И.С. Шмелев
Свет

«Всё?..» — спросил Антонов душившую его тьму.

«Всё» — это была жизнь, земное, что остается за чертой смерти.

Возвращение к жизни случилось так.

Он услыхал знакомые, радостно озарившие слова: «...И сущим во гро-бех жи-во-от да-ро-вав!..» Будто из-под земли дошел до него тяжелый вздох: «О, Го-спо-ди...» Он крикнул в душившую тьму: «Спасите!..» — и потерял сознание.

Снова его вернуло к жизни свежее дуновение. Он открыл глаза. Солнечный благодатный дождь — во сне ли, мыслью ли видел он этот дождь? — вызвал в нем чувство легкости. Но не было ни дождя, ни солнца: был темный свод, какая-то странная машина, — отопления? — коптившая лампочка без стекла. Возле сидел на ящике седой, изможденный человек и тревожно всматривался в него. Антонову бросилось в глаза, что этот человек — безрукий: висел пустой рукав старого пиджака.

—Что это?.. Где я?.. — с трудом прошептал Антонов и почувствовал, как бьет в голову, будто молот.

—Слава Богу, очнулся! — сказал безрукий.

—Что это, где я?..

—У меня, в подвале. Подыми ногу... так. Другую... Рукой пошевели... Нигде не больно?

—Голова гудит... больно.

—Ясно, контузило, оглушило. Как-никак, бомба!

Словом «бомба» прорвало тьму. Хлынули мысли, но Антонов не мог разобраться в них.

—Кажется, всё в порядке... — сказал безрукий и отошел куда-то.

Антонов закрыл глаза, и опять почувствовалось что-то освежающее, приятное: где-то лилась живая вода — будто солнечный дождь, весенний...

—Ну-ка, хвати моего гро-га... — услыхал Антонов сквозь этот чудесный дождь и открыл глаза.

Мягко, прищуря глаз, смотрел на него человек без руки, держа консервную жестянку с выписанным на ней совсем живым горошком. Это было красное и крепкое вино с горячей водой, но этот «грог», без сахару, показался Антонову необыкновенным. Он почувствовал радость, что жив, что видит этот живой горошек, слышит сладкий, необыкновенно резкий запах вина.

—Чуточку бы еще, — попросил он.

—До-сада!.. Это красное — последнее, что было, — сказал безрукий. — Ну, это мы наладим.

Антонов увидал на себе грязные лохмотья. А где же костюм, в котором он только что шел куда-то, — обновка, купленная по случаю за шесть тысяч?.. Шли завтракать, «с нагрузкой», потом — на скачки... всплывало в мыслях.

—Вы спасли меня?.. — спросил Антонов, стараясь вспомнить что-то, очень притом важное; но оно, это «что-то», мучило мысли и не давалось.

И увидал, что лежит на ящике, на войлочной подстилке.

—Бог тебя спас, — сказал безрукий. — Есть хочешь?

При слове «есть» Антонов почувствовал, как он хочет есть.

—И с продовольствием у меня тоже слабо, — опять с досадой сказал безрукий, — есть две картошки, соль, сварю... А пока вот сухарики.

Он поставил железную коробку с кусочками; но эти кусочки были слаще кулебяки известного ресторана, где недавно обедали с приятелями.

Который же теперь час?.. Он взглянул на руку: золотые часики, купленные недавно за двенадцать тысяч, сплющило, и можжила багровая ссадина, до локтя. Неловко что-то было в глазу. Он потрогал: над глазом вспухло, на пальце осталась кровь. Мысли вертелись вокруг чего-то, «самого главного», но оно ускользало. В этом «главном» пряталось страшное, бывшее где-то тут.

—А меня... — улавливая что-то в мыслях, спросил Антонов, — изуродовало... шибко?

—Благодари Бога, что пустяками отделался. Другие!.. — мотнул безрукий головой за стены.

От горячего вина вернулись силы. Он поднялся на локте, чувствуя боль в спине, спустил ноги на земляной пол и оглянулся.

Это был подвал — кочегарка, Антонов узнал, что безрукий живет тут, помогая истопнику, — зимой подбрасывает уголь к топке; узнал еще о хозяине: инвалид, — он приметил затертую георгиевскую ленту, — капитан, был на войне и в Белой армии, получает что-то от Союза, собирает окурки на продажу. И узнал самое главное: как вырвал его из тьмы безрукий. Мотыгой продолбил стену, где была трещина.

Как раз в этом месте была ниша, а стена в два кирпича всего. По звуку определил пустоту, выволок из черной дыры заживо погребенного, втащил на ящик, смыл с лица грязь, — обливал голову, оттирал, хотел уже бежать за помощью...

—А ты и очнулся. А теперь объясни, как тебя угораздило застрять там, промеж двух домов? Соседний, шесть этажей, рухнул, и все в подвале, — человек тридцать, говорят, — погибли...

—Погибли?!

—Все. Третий день откапывают, и стуку не стало слышно.

—Погибли... — прошептал Антонов, — третий день... А сегодня, какой же день сегодня?.. Странно... вторник?!

Третьего дня, в воскресенье, с тремя приятелями, — большие дела вертели они вместе, комиссионные разные, и здорово разбогатели, а раньше работали на «Рено», — шли завтракать в ресторан, а потом, думали, на скачки. Вдруг сирены — и сразу же бомбы... Одна упала совсем радом, домов за пять. Они кинулись в первый абри, в закоулках темного подвала он потерял приятелей, ткнулся в тупик куда-то, и тут его взвило и задушило тьмой. Больше ничего не помнил. Потом услыхал пение?..

