И.С. Шмелев
У старца Варнавы

К 30-летию со дня его кончины

На главную

Произведения И.С. Шмелева



17 февраля 1936 г. — по старому стилю — исполняется 30 лет со дня кончины замечательного делателя духовного, которого знали и почитали миллионы людей в России, — «утешителя и кормильчика», иеромонаха отца Варнавы, у Троице-Сергия, или, как называли его в народе, — «батюшки отца Варнавы».

Я не могу писать о житии его, о высоком его подвижничестве: слишком мало я знаю об этом святом старце. О нем написана обстоятельная книга безымянного составителя, изданная Иверской обителью при селе Выксе. Я лишь позволю себе, в память его, рассказать то немногое, чему сам был свидетелем, что слышал от близких мне людей и что имеет отношение ко мне. В безоглядное и безутешное наше время полезно оглядываться на прошлое, в котором забыто много чудесных людей и дел.

Еще в раннем детстве не раз я слышал, как говорили у нас в семье, когда надо было решать что-нибудь важное: «К Троице-Сергию надо съездить, что батюшка Варнава скажет». Этот неведомый батюшка Варнава мне представлялся похожим на нашего батюшку отца Виктора, от Казанской, где меня крестили, и мне казалось, что и батюшка Варнава тоже всех крестит — окунает в святую воду. Почему так казалось? Потому, должно быть, что с батюшкой отцом Виктором в детской душе моей переплетались слова «батюшка» и «крестит — окунает». В притворе храма Казанской Божией Матери стояла жестяная купель, и няня говорила, что в этой вот «купельне» меня крестили, — «батюшка отец Виктор окунал». И еще во мне было странное сочетание: «Варнава» и «Варавва». Не только эти слова мешались, а и события путались: мне, младенцу, казалось, что разбойник Варавва, о котором говорится в Евангелии, — а я и в церкви слыхал про него, и дома рассказывали у нас, — и есть тот самый разбойник, который пожалел Господа на Кресте и которому Господь сказал: «Ныне будешь со Мною в раю». И вот в воображении моем спуталось — «Варнава» и «Варавва», и в имени «Варнава» чудилось мне святое, райское. В детской душе бывают странные сочетания. Вот, к слову, вспомнилось: в раннем детстве, в словах «чаю воскресения мертвых» казалось мне, что там — в раю? — тоже, как и у нас, празднуют воскресенье и всем умершим — и воскресшим — дают по воскресеньям... чай! и даже — с булочками! И так было это радостно! Милая детская наивность.

Словом, с батюшкой Варнавой во мне сочеталось светлое и святое. И — жуткое. Откуда же это жуткое? А вот откуда. Мне казалось, что батюшка Варнава все знает. Бог все знает. А батюшка Варнава всегда при Боге, молится за всех грешников, всех утешает и — провидит. Потому-то к нему и ходят со всякими важными делами. Одна женщина повезла к нему свою дочку, перед свадьбой узнать, можно ли выдавать замуж за такого вот человека, и его карточку показала. А батюшка Варнава поглядел на дочку и говорит: «А, Христова невеста!» И дал ей «Троицкий листочек» а на листочке была нарисована картинка, как апостол Петр тонет, а Христос ручку ему дает, и написано на листочке — 29 июня. Стали думать, что бы это могло значить. Решили, что к хорошему. Веру надо иметь, как Петр, и будет хорошо: апостол Петр поверил, и Господь спас его. Не поняли сказанного батюшкой Варнавой: «А, Христова невеста!» И вот что вышло. В самый Петров день, 29 июня, каталась та девица с женихом на пруду в Царицыне, на лодке, и с ними были гости. Стали местами меняться — лодка и опрокинулась, девица и утонула, «Христова невеста» стала. Этот случай так на меня подействовал, что я и теперь помню, будто это вчера случилось.

Вот это «жуткое», эта чудесная сила — знать, что будет, — сочеталась во мне с именем «батюшка Варнава». Даже когда я вырос и был студентом, рождалась во мне тревога, когда я думал о батюшке Варнаве: а вдруг он скажет?! Заглядывать в будущее страшно.

Помню, было мне лет пять-шесть. Меня еще не брали к Троице-Сергию, но старшие ездили туда каждый год. Как-то приехала матушка от Троицы. Была она у батюшки Варнавы, и он сказал ей: «А моему... — имя мое назвал, — крестик, крестик...» Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, «чтобы запомнила», говорила матушка: «А моему... крестик, крестик!» Другим детям — кому образок, кому просвирку, а мне — «крестик, крестик». — «А тебе вот крестик велел, да всё повторял. Тяжелая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!» — не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось. Много крестов и крестиков выпало на долю многим. И мне выпал.

Эта история с крестиком повторилась, по-новому осветилась в моей душе года через два-три, когда я ходил на богомолье к Сергию-Троице с нашим старичком — плотником Горкиным. Я описал ее в своей книге «Богомолье».

Но почему толковать этот «крестик» только как провидение страданий! Страдания — земной человеческий удел, страдания — испытания, «одержка»: помни. Быть может, в этом «крестике» было предвидение не только испытания? Теперь я знаю, что и это как будто было.

Не могу не вспомнить одной знаменательной встречи с батюшкой Варнавой. Эта встреча связана с началом писательской моей работы, с первой моей книгой «На скалах Валаама».

