И.С. Шмелев
Глас в нощи

До того я очень любил, как начнут про разное там, «потустороннее», а сам посмеивался. Самые верные люди сообщали о таинственном, что случилось с ними, и при всех ухищрениях трезвого ума никак нельзя было объяснить те случаи естественной причиной, но все-таки оставалась некая для ума лазейка: да, пока необъяснимо, но со временем наука все это объяснит и так далее. Ну, если бы полвека тому сказали, что вот Петр Иваныч чихает в своей Богдановке, и в ту же секунду услышат его во всех пунктах земного шара... ну кто бы мог поверит? А теперь проще чего нельзя, и даже надоело слушать про пудру-империал из-за тысяч верст. Так вот, я всегда находил лазейку, чтобы укрыться от этого «потустороннего», и даже чувствовал оскорбление моему светлому уму и естеству, тем более что по образованию я естественник. Но с того случая в овраге приемлю радостно и одного только понять не могу, почему такое благоволение — и не по адресу? Избранники-то не очень достойные попались. Впрочем, там бухгалтерия особая.

А случилось со мной вот что.

Помните, господа, по нашему уезду Григория Афанасьевича Спирько, или, как его прозывали, Спирток. Человек отчаянный, промотал все имения, — из земских начальников Столыпин его убрал, — остряк и великий циник. О себе не распространяюсь, но... во святые не попаду, наверное. Во всем грешен, а самое слабое во мне — великий чревоугодник-эстет.

Какие обеды закатывал, бывало. И фамилия наша знаменитая: Пра-едалов. Не «про», а «пра»: потомственное закрепление, как «пра-щур». И вот этот самый Спирток и аз грешный в один прекрасный день, или, вернее, ночь испытали душевное сотрясение. Было это ровно четверть века тому назад, до войны. Оба сравнительно еще молодые, с видом на будущее. У Спиртока назревала умирающая тетка с домами в Саратове и большим имением на Волге. Я собирался жениться на милой девушке с состоянием и всю зиму провел в Москве. Свадьба наша была назначена на Красной горке, и в феврале, помню, приехал я в свое Прибытково, в С... губернии, оформить дело с банком и привести дом в порядок. Все наладил и собирался завтра в Москву. И нанесла нелегкая Спиртока. Приехал денег перехватить до «тетки». Денег я не дал, угостил завтраком, сыграли с ним на биллиарде, и пришло мне с чего-то в голову... от гостя хотел избавиться? — а не махнуть ли к Лихотиным, в Копылевку? А они всегда к Великому посту приезжали из С... к себе в деревню, оздоровиться. Чудесный у них повар, отменная всегда рыба, свои промысла на Каспии, заветный погреб, запасы бургонских вин, от какого-то обедневшего маркиза... Ну, Спирток —с моим удовольствием, размечтался. Я и о лихотинской кулебяке вспомнил, засосало под ложечкой, — айда. Хотел протелефонировать, а телефон молчит, столбы вчера бурей повалило. Ладно, на голову раз и званые перекрывают. Заметьте: низменный, так сказать, мотив поездки — пожрать.

