И.С. Шмелев
Туман

Я спускался с нагорий к морю. Зачем? За виноградным жмыхом — за нашим хлебом. И еще за чем-то. На виноградниках, под Кастелью, у Голубевской дачи, оставался еще огромный чан с синеватыми выжимками, от которых шибало перегаром. В них позволяли рыться, выискивать комья посытнее.

Винодел обнадеживал с усмешкой:

— Если с ученой точки, то процентика два белков обязательно найти можно, а в зернышках и жирков несколько найдется. Но только вот несваримая оболочка для млекопитающего желудка. И вот куры, ну, до чего жиреют с этого самого жмыху! Растирайте камнями и варите, и будет некоторая питательность. Как говорится, последний научный крик.

Я спускался с мешком, в рваной германской куртке, прикрываясь мешком от ливня. Под тряпками, на груди, хранилось письмо — за горы. За горы не пускали. Прибыл товарищ Месяц-Райский с какой-то «тройкой» — «искоренять бандитов». На всех дорогах поставили заставы, к Перевалу. Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, — которую по счету? — и все прижались. Искали офицеров, полицейских, судейских, фабрикантов — всех, убежавших когда-то в Крым, ныне — в Крыму застрявших, «заклятых врагов народа». Товарищ Месяц шырял по дачам, выхватывал и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится пронести письмо? Называли какого-то Семена Лычку, с дачи «Эльмаз», профессора Чернобабина, — под Кастелью где-то. Брал пустяки — рубаху. Не было у меня рубахи, и нес я ему подметки, оставшуюся редкость. Нес и тревожно думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах под Кастелью? и кто я ему, Семену Лычке, что доставит он мое письмо? Возьмет — и бросит. И как он туда пробьется, за Перевал, в такую непогоду?..

Погода была ужасная: конец ноября, дожди. С Бабугана сползали тучи, полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по деревням, мутью сплывали с камня. За ними громыхало приглушенно странным каким-то громом, удушливым и теплым-тяжким. Молний не видно было. С моря, с теплой еще воды, тянуло давящим паром, густым туманом, с редкими пятнами провалов, в которых мерцало чернью. Не было ни земли, ни неба; а между ними, где-то, плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие всякий вес, таявшие в тумане смутно, — темные льды воздушные, — не по земному странно.

Я скатывался с горок на дощечках, — на деревянных сандалиях, скользя по умершей травке, по склизкому шиферу, по глине, схватываясь за сучья граба. Всё налилось водою, — рытвины, тропы, ямы, — плескало, скрежетало. С отвесов неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных туманом, шумели камни. Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же, должно быть, было и при начале мира, — туман и грохот, и Дух над бездной. Та же и ныне бездна, а над нею — товарищ Месяц, с винтовками, шныряет. Начало, конец... хаос.

Подкрадывались мысли: да что же это? Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, — балки, крутым обрывом, не соскользни. Помни: узкий хребет, из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.

Вот, наконец, и море. Слышно глухое рокотанье. Какой туман! где же моя дорога?..

А вот она: совсем незнакомая, строится. Где же дачи за кипарисами, на холмах? Всё — туман. Бежит подо мной дорога, скрежещут камни. Шумит из туманных балок. А где поворот на дачу профессора Чернобабина, к Семену Лычке? За «Профессорским Уголком», к Кастели. А где — не видно. И «Черновских Камней» не видно.

Шумит впереди, в тумане. Прорвали промоины дорогу? Берег реки у ног! Никогда ее не было, теперь — есть; сбило потоком мостик. Я ныряю по рытвинам, прыгаю по камням в прорывах. Прет на меня коряжина рогами, плывет из тумана дерево, цепляет. Сесть на него, и — в море. Несите, волны, в неведомое царство, в сказку!

Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет...

Туман и грохот.

На новой реке — остров. Я прыгаю на остров. Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая фигура! Сгинула — и опять чернеет. С черными крыльями, человек!? Вижу, как взмахивают крылья. Носящийся Дух Хаоса? Бухает по воде, ко мне...

— Господи... где земля?!. — слышу я голос человека.

— Идите сюда... на камни, на островок!..

Человек машет крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая пледом. Мы теснимся на островке, молчим. Нас поливает ливнем. Он дышит свистом. Дрожит, — чувствую я плечом.

— Туман, кошмар... не вижу, куда идти. Скажите, дорога это?.. Была дорога!.. Ничего не вижу... а надо версты четыре в город. Экстренное дело... кошмар! Вы... постоянный, здешний? Ну, да... сразу, по голосу. Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары... и астма еще. Что же будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит от пледа... намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами... Не отдышусь никак. Что? Профессора Чернобабина? Бо-же мой, Алексея Афанасьевича! Знали? О, какой это был!.. Три года уж, как скончался, после первого обыска, ударом. Как же, соседи были... И замечательный гидрограф... Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Всё ползет... А который час? Нет? украли? А у меня как раз сегодня, золотые часы... и всё! Даже воротник, оторвали, бобровый воротник... камчатский, восемьсот рублей в Харькове, с уступкой... оторвали! Кошмар!

Он был без шапки, повязана голова платочком.

