| ||
|
26 февраля 1845 года. Наследница родила сына Александра. Тютчев сказал, что ему говорили верные люди, что государь, говоря о прусском короле и конституции, сказал: «Братец мой шалит». 28 февраля. Графиня Нессельрод, которой я говорила о мемуаре Уварова по католическим делам, в котором он уговаривает государя не ссориться с папою, сказала мне, что государь, прочтя его, заметил, что Уваров мешается не в свое дело. Уваров в мемуаре говорит, что западные государства более готовы, нежели мы думаем, подняться за папу. Мне кажется, что мы уже не можем отступить от своей системы, и если в Риме так благосклонно подписали на все наши требования, то зачем нам церемониться? Одна депеша графа Николая Гурьева, напечатанная в Риме, меня поразила тоном своим; едва ли можно сказать сильнее и plus peremptoire [решительнее]. Замечательна в этом собрании депеша Фурмана, который умер в Риме. Selon moi c’etait un chef d’oeuvre d’habilete, de bon gout et en meme temps les exigences fermes [По-моему, это шедевр ловкости, хорошего тона и в то же время непреклонных требований]. Русские — не дипломаты в своем слоге: они лучше топором рубят. 1 марта. Была у импер<атрицы>. Они говеют, будут приобщаться в воскресенье. По случаю родов Марии Ник<олаевны> не говеют, как обыкновенно, в последнюю неделю. У Софьи Павловны Кутузовой говорили за достоверное, что Елиз<авета> Михайловна Нассауская умерла от падучей болезни, и что муж ее хотел даже в случае счастливых ее родов привезти в Россию. В<еликая> кн<ягиня> Е<лена> П<авловна> скрыла это даже от М<ихаила> П<авловича>. Мне кажется это невероятным. 2 марта. Флигель-адъютант Орлов-Денисов послан был на Дон, чтобы переселить 300 семейств с Дону на Кавказскую линию и с предположением мало-помалу образовать там кордон; это произвело там большой ропот и отчаяние; граф Воронцов упросил государя отменить это, так что Орлов получил скоро приказание вернуться, не окончив дела. Мне говорили, что там на юге поселили 50 тысяч духоборцев. Они там живут хорошо, потому что их не беспокоят в отношении их обрядов. Вечером у меня были гости: Тютчев с женой, Карамзины, Михаил Александрович Голицын с женой, прелестной красавицей, Соболевский, Самарин, гр. Ростопчина, Волков С.А. с дочерью. Ничего нового и необыкновенного не было говорено. 3 марта. Я проводила вечер у Вяземского с графиней Нессельрод, Тютчевым. Говорят, что нашли бумаги и письма, ясно доказывающие отравление царевича Алексея Петровича и раскаяние Петра, он посылал денщика за ядом. Тютчев говорит, что смерть эта была une terrible necessite [ужасная необходимость]. Князь Павел Гагарин очень справедливо заметил, что такое преступление ничем не оправдывается и что кроме преступления Петр сделал фальшивый расчет. Царевич был шефом оппозиции нововведениям; он бы мог после смерти отца только приостановить ход преобразований, что, может быть, и не повредило бы, но первое движение, данное гениальным Петром, было уже так сильно, что непременно его партия позже восторжествовала бы, несмотря на все старания царевича. Многосторонний ум или высокий разум Петра обращал внимание на все. Предположение строить укрепления на Каспийском море выдавали за новость, но открыли в Астрахани письменные доказательства, что он уже тогда намеревался оградить Россию с этой стороны.— Говорили о Талейране, Guizot, княгине Ливен, о всех фальшивых интересах нашего высшего круга, который забрался в западню своим французским языком и не знает, чем забавить свои ленивые досуги, и не знает, как выйти оттуда. 3 марта. Обедала семейно по-старому у Карамзиных. Вечный спор о католиках и нашем духовенстве. Вяземский — умный человек, но у него нет двух связных мыслей в голове. Александр разрезал узел: если бы эти же попы да говорили по-французски условными фразами и обветшалым языком иезуитов, то все дело пошло бы на лад. Вяземский говорил, что если бы речи или, лучше, слова духовные Иннокентия перевести на французский язык, то такую дрянь никто не стал бы читать. И он восхищается речами Лакордера в «Univers catholique» (декабря avant [накануне] 1845 года!). Просто пустая декламация — вот что их прельщает. 