И.С. Шмелев
Лампадочка

Говорят — скоро ледоход, где-то была «подвижка». Я спрашиваю Горкина, что такое «подвижка», а он смеется: «То всё знаешь, совсем грамотей стал, а тут не знаешь». Мне стыдно, что я грамотей, а про «подвижку» не знаю. «Да ты сам сказывал, — говорю, — всего дознать нельзя... каждому человеку... что-то, ты говорил, положен... чего положен?..» — «Ишь, хитрый какой! Верно, каждому предел положен». Он доволен, что и я говорю, как он, что каждому человеку от Бога предел положен, и объясняет про «подвижку»: «Как водополью быть, стронется чуть ледок где там — и станет; а это нижний лед не пускает, pa-но... а как прибудет еще воды, он и пойдет, пой-дет... — полный уж ледоход тогда».

Все только и говорят про водополье: какая-то вода будет? Как бы наши плоты не раскидало, барки с причалов не сорвало. У Горкина в мастерской, в каморочке, «водяная» лампадка теплится, Петру и Павлу: вчера зажег, и она будет теплиться, пока ледоход не кончится. Как-то рассказывал:

— Папашенька вот все шутит: «У тебя, Горка, старый хрыч, на всякое дело по лампадке!» А чего плохого... святой огонек теплит — и душе весело, и от дурного отнесет, а то и человека пожалеешь. Как пожалеешь-то? А вот подрастешь, я тебе расскажу. Вот синенькая у меня горит... как март месяц, на Алексея Божия Человека и затеплю... и так, вспомнится когда, тоже зажигаю, человека пожалеть. Это нарошная у меня, по зароку. Образ видишь, «Усекновение главы», Крестителю главу усекли, от Ирода-душегуба... это чтобы за грешную душу помолиться. Да это... мал ты еще, не понять тебе. И дело это страшное. Нет, и не приставай, рассказывать не стану. Я те про «водяную» лучше, про Петра и Павла... Да сказано тебе —дорасти! А про Петра и Павла, потому «водяная»... Апостол Петр тонул на водах, а Христос его за ручку по водам и повел, невредимо. А апостол Павел сам весь корабь уберег от погибели, Господня благодать на нем... «Деяния» еще с тобой вычитывали, как ехидну в хворосте зацепил? Вот-вот, тоже невредимо. Это как его сотник в город Рим судить вез. Потому у меня «водяная» и горит, по нашему делу, по речному. Ну, верно говоришь, и Никола-угодник по этому делу помощник, и ему, батюшке, теплится у меня, как Михаил-Архангелу своему зажигаю... он сбочку висит, и ему озарение достает, всегда на памяти у меня.

Весна, говорят, ранняя: середина марта, а уж «подвижка». Василь Василич под Звенигород покатил, распорядиться: там наши дрова ждут сплава. Горкин здесь помогает, объезжает портомойни и перевозы, осматривает лодки, доглядывает, обколот ли лед у портомоен, а то ледоход захватит — плоты сорвет. Он побывал и у Краснохолмского моста, и у Москворецкого, и под Воробьевкой. К Крымскому мосту обещается и меня взять. Там у нас Денис, парень надежный, солдат, да Господь его знает, что с ним творится, — «совсем без головы стал!» В прошлом годе чуть у него портомойню не унесло в ледоход: запьянствовал, и всё по Москве-реке с наметкой, всё рыбку ловит, дурак дураком: «душа не на месте у него». Я понимаю что-то, ухом одним слыхал: горничная Маша над ним смеется и за конторщика замуж все собирается — ну, он и зашибает. Горкин мне говорил, но у него что-то не поймешь. Маша про Дениса говорит все: «Пьяница он, на чего он мне сдался!» А Денис говорит: «Это я с горя зашибаю, что за меня нейдет». И за конторщика не идет — ничего не понять. Горкин говорит — дело не наше. Денис, должно быть, во святые подвижники скоро выйдет — живет, как подвижники во святой пустыне: в хибарке-сторожке, кругом огороды, ни души, только Москва-река. Отполощут бабы белье за день — и нет никого, до света. У Дениса удочки в сторожке, наметка-сетка, гармонья и собачка Мушка — от какой-то знаменитой Мухи. Про эту Муху тоже, должно быть, интересно, и Горкин все обещается рассказать, только говорит: «Вот подрастешь, а то не поймешь... да еще напугаешься». А я уж совсем подрос, всю хрестоматию прочитал.