В легких саночках, парой. До Копылевки пятнадцать верст, рядышком совсем. Погода приятная, с просветцем, после вчерашней метели прихватило, ветерок с востока, степной, кусается. Спирток был налегке, приехал на земских, в полудохе, в холостых ботиках, — ближайшие мы соседи. Я надел поддевку на барашке, тепло мне показалось, не забрал даже для ног тулупа, — а всегда, бывало, клали, вот подите, — совсем вышло по-городскому, валенок даже не надел, — час езды, дорога скатертью. За кучера взял Власку-кучеренка, совсем мальчишку. И о нем не подумалось, что в вытертом полушубке только. Стряпуха, его мать, крикнула ему, помню: «Власка, оделся бы, дурачок, потеплей, папенькин азям надел бы». Но Власка отмахнулся: «Ну, далеко ли... путаться мне в нем!» Выехали часу в четвертом. Прямая дорога, на село Вздвиженки, по-шел. Яблочными садами, в отлогий спуск. В садах просвечивало солнцем, к закату уж. Спустились, стали на взлобок204 подниматься, и тут, представьте себе, чту видим. Оттуда, из-за взлобка, навстречу... зайцы! целая стая, штук пятнадцать... невиданно. Мчат под изволок, к нам, летят через головы, будто за ними гонят. Что такое?! Спирток ахнул: «Эх, ружьеца-то нет!..» Сиганули чуть не под ноги лошадям. И что-то в ихнем гоне показалось мне жуткое, зловещее... что-то их пугануло где-то. А надо вам сказать, что за тем взлобком у меня скирды были у риг, зайцы к ним стаились, под вечер, покормиться. И что-то их всполошило там. Что такое?.. Власка и говорит: «Ах, барин... зайцы-то нам как нехорошо перестегнули, путя не будет». Набрался примет дурацких. Спирток ему стишок про зайца пропел, не очень скромный. И вдруг стемнело, как сумерки. Вытянулись на взлобок — и ахнули. Вон чего зайцы всполошились: буран. Прямо стеной туча, да ка-ка-я!.. И так дохнуло... как в грудь колуном всадило. За садами, за взлобком-то, нам не видно было, а тут сразу и... представление, как в театре. И прямо в лицо, сечет. Померкло, заволокло... одним словом — «буря мглою небо кроет»... помните, у Толстого парень из Пульсена хрестоматии. Самое то. Поземка пошла, побежали белые вьюнки-юрки, как пуганые зайцы... завертело, завыло, и в бок, и сверху, и... свету Божьего не видать. Власка опять: «Ба-рин... назад, может, лучше... юра какая взялась... вон они, зайцы-то!..» До Вздвиженок пять верст, прямая дорога, — шпарь! Такое легкомыслие. А я знавал бураны наши степные, но тут прямо какое-то непонятное легкомыслие. И Спирток руки потирает, крякает: вот сейчас тряхнем под кулебячку, согреемся, с девицами потанцуем. А тут своя пляска пошла, так хватило, как иглами по бокам, насквозь. Степные бураны наши и новый тулуп пронижут, а на нас будто кисейка только. Спирток уж плясать начал, в холостых ботиках. И доха-то у него по швам поролась. «А не вернуться ли, — говорит, — что-то меня цыганским потом прохватывать начало...» Запросишься. «Ворочай, Власка, — говорю, — Бог с ней и с кулебякой». Тот поворотил и... «Да где ж дорога-то?» — спрашивает. Нет дороги. За какие-нибудь двадцать минут попали мы в ад кромешный, в живую тьму. Как в театре: повернул кто-то ручку, трык!.. — кончилось освещение, тьма и тьма. Ночь — и грозящая музыка бурана. Ну, будто сон... Только-только садами ехали, солнышко золотилось в сучьях, вот-вот весенняя музыка начнется... — а тут!., куда-то движемся, в пустоту. Промоины, овражки, по тряске слышно. Думаю — дубовый косячок найти, оттуда можно определиться, Прибытково мое в трех верстах, под изволок, лошади бы учуяли... — нет никакого дубнячка-кустика. Соображаю: промоины, трясет нас... это мы влево забираем, на Касогово, — вправо надо. Велел правей. Власка мой тоже согласился: верно, на Касогово забрали. По ветру определиться? А ветер со всех концов, самая разъехидная крутень, вертит, несет, сечет, и мелко-мелко, едкой снеговой пылью, секущей, острой. И по-шло... будто совками в рыло, горстями, как из кулей... в груди как ножами роет, кончился воздух, дышать нечем, одна пустота ломучая. Ужасное это ощущение, когда кровь разламывает все ткани, кости, — кольями грудь ломает. Стало мне жутковато: в глазах зайцы, и такое, знаете, ми-стическое чувство, будто это не просто стихия разыгралась, а что-то живое, злое, сбивающее, гонящее. И как бы мне приоткрылся «таинственный лик вещей»: кто-то за ними кроется.

Сколько мы так вертелись... утерялся смысл времени. Минуты ли, часы ли, — будто выехали давно-давно. Вынимаю часы — не вижу. И пальцы закалели. Слышу — Власка мой что-то хлюпает, уши все потирает рукавицей: «Ба-рин, ми-ленький... — никогда так не говорил, — замерзаю, варежки не взял, голые рукавицы... и снутри не греет, тюрьки только похлебал с хлебушком». Парнишка — сразу и заслабел. Втащил я его в санки, сам сел править. А куда — не знаю. И догадало меня опять на часы взглянуть: как-нибудь спичку чиркну, увижу время. Снял замшевую теплую перчатку, полез за спичками... хвать! — обронил перчатку. Где найти, вмиг замело сугробом. Не усидишь: стегает, пригибает.

