И.С. Шмелев
Забавное приключение

На главную

Произведения И.С. Шмелева



I

С имением дело наконец выяснилось. Генеральша ответила, что, потеряв на войне сына, она уже не в силах вести хозяйство и готова продать; что ей только и остается тихая келья и нужно теперь же получить десять тысяч, чтобы не упустить домик в монастыре, а то могут и перебить. Поэтому пусть ей сейчас же телеграфируют, а то набивается Провотархов.

Карасев пробежал эти пустяки, ища главного — сколько просит, нашел, что согласна за сорок тысяч, назвал генеральшу дурой и решил сегодня же ехать и кончить. Одного лесу было тысяч на пятьдесят. А главное — рядом с его заводом.

С войной ему повезло. Захиревший заводик теперь был завален заказами на подковы, гвозди, грызла и стремена. Со свояком, москательщиком, скупил он на последние десять тысяч, заложив женин дом, подвернувшуюся партию индиго, а через год продал за полтораста. С Бритым, который раньше торговал книгами, вовремя ухватил сапожные гвозди, а там подошли подошва и олово, кнопка и нафталин и, наконец, чудесный дом-особняк, недавно отстроенный немцем Граббе, бросившим все дела на биржевого зайца.

Позвонив какому-то Николаю хватать у Павлушкина всю муру и телеграфировать «саратовскому болвану» зубами держаться и не выпускать ни за какие деньги; отдав еще невнятные приказания, в которых только и было понятно, что — «напильниками меня зарезали» да — «этой сталью я ему морду утру»,— Карасев приказал готовить автомобиль в дорогу.

После недели дождей с утра засияло солнце: в такую погоду было приятно покатить за город по хорошему делу. Глядя на яркий газон палисадника, с красными астрами в черных клумбах, Карасев вспомнил, что надо послать денег жене в Алупку и написать, чтобы не торопилась и жарилась с ребятами на солнце. «Да и ей надо завезти,— подумал он про Зойку, которую отыскал в Екатеринославе, в летнем саду, и вывез в Москву, обещая устроить в оперетке,— ждет, шельма...» Увидал в зеркале свое круглое, красное, как титовское яблоко, лицо с раздувшимися щеками и пошел в ванную принять душ. Так присоветовал ему англичанин Куст, славный парень, с которым сделали они дельце на соде: в тридцать два года нельзя позволять «такой пуз». Раза три звонил телефон, пока он возился в ванной, и он всякий раз вызывал к себе горничную Машу, фыркавшую за дверью:

—Кто еще там?..

—Да все ваша.

На новый звонок он подбежал к телефону, в простыне, сказал, что выкупался сейчас, как скворец, посоветовал и ей пополоскаться и заявил, что сегодня у него дельце «а-ля карман» и ехать на Дмитровку ему никак не придется. Она настаивала, чтобы непременно заехал к ней.

—Нет, дудки-с!

Она, конечно, требовала денег. За три месяца эта первая содержанка стоила ему тысяч двенадцать, но он утешал себя, что у всех, с кем делал дела, были и более дорогие. А теперь кто же считает на тысячи! Да и должно же чего-нибудь стоить иметь такую: двадцатилетка, красавица, и такой голос, что компания в Яре, где ужинал вчера миллионер Сандуков, директор четырех банков, выслала своего лазутчика, маклера Залетайкина, и просила объединиться, чтобы выразить восхищение. И не двенадцати тысяч стоило, когда он, на глазах Сандукова и важного путейского чина, усадил Зойку в автомобиль, плотно сел рядом, а те гнались за ними до самой квартиры Зойкиной, куда и были приглашены для встречи зари с балкона на восьмом этаже. Это было приятно, но и немного тревожно, как бы не перехватили Зойку. Но было и важно, что теперь будет обеспечен кредит.

Он принялся за кофе — прежде он пил чай с калачами — и намазывал маслом поджаренные хлебцы. Этому научил его Бритый, с которым покупал гвозди. И пока пил кофе, по телефону свалилось семнадцать тысяч. Приказав выписать в синий пакет три тысячи, он выругал стервецом кого-то и пообещал, задрожав щеками, что вся станция полетит к черту:

—Я вчера с таким персончиком ужинал, что у них все ноги поотымаются, у чертей!

Пробил час. Шофер подал тройной хрипящий гудок, похожий на свиной кашель. Маша приготовила чемодан и плед и спросила, когда ожидать домой.

—К ночи буду.

Он сунул в бумажник пачку петровок — на десять тысяч, задаток для генеральши: чего баба понимает в чеках!— прибавил тысячу сотенными — для шельмы, надел походную, как он называл, куртку боевого цвета, покроя «френч», с клапанами и кармашками, высокие сапоги и крутого сукна спортсменскую кепку, с большими консервами, и стал похож на автомобилиста с плаката.

II

Во дворе, на боковом подъезде, он не без удовольствия оглянул промытый дождями широкий асфальт, залитый солнцем и совершенно серый теперь, с парой сыроватых полос в елочку, от автомобиля, гараж из бурого камня, похожий на пещеру, и, наконец, машину. Машина была — шестидесятисильный «фиат», гоночная, приземистая и длинная, похожая на торпеду, с приятным овальцем, как у ковша,— где садятся,— и мягкой окраски лакированного ореха. Это была вторая машина, сменившая малосильную каретку. Теперь и эта «калоша» не нравилась и доживала последние дни,— вот только придет из Англии. Худощекий шофер, похожий на мальчика-англичанина, в кожаной куртке, строго сидел с кулаками на рулевом колесе, готовый хоть на край света.

—На завод, к пяти... — бросил ему Карасев, грузно входя в машину и защелкиваясь с треском.

Он надел виксатиновое гороховое пальто, натянул кепку и погрузился по самые плечи в ковш.

Кашлянув раза два, вынырнула машина из ворот на почтительно козырявшего городового, вильнула и завертелась по переулкам. С Мясницкой повернули на бульвары и остановились у десятиэтажного дома: надо было завезти Зойке деньги.

Карасев поднялся в восьмой этаж и застал Зойку за кофе. Она порхнула к нему и кинула ему на плечи тонкие руки, выюркнувшие из кружев.

—А Сандуков уже был у меня с визитом! Слышишь, его сигара...

Она плутовато заглянула в нахмурившееся лицо Карасева и закрыла ему рот его же щеками.

—Но какого черта этот самовар шляется! — сердито сказал он, высвобождая губы.

Она наивно вскинула брови:

—Самовар... вот прелесть! За город ты?! Я еду с тобой!— захлопала она в ладоши, давая ему розовые пальцы-коротышки, которые он называл — «ляпульки».

—Я на завод, по делу...— сказал Карасев, хмурясь.— Больше ста верст.

—И сегодня вернемся?! Нет, я еду!

Это значит — лететь, как птица, как на гонке.

—Только с тобой и ни с кем больше!

Это ему понравилось.

—Сегодня мы поедем с кузнечиком! — сказала она загадочно, ускользнула от его рук и крикнула: — Одеваться.