К Крымскому мосту нас везет в лубочных саночках Смола, старая рабочая лошадка, а не выездная, как Кривая наша. Хотели ее недавно к коновалу вести, под нож, но мы с Горкиным отпросили папашеньку погодить: Господь даст, может, и сама протянет ноги, без коновала. Денис на реке, сидит у продуби на коленках, ершей на «кобылку» ловит — от моста еще приметили. Горкин сказал сердито: «Нашел время! А плоты кто-то за него обколет... намылю ему голову сейчас». Съезжаем к его сторонке, и Горкин начинает бранить Дениса: «Разбойник эдакой, голова садовая... держи таких работничков! Да тебя, такого, не плоты стеречь... самого-то с плотами унесет». — «Наплевать, пускай унесет! — говорит Денис и трясет серебряной сережкой — сережка у него в ухе, солдатам так полагается. — Пьяница я, туда и дорога, конторщика за меня возьмете!» Совсем несуразный человек. А золотые руки, когда возьмется, так и горит работа. При нас взялся — половину плотов ото льда обколол — живой огонь. Горкин сказал мне: «Наша Маша дуреха, такого мужа поискать надо... ломается чего-то, человека губит... а что я, не вижу... сама скучает...» Я стал спрашивать, почему скучает, а он мне: «Не встревайся, все равно не поймешь».

На реке ветрено, Горкину, в армячке на зайце, — и то зябко. Денис ставит нам самоварчик — такой у него, зеленый, на трех ножках, под четвертую щепочку кладет — и показывает на розовую красавицу, приклеена у него к окошку, с мыла обертку наклеил: «На крестницу вашу, Михал Панкратыч, похожа маленько... из уважения посадил». Это про Машу он, она крестница Горкина. «Ты из уважения лучше за портомойкой гляди да по стаканчикам не звони!» — говорит Горкин. «Покушайте пирожка, Михал Панкратыч...» — говорит ласково Денис и ставит перед нами... пирог с морковью! Откуда у него пирог?! Горкин спрашивает, на знак чего в посту у него пирог и кто ему преподнес. Денис сам удивляется: «Не знаю, прихожу давеча с реки... — пирог на столе стоит! Тут я и вспомнил, что именинник нонче, а кто мне пирог испек — знать не знаю». Горкин только рукой махнул: «Сказывай кому другому... зубы с бабами полощешь на портомойке, делом бы лучше занялся». И я вспоминаю, что видел сегодня у Марьюшки на кухне пирог с морковью и Маша чего-то вертелась тут, — а пирога нам не подавали. Шепчу Горкину, а он опять: «Не в свое дело не встревайся». Пирог ужасно вкусный, Денис все угощает нас, но Горкин даже отодвинул пирог, не хочет. «Не на именины приехали... и не ем с морковью, убери свой пирог». Правда, он никогда не ест пирогов с морковью. И чай не стал допивать, поднялся. «Расстроил ты меня, Дениска! — даже кричать стал. — Мне эти пироги... грехи с вами!» Расстроился и расстроился. Заспешил, с Денисом даже не попрощался.