5 марта. Велик<ий> к<нязь> Михаил Павлович был у меня два раза и, наконец, застал меня в первый раз после смерти дочери. Он очень еще грустен, рассказывал ее смерть. Герцог Нассауский пишет ему часто, горюет по жене — все это опровергает слухи, которые распускают по городу. Он приезжал из Совета (понедельник), где толкуют об отдаче земель башкирцам и казакам. Лев Алекс<еевич> Перовский, министр вну<тренних> дел, говорил за них очень горячо, хотя очень дурно, но Киселев отстаивает эти земли для себя; эти земли даже вымерены, и ему для прирезки жалованья землею пригодились бы. Решение дела отложили на три года, несмотря, что оба великие князя были за башкир и казаков. Да в самом деле, отчего же бы им и не подождать? Уж ведь они до сих пор ждали. Великий князь говорил о пребывании государя Александра в Москве в 18-м году, в первый раз после пожара, о первой польской диете, где он, Мих<аил> Пав<лович>, был как сенатор и один в русском мундире. Константин Павлович был избран тогда депутатом Праги и с ним ходил звать государя на диету. Тогда произнес он знаменитую речь, где обещал, что конституционные права из Польши перейдут далее, смотря по обстоятельствам, и когда народ приготовлен будет к этому. Варшава была тогда полна, блистательна, весела и приняла государя с восторгом. Диета 22 года была уже очень в дурном духе. Отчего? Он говорит, что оттого, что произошла в этом промежутке революция в Молдавии, т.е. движение Ипсилантия, о котором А<лександр> Павл<ович> все знал. Грешно поступили с греками, грешно, неполитически. Я читала «L’Heterie» в 1826 году и плакала de rage [от бешенства]; позже, когда Афанасия посадили в Афины, я уже молчала. Утратилось тогда то молодое и верное чувство, нас не обманывающее... Я получила письмо, очень грустное, от Гоголя и другое — от живописца Иванова из Рима, того, который пишет Иоанна Крестителя для наследника. Оно замечательно тем, что в первый раз русский художник говорит о православной живописи и о различиях между нашими и западными образами. Граф Воронцов Мих<аил> Сем<енович> обедал очень часто у государя, теперь обедает часто фельдмаршал, Орлов два раза в неделю, г<раф> Киселев Пав<ел> Д<митриевич>, Петр М<ихайлович> Волконский реже, Клейнмихель, Уваров, очень редко Блудов, Перовский. Вообще садятся они вчетвером: цари, Ольга Ник<олаевна> и Конст<антин> Ник<олаевич>. Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой? В 9-м часу после гулянья он пьет кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 1/2 опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6-ть гуляет, в 7 пьет чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11-ть, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати. Вечером я была у импер<атрицы>: собрание было большое, очень большое для нынешнего двора. Баронесса Фредерикс, Лобанов, Раух, Суворов, Шувалов, принц Александр). Ольга Николаевна играла в лото. Импер<атрица> говорила, что ей нельзя, хотя и очень нужно, ехать на зиму в Италию. Государь без нее слишком грустит и одинок. Занимается один по целым часам. Это все имеет влияние на других. Государь сказал мне: «Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там? Я так устал...» Я хотела продолжать разговор, но он повернул на старые шутки. Пусть не мое перо их передает: я его слишком люблю. Разговору не было ни в чем замечательного. 