Е.Ф. Шмурло
Приложения

СОДЕРЖАНИЕ

№ 1. Существовали ли в Московском государстве сословия или нет?

№ 2. Самодержавие московских государей

№ 3. Была ли Боярская Дума носительницей верховной власти в XVII в.?

№ 1. СУЩЕСТВОВАЛИ ЛИ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ СОСЛОВИЯ ИЛИ НЕТ?

Отличительный признак каждого сословия — те права, которые присущи ему; ими, этими правами, отнюдь не обязанностями, оно и характеризуется. В России, перед революцией, одно лишь дворянство пользовалось правом непосредственного, путем петиций, обращения к государю-императору; одни лишь крестьяне имели право на пользование пахотой, сенокосом и т.п. на землях той общины, членами которой они состояли; но и дворянин, и крестьянин, одинаково, обязаны были отбывать воинскую повинность, и если владели в городе жилым строением, то подлежали, на равных основаниях, городскому налогу наравне с прочими домовладельцами города. Вот почему, хотя неодинаковые обязанности и свидетельствуют о юридическом различии в положении людей, все же это лишь отрицательный признак, положительным же является тот, который указывает на права, на те возможности, какие доступны той или иной категории лиц*.

______________________

* Срав. Ключевский В.О. История сословий в России. М., 1913. С. 2: «Сословным неравенством прав не обусловливается неравенство обязанностей, но неодинаковые обязанности всегда обусловливают неравенство прав. Значит, обязанность есть случайный признак сословного деления; это объясняется юридическим свойством государственной обязанности: цель государственного союза — защита законно приобретенных прав; государственные обязанности — только средства для этой защиты».

______________________

Вот почему сословие не следует смешивать с классом. Сословие означает известную группу лиц, пользующихся правовым положением в государстве. Положение это передается по наследству, определяется и охраняется законом, а потому и изменено может быть только путем того же закона. Сословию всегда присущ признак юридической обязательности. «По самой природе своей сословия являются учреждением государственным» (Градовский, 186). Такого юридического, государственного признака нет в классе. Классовое состояние не обязательно; его регулирует не закон, а сама жизнь и, нередко, личная воля индивидуума. Бедные и богатые, горнорабочие и садовники, профессора и священники, купцы и промышленники — это классовые группы. Никакой закон не запрещает сегодняшнему археологу завтра стать землевладельцем или архитектором, но переход дворянина на положение крестьянина или мещанина (и обратно) допустим лишь с разрешения закона.

Таким образом, вопрос: существовали ли в Московском государстве сословия или нет? — сводится к вопросу: успели ли сложиться в эту пору такие общественные группы, пребывание в которых не зависело от личной воли и желания, но стало обязательным, или же выход из этого состояния по-прежнему оставался открытым, как это было в старое, давнее время?

Ответ на такой вопрос в науке дается различный. Одни признают существование сословий в Московском государстве, другие отрицают, полагая, что сословия в это время только слагались, но окончательно сорганизовались лишь в XVIII в., в царствование имп. Екатерины II.

А.Д. Градовский. Начала русского государственного права. Ч. I. (Собрание сочинений. Т. VII). СПб., 1901.

Сословия образовались в России еще в московский период путем закрепощения общественных классов. Московские государи создали целую систему тягл, повинностей, наложив их, в интересах государства, на эти классы. Служилое сословие несло свое служебное тягло с поместных и вотчинных земель, тягло посадских людей и крестьян было податное: деньгами, натурой, личным трудом. Таким образом, «в России сословия явились результатом государственной политики; сложились по воле государственной власти. Поэтому сословия могли явиться в России только после окончательного образования государственной власти, после того как княжеская власть взяла верх над элементами вечевыми и удельными; словом, после того как московские князья получили действительное первенство, сделались фактически самодержавными» (187). «Древняя домосковская Россия не знала сословий» (188).

Таким образом, по мысли Градовского, сословные повинности могли отличаться одна от другой большей или меньшей тяготой, приносить большие или меньшие выгоды (поскольку они были сопряжены с этой тяготой); но все они одинаково, и легкие и тяжелые, удобные и неудобные, оставались повинностями, обязательствами, наложенными на население волей государства. В этой обязательности, блюстителем которой является государство, и заключается отличие сословия от класса.

В.И. Сергеевич. Лекции и исследования по истории русского права. СПб., 1883. С. 630—631.