Это вышло совсем случайно. Написать книгу? Об этом я и не помышлял. Правда, мой первый рассказ только что появился в журнале «Русское обозрение». Сам редактор, «друг Константина Леонтьева», жал мне руку — «детская рука какая» — и ободрял: «Пишите, приносите». Но о писательстве я не думал. Писатели — это совсем особенные люди. Я разглядывал себя в зеркале и видел глаза, глядевшие так пугливо. Разве писатель может родиться в Замоскворечье, на шумном дворе, где только простой народ, где совсем не читали книг, где и книг «настоящих» не было, а только старенькое Евангелие, молитвенники да на полках в чулане «Четьи минеи» прабабушки Устиньи? Напечатал выдуманный рассказ, а мне заплатили деньги. Стыдно было смотреть на Пушкина. И я скоро забыл об этом.

Тут подошло другое: я женился. Студент, юный из юных. Незнакомые спрашивали: «Братец и сестрица будете?» А если бы узнали, что я —«писатель»?! И вот мы решили отправиться в свадебное путешествие. Но — куда? Крым, Кавказ?.. Манили леса Заволжья, вспоминалось «В лесах» Печерского. Я разглядывал карту России, и взгляд мой остановился на Севере. Петербург? Веяло холодком от Петербурга. Ладога, Валаамский монастырь?., туда поехать? От Церкви я уже шатнулся, был если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченова, Летурно... стопки брошюр с книжных прилавков на Моховой улице, где студенты требовали «о самых последних завоеваниях науки». Я питал ненасытную жажду «знать». И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания — от Источника Знания, от Церкви. И вот в таком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло... к монастырям! Потянуло в детство. Вспомнилась Троица, как ходили пешком, бывало... с Горкиным к Троице ходили.

И вот, перед Валаамом, — к Троице, «благославиться». Благословляться, студенту-то благословляться!.. — стыдно. Но так надо. Помню — конец июля. Светлый-светлый день. В окно вагона — перелески, тропки, выбитые лаптями богомольцев. Бывало, с Горкиным ходили, шли по зорьке, молитвы пели, дремали в полдень в жарких елках. Милый Горкин преставился, давно. Говорил, бывало: «Благословиться надобно, косатик...» Ну вот, благословимся. Сохранилась связь с Горкиным, с далеким прошлым: как и тогда—батюшка Варнава, жив еще. Все еще «на пещерках», у Черниговской, все еще утешает.

И вот прошлое, далекое, — вернулось. Знакомый дворик у Черниговской. Сколько лет прошло... пятнадцать лет! А он такой же. И люди те же, бедные, родные, все — мои. Келейка с крылечком, с тем же... когда-то поднимался по ступенькам, робкий, мальчик, боялся — «все он знает, все грехи». Теперь — другой: студент, с «сестрицей», почти безбожник, никакой. Старые рябины в гроздьях. Толпа народа, вздохи, как и тогда, давно. Там вон стояла Домна Панферовна с Анютой, Анюта сорвала рябинку, Домна Панферовна отшлепала ее по ручкам. А тут, под елкой, мы с Горкиным. Все та же елка, черная, густая, только повыше стала. Когда-то батюшка благословил меня: «А моему... — имя мое назвал, — крестик, крестик». Дал из кармана крестик. Все шептались: «Ишь, крестик ему выпал!» Теперь я знаю: выпал крестик. А тогда, в блеске, — не думалось.

Ждем долго. Говорят, батюшка устал, не выйдет больше. Юные нетерпеливы: ну что же, и без благословенья можно. И стало как-то посвободней на душе, а то пугало, «безбожника» пугало: вдруг скажет что-нибудь такое... «испортит настроение»! Теперь не скажет, не увидим. Сейчас в Москву, на Николаевский вокзал посмотрим Петербург, а там — на Ладогу, на Валаам... Мы хотим идти — и слышим оклик, знакомый оклик: «Эй, петербургские!..» На крылечке — он, отец Варнава, давний и все такой же, только побелей бородка. Смотрит на нас через толпу и манит: «Эй, петербургские!..» «Сестрица» спрашивает робко: «Кто из Петербурга?.. Батюшка зовет». Нет никого из Петербурга. А он, так весело, на нас: «Идите-ка!..» Мы удивлены, подходим нерешительно. На нас глядят, дают дорогу. В Петербург мы... — будто и «петербургские». Как же он узнал?! Подходим. Бокль, Спенсер, Макс Штирнер... — всё забылось. Я как будто прежний, маленький, ступаю робко... — «Благословите, батюшка, на путь...» Думал ли я тогда, что путь — пойдет за Валаам, во всю Россию, за Россию?.. Не думал. А он? Он благословил — «на путь».

Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та, в далеком детстве, что давала крестик. Даст и теперь?.. — «А, милые... ну, живите с Господом». Смотрит на мой китель, студенческий, на золотые пуговицы с орлами... — «Служишь где?» — Нет, учусь, учусь еще. Благословляет. Ничего не скажет? Надо уходить, ждут люди. Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: «Превознесешься своим талантом». Всё. Во мне проходит робкой мыслью: «Каким талантом... этим, писательским?» Страшно думать.

Валаам прошел виденьем: богомольцы, люди, плеск Ладоги, гранитные кресты, скиты, молчальники и схимонахи... кельи в глухих лесах, гагара — птица на глухом озерке, схимонах Сысой с гагарой-птицей... — «Все во Христе, родимый... и гагара-птица во Христе...» — олени на дорогах, как свои... в полночный час за дверью — «Время пению... моли-тве ча-а-ас!..» — блеск белоснежный Храма, лазурь и золото под небом, над лесами, жития... — и написалась книга, путь открылся. Батюшка Варнава благословил «на путь». Дал крестик и благословил. Крестик — и страдания, и радость. Так и верю.

Январь 1936 г. Париж


Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).


На главную

Произведения И.С. Шмелева

Монастыри и храмы Северо-запада