А он занялся хозяйством: достал из буфета коньяк и флакон ликера, положил в чемодан и позвонил Елисееву, чтобы немедленно приготовили «компактный дорожный завтрак». Потом терпеливо шагал и думал: как, однако, быстро натаскала она всякого мусора! теперь жалуется, что тесно. Шелесты и каблучки за дверью, стук флаконов и скачущие словечки — «да скорей же, скорей... где же перчатки... застегни на верхние пуговки... почему складки?» — все это приятно щекотало. Он прислушивался и мурлыкал. Потрогал фигурку голого мальчика, купленного за двести рублей,— «это будет наш мальчик»,— сказала Зойка,— и нетерпеливо постучал пальцем в последнюю клавишу новенького пианино, вспомнив при этом, что за пианино заплачено тысяча двести, за этот ковер пятьсот, за тигровую шкуру — не настоящую, но кто разберет! — триста.

—Сейчас! — крикнула Зойка, и лицо Карасева засияло: распахнулась портьера, и выпорхнула женщина-кузнечик.

Она была вся зеленая, до рези в глазах, новая и... босая. Так ему показалось. На ней были высокие, до колен, башмачки розовой лайки. Это был не прежний «святой чертенок»: это был кузнечик с головкой женщины, дразнивший его яркой окраской рта и тонко тронутыми наводкой прелестными синими глазами.

Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.

—Нравится?..— спросила она задорно и упорхнула в переднюю.

В лифте он крепко, до писка, прижал ее и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:

—А к ночи ко мне?..

И так кивнула, дразня ресницами, что Карасев почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!

И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофер — все смотрели, как эта зеленая женщина порхнула в автомобиль. Все дивились ее стройным ногам в тугой розоватой лайке, почти до колен открытым зеленой юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Ее прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полете, придавала ей очаровательный вид кузнечика-женщины, тонкой, легкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в теплую ванну. Грузно опустился к ней Карасев.

—Сейчас половина третьего,— сказал он шоферу.— К семи чтобы на заводе.

III

По дороге они захватили «компактный дорожный завтрак», тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасева, которым он так гордился. Тут было легкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом «брефест», которое Карасев насмешливо переделал в «брей-хвост».

Вынесло на шоссе — и открылся синий простор в позолоте первых осенних дней, в свежем ветре. Солнцем слепило с прудков и луж, радовало красной тряпкой на прясле, золотой березкой на бугорке, новой зеленой крышей. Швыряло в лицо дымком, прелью подбежавшей к дороге рощи; то вдруг охватывало весной, слабым запахом первой луговой травки с солнечного откоса, то полыхало душно тяжким жаром машины. Машина пела. Под кулаками настороженного шофера мягко заносилась она на заворотах, рокотала по мостикам, выбрасывая из-под колес пожранное пространство. Далеко выщелкивала, словно из пистолета, кремни, жвакала в редких лужах, секла их, как бичами, сверлила рвущуюся к ней даль, раз и раз отшвыривая камни-версты, тревожа дремлющие деревни, взметая стайки грачей.

—Ах! — крикнула задохнувшаяся в бешеном лете Зойка.

—Ходу! — заревел Карасев, перегнулся к бурому затылку шофера и поднял щиток от ветра.

Вытолкнуло броском, и теперь новая песня сверлила воздух. И уже не разобрать было, столб ли летит, дерево ли, или перила моста. Подымались из-за бугров столбы и проваливались назад, наплывали золотые рощи и бежали, как сумасшедшие, чтобы сгинуть. Мигали искорками оконца, чернели шапки,— стога ли, избы ли,— не видать.

—Свежо-о?! — крикнул Карасев Зойке в лицо, чмокнул и прикрыл пледом.— Дудуська-а!..

Слова срывались и уносились ветром.

Карасев осел и уперся кулаками в сиденье, чувствуя подымающее, победное, страшную силу, словно это он сам — эта бешеная машина и нет ему никаких пределов. Увидал, как треплется выбившаяся черная прядка волос, увидал побледневшее под тонкой окраской лицо, совсем мальчишеское теперь, глянувшие на него, полные задора, глаза, крепко сжал маленькую руку и подумал сладко: вот оно, счастье!

—Ходу!!

Встречный возок полетел в канаву. Задом наскакал и провалился солдат на лошадке, в шинели горбом, с зелеными шарами сена в сетках. Миг один мчалась собака сбоку. Выкатился на горке и поклонился им белый дом запустевшей почтовой станции в старых ветлах, с черным узеньким орлецом. За версту закашлял и заревел гудок: переходило дорогу стадо. Пришлось сбавить ходу и остановиться совсем. Шершавые коровенки, с провалинами у крестцов, словно одурели от хрипучего кашля гудка и сердитого клокотанья зверя и крутились, задрав хвосты. Пастушонок, в шапке стожком, щелкал кнутом и прыгал. Черные овцы тыкались мордочками в колеса и перебирали копытцами.

—Гони к чертям!

А тут отделился от кучи щебня старик пастух, в полушубке и продавленном котелке, уставился иконным ликом на Карасева и попросил на табак.

—Гони чертово стадо! — крикнул на него Карасев, задрожав щеками.

—Чертово-то без ног бегает, черта возит...— сердито сказал пастух и пронзительно засвистал в пальцы.

Выехали,— и только теперь Карасев заметил, как пусто в полях и на дороге и как тихо. И еще заметил, что уже не под синим небом едут они, что нет солнца и засвежело и засинело впереди, справа.

—Я совсем замерзаю...— кисло сказала Зойка.— Ничего интересного...

—Еще бы, ты в лоскутах каких-то... моды ваши. Стой, запасной вынуть!

Карасев поднял сиденье, но запасного плаща не оказалось. Он обругал шофера болваном и получше укутал Зойку.

—Теперь скоро.

—И почему без верха! Предпочитаю каретку...

—Это гоночная машина... портить фасон! Да и не думал, что тебе вздумается ехать.

—Не знаю уж, кому вздумалось! — сказала она капризно.— Ваши затеи все.

От синевы справа сильней наливало ветром, и по серой полосе было видно, что там идет дождь.

—При чем тут мои затеи! — ворчнул Карасев, чувствуя на лице первые брызги.

—Ах, оставьте!

У ней покраснели глаза и заслезились.

—Ходу!

Опять неслись по пустой дороге, словно чем дальше — меньше и меньше было людской жизни. Не было деревень или не видно их было в беге. Низиной пошла дорога, с кусточками по болотцам, чернеющими стенами лесов вдали, за пеленою дождя.

—Как бы не перехватил, черт... — забеспокоился Карасев, вспомнив по лесу о Провотархове.— Надо было телеграфировать! Да или нет? — загадал он Зойке.

—Ах, отстаньте... Ну да, да!

Она знала эту его привычку.

Он успокоился и принялся мечтать, как сейчас, перекусив на заводе, махнет к генеральше и закрепится. Теперь-то и закрепляться. Верно говорил Бритый — конъюнктура! И профессора говорят, что конъюн-ктура. Пройдет год-другой, и кончится эта... конъюн-ктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.

—Что ты записываешь? — полюбопытствовала Зойка.

—А чтобы Зойке потеплей было...— наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.

—Ужо поговорим! — крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: «В Рим!» — и она крикнула:

—Поедем в Рим?! да?!

—К черту на рога! — во весь дух крикнул он и хлопнул шофера по плечу: — Ходу! предельную!!

Шофер отмахнул затылком — весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось все, а что — не видно. Острой сечкой било в лицо дождем. Сизое впереди было уже — вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасев крикнуть — ходу! — дрогнуло и осело под ним. Шофер взял в тормоза и уверенно свел до останова.