Восемь лет спустя после Градовского те же положения высказывает и Сергеевич: в Московский период «слагаются сословия, т.е. определенные разряды лиц, в известной степени замкнутые и пользующиеся особенными правами... Сословия образовались, главным образом, под влиянием центральной власти». Постоянные войны, необходимость напрячь все силы страны заставили призвать все население на службу государству. «Эта задача и вызвала обложение всего населения известными службами и повинностями. Одни разряды лиц были обложены военной службой (служилые люди), другие черным тяглом и черной службой (тяглые черные люди). Основанием различия сословий было различие службы», причем «правительство не только учреждает разные разряды лиц, но и прикрепляет их к месту и тяглу».

Древняя Россия не знала сословий. Они народились только в московскую эпоху; во времена предшествовавшие можно наблюдать лишь слабые их зародыши. До образования единого Московского государства все население русских княжений, с точки зрения права, представляло единообразную массу, разные слои которой отличались один от другого достоинством, а не правами и обязанностями. Сословных различий, привязывающих известные классы общества к известным занятиям, еще не было: от князя до последнего свободного всякий мог быть воином, чиновником, иметь поземельную собственность, заниматься торговлей, промыслами и т.д. Каждый имел право на все, но одному удавалось больше, чем другому, а потому он и выделялся как человек «лучший»; кто оставался позади всех, тот характеризовался эпитетом «меньшего» человека. Таким образом, возникла целая лестница качественных различий одного и того же рода свободных людей. Ступени этой лестницы не были замкнуты: по мере улучшения фактической обстановки человек сам собой поднимался на следующую ступень, и наоборот. Но возвышение «меньших» не было делом легким. Экономические условия большинства «меньших людей» были так тяжелы, что ему не только никогда не удавалось подняться в средний или высший слой, а наоборот, многие из этого большинства через посредствующую ступень наймитов спускались в разряд рабов».

«В московское время все население распалось на отдельные чины с особыми правами и обязанностями, и каждый чин получил свое особое наименование» (Русск. Юридич. Древности. Т. I. СПб., 1890. С. 163).

Что касается, в частности, дворянства в московское время, то Сергеевич затрудняется указать отличительные черты его:

«Эта масса до крайней степени разношерстна... Разграничительной черты нельзя найти ни в обязанностях, ни в правах дворянства... Между дворянами и другими классами населения можно указать только формальное различие в том, что дворяне записывались в дворянские списки, посадские же люди и крестьяне в писцовые и переписные книги» (441, 442).

М.Ф. Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права, изд. 5-е. Киев, 1907.

Он отрицает существование сословий в московский период.

«Несмотря на великое неравенство состояний, Московское государство есть государство бессословное. Население его разделяется на классы, которые образовались из зародышей, данных в 1-м периоде, но под влиянием новой самодержавной идеи государства. Различие их истекало не из прав, а обязанностей в отношении к государству; именно: одни служат государству лично, другие — уплатой денег в пользу его. Отсюда два класса населения в государстве: служилый и тяглый, из которых каждый подразделяется на несколько разрядов, которые соединяли оба класса неуловимыми оттенками» (118).

На вопрос: «Составляет ли служилый класс сословие?» Владимирский-Буданов отвечает: «Служилыми людьми называется класс населения, обязанный службой (придворной, военной, гражданской) и пользующийся за нее частными земельными имуществами на условном праве. Основание для отдельного бытия этого класса дается не правами его, а обязанностями к государству. Обязанности эти разнообразны, и никакого корпоративного единства члены этого класса не имеют» (122).

О классе тяглых людей: по тяглу, т.е. по своей финансовой службе государству, «все тяглые общины — одинаковы; но фактическая разница между большими и торговыми общинами (посадами) и меньшими — земледельческими (сгруппированными в волости) подала основание и для юридического различия посадских людей и крестьян» (130).

А.Н. Филиппов. «Ко времени окончательного сложения власть московских государей во власть единую и самодержавную свободное население Московской Руси представляется разделенным на несколько более или менее обособленных групп, отличающихся друг от друга, во-первых, по тому тяглу, которое они несут в пользу государства, и, во-вторых, по тем правам, которыми они владеют. Группы эти, не будучи еще вполне строго сословными группами, превращаются затем, во второй половине XVIII в., уже в сословия, т. е. в такие общественные подразделения, которые в силу закона обладают известными правами и привилегиями, отличающими их от других групп. В XVI—XVII вв. все эти группы еще закрепощены на службу государству, все одинаково тяглы, что и выражается в том, что все они несут известные обязанности в пользу государства, а эти обязанности, в свою очередь, обусловливают их положение и права в государстве... В XVIII в. происходит процесс постепенного освобождения отдельных групп населения от наложенного на них особого государственного тягла, причем, в свою очередь, права и привилегии этих групп (первоначально, конечно, только права и привилегии дворянства) не стоят уже ни в какой связи с обязанностями данной группы перед государством и превращаются поэтому в чисто сословные» (Учебник истории права, изд. 4-е, 423).