Засунул руку, повернулся лицом к саням. А там Спирток ботиками выплясывает, ругает Власку: все сено ногами затолок. А где там сено — все снегом завалило. Насунул я Власкины рукавицы, а они как кора, смерзлись, тепла не держат. Руки онемели, вожжи у меня выпали, и думаю — пропадем, вот она, гибель-то, совсем просто. И оттого, что казалось простым и непременным, — стало жутко. Говорю Спиртоку — а ведь пропадем мы! А он, циник, еще острит: «Скверно, без подготовки приходится... а главное, до кулебячки-то не доедем». И понял я, что — «без подготовки», прямо отсюда — туда. И тут, впервые в жизни, подумалось: «Как же я так и не собрался все обдумать, столько еще надо разрешить, тех вопросов... о Боге, о бытии, о — будущем. Есть — или ничего?» От этого и жутко стало, что «без подготовки», сразу, как на внезапном экзамене, и будет присутствовать «сам министр». И вдруг — кинуло к лошадям! Помню, ткнулся в мокрую шерсть и полетел куда-то — ляпп! — как в приятный пух. Мелькнуло: «Вот оно, самое то?..» А совсем нестрашно. И тут же понял, что это еще не то, а в овраг свалились, в пуховый снег. И лошади ничего, удачно. Спирток зовет: «Жив, ямщик удалой?.. Черт тебя побери... Глаз я выколол, с твоей правкой!.. Приехали к кулебяке, лопай!» Циник. Сползлись, сидим, ничего не видим. А Спирток сучком веко разорвал, в куст попал. Говорю — снежком примачивай. «Да что снежком, теперь бы чинной или полынной...» И так вышло у него аппетитно — под всеми ложечками засосало. Но что же делать? Власка совсем заслаб, стонет только: «Ба-рин... ми-ленький... голубчик... замерза-ю... ах, мамынька... папань-кин азям навязывала...» Дул я ему в загривок: первое средство в сознание ввести, встряхнуть. Сразу подействовало: «Я, — говорит, — ничего-с». Говорю: «В струне надо быть, выбираться, а не разводить панихиду». А куда выбираться тут!.. И лошади сбились к нам, одна меня мордой в темя стукнула — в сознание ввела. Велел я Власке в снег закапываться поглубже. АСпиртокуж сам себе нору роет, и острит, с... с... «Выроем себе по могилке, а метель отпоет, что полагается». Стали мы зарываться в снег, ничего уж не ожидая, кроме... неведомого. Власка рядом со мной улегся, охватил меня за ногу, прижался. «Ба-рин... миленький... боюсь помирать... не хотца...» А он знал, как легко замерзнуть: у него дядя замерз совсем около овина, из «монопольки» шел, чуть выпивши, в буран попал. И стал он молитвы шептать, про Богородицу что-то повторял. Тут и я попробовал вспомнить, как молятся. И, к стыду моему, не вспомнил. До половины только «Богородицу» знал — забыл. Стал «Отче наш» вспоминать — до «хлеба насущного» дошептал, а дальше — как отшибло. А из Овидия отлично помнил, мог «Фаэтон» прочесть. И тут мы затихли... и затихли бы на веки веков, если бы не... Конечно, замерзли бы: выяснилось после — под утро градусник упал до 23. Циклоном налетело. Это в степях бывает.

Как спаслись? Вот тут-то самое главное и есть — как. И почему к нам такое благоволение проявилось? Может быть, ради Власки, а может быть, ради простецкой веры нашего попика Семена. А может быть, для того, чтобы я рассказал вам здесь, для укрепления? Все усчитано там, прошлое не проходит там, времени нет там... все в одном миге там... все живет и есть, и ныне, и есть нынешнее наше там уже и тогда было, и учтено, и вот указано было, чтобы я сам познал и рассказал вам трудные наши дни, для укрепления. И — нынешней моей веры, в отпущение.

