| ||
|
Посвящается знаменитому квартету Н.Н. Кедрова Я прочел в газетах: «В общежитии мальчиков (Шавиль, рю Мюльсо) квартет Н.Н. Кедрова будет петь всенощную, 29 января, в субботу, в 7 час. вечера». Я люблю всенощную: она завершает день и утишает страсти... Придешь в церковь, станешь в полутемный уголок — и тихие песнопения, в которых и грусть, и примирение, и усталь от дня сего, начинают баюкать душу. И чувствуешь, что за этой неспокойной, мелкой и подчас горькой для тебя жизнью творится — и есть — иная, светлая — Божья жизнь. Господь на небеси уготова Престол Свой,
И я поехал. Был черный-черный осенний вечер, с дождем; осеннее здесь всю зиму. Поезд шел из Севра, по высоте. В черных долинах, в редких и смутных огоньках невидных поселений, бежали золотые ниточки поездов и гасли. Я глядел через окошко. Какая тьма! Где-то тут, в черноте, Шавиль и рю Мюльсо; там наши подростки-мальчики получили недавно надзор и кров, — бедная юная Россия. Положено начало большому делу. Я глядел в глубокие черные долины, на тихие огоньки в дожде. Чужое, темное... — и где-то тут будет всенощная, и чудесный русский квартет будет петь русским детям. Он сейчас едет где-то, подвигается в черноте к Шавилю. Как это трогательно! Я вспоминал этих четверых, скромных, сердечных русских людей. Недавно они пели в Лондоне, в Берлине, в Мадриде, в Женеве, в Париже, в Брюсселе — по всей Европе. Поедут в Америку, в Австралию... Пели королям и лордам, пели великим мира сего во дворцах и роскошных залах, в салонах миллиардеров, в соборах и под небом, десяткам и сотням тысяч, толпе и избранным; очаровывали русской песней и молитвой, — певучей душой русской. А сейчас отыскивают во мраке невидный русский приют, чтобы пропеть всенощную — детям! Тебе, Господи, воспою! Вот и Шавиль. За станцией — темнота и грязь. Русское захолустье вспомнилось. Гнилые заборчики по скату, ноги скользят и вязнут. Где же тут... рю Мюльсо? Кто-то тяжело шлепает за мною. Газовый рожок чуть светит, как на окраине где-нибудь, в глуши. Я смутно вижу хромающего человека, с сумкой. Одет он неплохо. Должно быть — старик, рабочий?.. —Рю Мюльсо?.. — перебирает он в памяти, — не слыхал я что-то... Рю Мюльсо?.. Приют... убежище? Не слыхал. Но радушно показывает дорогу в город: там укажут. Он идет серединой улицы: так ровнее. Идет и шлепает в темноте. Я пробираюсь тротуаром. Ямки, увязшие в грязи камни. Лучше по мостовой идти, как старик. Он оглядывается, поджидает: боится, что я собьюсь. Я благодарю его и прошу: «Не утруждайте себя, пожалуйста... я найду!» Он наконец уходит. Иду и думаю: какой милый старик! С работы идет, устал, и старается, чтобы я разыскал рю Мюльсо! Ну что я ему? Улица посветлее. Перекресток. Стоит на грязи старик, ждет меня. Действительно, рабочий: в копоти руки, инструменты торчат из сумки. Нарочно остановился, чтобы показать дорогу. Он уже справился, где Мюльсо. —А, вспомнил! Под виадук, а потом направо! Есть еще в людях ласковость. Чту для него я, попавшийся ему в темноте?! Правда, он старый, прошлый. Я хотел бы взять его руку в копоти и многое рассказать ему! И он бы понял. Я сказал бы ему, что на рю Мюльсо живут русские дети, подростки-мальчики, которые много претерпели в жизни; что у нас много-много таких бездомных... что добро еще не ушло из жизни; что вот и он — добрый, душевный человек и хорошо бы нам как-нибудь еще встретиться и поговорить по душе; что на этой рю Мюльсо сейчас будут петь всенощную, такую ночную службу, чудеснейшие молитвы прошлого; что сейчас едут сюда удивительные певцы, которых он никогда не слышал и не услышит... восхищение всех в Европе, душевные русские люди, и едут сюда они, в темный его Шавиль, чтобы петь всенощную детям... И старик все бы понял. Многое и без слов бы понял. А, русские?.. Кое-что слыхал. Старый человек, душевный, прошлый. Вот и Мюльсо, и дом. Контуры его в темноте широки. Многие окна светятся в этажах. Жмется у ворот кучка. —Здесь, должно быть?.. Самое это, она! Говорят, Кедровы будут петь... —Да они же в Шатлэ сегодня, у них концерт... —Это ничего не значит. Раз объявлено, что... Приедут! Входим. На крыльце мальчики, подростки. В пиджачках, в воротничках, галстучках, — Европа. А лица — наши. В комнатах тесновато. Восьмой час. Отец Спасский уже приехал из Парижа. Квартета еще нет. Понятно: сегодня дневной концерт у них, известный «концерт Колонна», в Шатлэ. —Прямо с концерта обещали! Должно быть, бисами задержали. Половина восьмого. В комнатах тесновато, жмутся. Пришли из Шавиля и окраин. Подъехали из Версаля, из Парижа. А вот где будет всенощная. Комната в три окна. У задней стены — помостик. Вверху, под русскими лентами, — «Господи, спаси Россию» — золотые слова по голубому полю. Давняя, темная икона Николая Чудотворца — за триста лет! Теплится зеленоватая лампа. Ночная, грустная. Вот она, русская походная молельня, храм бедных, — во французском доме при дороге! Стяжал еси смирением высокая,