Лопнуло колесо под Карасевым.

Шофер молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.

—Ужасно хочется есть...— сказала Зойка.—Должно быть, я промочила ноги.

Сильней и сильней сек дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.

—Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.

Карасев представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего — черт с ними! — поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.

—Ой-ой-ой...— истерично засмеялась Зойка. — Ужасно ты похож на моржа!

—А ты на кого похожа!

Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасев хмуро взглянул на нее, и ее лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.

—Ну, скоро ты там?! — крикнул он распластавшемуся на серой грязи шоферу.

—Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках...

—Эта «коробчонка» стоит восемнадцать тысяч! — обидчиво сказал Карасев.— Ее и сандуковская не накроет.

—О Господи... Да у него салон, спать можно!

—Только о постелях и думаете...

—Ах, вот что!..

Она толкнула его и хотела сойти, но он ухватил ее и посадил силой.

—Нечего дуру строить... погляди на себя!

Она поглядела на лужи, в которых плясали серые пузыри, и закусила губы. А тут подошел мурластый странник с клеенчатой сумкой за плечами, пытливо пригляделся и попросил басом:

—Капните пятачишко, господа аристократы...

Карасев поглядел свирепо в прыщавое лицо в жирных космах, плюнул и обругал дармоедом.

—Еще потягаюсь, кто дармоедней...— сказал странник и тоже плюнул.— Мочиться вам сорок дней, сорок ночей!

Шофер уныло сказал — готово, прыгнул, и опять стал сечь дождь. Карасев злился: давно бы уже был у генеральши!

—Чего болтал тебе Сандуков?

Зойка вызывающе повела мокрыми глазами, с собравшейся к носу синевой карандашика, поджала тонкие губы и крикнула:

—Это еще что?!

—А вот знать желаю! Чего этот толсторожий тебе хрипел?

Она посмотрела на него, как на грязь. Летевшие спереди брызги сменились грязью, и в Карасева ляпнуло целым комом. Теперь хлестало со всех сторон, пороло дождем, лепило. Машина бешено заносилась в заворотах, выла и скрежетала. Они осели в ковше, уцепившись за петли. Мчало, не давая дышать и крикнуть.

—Тише!..— пытался Карасев крикнуть, но шофер не слыхал за ветром.

И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофер ахнул и перевел скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.

—Что еще?!

Стояли в низине, у мосточка. Шофер спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.

—Какого еще черта...

—Ехать дальше нельзя...— объявил шофер, дернул шеей и высморкался в пальцы.

—Почему нельзя?! — крикнул Карасев, грузно подымаясь в ковше.

Шофер опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:

—Баббит...

—Что это?! — спросил Карасев, косясь на блестящие кусочки.

—Баббит...— растерянно повторил шофер.

—Так исправляй, черт возьми!

Шофер только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растекся... Надо тащить лошадьми... Засорилась масленка и не подавала масло... Перегрелись подшипники, и баббит растекся...

—Значит, совсем болван?!

И опять повторял шофер, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил — баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.

—У меня лужа под ногами! — крикнула Зойка.— Вот ваша проклятая ловушка!..

Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Ее шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив перышки.

—Вот...—сказал Карасев растерянно,— придется идти пешком.

Она взглянула на него с ненавистью. Ее губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подернулись пленочками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:

—Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..

—Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте свое дело и не суйтесь!

Карасев вылез из машины.

—Я вам докладывал, где брать масло...—плаксиво сказал шофер,—Я вам докладывал, жульническое пошло масло...

Карасев поднес красный крутой кулак к его носу и потыкал:

—Я тебе до-ло-жу! Там где-нибудь поездишь... там тебе будет масло!

Надо было выпутываться. До завода оставалось верст двадцать, до ближайшей деревни — Труски или Хруски — верст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперед уходил подъем, и на нем темнел лес. Карасев знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаве, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.

—Придется пешком. В Хрусках возьмем лошадей...

—Никуда не пойду! — крикнула из-под пледа Зойка.

Шофер предложил добежать до деревни и пригнать телегу. Карасев подумал.

—Постой... Какого черта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно...

—Так точно-с,— сказал шофер.—Пили из речки.

Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.

—Останешься при машине,— сказал Карасев шоферу,— а мы дойдем до сторожки и возьмем лошадей. А за машиной пришлю с завода.

Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Черный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.

—Вылезай,— сказал. —Там обсохнем.

Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо,—так заляпало ее грязью,— и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофер конфузливо отвернулся. Карасев только уныло покосился на ее мокрую зеленую юбку, общелкнувшую ноги. В другое бы время он пошлепал ее играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.

—Дернул же черт меня... — ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:

—Да погоди... взять же надо!..

Вытащил чемодан и компактный завтрак — теперь он был очень кстати — и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал — может быть, едут? Не было ничего слышно,— только шуршал по болоту дождик.

—Вот проклятая сторона... как передохли!

IV

Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывертывая тонкие ноги в захлестывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.

—Ничего, дудуська...— одобрительно замурлыкал он,— сейчас у Никиты обсушимся, возьмем лошадей — и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть... А чертовски хочется жрать!

—Ужасно,— примирительно сказала она.—Даже кофе не успела выпить... Сандуков еще этот... Послушай, как они жвакают... Теперь все испорчено...

—Да уж собьемся как-нибудь, справим...— в тон ей плаксиво сказал Карасев.— Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим... — продолжал он смачно, поглядывая на баульчик.— А эту калошу к черту!.. Скоро настоящий салон придет, на нем хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка... время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет. А мы еще в приличных условиях... маленькое приключение, забавно даже... А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком — и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!

—Замолчите, глупо! — крикнула Зойка, убив ногу о камень.— Вот простужусь из-за вас и потеряю голос... Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься... с этими жуликами вашими!

—Вы по-тише... вам эти «жулики» деньги платят!

—Деньги!..—крикнула она вне себя.— Смеете еще говорить... какие-то жалкие гроши!

—Халда — халда и есть! — крикнул Карасев, отшвыривая ее руку.

Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал ее ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актеришками и лакеями, со всякими котами!

—Смеете оскорблять меня?! актрису?! — крикнула она, распахнув плед, словно хотела разорвать платье.

—Трагедию не разыгрывайте... тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что...

Она ударила его по щеке. Он рванул ее за руку и толкнул.

—Ну тебя к черту!

Так они постояли под неустанным дождем, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.

—Пойдешь наконец?! — крикнул Карасев и решительно двинулся вперед.

Она поплелась за ним. В напряженном молчании они дотащились до вершины подъема. Здесь охватило гулом большого леса. Он глядел на них черной глухой стеной. Сумерки сгущались в сплошную муть: чуть видно было теперь дорогу.

—Вот он, лес...— сказал Карасев, прислушиваясь к гулу.— Где-то тут и сторожка...

Но как ни вглядывался,— ничего не мог разобрать: чернел и чернел лес и шумел в ветре.

—Надо перебраться на пашню, оттуда видней...

Он перебрался через канаву и выкарабкался по откосу на пашню.

—Но я же боюсь одна! — крикнула Зойка.