— Дышать нечем, ффу... как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить... Лишить последнего права!.. Зверь — и тот имеет право на логово... jus bestiarum. Но у зверя клыки и когти, а... Сорок лет стоять на охране права... и... Кошмар!..

Он встряхнул пледом, в который кутал плечи и голову, и я увидал осклизлые клочья ваты, где когда-то был воротник с бобром. Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке, коротко остриженный под-бобрик, в пенснэ в роговой оправе.

— И шапку сняли, котиковую. Но тут не вещи, а... человек, субъект, права! Бегу в уголовную милицию, или... как там у них?.. Какое-нибудь, должно же быть право?! Как? никакого права?.. Значит, мы... только вещи?! Абсурд! У людоедов, у последних дикарей, есть! естественное право, jus naturale! У каннибалов... есть! У римлян было право рабов!.. jus servorum. Император Юстиниан... право колонов! Глядите кодекс Юстиниана, о!.. У каторжников даже... свое, своеобразно-логичное, каторжное право! Хаоса и они страшатся... — ткнул он в поток, в туман. — Вот в этом, в этой проклятой мути... нет никакого права! Как-с?.. Профессора Чернобабина?.. Но он скончался! Ах, да... дача еще стоит. Так он... что? Предсказал давно, что эти холмы сползут. К нему как?.. Позвольте... отсюда поворот... через две промоины, за балкой, где дача Варшева. Знаете его? Бывший народник, вегетарианец... кошмар! Уцепились за корову с женой, и теперь у них эта корова... в кабинете! от воров! И на нее взирают с одной стенки почтенный Златовратский, с другой — почтеннейший Михайловский и... всепочтеннейший Чернышевский! А она им... хвостом, понимаете... и именинные пироги!.. Кошмар!.. Увидите!.. Пьют молочко, кушают маслице и стонут, что их ограбили. Распродали по высокой цене участки, вырезали себе кусочек и ухитряются получать паек за... социалистическую шкурку-с! И их не грабят. Навестите, непременно навестите... И послушайте, как поют! А я... за право! и буду! Пусть всё отнимут, последнюю рубаху снимут, но... пусть... пусть мне точно нормируют объем моих прав, хотя бы право последнего раба, право червя, но... право строго хранимое!.. чтобы я не был взвешен, как какая-то пылинка в вихре!.. Иначе... кошмар!..

Он резко сорвал пенснэ и стал протирать привычно, кусочком пледа. Синие его губы дергались, кривились едко.

— Нет, я обязан потребовать точно определенных норм. О-бя-зан!.. Как не хватает воздуха... у меня не хватает... фуу. Я ждал, охранял первичное мое, мои вещи... И вот... Пусть издадут специальную новеллу хотя бы для изгоев! Вы же тоже изгой?! Прекрасно. Вчера вечером я колол дрова. Засветло еще было. Приходят трое, лица в тряпках, вымараны сажей... с ружьями. Ясно, кто. Хватают моих внучек... малюток трех и пяти лет... за волосы!.. и грозят стукнуть головками друг о дружку!.. Кошмар!.. И требуют золотой портсигар! Прекрасно ориентированы каким-нибудь негодяем. У меня был портсигар восемьдесят четыре золотника, девяносто шестой пробы, от друзей-сослуживцев, в день сорокалетия моей службы в магистратуре... как прокурор Палаты... юбилейный, на черный день. Выдал, после короткой реплики. И всё, что было тщательно спрятано. Иначе грозили разбить головки Лидусе и Марочке!.. Вы представляете этот... кошмар?! Семь верст от города, в глубине балки... ну, что я мог?! Стащили с постели почтенную женщину, мою жену... нашу дорогую бабушку...— сжал он меня за плечи, и его синие губы запрыгали, — которая лежала в параличе, от всех этих потрясений... распороли перину и — всё! Сколько-то выигрышных билетов... кажется, двадцать семь... экономия всей жизни... всех трех займов... семнадцать империалов, лично ее от экономии... давали на-зубок нашим детям... с годами рождений!.. понимаете?!. ее приданные бриллиантовые сережки... свадебное колье дочери, известной артистки... она пела перед войной в Италии... и это муж, богатый итальянец, подарил ей... стоило двадцать тысяч... этих... лир, что-ли? Мои золотые часы с монограммами, подарок корпорации... прокуратуры окружного суда, когда я получил назначение в Палату... бриллиантовые запонки, обручальные кольца, медальон матушки с прядью ее волос... У меня весь реестр «выемок»... — показал он на боковой карман, — на прежний счет тысяч на пятьдесят, не считая акций Азовско-Донского Банка!.. Было два обыска, пока, но бабушку не стаскивали официально, если так можно выразиться... и под ней всё хранилось. Для меня, это место, в ее перине... было наисвященнейшее пристанище! Понимаете... это уже последнее право, право одра болезни, юс морби, что-ли! Право лежать — больного человека! а они стащили на пол полуживого человека, почтенную женщину, сняли с нее сорочку, ошаривали всё тело!.. Кошмар!.. Пусть их немедленно задержат и привлекут!! одного я признал — солдат с кордона, ихний! Я уличу... и докажу, что нельзя лишать последнего человеческого права... права умереть спокойно! Даже у зверей, живущих стадно... например, гуси... Я им укажу на Брэма!.. Они издают декреты, и они должны...

