| ||
|
День был будний, метельный, музейные посетители были редки, и появление старика в ветхом полушубке, в лаптях-онучах, с мешком за спиной, привлекло любопытство музейских и хорошо запомнилось. Выдававшая входные ярлычки спросила старика с удивлением: откуда он и что ему тут нужно? Старик сказал: «Из-под Сарова, пришел батюшке Серафиму поклониться». Сказал твердо, — видимо, знал, что не ошибся местом. На его спрос: «Где тут у вас батюшка Серафим?» — выдавальщица показала на лестницу: «Там укажут». Как узналось после, она «смутилась как-то... забыла приказать старику оставить мешок здесь». Старик, хоть и очень старый и согбенный, поднимался по лестнице легко и совсем неслышно в своих лаптях. Лестница была в три колена и крутовата, и бодрость старика удивила выдавальщицу. На верхней площадке сидела барышня, пробивавшая ярлычки. По ее словам, старик и не задохнулся даже. На досуге она читала, и неслышное появление такого необычного посетителя испугало даже ее. Она тоже спросила, откуда он и зачем. Получив тот же ответ, что и нижняя, заинтересовалась «такой редкостью» и, на досуге, без посетителей, стала спрашивать то и се, далеко ли отсюда до Сарова, приехал по железной дороге, или подвез кто, как разыскал музей... Старик отвечал ясно и охотно, — оказался детски-откровенным. Пришел пешком, по обещанию; от Сарова верстов сот пять, шел боле месяца, «все было хорошо, задачливо»; а пришел — «по маменькину наказу, для памяти». Для какой... «памяти»? «Как маменька помирала, наказала: "Помни, Ваня... вымолила я тебя у батюшки Серафима...» — отмолила, стало-ть, маменька меня... — «воздвиг тебя батюшка Серафим-угодник..."» Слово за слово, узнала барышня, «как воздвиг». Усадила старика на стул, поотдохнуть, — пожалела, какой он старый, заросший, «как моховой»; борода стала уж и зеленоватой будто. И вот что узнала барышня. Мальчонком был он дюже болен, вот помрет; ни рукой — ни ногой, сразу с чего-то сталось. Все слезы маменька выплакала, все ходила к батюшке Серафиму на могилку, от их села верстов сорок. И батюшка Серафим воздвиг его. С той поры всякий год хаживали они на могилку, правили панихидку — «порадовать-поклониться цветочками с его полянки в бору», а в зимнюю пору еловые лапы в бору ломали и сосновые сучочки с шишечками, на могилку клали — порадовать. А как «просветились мощи», годов тридцать тому, беспременно два раза на году навешивали. И маменька померла, и жена-покойница померла, и сынка в большую войну убили, и внуки попримерли, «от бедовой жизни», никого у него теперь... а то все ходили, «по завету, для памяти». А как батюшку Серафима «взяли от нас...» — стал дознавать, куда увезли его. Верные люди и указали, только молчать велели... Вот и пошел батюшку искать. И теперь хорошие люди есть, «законные»: и ночевать пускали, и покормят от скудости, и копеечки подавали — и от них чтобы поклониться батюшке Серафиму, свечечку родимому поставить... А то и всплакивали... «Скажу им святое слово: "Плачущи утешутся..." — ан и станет им весело». Задачливо было всю дорогу. Паренек однораз нагнал, с оружией, который высокий при начальстве: «Что за человек?., куда-а?..» — стро-го так было окрикнул... а ничего, нестрашный: «Чать тебе, дед, годов сто будет?..» На ахтынабиль к себе сесть велел... — «помчало, снегу не видать!..» Сто не сто, а за восьмой десяток много перешло. Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орленую»: «Везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!» — «Да я ее, малость отойдя, в снег сунул, от греха... ну-ка она неправая?..» Барышня сама довела старика до той двери... — и спохватилась, что отпустила его с мешком: «В голову как-то не пришло!» После было ей строгое внушение, но без особых последствий. Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «Не, там снежку пожую». Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел ее руку с сахаром: «Не, милая... меня и покормят, и чайком напоят... хорошие люди есть». Ей стало грустно: не принял от нее водицы даже. Из расспросов о старике и по рассказам музейских... (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе) узналось, что произошло там. Дававшая объяснения посетителям «ответственная» «была прямо поражена» появлением старика с мешком. Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил-перебил: «Где положили батюшку Серафима преподобного... от нас взяли из Сарова?..» Она показала на витрину. Он поглядел на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «А не обманываешь?., самый тут батюшка Серафим и покоится?!» Она сказала «этому темному»: «Ясно — тут! вон, за стеклом, и косточки...» Из слухов, ходивших среди музейских, узналась «вся история». «Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «С вещами у нас нельзя!., как тебя пропустили?!» Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «Не, не дам я тебе мешка!., это батюшке Серафиму, память». Она оставила: «Что требовать с такого!..» Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона. «Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло... — «кажется, поглядел». Но заметила, что в его бороде блестели слезы... Говорили, что, по ее словам, «досадно ей как-то стало... жалкий, темный народ!» Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать... Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «Что?! что ты?! нельзя у нас!..» — не зная, что вынет он из мешка, но чувствуя «что-то недопустимое». Старик отмахнулся, хрипнул что-то такое, вроде... — «ну тя!..» — схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол... — «е-лки... и какие-то шишки!..» Она крикнула на него: «Нельзя!.. тут у нас не базар!..» Старик — словно и не слыхал: ткнулся головой в елки, «потрясся там»... и, стоя на коленях, «стал тянуть, жа-лобно-плаксиво»... — передавали музейские шепотком: «...Роди-мый ты на-ш... ба-а-тюшка Серафи-им... пришел к тебе... Ваню-шка-а... по-мню... го-лу-бчик ты на-аш... ба-атюшка Серафи-им... угодник Бо-о-жий!..» «Ответственная» ясно видела, как по его «страшному, изможденному лицу градом катились слезы...» Все же она строго выговорила ему, что «это у нас никак нельзя!., что это?! к чему это?..» Старик... — «конечно, понял по-своему, наивно...» — и едва выговорил вдруг посеревшими губами, «ласково как-то даже, совсем по-детски... бесцельно было, конечно, такому, что-нибудь втолковывать...» «Еловые лапы это... с самого борку батюшки... любил батюшка свой борок... па-мять наша... в память это ему, по маменьке...» Перекрестился, едва поднялся — и побрел, нетвердо, волоча свой мешок. Барышня-пробивалыцица увидала старика — «совсем изнеможенного, желтого-желтого, как покойник...» — перепугалась — ну-ка он тут помрет! — и усадила его на стул, видя, как он мотается. Он сел и разинул рот... воздуху не хватало, «свистело в нем». И вот тут она подала ему воды, но он не принял. Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, — сунул за полушубок. Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привел Господь... поклониться батюшке Серафиму... преподобному... теперь спокойно пойдет домой. И так благодушно огляделся... Она спросила: «А что же с мешком?.. почему пустой?..» Он будто улыбнулся, все головой покачивал, чего-то думал. Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «Стро-га-а... а ничего... ничего... кричит свое — "выкинем, сожгем!.." — что ж... ничего, ты свое делай... чего тебе велят... а я свое... сделал... маменька покойная... наказывала... тута вот...» И стал потирать у сердца. Расстроился, что ли, с дум своих... — захлюпал. У барышни, сказывала она, «сжалось сердце». Горько было, что и воды от нее не принял. Помнила его слова: «Не... там снежку пожую...» Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал... но ей было не по себе. Поотдохнул и пошел, сказавши: «Прощай, милая...» Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось. * * * Не прошло года, было в самом начале августа. Та же барышня вдруг опять увидала старика. Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком. Стал, кажется, еще старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал ее. На ее вопрос: «С елочками?..» — сказал: «Да, милая... еловые лапы, батюшке Серафиму». Намачивал дорогой, не посохли чтобы, не пообсыпались. Было, как и в тот раз: поклоны и «память-радование» — еловые лапы и сосновые ветки в шишечках. Никто там ни слова не сказал старику. Он ушел с миром, благостный. Ласково сказал барышне: «Ну, милая... прощай». Больше не приходил. Июль 1947 г. Париж Из сборника рассказов: Свет вечный. Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы). | ||
|