Она полезла, призывая его на помощь. Он сунул ей руку и выволок на пашню. Они пошли, увязая по щиколотки и спотыкаясь на комьях. Зойка с трудом вытягивала из глины ноги. Наконец они вплотную подошли к лесу, и на них пахнуло затхлостью и жутью. Теперь было видно, как мотались мохнатые лапы елей — вели свой лесной разговор в гуле. Это тревожное мотанье показалось Карасеву жутким, будто подавались загадочные знаки — таинственный, немой говор. Из глубины доносило порою треском.

—Я не пойду...— робко сказала Зойка, приглядываясь к лесу.

—Зачем нам туда, мы краем...— нерешительно сказал Карасев.— Кажется, самый тот лес и есть, строевик... Опушкой надо.

Они побрели опушкой, вдоль канавы, в высокой старой траве, а впереди, сколько хватало глазом, тревожно мотались и махали лапы,— еще видно было на белесом небе. Дошли до угла и опять вышли на пашню. Лес уходил влево.

—Угол! Да где же сторожка?..— неуверенно сказал Карасев, тревожно вглядываясь в мотающиеся лапы.

Но как ни всматривался, не мог ничего увидеть.

—Там кто-то стоит...— пугливо шепнула Зойка.

Карасев пригляделся и увидал невысокого мужика в шапке. Невысокий, коренастый мужик стоял неподвижно, у канавы, и смотрел к ним беловатым пятном лица. Совсем над его головой махали лапы.

—Мужик...— сказал Карасев.— Окликнуть?..

И позвал нерешительно:

—Эй, дядя!

Мужик и не шевельнулся.

—Да это же... куст!—с облегчением сказал Карасев, разлядев куст можжухи: в плотном кусту застрял старый разбитый лапоть.

—Вот черт, совсем на морду похоже...— сказал Карасев, шевеля чемоданом лапоть, и крикнул из всей силы:

—Сто-ра-аж!!

Крик вышел жуткий, даже самому стало неприятно. Два раза — ближе и дальше — отозвалось эхо, и близко совсем залаяла собака.

—Говорил, что есть! — крикнул радостно Карасев, разхмахивая чемоданом. — Сейчас в углу и сторожка, от шоссе днем хорошо видно. Там-то и Никита.

Прошли с сотню шагов, и на них выбежала черная собака. Карасев пошел на нее, стараясь ударить по морде чемоданом и продолжая кричать:

—Сто-ра-аж!

Наконец в дальнем углу леса они различили красный глазок окошка. Карасев подошел и стукнул кулаком в раму. Красная занавеска откинулась, черная лапа потерла стекло, и лохматая голова приплюснула нос, всматриваясь, кто там..

—Какого лешего...— разобрал Карасев недовольный голос.

—Отворяй, Никита! — крикнул он голове.— Лошадей нам нужно!..

И пошел на яростно прыгавшую собаку. С крыльца окликнула баба:

—Кто такой... ты, что ль, Пашка?

—Не Пашку, а лошадей нам нужно! — весело сказал Карасев.— Гони Никиту за лошадьми.

—Чтой-то, го-осподи...— подивилась баба, пропуская в сенцы укутавшуюся в плед Зойку.— Микиту?!

—Ну, разговаривай... Светить бы надо! — крикнул Карасев, напоровшись на гвоздь карманом.

V

В избе было угарно, жарко и крепко накурено махоркой. Еще ничего хорошенько не видя в полутьме, в синеватой пелене дыма, Карасев швырнул непромокайку и сказал глазевшей на них бабе, что случилось несчастье, сломался автомобиль, и надо немедля послать за лошадьми. И сейчас же все разглядел.

Под невеселой, без круга, лампой сидели за самоваром двое. Под кумачным подзором у образов сердито глядели с опухшего серого лица чьи-то оловянные глаза — так они были тусклы — и щетинились рыжие усы. По стриженой голове и зеленоватой рубахе признал Карасев солдата. Рядом, спиной к завешенному окошку, пил чай широкий, рослый мужик с рыжей бородой, очень яркий и праздничный от красной рубахи и бороды; пухлые его щеки так и горели, не хуже рубахи. Это и был лесник, только совсем не тот, кого ожидал встретить Карасев. Не торопясь, допил он с блюдечка, утерся и сказал хмельно:

—А вот воспретить надоть гоняться... Овцу намедни задавили.

—Гулянки им...— грубо сказал солдат.

Зойка состучала с башмаков грязь и присела на скамейку, к печке. Пока она учила дуреху бабу, как надо расстегивать башмаки, и стягивала сквозные чулочки, Карасев уверенно подошел к столу и сказал хозяйски:

—Вот что, братцы... А где же Никита?!

—Был Микита — теперь Максим...— хмуро сказал лесник.— Где ж ему быть — чай, воюет! А вы кто такой?

—За лошадьми послать надо! — сказал Карасев настойчиво.

—А вы... кто такой!!—возвысил голос лесник, тряхнулся и поднял голову.— Чиновник... или што?!

—Прошибся... адрестом! — крикнул пьяно солдат.— На пункт надоть!

Карасев прикинул — помягче надо.

—Я-то кто? — сказал он с усмешкой.— Кустовский завод слыхал? Ну, так я хозяин, сам Карасев.

—Сам Кара-сев! Слыхали...— пригляделся, тараща глаза, лесник.— Зять у тебя служил... слыхали...

Тут подошла баба.

—Как же, зятек служил...— сказала она, поджимая губы и заглядывая, как на покойника.— Еще когда прогорали, жаловнишка не платили...

Карасев надул щеки.

—Так вот... за лошадьми бы послать...

—Теперь раздулся...— сказал лесник, руки в боки.— Сказывают, милиён нажил! Заводчик! Слыхали... очень хорошо. У его девка наша...— выругался он к солдату,— Сергеева, с краю-то!.. в услужении в Москве... двоих родила!

Солдат поглядел на озадаченного Карасева и только хрипнул:

—Хха!

—Ну, так лошадей надо! — возвысил Карасев голос.—Кого-нибудь послать надо... заплачу.

—А вот нету у нас посланников... — подумав, сказал лесник и неторопливо налил в блюдечко.—Чай вот пьем! Что, барышни... ай намокши?

—Пришла вошь — вынь да положь! — сипло сказал солдат кусочку красного сахару и положил в рот, готовя блюдечко.

—Чай чаем,— нахмурился Карасев на солдата,— а у меня дело казенное!

—Деньги-то казна делает, знаем... — отозвался лесник, продолжая пить чай.

—Сами казенные... — сердито сказал солдат.—Бери ероплан — вот те и... весь план!

—Во какой браток — ирой! — обрадовался лесник.— С им тру-удно! Ему хрест даден!

Отжал пот с праздничного лица и покрутил головой.

Тут поднялся из-за стола худой, долговязый парень-нескладеха, в синей рубахе и в пиджаке,—до этого он лежал на лавке,— отмахнул со лба мешавшие волосы-мочалки и бессмысленно уставился на Карасева:

—Чего такой?..

—Во какой!—так и закачался лесник, показывая белые, как творог, зубы в золотой бороде. — Деньгами оделяет!— крякнул он парню.— Сам к тебе Карасев... господин заводчик... кланяйся! Ему лошадей надоть... ишь у его барышни-то какие... деликатные, голы ножки! Ничего, барышни, мы ругаться не дозволяем...