В.О. Ключевский. Твердо выраженного понятия о сословных преимуществах в XVI в. Московское государство еще не выработало, однако самую мысль о сословном праве и условия, из которых она родилась, можно уловить уже и в ту пору. Отдельные группы населения отличались тогда обязанностями, наложенными на них соответственно их хозяйственному положению — отсюда двоякий путь, по какому шло возникновение и развитие сословных прав: «одни из них создавались самим законодательством и направлены были к тому, чтобы поддерживать и укреплять чиновное деление общества, удерживая классы в кругу назначенных им чиновных обязанностей; другие сами собой рождались из материальных выгод, связанных с чиновными обязанностями, и служили выражением и средством поддержания того государственного значения или веса, какой приобретали чины исполнением своих обязанностей». Таким образом, общество дробилось на чины по роду государственных повинностей.

Но с середины XVII столетия, с Уложения 1649 г., московское законодательство начинает довольно твердо формулировать юридические преимущества общественных групп (чинов), служившие «не столько средством для отбывания государственных повинностей, сколько средством для ограждения и проведения сословных интересов», причем дробные чины стали соединяться в крупные сословные группы, различавшиеся правами. Эти права образовались двояким путем: одни вышли из превращения хозяйственных выгод, служивших средствами исправного отбывания государственных повинностей, в исключительное достояние чинов, которые несли соответствующие повинности; другие были выражением чести чинов, т.е. степени государственной пользы, приносимой службой каждого из них. Значит, те и другие сословные права были последствиями чиновных обязанностей, служили либо средством обеспечения исправного их исполнения, либо выражением того государственного значения, какое придавалось обязанностям известных чинов» (История сословий, 34, 184—185, 213—214).

№ 2. САМОДЕРЖАВИЕ МОСКОВСКИХ ГОСУДАРЕЙ

За настоящий период можно отметить еще одну характерную особенность его: острую постановку вопроса о верховной власти, вопроса, который вырос как неизбежное следствие превращения прежнего князя-вотчинника в государя-самодержца.

Мы уже видели, как постепенно, с объединением Северо-Восточной Руси, с превращением обособленных уделов в единое государство, постепенно и сам «объединитель» из князя-вотчинника стал превращаться в государя-самодержца. Но в чем, собственно, будет заключаться его самодержавие? Где будут положены ему пределы? Помеху или поддержку себе встретит оно на своем пути? Все это еще предстояло выяснить и разрешить. Выяснение и разрешение и было теперь поставлено на очередь.

Русскому самодержавию, в его эволюции, пришлось пережить три последовательных этапа. Два первых совпали с периодом 1462—1613 гг., третий, последний, пройден был при первых Романовых и завершен при Петре Великом самим Петром Великим.

1. Первый этап. Самодержавие — есть выражение политической независимости Русской земли от внешней, посторонней власти. Это значит: Русская земля не состоит ни под чьим игом, ни в чьем подданстве; она никому не платит дани; она свободна в своих действиях; ее государь такой же свободный, равный по месту другим свободным независимым государям. Эта мысль нашла свое выражение тотчас же, как пало монгольское иго. Титулуясь в сношениях с иноземными государями «царем» и «самодержцем», Иван III, а за ним сын его Василий, подчеркивали именно эту, во внешних своих делах, независимость.

2. Второй этап. Самодержавие — есть право распоряжаться судьбой населения. Самодержавие на этой ступени есть власть над лицами. Эти лица — государевы подданные, и государь в праве быть властным над ними. Это логический вывод из всего склада прежних вотчинных отношений: земля составляла личный прибыток князя-вотчинника; служилые люди, а тем более все окружение князя, давно уже перестали быть вольными дружинниками в стародавнем, Мономаховом смысле; князь уже обращался с ними «как с холопами-слугами, то награждая их за личную ему службу, то отнимая у них имения и кладя на них свою опалу» (Филиппов). Вот почему Иван III считает себя вправе казнить Патрикеевых и Ряполовских, заточать в монастырь неугодных ему бояр, и Василий III говорит боярину Берсеню-Беклемишеву: «пойди, смерд, прочь, ненадобен ми еси». Отсюда и то впечатление о деспотической власти, какое выносит Герберштейн из своих московских наблюдений.