6 марта. Был у меня Marceline Lubomirski; он приехал продавать Дубно в Волынской губернии; Конар также продал свой город. «Нам слишком дорого стоит полиция русская, и своя притом должна быть»,— сказал он мне. Понятно, что им капиталы нужны. Роман Сангушко, который был сослан в Сибирь, на Кавказе выслужился, вернулся теперь в Волынскую губернию. Как же полякам не горевать и нас любить? Польским soeurs grises [серым сестрам] предлагали удвоить жалование, если они согласятся не относиться к папе. Они не согласились; дело это еще не кончено. Ввечеру был Суворов. Говорил, что он получил от Хвостова пропасть писем деда к Хвостову, также много писем к неизвестным ему лицам; по-видимому, фельдмаршал боялся почты: во многих только намеки, род арго. Аннибал, дед Пушкина, решил судьбу Суворова. Отец его, генерал-аншеф, очень умный и просвещенный человек по тогдашнему времени, прочил его в штатскую службу, потому что он был слабого сложения. На что Суворов не соглашался и все читал военные книги. Аннибал однажды был подослан к нему, чтобы уговорить его войти в службу, нашел его лежащего на картах на полу и так углубленного, что он и не заметил вошедшего арапа. Наконец тот прервал его размышления, говорил с ним долго, вернулся к отцу его и сказал: «Оставь его, братец, пусть он делает как хочет: он будет умнее и тебя и меня». 10 марта. Я обедала у гр. Ростопчиной с Ю.Ф. Самариным. После обеда вспоминали прошлое, первую нашу встречу. Это было в 38 году. Я вернулась из Парижа после почти трехлетнего путешествия. Не знаю почему, я с неизъяснимым сожалением слушала. Так много прошло времени, столько утратилось надежд, столько трепетало сердце без отголоска в эти лучшие годы жизни; а теперь, теперь всему конец, всему земному, всякой земной привязанности; вижу я смерть, если не в моей душе, то вокруг себя. Из моей памяти изгладилось совершенно это событие тогдашней жизни. Гр. Ростопчина была тогда для меня загадочное существо. Я желала с ней познакомиться, но ожидала, чтобы она сделала первый шаг. Какая-то странная природная гордость, которая развилась во мне при вступлении в общество, совершенно мне чуждое и потому неблагосклонное, мешала мне всегда при первых встречах. Я выжидала внимания, никогда не старалась и не умела его возбудить. Оттого так немногие знали, что едва ли кто-нибудь простосердечнее меня в этом обществе. Графиня Р<остопчина> заметила в уголке маленькую женщину в красном тюрбане, весьма медленно двигающуюся, лениво облокотившуюся на кресло, спросила, кто это новое лицо, и была мне представлена графиней Борх. Ей не понравился мой тюрбан; он, однако же вышел из рук знаменитой Beaudrant, был ею придуман в Париже для меня и, как я теперь помню, нашел полное одобрение государя и многих молодых барынь; Helene Chreptovitch даже брала его на фасон. Эта зима была одна из самых блистательных. Государыня была еще хороша, прекрасные ее плечи и руки были еще пышные и полные, и при свечах, на бале, танцуя, она еще затмевала первых красавиц. В Аничковском дворце танцевали всякую неделю в белой гостиной; не приглашалось более ста персон. Государь занимался в особенности бар. Крюднер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюднер. Я была свободна как птица и смотрела на все эти проделки как на театральное представление, не подозревая, что тут развивалось драматическое чувство зависти, ненависти, неудовлетворенной страсти, которая не переступала из границ единственно оттого, что было сознание в неискренности государя. Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал ей все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами, и взглядами, не всегда, прилично красноречивыми. Однажды в конце бала, когда пара за парой быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с бар. Крюднер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но не весела. Наискось в дверях стоял царь с Е.М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчугов; потом, по своей привычке, складывала, протягивая, свои руки — словом, была в весьма большом mal a son aise [чувстве неловкости]. Я сказала m-me Krudener: «Vous avez soupe, mais aujourd’hui les derniers honneurs sont pour elle».— «C’est un homme etrange,— dit elle,— il faut pourtant que ces choses ayent un resultat, avec lui il n’y a point de fin, il n’en a pas le courage, il attache une singuliere idee a la fidelite. Tous ces maneges avec elle ne prouvent rien» [Вы ужинали, но последние почести сегодня для нее.