Карасев дернул плечами, но подумал: не стоит связываться,— и спросил с сомнением уставившегося на него парня:

—Ты, может, сбегаешь? Пятерку бы заработал.

Не сводя вытаращенных глаз, парень нашарил за собой убитого рябчика, показал за ножки и брякнул на стол. Потом опять пошарил, нащупал на стенке ружье, сдернул с гвоздя и свалил на себя картуз.

—Желаете... ружье продаю?..

Карасев безнадежно пожал плечами: все пьяны, на столе бутылка с бурдой, куриные кости, селедки, баранки и красный сахар,— что-то такое празднуют.

—Не желаете... наплевать! — выговорил после раздумья парень.

—Не ночевать же здесь!..—капризно сказала Зойка.

Подобрав под скамейку босые ноги, паинькой сидела она у печки. На нее глазела рябая баба, в розовой кофте и в красной юбке, подхватив толстые груди. Положив голову на кулачки, высматривал с печки мальчишка, и еще чья-то детская головка выглядывала из-за мальчишки. На лавке, к дверям, стоял сундучок, лежал холщовый мешок и было постлано сено. Прикинув все, Карасев тоскливо послушал, как шумит за стенами лесом и постегивает дождем в окошки.

—Не желаете... наплевать...— повторил парень, возя ружьем.

Баба выхватила у него ружье и сунула под лавку.

—Куда ж им таким... пьяные!

—Шуми не шуми — некому! — отозвался лесник на настойчивое требование Карасева.— Вот браток у меня пришедчи... в моем дому... еще племянничка провожаем завтра, с отсрочки. Конторшшик княжеский! — погрозил он к парню.

—Обязательно...— сказал парень.— И его сиятельства... гоф... гов... менстера... Язык не тово...— растянул он в улыбку рот и замотал головой..— Гоф... гофнейстера! — крикнул он радостно.

—Будет с им толковать... энту сюды зови, чай пить с нами! — сказал солдат, но лесник остановил рассудительно :

—Барышни... им слушать такое не годится.

—Видали барышнее... За мной сама графыня ходила... я у ей руку целовал, она меня... хрестила!

—Не ругайся! — крикнул Карасев.

—А ты што за генерал?! У меня указчиков теперь нету... Пострашней тебя видали... дерьмо какое!

Карасев задрожал щеками, и его лицо пошло пятнами, но поглядел только на солдата.

—А ты, господин Карасев, не шуми... в моем дому! — сказал лесник, и его праздничное лицо похмурилось.—Тут тебе не трахтир. Откудова я тебе лошадей возьму... семь верст в Хруски надоть?..

—Бабу сгоняй, дам пятерку.

—Ай уж сбегать, Максим Семеныч! — всполохнулась баба.— Какие деньги сулят!..

Она сбросила полсапожки, подоткнулась, заголив белые ноги, и скрылась под занавеску, в угол.

—Чисто короли какие... От всего могут откупиться!..— выругался солдат, с ненавистью глядя на Карасева.— Что тебе наша баба, лошадь?!

Карасев вызывающе поглядел в опухшее, неживое лицо в рыжей щетине, но сейчас же отвел глаза — так было неприятно. А лицо солдата вдруг перекосилось и сморщилось, как от боли; он откинулся в угол и закрыл глаза.

—Прихватило,— понизил голос лесник.— Почки у его сгнили.

Баба вошла в теплой кофте и шали и шмыгнула к двери, но лесник окликнул:

—Марья, постой! Как это так... праздник, у меня браток Василь Семеныч, в моем дому пришедчи... Не желаю!

—Чего ж ломаешься?! — крикнул Карасев.

—А вот... не желаю! Браток вроде как помирать явился... в моем дому... во какое дело... —вдумчиво сказал он, положив на грудь руки и вглядываясь в самовар.— У его ноги водой пошли... как его почитать надо! а?! — поглядел он на Карасева, шагавшего от стола к печке.— Становь опять самовар! — крикнул он дожидавшейся у двери бабе.— Вот тебе сказ! Желаю ему уважение исделать...

Баба сердито сорвала шаль и швырнула на сундучок. В углу задрожала красная занавеска. И в зыбке забился кашлем ребенок.

—У ей дитё... горить-бьется...— хмуро сказал лесник,— а ты деньгами бабу блазнишь... Вот какое ваше... необразование!.. Становь ему опять самовар!!

Карасев принялся доказывать, что завод ждет, может остановиться работа, и тогда всем нагорит. Но лесник не слушал. Он растрогался от своих слов, ухватил солдата и полез целоваться.

—Бра-ток... отпиться тебе надоть...— жалостливо затянул он, наливая солдату из бутылки.— Счас отпустит. Ему хрест даден! — погрозил он пальцем.— В укладочке у него, в баночке... Какие мидали дадены! Барышни, желаете чаю горячего?..

—Ну, что поделаешь! — сказал Карасев Зойке.

Она сверкнула глазами и закинула ногу на ногу, выставив острое колено...

—Не буду я здесь торчать, в вони! Дайте больше и прикажите.

—Те-те-те... барыня-сударыня, чего тебе надомно! — разгульно крикнул лесник, выпив с солдатом, и его лицо стало опять праздничным.— Пей чай горячий!

—...Сы-ру ей надоть! — сказал солдат.—Они, такие, сы-ыр любют...

Передохнул, оглядел Зойку тусклыми, тяжелыми глазами и облизнул сухие синие губы:

—Какая... зеле-ная!..

—Во какой у меня браток —ирой! — покрутил головой лесник, пощурился и благодушно осклабился на Зойку.— А вы, барышни, не серчайте... мы вам ничего, чего не след, не... дозволяем. А выпимши... это так. А то мы благородно... Лошадки, говорю, заморены... хлеб возют, убирают... народ притомился, спит непокрыто сном... Я деликатно могу сказать... как у меня в дому барышни...

—Ну, хорошо, хорошо,— сказал Карасев.— Ну, хоть бабу пошли, ведь не обижу.

—Эн чего, не оби-жу! — сказал солдат, потирая поясницу.— А можешь ты обидеть?! Не оби-жу!..

Мотавшийся на лавке конторщик — он все раскуривал папироску — вдруг вскинулся и взмахнул руками:

—Не имеют права... в душу его!..

Он было поднялся, но баба ухватила его и посадила.

—Счумел, чумовой... Что с ими сделаешь, — сказала она оторопело.— Вы их, господин, не слушайте.

—Не таким морду набивал... —удушливо выговорил солдат, растирая поясницу.— Что не воюет?! — крикнул он, перекосив лицо.— Почему такой с девками... дознать про его надоть! Какие данный?! ты кто такой, по каким заводам? Счас дознаю...

—Глотку-то придержи! — крикнул вне себя Карасев, задрожав щеками.

—Я отечеству заслужил... имею полное право всякого дознавать! Законы такие есть, которые... всех казнить!

Лесник, вдумчиво слушавший, ударил по столу пятерней и сказал строго:

—Он правильно, по закону. Тревожить его не дозволю... в моем дому. Потому, он ирой... и все может, по всем законам. Ему хрест даден! А обижать... нет, не можешь,— продолжал он угрюмо и поглядел к Карасеву из-под сбившихся на глаза волос.— Покуль я тут,—пристукнул он кулаком,— ни бабу мою, ни деток... Обижали, будя!—тряхнулся он и выкатил кровяные глаза.—У меня за господами попропадало! попили моей крови.......! Судиться только не желаю, канителиться... были б им рестанские роты!