3. Третий этап. Однако, будучи владыкой над своими подданными, обладая обширной властью над лицами, московский государь не был властен над сложившимся и освященным стариной порядком: здесь его самодержавие было ограничено. Почему?

Некоторые причину видят не в отсутствии необходимых на то материальных средств, а в отсутствии «самой идеи о возможности и надобности распоряжаться порядками, как лицами» (Ключевский). Так ли это или нет — об этом еще можно спорить; но несомненно, что главным образом консерватизм понятий, уважение к «пошлине и старине» — уважение, воспитанное поколениями, всосанное с молоком матери, не допускали ломки, действий революционных, самые новшества обыкновенно проводились в жизнь под флагом «старины», со ссылкой на «прародителей».

«Порядок, учреждения стояли под защитой старины, старых обычаев и считались неприкосновенными. Московским государям предстояло перестроить весь старый порядок. Они и делают это, — но делают не открыто, не путем общих предписаний, ибо идея законодательного творчества была совершенно чужда эпохе, а медленным путем частных мер, облекая все новшества покровом фиктивной старины. Связанная заветами старины, могущественная воля государей оказывалась нередко бессильной в борьбе даже и с опасными для государственных интересов формами быта. Местничество, например, было во многих отношениях вредно для интересов государственной службы и ставило пределы власти государей даже и над лицами; тем не менее московские государи в течение двух веков подчиняются правилам местнических счетов». Тот самый Иван Грозный, который «с такой горячностью защищал свою самостоятельность от мнимых попыток боярства захватить его власть, ни разу не задавался вопросом об уничтожении Боярской думы, а, напротив, в Судебнике подтвердил ее исконное значение и даже при учреждении опричнины, задавшись целью истребить боярскую измену, их хищения и насилия, поручил Боярской думе управлять земщиной» (Дьяконов).

Далее, в Смутные годы выросло значение земских соборов, создалась обстановка, благоприятная для попыток ограничить самодержавие даже и по отношению к лицам — борьба с такого рода порядком и составит характерные отличия третьего этапа.

№ 3. БЫЛА ЛИ БОЯРСКАЯ ДУМА НОСИТЕЛЬНИЦЕЙ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ В XVII в.?

Это один из наиболее спорных вопросов в русской историкоюридической литературе. Хотя мнение проф. Сергеевича и стоит одиноким среди остальных, но и его противники далеко не во всем сходятся между собой, к тому же некоторые из положений петербургского профессора не отвергаются и ими. Вопрос значительно осложняется тем, что Боярская дума XVII в. не была явлением новым: она выросла из Боярской думы XVI в., а та была одним из этапов княжеской думы монгольского периода, в свою очередь уходившей корнями в глубь киевского периода. Спорным оказывается все: состав думы, постоянство ее функций, ее компетенция — была ли она лишь совещательным органом или могла действовать самостоятельно — права бояр, как класса, на участие в заседаниях; право государя делать свой выбор, открывая двери в думу или закрывая их перед тем или иным лицом.

Резкое расхождение таких двух авторитетнейших ученых, как Ключевский и Сергеевич, в понимании самой структуры Боярской думы, ее духовной природы, наглядно свидетельствует, насколько еще не полон находящийся в нашем распоряжении материал, касающийся такого первостепенной важности правительственного органа, как Боярская дума, и какая еще предстоит впереди детальная и вдумчивая разработка его.

Ставить поэтому вопрос: «На чьей стороне правда?» и добиваться на него ответа было бы, в данных условиях, в силу сказанного, почти безнадежно, тем более что определить юридическую природу Боярской думы вообще не легко. К ней неприложима мерка нашего времени. Московская старина не особенно заботилась о точном разграничении функций между отдельными органами, пределов их компетенции, и не чувствовала особенной потребности в точном и отчетливом определении прав и обязанностей, в категорическом признании, где им начало и где конец.

В киевский период русской истории несомненными носителями верховной власти были вече и князь, и вече, истинный хозяин Земли Русской, пожалуй, даже более, чем князь. С XVIII ст. тоже вполне ясно и бесспорно носителем верховной власти определилось лицо государя-императора, и только его одного. В промежуточный же период носительство верховной власти пережило длинную и сложную эволюцию. В XVII ст. эволюция еще не завершила своего цикла. Тенденция к перенесению полностью всей верховной власти на лицо государя, на него одного, очевидна. На своем пути самодержавие встречает теперь лишь обломки прежних преград. Местничество, несомненно ограничивавшее власть государя, пока еще держится; земские соборы, иной раз собиравшиеся не по воле и желанию государя, а по настойчивому требованию общественного мнения (собор 1648—1649 гг.), еще не были окончательно изжиты; но и местничеству, и земским соборам скоро наступил конец, — одновременно с концом царя Федора Алексеевича; роль Боярской думы, как сдерживающего начала, кончилась еще раньше.