За черными, словно сажей вымазанными окнами, сверкают в грохоте поезда Париж-Версаль. Вздрагивает огонек в лампаде, единственный здесь живой. Темный Никола меркнет... Мальчики строятся рядами. А — квартет? Здесь. Прямо с Шатлэ, с концерта. Вдумчивый басок слышится. Широкая, плотная фигура: Н.Н. Кедров, сам головщик, глава. С ним — его: К.Н. Кедров, И.К. Денисов, Т.Ф. Казаков. Славные имена, дары России! Четверо, все: квартет. С дороги, из темноты, с дождя. Свежие, все — как надо, с парадного концерта, из Парижа: снежные воротнички и груди, черный парадный блеск. Лица — ну... наши лица. Смотрит на них Никола. Золотится из-под русской ленты — «Господи, спаси Россию». Плечо к плечу. Четверо. Квартет. Встали. Листают ноты. Смотрю на них. Приехали, славные наши, молодцы! Из многотысячного зала, с блеска, — в бедную эту комнатку, к образу Николы, к России. Прямо — Париж, Шавиль, всенощная. Чудесно! Я знаю, что они любят тихое, святое наше. Знаю, что ими восхищается Европа. Чудо песен несут они, поют Россию. «Господи, спаси Россию». Только что блистающий Париж их слушал. И вот — Шавиль, тихая лампада, тесная комната, мальчики. Бла-го-сло-ви, ду-ше моя,
Всенощная идет... Свете тихий
Всенощная идет, идет... Стою в уголку зажмурясь. Идет всенощная. Россия... В Москве, в соборе... В Новгороде... Владимиро-Суздаль... Киев? Шестопсалмие... Обновится, яко орля,
Всенощная идет. Далекая Москва. Далекое... Открываю глаза. Какая простота, какая скудость! Грустная лампада, мальчики у черных окон. В каждом, у каждого из нас в недавнем — сколько! Дороги, одни дороги, — бездорожье. И все в дороге. Бездомные. И дети... Пока Мюльсо. А дальше?.. Хвалите Имя Господне,
Тихий хорал квартета. Всенощная идет, возносит сердце. Хвалите! Бедные русские дети, хвалите непрестанно. С вами — Господь. И бедная Россия — с вами — русские цвета налейте. И Никола —с вами. В дороге, всегда в дороге. Ведет. И — доведет. Яко благ...
Всенощная идет. От Иоанна... Святого Евангелия... Чтение... И каждое слово — Свет. Не знамение ли это? дивное это слово Иоанна — на новый день? на сей день? Да, это истинно знамение, Евангелие на сей день, глава 21, от Иоанна! Это — Христос пришел. «Дети! еда что снедно имате? Отвечаша Ему: ни. Он же рече им: вверзите мрежу одесную страну корабли... Глагола ученик той, его же любляше Иисус, Петрови: Господь есть!»77 И они узнали Его: Господь есть!» Сердце томится, ширится. Что со мною? Волнение и трепет. Вижу тихо стоящих мальчиков, склоненные их головы, черные окошки, за ними бездорожье. Комната чужого дома, лампада светит... «Из учеников же никто не смел спросить Его: "Кто Ты?" — зная, что это Господь». Он сошел в песнопениях и зовах. И это Его восторженно славит возглас: Слава Тебе, показавшему нам свет! И это Ему, близкому, ноют тихо, ночными голосами: Хвалим Тя... благосло-вим Тя...
Это уже не пение: это сладкий и нежный шепот, молитвенная беседа с Господом. Он — здесь, в этой комнате, при дороге, — Храме. Ибо песнопение претворилось в Слово, в Бога-Слово. Это почувствовали они, тихие песнопевцы наши. И пели — самому Христу, явившемуся здесь детям, при дороге, в чужом Шавиле. И детям говорил Он, как когда-то давно-давно говорил Он иным детям, при море Тивериадском79. Говорил обездоленным русским детям, в комнатке неведомого дома, у дороги: «Дети! еда что снедно имате?» И то, что почувствовали певцы, что почувствовал я и иные, здесь бывшие, это громко сказал с Животворящим Крестом в руке, с радостью и верой, священник отец Георгий: «Разве не почувствовали мы все, слыша это святое пение, этот дар, принесенный детям, что воистину здесь Христос был с нами? Дети... пришел Он к вам. К кому же и придти Ему — здесь?..» Да. К кому же и придти Ему — здесь?! Сияла лампада. Блистала лента. «Господи, спаси Россию!» И четверо — клир церковный — плечо к плечу, новыми голосами пели: Взбранной Воеводе
Я был на Христовой всенощной. Было чудо, ибо коснулся души Господь. Явился в звуках молитв чудесных, оживотворивших душу. И передашь ли — чего передать нельзя? Это — в сердце: движение и трепет. 1927-1928 гг. Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы). | ||
|