Выбрались мы на мостовую с огородов, подъехали к мосту, Горкин и говорит: «Ты уж не серчай, чайку тебе всласть попить не дал и пирожка в охотку поесть... — а я два куска съел, успел, — да и домой нам пора, и Дениска меня расстроил». И показывает на дикую будку, у въезда на мост, где будочник живет: «Видишь, будка... это новая, а годов пятнадцать тому другая тут была, только ее сожгли... там мы с Василь Василичем пирога досыта наелись, с морковью с этой... больше не ем с морковью». — «Объелся, да?» — спрашиваю его. Он так и не ответил. Доехали молча, без удовольствия. Я на него обиделся, и не попрощался, и к нему в мастерскую не зашел, в его каморочку.

Вечерком он пришел в кабинет к отцу докладывать, как и что, и всё говорит невесело. Отец даже сказал: «Чего ты такой, нездоровится?» Пошел я его проводить до кухни, жалко его мне стало, он и говорит: «Ты на меня серчаешь и в каморочку не зашел... ты не серчай». И мы поцеловались. «Хочешь, — говорю, — зайду к тебе в каморочку?» А мне очень к нему хотелось. «Ну, зайди... я уж все тебе расскажу, все равно я расстроился, будет полегче, может... про синенькую лампадочку расскажу». Я запрыгал, а он и говорит: «Не прыгай, веселого тут нет... думаю, надо тебе сказать, а то помру, кто тебе скажет!»

Пришли в каморочку. Теплится синяя лампадка, невесело так горит, совсем темное стеклышко. Вот он и стал рассказывать.