Если, впрочем, рассматривать Боярскую думу в тесных пределах вопроса: «Была ли она носительницей верховной власти?», то острота спора, разделившего наших исследователей на два враждебных лагеря, в значительной степени ослабеет, самое расхождение окажется не столь уже резким и не исключает возможности некоторого согласования. Если Боярская дума, по Сергеевичу, лишь послушное орудие в руках государя и, следовательно, лишена значения самостоятельного органа, а потому и не может быть носительницей верховной власти, то и противное мнение, по которому дума законодательствовала, и притом самостоятельно, не утверждает, будто право на эту самостоятельность лежало в природе самого учреждения. Последнее еще можно было отыскивать в XVI в., в эпоху, когда боярство, княжье еще боролось, отстаивало свои права, но в середине XVII ст., с переходом бояр на положение подданных, «холопов» своего государя, самостоятельность действий, если говорить о ней, была заимствованная, подаренная. Это, конечно, был свет, но свет отраженный, свет не солнца, а луны. Боярская дума, действительно, законодательствовала, постановляла приговоры, носила в себе верховную власть, но лишь потому, что ей передали в пользование то, что принадлежало не ей и что всегда могло быть отобрано, как это и случилось в следующее царствование.

В.И. Сергеевич. Для него Боярская дума (или, как он предпочитает называть ее, Государева дума) не есть учреждение: «мысль о постоянном учреждении с определенным составом и компетенцией совершенно чужда московскому времени». Состав думы бывал разнообразный и непостоянный. «При царе Алексее (как и раньше)» «она составлялась на отдельный случай по особому усмотрению государя. Это вековая у нас практика». Управление и суд были личным делом государя, его правом самому творить суд и управлять, и думцы, в случае такого личного суда и управления, являлись только его помощниками, действующими по его приглашению.

Царь выслушивал доклад правительственных лиц, знакомился с мнением своих думцев-бояр и затем принимал то или иное решение: давал свой государев указ. Если при докладе находились бояре, то они формулировали царскую волю — это и был боярский приговор; это и значило: «царь указал, бояре приговорили». «Понять эти слова в смысле указания на коллегиальный порядок решения дел в думе, причем царю принадлежит лишь роль председателя, не представляется ни малейшей возможности. Такой порядок решения дел в думе противоречил бы всем условиям быта Московского государства. Бояре думцы — слуги московских государей, обязанные им своим выдающимся положением. Государь может призвать и не призвать их в думу, поэтому никак нельзя допустить, что они имеют решительный голос при рассмотрении государственных вопросов».

«Царь высказывает "мысль", т.е. намерение свое, свою волю, а боярам приказывает приискать способ осуществить эту мысль; этим исполнением царской мысли и исчерпывается вся деятельность Государевой думы, заседающей в присутствии царя. Но государи могли дать своим думцам и большие полномочия, если находили это нужным. Они уполномочивали, например, бояр составить приговор по известному делу, в особом заседании, в котором сами не присутствовали. Это бывало в тех случаях, когда дело отличалось большой сложностью и не могло быть разрешено немедленно. Такие приговоры, составленные одними боярами, государь приказывал потом доложить себе».

Итак, государевы советники или присутствуют на докладах приказных правителей царю и, по его запросу, подают мнения о предметах докладов и затем, по указу царя, составляют приговоры, или, тоже по указу царя, имеют свои особые заседания и составляют проекты новых законов, которые приводятся в исполнение опять-таки по указу царя. Ввиду такой роли думы не представляется ни малейшей надобности останавливаться на вопросе о ее компетенции, хотя вопрос этот и сильно занимает наших исследователей. Дума делает все то, что ей будет приказано сделать государем, и не делает ровно ничего, если государю не будет угодно приказать ей действовать. А это значит, что дума не имеет никакой «своей компетенции».

См. Р. Юрид. Древности, II. 377—390. То же и в «Лекциях и Исследованиях по др. истории р. права». СПб., 1910, изд. 4-е. С. 272—277.

