И.С. Шмелев
Ясновидец

Лет за пятьдесят. Москвич. Много читает, мыслит по-своему, не проторенными путями. Вдумчиво-замкнутый — как бы вглядывается в свое.

Помню, говорили о Москве, о некоем астрологе, который собирается ехать туда невдолге. Мой собеседник, что-то вдруг уловивший в себе, прерывает разговор и как бы вспоминает:

—Да... почему-то ему так видится по гороскопу. Таинственная область... Конечно, странно это... — «невдолге»!.. Но вот... как вы отнесетесь к одному случаю из моей жизни?.. Впрочем, не один только случай: были еще. Что мне... лет семнадцать-восемнадцать было, до войны. Жили на даче, в Богдановке, близ Кунцева, под Москвой. Дня три как переехали на дачу. Никогда раньше здесь я не бывал. После уже узнал, что все это место — бывшая вотчина Нарышкиных, по реке Сетуни. У Забелина есть книжка «Стан Сетунь»... — тут уже прочел ее, — про вотчину Нарышкиных.

Помню, гулял я с родными по реке Сетуни, в старой березовой роще. Тогда я учился в Училище живописи, ваяния и зодчества, интересовался архитектурой XVII века. Не помню, о чем я тогда думал, на прогулке... об историческом, кажется, не думал. И вот кто-то из компании говорит: «Смотрите, какой странный камень... будто могильная плита!» И я вижу, шагах в пятнадцати, в березах, длинное возвышение, как плита, темно-зеленое, мшистое...

И вдруг, ни с того ни с сего, выкрикнулось из меня!.. — вот именно без всякой мысли об этом, невольно как-то: «Это боярина Матвеева!..» Выкрикнулось совсем спокойно, без колебания, но и без уверенности... совсем непроизвольно, безразлично, свободно, отлично помню и сейчас, что — совсем свободно. Все засмеялись: «Он и на похоронах был!..» Но заинтересовались, обступили плиту. Она крепко поросла плюшевым мохом, густым и гладким, каким обрастают камни в сырых местах. Все стали отдирать мох, смеясь: «Что тут за "Матвеев"?..» Давний мох отдирался туго, с подтреском, клочьями, как шкурка. И я ревностно отдирал, как бы ища. Действительно, плита, и проступили высеченные крупно буквы... мы могли разобрать лишь: «...МАТВЕЕВ...» — другие знаки были неразличимы. Все закричали: «Он знал раньше!..» Я был очень изумлен, почти смущен: как же я мог узнать?!

Я стал говорить, что мох старый, десятки лет рос, конечно... как же я мог знать!., в этих местах я не был никогда до сего, только три дня, как переехали на дачу, вместе мы все гуляли!.. Мне не верили: «Как-нибудь да узнал... вычитал!..» Я божился, что не знаю даже, где «боярин Матвеев» и какой «Матвеев»... знаю только, что был в XVII веке боярин Артамон Сергеевич Матвеев, образованнейший для своего времени. И только. Впрочем, никакого значения моему «открытию» не придали, и сам я скоро забыл об этом.

Но вот другой случай. Только не из минувшего, а из... будущего. Мой отец не мог спать без лампадки: сейчас просыпался, как только лампадка гасла. За галлиполийским маслом надо было на Никольскую, в часовню Пантелеймона. Гарное же масло горело не всегда хорошо. И вот отец велел приладить в лампадку... — а лампадка была большая и глубокая, перед семейным кивотом... — электрическую лампочку, какие светят на елках. Насыпали в лампадку гречневой крупы, в нее и воткнули лампочку, глубоко, чтобы не видно было. Теперь отец мог спокойно спать.

Как-то сказал я маме, совсем не думая, почему так говорю: «Мама, а ведь может случиться... вынем мы эту крупу, промоем и съедим!» Она, помню, сказала: «Какую ты чушь говоришь...» Мне даже стыдно стало — действительно, чушь. И вот революция, большевизм, голод. Мы вынули из лампады крупу, промыли и сварили кашу. Вспомнили тогда мою «чушь»...

Но вот третий случай... еще более странный. Но — еще неполный. Мне теперь в голову иногда приходит, что все эти случаи как-то связываются с «проблемой времени». Время?... не фикция ли это?., какая-то «категория» мышления?., в связи с... чувствованием?.. Наша, человеческая, условность. В «Откровении», помните: «...И времени уже не будет»?..

Так вот... Об этом третьем случае я последнее время о-чень почему-то думаю... жду?.. Судите сами. Заметьте, что это было — помню совершенно точно — в 1915 году, во время войны.

Мы жили тогда на даче в Малаховке, по Казанской дороге, верст двадцать от Москвы. Я был на третьем курсе в Училище живописи, ваяния и зодчества... Ни о какой загранице не думал. Кажется, было это в поле, день был очень яркий. Иду, задумался, забылся... — и вдруг вижу себя... в Кремле!.. Не думал о Кремле... не помню, о чем думал.

Вижу так: будто я на коленях, в Успенском соборе, в полусумраке. Стою перед иконостасом. Народа будто нет, я один. Смотрю на икону, Спаса или Богоматери. Стою, радостный, и так, говорю себе, свободно на душе... и говорю себе, мысленно: «Как долго я жил там!., ско-лько я всего видел... видел океан, пальмы... много стран...» — и чувствую, что я был вынужден так долго жить там, вне России!.. Думаю: «И вот я снова здесь, стою в Успенском соборе, древнем, родном... как мне легко, Господи, как я счастлив, что опять здесь, в любимом моем Кремле!..» Вдруг пропало, я вижу луг, цветы... — Малаховка!., вон наша дача...

Не странно ли?.. Ну, если бы я хоть чуть думал о загранице! что меня что-то заставит туда уехать... ну, если бы я был революционер, мог бы опасаться ареста, думал бы о побеге... — ничего подобного!., никакой связи... И такое яркое чувство Ï «как до-лго я жил на чужбине!..» И — вернулся, и так счастлив до слез, до радостного биения сердца: вернулся, снова здесь!.. Поразительно ярко было это чудесное чувство встречи!..

Теперь часто вспоминаю это... жду? Не могу сказать твердо — да. Но... для чего же было это тогда со мной?! Связываешь невольно с теми странными случаями...

—У-ви-дите... — сказал я ему, невольно тоже, уверенно-спокойно. — Будет именно так, как было с вами в... грезе.

—Вы думаете?.. — сказал он, вглядываясь в свое, совсем спокойно.

И я почувствовал в его задумчивости и в его голосе, что и он сам так думает.

Май 1947 г. Париж

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).