—Ишь, невесело как горит, скучает. А вон «водяная», розовенькая, как весело горит. А эта скучней голого стекла, — постной. И огоньку передается. Эта ланпадочка покаянная, будто и огоньку невесело, а? Скорбит словно?.. А вот слушай. Я не на Дениса давеча осерчал, а за сердце меня взяло — затомилось... будто вчера всё было. И место самое то, и пора та же, перед половодьем было, чуть не день в день. А ты на «Усекновение» смотри, на огонечек, тебе и не будет страшно... смотри и молись за несчастные души... Алексея и Домну. Да и еще семеро, может, душ, прикинуть надо. Ну, за тех есть кому помолиться, да и венец приняли... А за этих двоих ланпадочка и теплится, самое теперь время помнить. Тому годов пятнадцать было. Пришли мы с Василь Василичем на портомойку, распорядиться тоже, на самого Алексея Божия Человека было, 17 числа марта месяца. Домой уходить — нас бутошник от моста кличет, Алексей, фамилия ему Зубарев, солидный мужчина, старый знакомый наш: «Заходите, именинник я, откушайте пирожка!» А Василь Василича разобрало с реки-то, клюнуть в стаканчик захотелось. «Зайдем, Панкратыч!» А мост тогда был старый, деревянный. И место глухое было, отчаянное самое. Ночью ходить опасались, потому под мостом жулики хоронились и грабили-раздевали, случалось. А тут уж и душегубы завелись... и первым делом зарезали купца из Таганки. Ехал запоздно, от невесты, богатый, молодой, на рысаке. А дорогу развезло, в весеннюю капель было, рысак на ухабе оглоблю и поломал. Его поутру нашли, на огородах, в снегу увяз. Дело темное, никто не видал. А купец как сквозь землю провалился. И не доискались. Спрашивали Зубарева, не видал ли чего. Видал, говорит, мчал рысак, да ночь, не видать, мало ли пьяных катается, невдомек было, а фонари слепые, и ничего такого не слышно было, караул не кричали. А отходить ему с того места воспрещено, охраняет, понятно, место, сторона глухая. Так и пропал купец. Другая зима — опять, трое уж пропало. У свидетелей доискивались... говорят — в Зубове их видали, по ту сторону реки... значит, в этом месте надо искать. Ну, Зубарева судебное начальство спрашивало, не видал ли. Видать не видал, а слыхали с женой, с реки, от больших пролубей, против Хамовников, караул пьяные кричали и песни пели. Сойтить с поста не смею, говорит, в свисток подал, — ну, поутихло. На Святках было, и те по льду будто ехали, спьяну, что ли... а куда тут по льду ехать на пустые огороды?! Он, Зубарев, начальство просил: «Дайте мне помощника, не справиться одному, место глухое, и мне лихие люди грозятся, самого зарезать могут». А начальство не приняло во внимание. А он место стерегет, отойтить не может, важное место, мост самый. А под мостом душегубы сидят, цельная шайка, видал он их. А облавы на них не делают. Хорошо. Ну, и еще трое, что ли, попропало, да темное дело: одни говорят — Крымским мостом должны бы ехать, а кто говорил — через Каменный хотели... Ну, только пропали тоже, зимой было. А тут, как нам к нему зайти, с неделю, не больше, — богатый огородник пропал, с Воробьевки. Поехал на Бутикову фабрику за капусту получать, сотни три, и жене говорил: «Заеду к Зубареву чайку попить», знакомые они, огороды здешние арендовал, Зубарева давно знал. И пропал: лошадь с санями домой пришла, а огородника так и не нашли. Спрашивали Зубарева. Сказал, что был огородник у него и чай пил, а потом к Бутикову поехал, по делам. Больше ничего. А обратно ехал ли — не видал. И опять говорит: два раза начальству докладывал — дайте на смену помощника, не дали. А ему впору только днем выспаться, уж жена у окошечка смотрит за порядком, а он за ночь отсыпается. И говорит властям: «Довольно намаялся, брошу место». Ну, зашли мы к нему, а он в расстройстве: «Сыщики эти замотали, — говорит, — всё допросами донимают, а больше пьянствуют, каждый им день бутылку ставлю. Уж не они ли и орудуют ночным делом, народ-то темный, сыщики эти». А сыщики уж всегда конпанию с ворами держут. Ну, сидим у него, угощение нам выставил, севрюжка была, и настойки у него; и горькая у него, Василь Василич горькую уважает... и селедочка, и чаек, и постный сахарок... И супруга его, Домна Ивановна, сурьезная такая женщина, хозяйственная, в черном платке всегда, потчует нас пирогом с морковью. А я тогда любил с морковью. И образа хорошие, и ланпадка горит, помню, — настоящие именины. С пирога да с севрюжки Василь Василич и разрешил, хлоп да хлоп, а с Масленой всегда у него зарок до Пасхи, ни капли чтобы. А тут разрешил. И меня не послушался. Сразу нахлопался, с зароку-то, его уж и развезло. Зубарев и стал жаловаться: опять вот купец пропал! хошь с места уходи, покою нет. Что это, говорит, за сыщики, найтить не могут, не