Исходя из этого взгляда на Боярскую думу, существенно расходящегося со взглядами Владимирского-Буданова и Ключевского, а отчасти также и Загоскина, Сергеевич так оспаривает их положения:

1. Н.П. Загоскин: правильно отрицая у Боярской думы XVII в. всякое самостоятельное значение, «профессор Загоскин все же видит в московской думе учреждение с гораздо более определенным характером, чем мы находим возможным это допустить. По его мнению, существует не только нормальная дума, но и целый ряд думных комиссий: "Дума выделяет из себя часть членов своих в специальные комиссии" (76), говорит он». Между тем «никогда Государева дума не производила никаких выборов в комиссии и никогда никому ничего не поручала и не могла даже этого сделать по той причине, что не существовала в виде коллегии с определенным составом и определенной компетенцией. Все комиссии назначались царем непосредственно, как им же назначался и состав самой думы; царем же определялись и предметы занятий комиссий. Дума в деле комиссий — решительно ни при чем. Нельзя даже сказать, что комиссии назначались исключительно из думных чинов. Думе приписано то, чего она никогда не делала» (Рус. Юридич. Древности, II, 420—423).

2. М.Ф. Владимирский-Буданов. В XVI в. борьба Грозного с боярами «временно отделила интересы бояр от царской власти и заставила бояр, в свою очередь, уже сознательно обеспечить власть за собой насчет власти монархической. Конец XVI в. (с 1584 г.) и начало XVII (до 1612 г.) есть время таких попыток боярства и Боярской думы». Зато с воцарением Романовых «наступает нормальное отношение Боярской думы к власти царя, т.е. нераздельность действий той и другой, без взаимных посягательств на верховное значение последней и вспомогательную роль первой: государь без думы и дума без государя были одинаково явлениями ненормальными».

Права Боярской думы, как учреждения неотделимого от царской власти, никаким законом не определялись, «а держались, как факт бытовой, на обычном праве. Уложение 1649 г. законодательными источниками своими признало: государевы указы и боярские приговоры. Общая законодательная формула была такова: "государь указал, и бояре приговорили". Это понятие о законе как результате нераздельной деятельности царя и думы доказывается всей историей законодательства в Московском государстве».

Если и бывали случаи, когда царские указы без боярских приговоров или боярские приговоры без царского указа становились законами, то это были случаи исключительные и объясняются: «или незначительностью разрешаемых вопросов, не требовавших коллегиального решения, или поспешностью дела» — для царских указов: «полномочием, данным на этот случай боярам не только составить, но и утвердить закон, или отсутствием царя, или междуцарствием» — для боярских приговоров. (Обзор истории рус. права, изд. 5-е, с. 165, 170—174).

Толкование Владимирского-Буданова встретило такие возражения со стороны Сергеевича: «Междуцарствие к делу не относится: когда нет царя, то нет и его думы, а есть что-нибудь совершенно другое. Что разумеет автор под отсутствием царя, это нам не совсем понятно. Уезжая из Москвы, цари брали с собой и думных людей; в Москве, в случае своего отъезда, они, обыкновенно, оставляли "бояр", но эти бояре должны были с ними сноситься по всем важным делам, а право законодательствовать им, сколько известно, не предоставлялось. Остается первый случай: бояре дают указы по особому приказу царя. Это совершенно верно. Но это свидетельствует не о совместной, а о раздельной деятельности: законодательная деятельность принадлежит царю, но он может уполномочить бояр дать приговор.

Если думу нужно уполномочить давать приговоры, то, конечно, потому, что ей такое право не принадлежит. Итак, в результате получится не нераздельная и совместная законодательная деятельность царя и думы, а законодательная деятельность царя и, по указу царя, такая же деятельность думы» (Рус. Юридич. Древности, II, 466).

3. В.О. Ключевский. В противность Неволину и Загоскину, видевших в Боярской думе орган лишь совещательный и подчиненный, Ключевский признает за нею самостоятельные законодательные функции, другими словами, считает ее, наряду с государем, тоже «носительницей верховной власти». Вот что говорит он об этом в своей «Боярской думе» (по изд. 3-му, 1902 г.):

«Правительственное значение думы далеко не было пассивным: она является более чем совещательным собранием при своем государе, пользуется известным простором в своей деятельности» (316). «В XVI в. было формально утверждено политическое значение думы: боярский приговор был признан необходимым моментом законодательства, через который должен был проходить каждый новый закон, прибавлявшийся к Судебнику» (317).

