Неужели причина заключается в способностях двух народов? О, конечно, нет! За гениальность наших писателей мы можем вступиться, как за нашу народную славу. Гений одного Державина может, конечно, стать наравне с возвышеннейшими гениями Германии. Причина этому таится глубже: взглянем на историю Германской учености — и здесь откроем тайну быстрого и всемирного развития Немецкой Литературы. Те Университеты, в которых образовывались возвышенные ее гении, равно и библиотеки при них, ведут свое начало с XIV, XV и XVI столетий. Вот как давно и долго приготовлялось к наукам Литературное развитие Немцев. Такое явление, как Гете, воспитывается не само собою: в его воспитании участвует целая жизнь всего народа, и сколько ученых трудилось за тем, чтобы Германия могла воспитать для всего мира такого Поэта! Сравнив себя с Германией в отношении к развитию наук, мы легко усматриваем причину нашей слабости. Наш Университет, древнейший в России, не считает еще века своему существованию. Библиотека его не есть ли, можно сказать, вчерашний дар от щедрости нашего Правительства? При этом нельзя не пожалеть о том, что все плоды, какие были уже в древней России, не принесли для нас никакой пользы, и наша Эллино-Латинская Филология, развивавшаяся около Богословских прений, исчезла, не оставив никакого ученого следа на нашей жизни. Ей мы обязаны, однако, классическим направлением Ломоносова; но взгляните на Державина, который ему наследовал: учители Казанской Гимназии, его образовавшей, участвовали разве только в грамматических его ошибках, которые, однако, не помешали развиться его гению. Университеты должны питать Литературу: науки плодят массу идей и удобряют ту почву, на которой непременно возникнут прекрасные произведения Словесности при других условиях общественных. Назначение Литературы действовать на настоящее и отражать его: назначение Университета — скромно, тихо и медленно готовить славное будущее для нашего Отечества. Если мы взглянем на деятельность Университетов, нам современную, то не можем не веселиться сердцем, любя наше Отечество и прозревая в его грядущее. Весело смотреть на это юношество всех сословий, которое, со всех концов России, жадно стремится к источнику знаний. Правительство возносит и обеспечивает звание ученого; воздвигает здания, которые красотою превосходят все то, что имеет у себя Европа; библиотеки, которые в других странах вырастали столетиями, вырастают на глазах наших. Если мы обратим внимание даже на ту деятельность, которая не с давних пор господствует в нашей Библиотеке, то сколько радостных надежд представляется нам для нашего будущего! Если же вспомним мы, что такая же ученая и учебная деятельность кипит еще в пяти Университетах России, то, конечно, мы можем надеяться на прочное водворение наук в нашем Отечестве. От прекрасной, благородной деятельности Университетов не хочу обращать внимания вашего на современную деятельность нашей литературы, где только немногое утешительное могло бы нас встретить. Я даже не хотел бы упоминать об этом, если бы не знал, что иногда неистовые клики с нашего литературного торжища доносятся в эти мирные стены и прерывают спокойный ход ваших занятий, исполненный прекрасного будущего. Не могу не изъявить однако желания, чтобы между Университетами и литературою современною учредилось действие согласное и единодушное, основанное только на одной великой мысли — о просвещении нашего Отечества. Больно думать, что действием извне, не говорю уж разрушается (это было бы слишком сильно), но даже, хотя немного, ослабляется то, что мы здесь совершаем тихо, не заботясь ни о славе, ни о честолюбии, из одной любви к науке, к своей России и к тому молодому поколению, в котором светит надежда будущего. Принимаясь в Университете говорить о ходе литературы Русской, я счел за нужное указать на те отношения, в каких они между собой находятся и в каких должны бы находиться: ибо не в этих ли стенах приготовляются общие необходимые условия для будущего развития всех отраслей нашего просвещения? Сегодня мы окинули общим взглядом все минувшее Русской Словесности и извлекли урок, поучительный для настоящего. Мы видели сначала литературное развитие древней России, сосредоточенного около религиозной деятельности; мы могли заметить, как богаты, как занимательны ее сокровища, и как поучительно может быть для нас теперь это минувшее, к сожалению, так долго пренебреженное нами. Мы взглянули потом на бездну, которая отделила Россию новую от древней, на разрыве нашей собственной исторической жизни, на две противоположные части. Мы видели, как на дикой, полу-Азиатской массе России гениальный Царь наметил смелой рукою Европейский абрис, и как верная намеченному им очерку, трудами Его наследников, мало-помалу выступала из Азии юная Россия, в стройных, развязанных формах европеизма, и как все явления ее новой жизни отражались в произведениях Словесности, начиная с торжественной Оды Ломоносова до Истории Государства Российского. — Обозрев это вообще, мы видим теперь и богатство и важность событий нашей Истории и, конечно, уже с большим благоговением и верою в свое минувшее приступим к его изучению. Всякая наука, кроме общей, отвлеченной пользы, должна непременно приносить пользу частную, современную, прямо относящуюся к нашей жизни, — особенно же наука, излагающая предмет столь близкий нашему отечеству. Какую же прямую пользу принесет нам наука наша? Терпеливым и трудолюбивым изучением литературных памятников древней и новой России, мы можем весьма много содействовать к разрешению первого вопроса в современном нам Русском образовании: как бы породнить Россию древнюю с Россиею новою; как в этих блестящих внешних формах новой России воскресить дух ее древней жизни и вызвать все заветные предания наших предков, одним словом, как в современной жизни нашей и в Словесности — ее отражении, примирить навсегда нашу чистую коренную народность с Европейским образованием? С. Шевырев Опубликовано: Общее обозрение развития Русской Словесности (Вступительная лекция Э.О. Профессора Шевырева). Московские ведомости. 1838. № 15. С. 120—123; № 16. С. 130—133.
Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — русский литературный критик, историк литературы, поэт; академик Петербургской Академии наук. | ||
|