Столько мы были в забытьи — не знаю. Время тогда пропало. Часы, пожалуй. Помню, что снилось. Барахтался я тогда в великой горе, и гора эта была не простая, а всё восковые свечки, великие вороха свечек, холодных, белых, как чистый мрамор. Лезу, а подо мной свечки оползают, цепляюсь за них, а они ворохами на меня... и зайцы по ним, за ними, из-за бугра свечного глядят на меня стеклянными глазами, прижавши уши... и что-то за ними есть, когда я хочу сползти. Сколько я перемучился на этих катучих свечках, столько в них утопал, — и вдруг, прямо над головою, — бо-оммм!.. — церковный колокол, благовест. Пропали мои свечки-горы, вскинул я головой — метет! И опять будто вверху где-то колокольня, — бо-омм!.. — поглуше. Нет, не во сне, — звонят. И чувствую — нам звонят. Такое ощущение: нам. Спирток тоже отозвался: «Слышишь?..» И все острит: «И услыша в поле колокола звон...» И вдруг заорал дико: «Воздвиженки это наши, наш колокол, у меня слух тонкий! Айда, на звон!» И откуда у нас сила нашлась — во тьме кромешной лошадей выволокли на край оврага, метели уже не чувствуем... — только слышим: бомм... бо-оммм... — ровными промежутками, поглуше и порезче, словно округ нас ходит. Власка кричит: «Близко совсем, теперь я наш овраг знаю», — наш уже стал! — «по звону добегу!»

Словом, в каких-нибудь пять минут доплелись мы по звону за лошадьми до церкви нашего села Воздвиженки. Она на окраине стояла. И видим — ничего не видим, огонечек только. Это было батюшкино окошко, отца Семена. Вдовый старик уже, на покое жил. И странное дело: ночь глухая, а у него свет в окошке. И что же оказалось? Он — уже поджидал! Не предполагал, что будем, а был уверен, что будем, даже самовар поставил!

Подобрались мы к окошку, постучались. А он глядит из-за геранек, седая бородка, лысинка. Машет нам, и видно, как рот свой беззубый разевает, за рамами не слышно. Машет на дверь. Вошли — и слышим: «А я уже давно вас жду, самоварчик для вас согрел». Ну, будто во сне все это, как представление: все во мне перепуталось, гора из свечек, зайцы, буран и попик с самоварчиком, машет нам... — и ему все известно... И тут я почувствовал неопровержимо, всей глубиной душевной, что нет никаких этих там и здесь, а все — едино, все связано, все в Одном.

Ввалились и видим: на часиках — без четверти три. На столе скатерка, хлеб пшеничный, бу-ты-лоч-ка... «Кагору», церковного, — какая предусмотрительность! — поднос со стаканами... и калечная старушенция, бессонная, тащит старенький самоварчик, из которого такими веселыми клубами пар, и из дырочки на крышке хлюпает. Чудесная эта музыка для замерзшего путника, это всхлипывание бурлящего самоварчика.

И стал сам попик рассказывать... сказку-быль.

Лег он рано, в восьмом часу. С бурана разморило. И когда засыпал — подумал: «Не дай Бог, ежели кого захватит такой метелью»... И еще подумал: «Надо бы звонить, мужикам сказать... Василий-сторож стар, трудно ему в такую бурю». И заснул. И вот слышит во сне «глас в нощи»: «Батюшка Симеон, велел бы ты звонить, путники с дороги сбились». И тут проснулся попик. Послушал — шумит метель, не дай Бог. Обуваться надо, одеваться, в метель идти к сторожке, будить Василия... Тут его повалило, и он заснул. И слышит опять голос, настойчивый: «Что же ты не звонишь? Путники с пути сбились, замерзают! Иди, вели сторожу, звонил чтобы!..» Проснулся попик, подумал: «Это мысли мои шумят, вчера я думал... а надо бы звонить...» И опять, будто в соблазн ему: «Кто в такую погоду ездит, только народ взбалагуришь... Неохота с постели подыматься, Василия будить надо, серчать будет...» И так разморило сном, что перекрестился попик, прочитал молитву о плавающих и путешествующих и пригрелся, уснул опять. И вот в третий раз «глас в нощи», строгий-строгий: «Ты что же, поп? Путники замерзают... Звони сейчас же!» Тут попик Семен — с постели, валенки надел, шубенку накинул, разбудил старушку калечную, наказал ставить самовар, а сам побежал сторожа будить — звонить. Старушка спрашивает: «Что ты, батюшка, ни свет ни заря чаю запросил», а попик ей: «Гости сейчас будут, чайком отогреть надо!» И такая в нем вера возгорелась, что поставил на окошко восковую свечку и отворил ставню. И поджидал, молясь у окна. И путники добрели, — «по гласу в нощи», во славу Господа.

Март 1937 г. Париж

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).