«Государь советовался с боярами по делам законодательства и управления. Но эти бояре не были только советниками государя. У них было много дела и вне государственного совета. Вместе с государем они не только законодательствовали, но и правили обществом, не только определяли общественные отношения, но и непосредственно на самих местах наблюдали за действием своих определений. Словом, московские государственные советники не только руководили всем правительственным механизмом государства, но и были главными его колесами»(400).

«Из думы исходили судебные решения и административные распоряжения, каких не могли или не хотели дать подчиненные власти по недостатку полномочий, по отсутствию или несовершенству закона, по неуменью или нежеланью применять его. В таких случаях дума проверяла и исправляла действия подчиненных властей, пополняла или поясняла закон, заменяла или отменяла его и давала новый закон — словом, указывала и приказывала, регулировала отношения, разрешала всякое новое дело, чтобы показать, как надобно впредь решать подобные дела: ее судебный или административный приговор становился прецедентом, получал силу закона. Значит, дума законодательствовала, а не судила и не вела дел текущей администрации; точнее говоря, она законодательствовала и тогда, когда судила и решала дела текущей администрации... Итак, Боярская дума была собственно и даже исключительно законодательным учреждением» (453—454).

«В устройстве высшего московского управления всего труднее точно обозначить пределы власти государя и его боярского совета. Это потому, что государь и его совет не были двумя разными властями, а составляли одно властное верховное целое. Политическое значение и правительственная деятельность думы основывались на том глубоко укоренившемся в московском обществе воззрении, лучше сказать, на том предположении, что дума не действует без государя и государь не действует без думы. Государь ежедневно делал много правительственных дел без участия боярского совета, как и боярский совет решал много дел без участия государя. Но это вызывалось соображениями правительственного удобства, а не вопросом о политических правах и прерогативах, было простым разделением труда, а не разграничением власти. Такое отношение государя к думе выражалось в одной из самых существенных особенностей, какими отличалась последняя, в отсутствии ее ответственности перед государем. Следов этой ответственности не заметно ни в чем, ни в памятниках законодательства, ни в устройстве боярского совета. Дума не была ответственна пред государем, потому что государь не был для нее сторонней властью, а сам входил в ее состав, был ее главой» (468).

Обыкновенно дела решались государем совместно с думой, но иногда одним им, без думы, по докладу, который представляли ему; иногда же одной думой, если государь почему-либо не присутствовал на ее заседаниях. В этом последнем случае решения, принятые думой, приобретали то же значение закона, как и в первых двух случаях. «Дума иногда обращалась с докладом к неприсутствовавшему в заседании государю, но не для того, чтобы представить на его утверждение свой приговор о деле, а потому, что не умела или не хотела сама постановить приговор о нем» (471). «Доклад был не обязанностью думы, а ее отказом от своего права» (472).

«В строе правительственных учреждений Московского государства ясно сознавался один принцип: вся полнота верховной власти сосредоточивается в лице государя; Боярская дума и другие учреждения действовали в силу и в меру полученных от него полномочий. Но этот принцип скорее подразумевался, чем практиковался. На деле Боярская дума являлась сотрудницей государя и как бы соучастницей верховной власти. При таком отношении принципа к практике трудно подвести авторитет и компетенцию Боярской думы под нормы привычного нам государственного права: здесь исторически сложившийся обычай занимал место закона. Дума законодательствовала, вела дела высшего управления и суда или под председательством государя, или без него. В присутствии государя она могла иметь только совещательное значение. Приговор, произнесенный без государя, обыкновенно становился окончательным решением в силу постоянного верховного на то полномочия, и тогда дума действовала как законодательная власть» (503).

«Но московская правительственная практика так мало привыкла отделять волю государя от воли его совета, что не делала этого различия, и приговоры по делам, которые "вершены в палате", принимала за "государские именные указы", все равно, были ли они произнесены в присутствии государя, или без него; точно так же выражение "государь указал" не всегда означало единоличное повеление государя. Подчиненные места обращались "в верх", к государю и думе, как к единой верховной власти... Боярская дума признавалась непременным органом законодательства» (504—505).

Мнение Ключевского подверглось убийственной критике со стороны Сергеевича. Петербургский профессор-юрист в корень расходится с доводами и толкованием московского профессора-историка: состав Боярской думы; ее права; круг действий; отношение к верховной власти государя — все эти основные черты, характерные для думы, понимаются и оцениваются им совершенно по-иному. Излагать содержание критики значило бы следить страницу за страницей (Рус. Юридич. Древности, II, вып. 2-й. 1896 г. С. 427—454. Разбор книги сделан по первому ее изданию, 1882 г.). Ключевский игнорировал указания Сергеевича и шесть лет спустя, выпуская третьим изданием «Боярскую думу», не поступился ничем, сказанным ранее.