— Как, вы хотите туда?!. — перебил я его, стараясь овладеть мыслями.

Он вдруг запахнулся пледом и прыгнул в воду.

— Докажу!.. — крикнул он из тумана, чернея крыльями. — Сорок лет на основе права!..

Мелькнули в тумане черные его крылья и пропали. Я крикнул:

— Постойте!.. стойте!!.

— Что?.. — крикнуло глухо из тумана, и я увидал смутную фигуру.

— Там же новая регистрация!.. — крикнул я, — товарищ Месяц... грозит расстрелом!..

— Это к уголовной милиции... производить дознания и я в отставке! Два раза обыскивали... Пусть они оградят право своих рабов, которые вынуждены были... мое право! Если первичные нормы права разрушены... — хаос! Сорок лет я оберегал незыблемость закона и не могу!.. Дело не в портсигаре, а...

И он провалился в муть.

Я долго искал дачу профессора Чернобабина. В плеске, ливне и грохоте крепко-трескуче билось в моих ушах: пра-во, прра-во! и я повторял его, это крепкое слово — право. Оно навязло на языке, завязло в мыслях, отдавалось в прыжках по лужам. Оно воплощалось, становилось чем-то, таинственным существом каким-то, вертелось со мной в тумане. Бобровый воротник, портсигар, бандиты, детские милые головки, людоеды, гуси, рабы, расстрелы... — вместе с ним вертелось, черными крыльями махало, и всё — туман!

Я глядел в душную гущину тумана. Там разверзались хляби. Там разнималось, рушилось в пустоту.

Я нашел, наконец, дачу профессора Чернобабина но — никакого Семена Лычки.

— Лычка? Лы-чка... — бессмысленно повторял чуть державшийся на ногах старик, варивший под навесом с другим таким же, татарином, лошадиные маслаки в котле, вонявшие кислым клеем. — Такого что-то и не было... Лычка!.. У меня брат был, Степан... так он Дыч-ка... и я тоже, Никифор Дычка... с Полтавщины, давно здесь. Хороший садовник был, всякие розы умел ухаживать, при покойном Ликсей Опанасьице. Другая неделя пошла, как помер. Мы с Якиром и закопали его, без покрова-погребения, в клунбе вон закопали... — показал старик на большую клумбу со свежим холмиком, засаженную голыми деревцами роз.

— Нема Степан... — отмахнул головой старик-татарин и заморгал на клумбу. — Ушла далеко.

— А Лычки не было. Это вам про Степана нашего говорили: Степан Дычка, мол! Верно, Степан ходил до Симхверополя, носил добрым людям и письма. Вино носил, на мучку выменивал. Так и жили. А теперь... коня дохлого варим, нашли в балке, кости уж... Побили нашего Степана за горами, шибко побили... кормильца нашего. И вино отняли. Насилу дополз до дачи... три дня всё полз, помирать дома. Лег и не вставал... всё жаловался... Сердце ему отбили. Четыре денька подышал. Это Степан Дычка. А Лычки... такого нет. И не было никогда. Что за Лычка?.. Такого не было.

— Зима пришел, ничего нема... — покивал татарин.

— Голова болит стал... живот болит стал.

И тонко, жалобно, как ребенок, заплакал в руки.

Я пошел от этих двух стариков. Долго бродил в тумане, искал дачу Варшева с молоком, с коровой.

К ночи пришел на горку ко мне сосед, рассказывал:

— А вот чего случилось, милицейский рассказывал. Прибежал к ним сумасшедший человек один. Оказывается, который судебной палаты был, дача у него за Варшевым, «Светлодар». Жили тихо. На базар одежку носил, выменивал. И прибег жаловаться, ограбили его, будто, ночью. За беспорядки жаловался, законов у вас нет! Наш, в высокой шапке-то который, словно халдей какой... начальник розыска, как его... Семыкин! Ну, всё записал, чего ограбили. На боле сто милиенов! Так и ахнули! Как так, у вас столько раз леквизовали, и такой нашей власти убыток от вашего обмана? Всё и записали в протокол. И легистрацию велел подписать, какого происхождения. Выходит, поркурор! Сейчас его с милицейскими к Месяцу прямо в лапы! под расписку! А Месяц в автомобиль садился, в Ялту ехать. Подхватил его с собой, помчал. «Вот дак орла поймали!» — говорит. Смеялись там. Говорят там уж без разговору. Говорят, сколько тыщ народу от него страдали на каторге, самый для народа вредный был. А подручных Месяц послал на дачу, забрать всех, и в подвал, до его приезду, и всё забрать. А тот их пушил!.. Так разносил, ничего не боится! Раз сумасшедший, за себя уж не отвечает. На самого даже Месяца накричал!.. Ну, теперь уж без разговору...

Март, 1928 г.
Париж

Опубликовано: Ив. Шмелев. Избранные рассказы. Нью-Йорк. Издательство имени Чехова. 1955.

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).