—Это вы пели, господин капитан?

—Я. Пою иногда, молитвы. Тяжело... рядом ведь «сущие во гробех»... — мотнул капитан за стены, — и Пасха скоро... вот и запелось.

«Сущие во гробех!..» — прошептал Антонов и перекрестился в страхе.

И увидел тех, троих, с которыми дружил и вертел дела, еще больше его разбогатевших, строивших всякие планы... — и двое были женаты, и дети были. Все в полной силе, совсем молодыми столкнулись в Галлиполи, — да так и не расставались. И теперь — «сущие во гробех»?..

—Ты все говоришь «господин капитан»... Солдат был?

—Так точно, унтер-офицер, господин капитан. Чудо Господне, один я спасся!..

Он не постигал, как спасся, как очутился в тесной дыре, за этой стеной, треснувшей от удара. Швырнуло его вверх — в пробоину, что ль, в стене того подвала? Бывает. Бывают в стенах пустоты, архитектора арочки применяют, для экономии... Эта стена понизу вся в таких арочках, в два кирпича меж устоями. Бывают и чудеса.

«Бывают и чудеса...» — повторилось сонливо в мыслях...

—Поешь картошки, — услыхал Антонов и открыл глаза.

Дымилась и вкусно пахла чудесная картошка. Радость, что жив, жив, жив... — переполняла душу. Короткие, тупые стуки показало ему, он слышит. Верно, это стуки?.. Это там — стуки?..

—Там... откапывают, — сказал капитан. — Да, чудо. Пока ты спал, обследовал я твой «гроб». Истинно — гроб. Стена, та, — глухая. Только — вверху прошибло ее с метр... и швырнуло тебя, как по заказу, вкатило наглухо клином глыбу симан-армэ! Наглухо!!. Через эту вот трещину, здесь в стене, подавало воздух... — особенным, внушительным голосом сказал капитан. — Заправься, надо дать знать властям, в Комиссариат.

—Наглухо... — повторил Антонов.

—Да. Бывает. И чу-де-са бывают.

Не только наружное — видимая жизнь — прояснилось теперь Антонову. Он чувствовал, как в нем проясняется и внутри, — и не думалось раньше, что есть такое, внутри. Случилось... чудо? Но чем он лучше других, тех троих, всех? Он теперь ясно видел темное свое, греховное. Он томительно сознавал, до озноба в груди, боли в сердце, что не заслужил милости. И хоть и радовался счастью, что жив, живет, слышит этот, неслыханный никогда как будто, запах дымящейся картошки, до того радовался, что хотелось вскочить и прыгать, обнять милого капитана, схватить в охапку и бежать с ним куда-то из этого страшного подвала; но мешала какая-то «зацепка»... было что-то неловкое... был стыд, что вот уцелел, один... радуется, жи-вой... что у него квартира, новая мебель, невеста... все есть и будет... и эта чудесная картошка, какая же вкусная она!.. — А те, все... там!..

Он не мог удержать в себе этого «неловко что-то», этого «стыда»! И стал говорить от переполненного сердца, от чего-то чудесно-нового в нем, что открылось в его душе здесь, угнездилось в душе, здесь, в подвальном, жутком углу калеки-капитана, такого ласкового, такого заботливого к нему, чужому, незнакомому. Он высказывал сбивчиво, сумбурно, как из души просилось.

—Значит, так надо было, — сказал капитан. — Кто достоин, кто недостоин... это не нам судить.

От этих слов пропала в Антонове «зацепка» — неловкости ли, стыда ли, — и он заплакал. Плакала в нем радость его, что жив, и облегчение, что теперь нет «зацепки», и нывшее болью тело. Так легко никогда еще он не плакал.

—Ах, господин капитан!.. Не знаете вы меня, какой я... Я, может, последний из подлецов... нажрался этих проклятых франчков, загордел, заскорузнул... забыл, когда и нуждался... все я забыл, господин капитан... Только о себе и о себе. А вы последним куском жалуете, последним глотком поите... а живете, как самый последний нищий!., и с Георгием!.. Ноги мне ваши целовать надо!..

Путались слова в слезах и всхлипах.

—Здорово тебе нервы потрепало... — сказал капитан, — брось разбираться... Жив? — значит, так надо было. А почему... этого знать нельзя. Для дезинфекции, может?.. Что вот теперь творится... для чего это?.. Все, значит, брат, как-то заслуженно.

Антонов затаился. Слышались за стенами, оттуда, стуки тупые, раздумчивые, усталые.

Страшное что-то увидал Антонов: очнулся, привстал на ложе и стал креститься.

—Господи, спаси... Господи... Здесь вы, господин капитан?.. — испуганно и облегченно, — видя, что капитан здесь, — крикнул Антонов.

—Успокойся... все в порядке... — сказал капитан и положил ему на голову руку. — Такое бывало на войне... пройдет.

—Так точно, господин капитан, пройдет. Бывало такое... раз было под Лежанкой... под Екатеринодаром еще, — как от красных нас вырвали. А только, господин капитан, теперь мне все страшно... Я уж теперь не могу без вас... теперь я без вас никак не могу... как теперь без вас?!. — и он растерянно смотрел на капитана.

—Хорошо, хорошо, голубчик, постарайся не думать... — сказал капитан.

—Так точно, господин капитан.

Взглядом, в котором были облегчающие душу слезы, сказал Антонов капитану все, что могла сказать раскрывшаяся душа его. И сказали они один другому все, что могут сказать люди, которым непостижимой Волей во тьме кромешной открылся свет.

Август 1943 г. Париж

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).