— Это странный человек,— сказала она,— нужно, однако, чтобы у этого был какой-нибудь результат, с ним никогда конца не бывает, у него на это нет мужества; он придает странное значение верности. Все эти маневры с ней ничего не доказывают]. Всю эту зиму он ужинал между Крюднер и Mary Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась. Обыкновенно в уголке, в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После покойный Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюднерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: «Я уступил после свое место другому» — и говорил о ней с неудовольствием, жаловался на ее неблагодарность и ненавистное чувство к России. Она точно скверная немка, у ней, как говорил мне раз человек мой Григорий, жадность к деньгам непомерная. Мне рассказывали вчера, что Киселевские мужики, жалуясь на его управление, говорили: «Разве ленивый нас не грабит». 11 марта. Уваров — штукарь. Он прежде старался удерживать при себе Григория Волконского, через него пробивался к Петру Михайловичу. Видя, что результатов нет, что графство ему не достается, и чувствуя, что в кураторе он имеет строгого и независимого судью, он старался всячески его избавиться. Gregoire ему сказал однажды: «Жена моя больна, не знаю, что делать, <не> придется ли мне ехать в Одессу». На другой день при докладе министр воспользовался случаем и сказал государю, что Волконский просится в Одессу. Сказано было доложить об этом при следующем докладе. Случилось весьма некстати для Уварова, что Петр Михайлович тут случился при докладе. «Сын твой просится в Одес,—сказал государь,— «Как так, да я ни слова об этом не слыхал!» — «Да,— отвечал немного сконфуженный Уваров. Бумага была подписана уже. Григорий Волконский) отправился к министру, который отвечал ему, что «il faut saisir les occasions, qu’il a cru bien faire et rendre un service de suite, qu’il travaille rarement avec l'Emp Вечером я была у императрицы. Чужих было только двое: Виельгорский Матвей и Лобанов. Говорили о портретах импер<аторской> фамилии, собранных по приказанию государя. Их всех поместят в каком-нибудь дворце по порядку родовому; нашелся даже портрет Натальи Алексеевны, дочери царевича. Хвалили портрет Елизаветы Алексеевны, писанный m-me Lebrun, еще в фижмах, следовательно в первой ее молодости, когда она была точно еще хороша. Императрица говорила, что довольно странно случилось, что Е<лизавета> А<лексеевна> сделалась к ней ласковее, когда родился наследник. «Ce devait etre un moment affreux pour elle, et cependant depuis ce moment elle devenu plus affectueuse pour moi. Quand mon fils est ne, apres le premier moment de bonheur, j’ai pense au sort qui l’attendait: il etait destine a regner. Quant a nous, nous n’en avions aucune idee pour nous» [Это, должно быть, был для нее ужасный момент, и, однако, с этого времени она стала гораздо ласковее ко мне. Когда родился мой сын, после первой минуты счастья я подумала об ожидающей его судьбе: ему суждено было царствовать. Что до нас, то мы и не помышляли об этом]. Что значат эти последние слова? Думала ли она, что Александр Павлович проживет долго, или она хотела сказать, что они не знали условия, сделанного с прусским королем? Впрочем, Константин тогда еще не был женат на Ловичевой, а Михаил Павлович мне говорил, что он отказался от престола решительно при получении позволения на ней жениться. «Ma chere, en venant en Russie, j’admirais beaucoup la bienfaisance de maman, mais c’etait la mode de se moquer d’elle et de sa conversation qui roulait sur etablissements d’education et des hopitaux. Un jour a Moscou maman faisait les honneurs de ses maisons a mon pere, l’Empereur Alexandre me donnait le bras et me repetait: «De l’indulgence, de l’indulgence!» — «Mais je n’en ai pas besoin,— lui dis je,— j’admire, je trouve cela superbe, cela me plait et me touche». Il me regardait d’un air etonne: c’etait l’imp После говорили о письмах импер<атрицы> Елизаветы к барону Черкасову, который посылай был навстречу к трем дармштадтским принцессам. Они ехали с матерью ко двору на выбор Павлу Петровичу. Письма эти найдены были между бумагами покойного Александра Николаевича Голицына.