—Я его... роздознаю... —устало выговорил солдат, положил кулаки и привалился.

В избе затихло. Было слышно, как хрипло дышал солдат да тарахтело тягой в самоварной трубе. Шарахало с поля ветром, а лес порывами словно набегал к окошкам и угрожал — шу-у-у...

—Чего больного человека тревожишь! — понизив голос, строго сказал лесник.— Видишь, мается все... схватит и отпустит. Тихо-мирно без тебя было. Сидели по-хорошему... Давеча самовар к боку приставляли... Барышне вот желательно заночевать, могу дозволить... а бабу не погоню... куда она нам с дожжу! Хочешь, на сеновал ступайте... для разговору... Дохтор говорил в гошпитале... говорит, в кадку его надоть сажать, почти греть...

—Пятерку сулят, живо бы обернулась...— попросилась баба.

—Дура... Какие ноньче деньги пятерка!

Конторщик поймал папироской спичку, пососал, втянув щеки, выпустил клуб дыма, подавился и выговорил тонко-тонко:

—Нонче курц... очень хороший!

—Знает, почем цыплята! — мигнул лесник, взял кусочек красного сахару, положил аккуратно на край стола и подвинул пальцем.— За эту-то сволоту, Господи... рупь! — всплеснул он руками, с удивлением вглядываясь в кусочек.—А?!! Хрунье!..— рванул он рубаху,— чего плачено, знаешь?! краснота-то!! В твой, может, карман побегли... Красит рака го-ря!..

—Сколько же тебе надо? — спросил Карасев сквозь зубы и взглянул на часы.— Час целый канителимся!

—Сколька?.. А вот... прикину.

Лесник выкатил из-под налитых век пьяно косящие глаза в кровяных жилках и хитро уставился на Карасева. С минуту смотрели они друг на друга, не уступая взглядом.

—Долго же прикидываешь,— сказал Карасев, чувствуя, как начинает рябить в глазах.

—Сколька-а...— повторил лесник, криво ухмыляясь.— А... полторы красных!

—Гони.

—Дал!! — недоуменно сказал лесник и оглядел избу.

—Дал, гони...— повторил Карасев с задорцем.

—Чего такой, постой! — крикнул солдат, встряхнувшись и размахивая рукой, словно хотел сказать.— Как так, полторы красных?! Погоди, никак нельзя... стой! Пьяного обманывает! Чего, полторы красных? Четвертной, никак не меньше... Сдурел, черт...— крикнул он леснику и задохнулся, даже посинело его лицо.— Четвертной...

—А ведь верно, што четвертной... никак не меньше,— сказал лесник виновато, покачав пальцем.— Правда, што... четвертной. Погода.

—Сотню с его гнать надоть... говорил! — хрипнул солдат, и лицо его колыхнулось, как студень.— Выкуси вот!

Карасев решил дать и четвертной, но не сразу: еще, пожалуй, накинут, если сразу. Он удивленно повел глазами и сказал твердо:

—Нет, брат... дудки! Не видать вам моего четвертного! Сам пойду лучше, а не позволю...

—Хха! — ощериваясь, сказал солдат.— Взяло.

Конторщик приложил к глазам кулаки и пригляделся, будто в бинокль.

—Не дам! — повторил Карасев, быстро шагая по избе и чуя на себе оживившиеся глаза солдата.— Это уж разбой называется!

—Дайте же! — настойчивым шепотом сказала Зойка.

—Да это же... возмутительно! — крикнул Карасев, показывая глазами.

Но она не видела или не хотела видеть. Она согрелась и не могла и представить, как можно опять тащиться по этой грязи.

—Разбо-ой...— осклабясь, покрутил головой лесник,—Чего скажет... Это у тебя... разбой-то! Какой раздулся... С ее за полсапожки-то кто дует, а?! Раз-бо-ой! Разя мы тебя силой? Чего тебе добежать, какой дюжий! денежки целей будут.

—Все чтобы крепостные .........! — крикнул солдат с надрыву.

—Вот и вали лесом, три версты выгадаешь...— сказал лесник, тяжело поднялся, пошел, пошатываясь, к печке, вынул из печурки гребень и расчесал голову.—Не пужайтесь, барышни, я ничего... Духом добегешь, болотцем только обойти... Дипломат-то у тебя какой знатный,— ливнем не продерет.

—Мчите, господин... на Гарище! — крикнул конторщик, кривя рот и щурясь, чтобы казаться хитрым.

Он все прикладывал кулаки и всматривался в Карасева, но на него не обращали внимания.

—Четвертной — деньги тоже не малые...— продолжал лесник, старательно расчесываясь и стряхивая гребень.— Да не тревожьтесь, барышни... я вам ничего... Рублишками небось не гнушался, таскал в мошну, набивал! А то четвертной! Я вон чтой-то и не помню, каки таки четвертные...

—А с патретами... хха! — сказал солдат.— Зеленая краска...

—Каковы! — крикнул Карасев Зойке.

—Всякие есть! — сказал лесник. — Мяконькова захотел?!

—Я сам сухари жевал!., во какой стал... гладкий! — крикнул не своим голосом солдат, выворачивая глаза, и кулаком разбил блюдце.

—Гони!

—Дал?!

—Сказывал, сотню даст...

—А может, шутишь? — пытал лесник.— Ну, коли желательно... твой верх. Ступай им, Мария. Ай передумаешь?..

—Гони!!! — крикнул Карасев.

Баба схватила шаль и шмыгнула к двери, но солдат воротил:

—Стой-погоди!

—Далась я вам —обувайся да разувайся! — крикнула в сердцах баба.—Ну, чего еще?

—Деньги наперед, обманет...

Карасев дернулся, но только посмотрел на солдата, словно хотел ударить.

—Мало чего... А может, у него и денег нет!

—Верно, наперед надоть, — сказал лесник. — Теперь никому не верь!

—Даю. А не подведете?! — сказал Карасев, кусая губы, и щелкнул об стол бумажником.

—Как так не приведет — приведет...— тяжело навалился лесник на стол и уставился на тугой бумажник. Давай знай!

И солдат привалился, раздул щеки и дышал хрипло. Карасев поймал его напряженный взгляд и отошел к печке. Там он вытянул четвертную и отдал бабе. Она схватила и скрылась под занавеску, но лесник с солдатом враз вскрикнули:

—А покажь!

—Тетенька, покажьте... — сказал, поматываясь, конторщик.— Всем приятно...

—Чего баба в деньгах понимает... счас покажь! — крикнул лесник бабе и подтряхнул головой солдату.— Я счас разгляжу, какие его деньги. А то намедни в Хрусках корову так-то... за три полтинника у бабенки выхватили взаместо сериев... купцами были!

Баба сердито швырнула на стол бумажку:

—Глядите, нате!

—Стой-постой...— прохрипел солдат, глянув на Карасева и захватывая горстью.— Знак такой, на свет чтоб. Где знак?! Печатают тоже чисто... Где тут...

Он держал за края бумажку и глядел на лампу разинув рот.

—Дай-кась, увижу... — потянул лесник, но солдат не дал.