4. А.Н. Филиппов, согласно с Владимирским-Будановым, признает нераздельность действий Боярской думы и государя: «государь без думы и дума без государя были одинаково явлениями ненормальными». Дума есть учреждение постоянное, высшее законодательное. Но дума, в зависимости от общего духа эпохи, не любившей ни в чем юридической определенности, законодательствовала не столько de jure, сколько de facto. «Государь мог не участвовать лично в решении известного вопроса думой, но его участие de jure всегда предполагалось; решение же думы не обращалось в закон без его санкции, хотя бы молчаливой. Поэтому законом одинаково считался как акт, составленный дьяком по государеву приказу, так и акт, составленный "по боярскому приговору", а под общую формулу "государь указал и бояре приговорили" могло подходить решение, составленное с участием царя и Боярской думы и решение, составленное, в действительности, одной думой. Обычай так привык видеть законодательную деятельность царя в сопутствии думы, что предполагал, что нормально они законодательствовали вместе. Это и было верно, так как государь всегда знал о решениях думы и мог принять, в той или иной форме, в них участие». (Учебник истории рус. права, изд. 4-е. С. 380—386).

5. М.А. Дьяконов. «Боярская дума могла иметь заседания и в отсутствие государя и постановлять приговоры, (но) было бы, однако, неправильно заключать из этого, что Боярская дума могла действовать совершенно обособленно и независимо от государя. Бояре, конечно, составляли свои приговоры в уверенности, что не разойдутся в мнениях с государем, как и государи давали свои единоличные указы в твердом убеждении, что могут в этих случаях без ущерба для дела разрешить вопросы самостоятельно, не прибегая к содействию Боярской думы. Но могло быть и так, что бояре сообщали о своих приговорах и получали словесные одобрения, но только эти одобрения не отмечены в приказной записи, как не попадали нередко в эти записи и указания на участие боярского совета в государевых указах» (Очерки общ. и госуд. строя Древней Руси, изд. 4-е. С. 436—438).

6. С.Ф. Платонов. Аристократически-сословный характер Боярской думы в XVII в. исчезает, «и чем дальше идет время, тем яснее и яснее делается ее бюрократический склад». Раньше Боярская дума являлась политической ареной, «где иногда вспыхивали споры и обострялись отношения государя и знати. В XVII в. не было уже ничего подобного. Царская власть, единая, национальная и крепкая, не только никем не оспаривалась, но, напротив, составляла после Смутного времени предмет общего желания и сочувствия, как лучшая защита от внутренних московских смут и чужих иноземных покушений. Созданная этой властью дума была ее послушным органом и не представляла собой никакой определенной сословной среды и никаких оппозиционных вожделений. Она помогала государю управлять, но уже нимало не связывала его».

«Однако необходимость в руководящем и созидающем органе верховного управления была тогда так велика и сильна, что деятельность Боярской думы нисколько не ослабела сравнительно с XVI в. Напротив, проиграв в пределах своего политического влияния, дума в области законодательства и управления заняла еще более определенную и крепкую позицию. На пространстве XVII в. из неоформленного совета "бояр всех" при государе она обнаружила тенденцию обратиться в ряд присутствий, действовавших каждое по своей специальности постоянно и независимо от того, бывал ли в них лично государь или нет».

«Ход исторической жизни привел боярство и Боярскую думу к распаду. Древняя дума "всех бояр" была житейски неизбежным, обязательным для князя-государя советом, в котором каждый член, "вольный слуга" князя, считал за собой "право совета" и "право отъезда". Дума второй половины XVII в. состоит из чиновников, которые не помнят прав и знают только служебные обязанности, работают в приказах и в думных комиссиях, а в общие думные совещания ходят лишь по особому зову, "разве государь укажет". Из политически цельного, иногда оппозиционного, класса боярство превратилось в бюрократическую среду случайного состава. Из совета, определявшего когда-то политику князя, дума превратилась в простое орудие управления». См. Статьи по рус. истории. СПб., 1912. С. 474, 477, 478, 485—486.

Впервые опубликовано: Курс русской истории в 3 тт. Прага. 1931-1935. Т. 3.

Шмурло Евгений Францевич (1853-1934) русский учёный-историк, член-корреспондент Российской академии наук, профессор Санкт-Петербургского и Дерптского университетов. 4-й Председатель Императорского Русского исторического общества.