иначе, как с душегубами стакнулись. А тут — стук-стук в окошко! Сыщики, говорит, опять. А они все дни-ночи кругом кружили, душегубов изловить. Днем у него пируют, а ночью на Москва-реке дежурют, стерегут душегубов. Начальство настращало, значит. Трое сыщиков, и собачка с ими, махонькая совсем, Муха. А это сам Ребров пришел, который в славе по Москве был. Он на Воробьевке целую шайку душегубов изловил, пять лет грабили-убивали, а он с этой Мухой как-то изловил, ему медаль дали. Заявился сам Ребров, в первый раз. Ну, Зубарев их в гости позвал, на пирог. Вошли они во дворик, а Муха сейчас по снегу носом, носом... Сыщик и говорит: «С чего это Муха моя елозит так?» А Зубарев ему: «Это она кровь чует». Как, почему? «А это я кошку пришиб поленом, рыбки на именины купил, а она цельный фунт севрюжки слопала, я сгоряча и пришиб. Вон, за дровами валяется». Глядят —лежит мерзлая кошка, вся голова в кровище. А собачку в горницу не допустил, «у меня образа, и супруга не любит». Оставили на дворе собачку. Стали выпивать-закусывать, Ребров с Василь Василичем наобгонки, хлоп да хлоп. А Зубарев только наливает. И сам тоже не пропускает. А Ребров хитрый был, пьет, а сам ни в одном глазу! Умел так, глаза отводил, через плечо выплескивал. Поднял я Василича, домой пора. И Ребров с нами поднялся, да в самых дверях и упади пьяный, на самом пороге, двери настежь, лежит... а Муха за дверь все цапалась. Как вскочит в горницу, да носом, носом по полу-то... фырчит-ищет, прямо над творилом в подполье, кольцо было в твориле... когтями дерет. А Ребров, будто спьяну, за кольцо ухватился, творило подымает! А Муха как завоет, он сейчас скок на ноги: «Чего у тебя в подполье?!» Поднял... как шибанет оттуда!.. Сыщик прямо на Зубарева пистолетом: «Попался, вяжи его!» Тот и повалился на колени: «Мой грех, враг попутал, из корысти!» Они и повинились во всем. Семерых они загубили, а на этом попались, на огороднике. Он у них восьмой день лежал, а в пролубь не успели сплавить, в ту ночь что-то им помешало, а тут все сыщики кругом стерегли, не дали им спустить. Вот уж попировали мы... поели пирожка. С того дня глядеть не могу, с души воротит. А они скорого богатства захотели, торговлишкой заняться. Уж бросали службу, страшно, мол. Ну, судили их. И нас с Василичем допрашивали. Дело ясное. Его на каторгу бессрочно, а ее на десять годов. Плакали на суде, греха страшно стало. Сходил я навестить их в остроге. Жалко, тоже человеческая душа. Сказал им: «Не отчаивайтесь — помолются за вас, и я свечу когда поставлю». Чайку-сахару принес, бараночек. Так мне обрадовались, заплакали. Как же не пожалеть. Ну, душегубы... да Господь вон разбойника на кресте простил, в рай призвал, за одно слово — покаяние: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое!» Она и говорит: «Возьмите, Михайла Панкратыч, на маслице, ланпадочку когда за нас зажгете, помяните, задуши наши грешные, ваша молитва доходчива». Ну, чья доходчивей, это Господь знает. И дает мне красенькую, десятку. Я не стал принимать, а она шепчет: «Не опасайтесь, это не от тех... это казенные, за службу, я их не мешала с теми». Принял я, купил ланпадочку, эту вот, стал теплить «Усекновение». Так рассудил: сходственно, Крестителя душегуб убил. Их на Конную возили страмить на всем народе, и на грудь им дощечку повесили, и написали: «Душегубы», и к столбу ставили, и в барабан били. Они вставали на колени и народу кланялись, молили: «Простите, православные, нас, душегубов... согрешили мы незамолимо... помяните убиенных...» Им денег народ все клал, на помин души. Страшно было глядеть. Погнали их в Сибирь, ходил я проводить их. Она мне еще из тех копеек, жалостливых, два рубли дала, на маслице, опять все: «Помолитесь, свечку-ланпадочку об нас потеплите». Вот и теплю. И Василич когда подаст, и другие плотники когда... артельное масло, от папашеньки дозволено. Вот и все. Да... он-то еще в железе сидит, каторжный, а ее уж годов семь как выпустили, она при монастыре служит, в глухих краях, работает ради Господа. Года два тому заезжал человек оттуда, с ним прислала мне рублик, помолиться за души, пожалеть. Вот и теплится, жалостливая, синенькая... огонек-то невеселый. Зажгу — и вспомню: «Все во грехе, буди милостив, Господи... разбойника благоразумного разрешил... и нас, грешных, помилуй... и раба каторжного Алексея и Домну разреши...» Будто и огонек взывает, скушный только, самый постный...

Я смотрю на огонек: скучный, постный. Спрашиваю Горкина: «А веселый будет огонечек... а, будет?.. Господь их простит, а? Тогда и веселый будет?» Горкин молчит, не знает. Господь знает.

Декабрь 1936 г. Париж

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).