—Батюшки, раздерут...— заметалась баба, протягивая и принимая руки.

—Я тышши держал!—рыкнул на нее солдат и оглянул избу.— Не вижу знаку настояшшого!

—У тебя, может, глаза неправильные... счас увижу,— сказал лесник, вытягивая у солдата бумажку, и пощурился на Карасева.— Надоть все по порядку.

Он разложил ее на столе, разгладил бумажку лапами и оглядел. Потом прихлопнул, словно бил муху, чтобы примять, и оглядел еще.

—Энто тебе не газета.

—Про... каторжные работы...— бормотал конторщик, отпихивая не пускавшую его бабу.— Счас могу... про каторжные работы?..

—Н-ну, ежели не годится! — вскрикнул лесник к лампе.

Карасев наблюдал от печки, покусывая губы: так бы и дал по этой широкой роже!

—Счас распро-буем...

Лесник взял бумажку на зуб,—туго ли рвется, — поглядел так и этак на огонек, отставил от себя подальше и прочитал по складам:

—Четвер...тной... би-лет! Да!

—Сгодится, ладно,— сказал он, складывая, и отдал бабе.— Ну уж, беги им... куда знаешь! — погрозил он к окну.—Да-а... И все-то ноньче у нас дорого...— сказал он устало и со вздохом, свертывая покурить.— И, сталоть, энтот у вас...— полизал он бумажку,— ахтомобиль поломался? И вы, сталоть, на дожжу!..

Баба вышла. Слышно было, как она кликала Цыганку и побежала под окнами. Карасев вынул платок, вытер лицо и внушительно высморкался.

—Растревожили карактер, мочи моей нет...— отдышался солдат.— С чего такое?..

—На Котюхи помчала! — сказал лесник, потирая красную шею, и позевал протяжно.— Ай остатнее на покрышку... замрет, может?

—Давай, замрет, может... — отозвался солдат и вдруг, поняв что-то, так и заколыхался и замотал головой, хоть и боль была на лице.—Бес-баба... На Котюхи?!

—Обязательно на Котюхи. Никак дожж опять?..

Дождь все точил и точил, и все шумело в лесу порывами.

VI

Лесник достал из-под лавки бутылку, взболтнул на огонек и разлил по чашкам. Солдат понес, расплескивая, запрокинулся, поперхнулся и вскинул брови: стало его лицо сизым. Конторщик выпил и дернулся, словно его проткнули. Лесник покрестился и проглотил, выпучил глаза и крепко задумался — на стол.

—Дюже зла...— сказал он сипло после раздумья.— Лавошникова много мягче... декох.

Принялись за селедочные головки. Конторщик поерошил рябчика, стукнул его головкой о край стола и сказал уныло:

—Сытый... самая-то пора! Господин хороший, купи у меня ружье... у тебя денег много... Этих набьешь...

—Не требуется мне ружья,— сказал Карасев.

—Не требуется... А чего... требуется?..

—Не знаешь чего?..— отозвался солдат и сказал нехорошее.—Ну его... Я у тебя... отдышусь, куплю. Зайцов буду... казнить!

И стали говорить,— хорошо бы дровами заторговать солдату, выправятся вот ноги. Горбатый вон тысячами теперь ворочает.

—А, шут горбатый,— с досадой сказал солдат.— Бабу его любил до страсти... совокупно... Все-то у меня разладилось, себя не узнаю...

—Не миновать тебе торговать! — сказал лесник.— Я тебе устрою... скажешь потом... при деньгах будешь! За наши леса милиён дают, два просим... Казна подсылала, только дай!

—Куда ему деньги, лысому... у него пять милиёнов!

—Семь милиёнов...— выговорил конторщик, запихивая в карман рябчика.

—А вот... сидит, милиёнами обклался, а все хочет... А тут бьешься-бьешься, с дыры на дыру перекладаешь... только и делов. Денежки-то туды пылят...— показал он костью на Карасева.

—До хорошего дожжу...—устало сказал солдат,— уже невмочь ему было,— отгреб со стола и привалился.

Лесник покликал Мишутку с печи, дал сахарку и погнал спать. Конторщик все еще возился с рябчиком. Карасев с Зойкой тихо переговаривались у печки.

—Кажется, угомонились. Что, устала?

—Когда это только кончится... Есть хочется,— шепнула она, вынула из сумочки зеркальце и попудрилась.

—Там уж как следует закусим...

Карасев развязал баульчик, достал пакетик, и стали закусывать на скамейке. У стола затихли совсем. Солдат похрипывал: было видно, как подымалась зеленоватой горой спина и двигалось рыжее, с беловатой проплешинкой, темя. Только лесник сидел, подперев голову кулаком, и сонно глядел на стол. Ходики на стенке, над плакатом со швейной машинкой и красной барыней, отстукивали четко-четко, будто за стеной отбивали косу.

—Какой ужас...— шепнула Зойка.— Почему они тебя знают?..

—Как же меня не знать,— вся округа знает...— сказал Карасев, жуя телятину.— С ними надо умеючи. Коньячку бы теперь хватить...

—Посмотри...— тронула его за рукав Зойка.

Покачивая головой, смотрел к ним из-под кулака лесник. Волосы его взмокли и закрыли лоб, и пристально, не моргая, высматривали глаза.

—Как смотрит...

—Я еще поговорю с ним...— шепнул Карасев значительно.— Завертится!

—Желаете... чаю горячего?..— пьяно спросил лесник, не сводя глаз.

—Не желаю.

—Я барышнев страшиваю... Желаю угощать.

Зойка мотнула головой.

—Гордый...

Он важно выдвинулся из-за стола, упер руки в колени и поглядел исподлобья.

—Почем же теперь деньги-то ходят...— подумал он вслух и покрутил головой. Помолчал. —Дела... И опять помолчал.— С деньгами-то чего исделали... Барышни-то тебе как... для забавки? — неожиданно спросил он, пристально глядя на голые ноги Зойки.

—Поменьше разговаривай, лучше будет! — строго сказал Карасев.

—Лучше?! Ну-ну... еще лучше будет? Барышни ничего, хорошенький...

Зойка посмотрела пугливо и поджала ноги.

—Дрова почем? — спросил Карасев резко.— Вашего управляющего хорошо знаю, Скачкова... повидаюсь завтра...— добавил он неспроста, хоть раз всего и видал этого Скачкова. Подумал: раньше бы сказать надо!

Лесник шевельнул бровью, смазал с лица хмельную паутинку и поглядел пытливо и недобро.

—Та-ак...— сказал он, вдумываясь, и на пухлых губах его залегла усмешка.— Жаловаться, может, хочешь... ограбили тебя! Ну, жалуйся... жалуйся... Жалуйся!!— крикнул лесник, метнув глазами.— Ах ты, дело-то какое... не знамши-то...— озабоченно сказал он и затеребил бороду. И вдруг весь затрясся красной горой, засмеялся пьяно и отвалился к стенке, раскинув ноги.— Эх, горе твое... свистит твой Скачков Сашка! по весне еще прогнали, воровал шибко! Тебе, может, дрова переправлял... на завод? Барин, жалуйся — ступай... В Нижнем мукой торгует. Далеко...

Сложил на груди руки и колыхался. Но глаза не смеялись.

—Что вам за охота, не понимаю! — сказала Зойка.—Дерзостей хотите.

—Чудак человек... с чего мне на него жаловаться! — примирительно сказал Карасев.

—A-а... Теперь, сталоть... не желаешь жаловаться? Ладно. Пошутил, скажем... Ладно-с... У меня в лесу... волки тоже, шутют...

Они продолжали тихонько закусывать. А лесник поглаживал и поглаживал бороду, посматривал. Потом стал высматривать на полу.

—Господин-барин... как вас?.. Господин Карасев!— громче окликнул он неотозвавшегося Карасева.— А что я тебе желаю сказать... желаю вам спросить... Ружьецо-то Степашкино, чего ж купить не желаете?

—А не требуется, голубчик.

—Жадный вы. А чего я тебе желаю сказать! Ей-Богу, ружьецо-о... цены нет! а? Кому не надоть — сто монет без разговору, а?

—Да говорю, не требуется!

—Все не требуется... А ты погляди-ка, я тебе счас... приставлю...

Он тяжело повалился, пошарил под лавкой и достал ружье.

—Оставь ты... не надо! — озабоченно сказал Карасев.

—Ничего, что вы... чай, не махонький. Гляди, на! — сказал лесник, потирая залившееся кровью лицо и оглядывая двустволку с приклада и по стволам.— Ведь это што! ни расстрелу, ни ржавочки... ни рачка! По волку не промаховал, в глаз бил! — сказал он, тряхнув ружье о колени, избочил голову и хитро пригляделся к Карасеву.

—Ну, ты поосторожней...

Лесник дернул затвор и разломил двустволку.

—Механика! — крикнул он, сощелкивая, медленно поднял ружье и повел к лампе.

—Что он делает! — испуганно зашептала Зойка, дергая Карасева.

—Осторожней, ты! — тревожно остерег Карасев, встав со скамейки.

—Мушку гляжу... неяственно...— наводя в лампу, сипло выговорил лесник.— А вот, яственно! Золотая мушка, ночью видать... — повел он к печке ружьем.— Все яственно...— пьяно повторил он, виляя ружьем.— Какая правильная... мушка...

—Ты!..— сдавленно крикнул Карасев, виляя от упрямо нащупывавших его черных дул.

—Боже мой... оставьте! — вскрикнула, помертвев, Зойка и закрылась руками, чтобы не видеть.

Лесник рванул ружье на колени.

—Под руку не... дрогнуть могу! — крикнул он дико и сверкнул мутными огоньками глаз.— В случае... не отвечу! Чего под руку говоришь?! Мушку желаю пробовать... а вы чего под руку!

И опять поднял ружье.

—Прошу тебя!..— не своим голосом крикнул Карасев, пригнувшись.

—Стой! мушку пробую... яственно!

—Ты!!!

—Да го-споди...— сказал лесник благодушно, и лицо его стало праздничным.— Ужли ж я не понимаю... без понятия? Пьяный, а... все соображаю. Убить могу!

—Мало ли бывает, по неосторожности...— сказал упавшим голосом Карасев, весь мокрый, едва сдерживая подрагивающие губы и не сводя глаз с ружья.— Ну-ка, дай поглядеть...

—Чего поглядеть? — грубо сказал лесник, отмахивая ружьем.— Не желал глядеть, как давали... нечего! Ай боишься?— усмехнулся он, приглядываясь к бледному лицу Карасева, в пятнах.— Смерти-то и ты боишься! Надоть... она ноне ходит...

И вдруг вскинул ружье и навел на лампу:

—Мушку не вижу, с чего?! — сказал он озабоченно, принял ружье и прощупал мушку.— А ты не пужайся. Пьян, а все соображаю. Привыкать надоть, приготовляться... всем она достигнет... кому предел. Вишь, Степашка спит... все равно! Браток все смерти видал... Ах ты, барышни-то как испужались! Я им ничего-о... они барышни деликатные... Эх, запалю! — вскрикнул он и так засмеялся, что по телу Карасева побежали мурашки.

Солдат поднял голову от стола, промычал и опять привалился.

—Пусто-е, барин... пустое! — сказал лесник благодушно.— Сам гляди, на... пустое. На вот, гляди! ну, гляди... ну? Игде тут чего? Гляди, на... суй пальцем!

Он рванул затвор и разломил двустволку.

—Скрозь гляди, на... Ну, гляди в его, гляди... игде... тут? — выкрикивал он, тыча ружьем к лицу Карасева.— Дуй в его! — крикнул он в дуло и со свистом выдул.— А вы-то напужались!..

Карасев хотел что-то сказать, как услышал поскрипыванье телеги и узнал лошадиный шаг.

—Лошади вам, никак...— сказал лесник, сощелкнул ружье и поставил в угол.—Вот вам и удовольствие.

—За это удовольствие...— начал Карасев и не захотел говорить.

В избу вбежала запыхавшаяся баба:

—Насилу-то, насилу упросила... не едут и не едут. Лошади-то уморились, уж насилу-насилу за три красненькие, прямо уж упросила. Господа-то, говорю, больно хорошие...

—Хорошо, что хоть скоро,— ворчнул Карасев, собираясь.— Чего так копаешься...— раздраженно сказал он Зойке, возившейся с башмаками.

—Прямо упарилась, бежамши... Рядилась-рядилась...

—Дура...— сказал лесник,— рядилась! Что тебе, чужих денег жалко! На Котюхи ходила?!

—Ну, на Котюхи...— нехотя отозвалась баба.

—Чего ж долго-то, с версту не будет!

Карасев слышал, но теперь важно было одно: поскорей выбраться. У Зойки путались и дрожали руки. Он помог ей застегнуть башмаки. Лесник поглядывал от стола. Грелась и потоптывала у печи баба.

—Ка-медия...— выговорил лесник и крикнул: — Становь самовар!

Поехали в телеге, на сене. Ветер усилился — совсем буря. Ехали опушкой. Гудело по лесу и трещало, и мохнатые лапы елей все так же тревожно бились, сколько хватало глазом, в зеленоватом свете мчавшейся в облаках луны: гривы непонятных лесных коней.

Карасев укрылся под капюшон. Было на душе как после мутного сна,— тревожно-гадко. Он рванул набежавшую на него косматую ветку и крикнул:

—Да погоняй, черт!

Жавшийся на передке мальчишка задергал веревками.

—Далече, барин... не довезет...— сказал он робко.

Наконец выбрались на шоссе.

—Наши огни...—сказала Зойка.

Далеко внизу, может быть с версту, — было видно с горы,— светились огни машины. Они казались заброшенными, неживыми. Карасев вспомнил про шофера: «Не евши, промок»,—и ему показалось, как это давно было.

Тянулись черные стены леса,—так и пойдут верст на сто. Зойка накрылась пледом и задремала. Карасев все курил и глядел,— лес и лес. Открыл чемодан, нащупал коньяк и выпил жадно и с наслаждением.

—Ладно, ничего...— подумал он вслух, чувствуя приятную теплоту.— Черти.


Впервые опубликовано в сб. «Слово». Кн. 7. М. Книгоиздательство писателей в Москве. 1917.

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1850) — русский писатель, публицист, православный мыслитель. Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (1931 и 1932 годы).


На главную

Произведения И.С. Шмелева

Монастыри и храмы Северо-запада