Черкасов о всякой безделице относится к Екатерине: «Прикажете выслать зелени свежей и цыплят?» Она отвечала: «Приказано мною выслать вам зелени» и проч. «Прикажете ли дамам при представлении в городах подходить к руке принцессы-матушки?» — «Нет,— был ответ,— русские дамы только подходят к своим царственным особам».
Государь перебил разговор. Я ему напомнила о Гоголе, он был благосклонен. «У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие».— «Читали вы «Мертвые души»?—спросила я.— Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба» (NB). Я советовала их прочесть и заметить те страницы, где выражается глубокое чувство народности и патриотизма.
Он читал «Le Juif errant» (NB). Константин) Николаевич помешался на Константинополе, пишет по-турецки, рисует виды Конст<антинополя>; только и разговору, что про путешествие, которое совершится летом. Он точно умен, и ум его живой и деятельный, но беда, если эту деятельность обратят на мелкие интересы. Если он из этой атмосферы не выйдет, плохо будет.
Государь ездил смотреть группы в трико у Лемольта в детском театре с наследником и герцогом Л<ейхтенбергским>; запретил продолжать эти представления. Поутру вся царская фамилия ездила в крепость служить панихиду по Павле Петровиче. «Оттуда поехал я к Михайлу Пав<ловичу> с Максом и Сашей; то-то мы там врали».
12 марта. У Софьи Сергеевны Бибиковой был большой вечер и картины. Довольно странно, что гр. Воронцова взялась за роль Virginie. Paul был столько хорош чистотою своего спокойного лица, сколь она неуместна. Это замечание нисколько не исключает ее живой и безусловной прелести. Она очень мила, когда танцует, и весела, дуться она тоже умеет, но едва ли когда-либо горевала и страдала душевно, а потому elle boudait dans son tableau [она дулась в своей картине]. Наша Тютчева была прелесть хороша, весела и мила в греческом костюме. Счастливый случай доставил мне случай сидеть возле фельдмаршала. Он исстари ко мне благоволил, когда я была привычным предметом во дворце, где он бывал ежедневно и ежечасно перед выездом в Варшаву. Он выговаривал мне, что при отъезде моем за границу я не проезжала через Варшаву.— «Я жду вашей железной дороги до Вены».— «Чрез два года она будет готова. Пруссаки идут к нам навстречу, австрийцы тоже подвигают эту линию, да в два года это откроется».— «Ну, смотрите, князь, чтобы прусские бродяги к вам не подъехали по этой дороге».— «Ничего, я не боюсь».— «Да ведь у вас теперь все смирно?» — «Как, совсем нет! Вот еще недавно 50 человек в ноябре месяце (44 года) захватили, 30 выпущено, а 20 пойдут кто в Сибирь, кто на Кавказ. Разумеется, тут единодушного ничего нет, а как бы вы думали, что они затевают? Или подорвать бастион, или меня убить и зарезать. Все это больше шляхта, да и выше шляхты, а из высшего сословия есть, да так мастерски, что никогда себя не выдадут, а поджигают только шляхту».— «А что делают у вас Лубинские?» — «Да ведь один отставлен, тот, который был при банке, а Фома живет себе».— «Я, может быть, ошибаюсь, но он мне казался немного подлым».— «Ведь их география такая, что они или подличают или бунтуют. Лубинские очень бедны».— «Вы раздаете же мажоратства, дайте и им способы существовать».— «Никак я раздал на полтора миллиона дохода земель, но все русским греческого исповедания. Это я первый сделал это условие: там нужно поболее русских, а если и даю немцам, то пожизненно протестантам, или в случае, что дети православного исповедания, тогда наследственно. (Гейсмар и его жена — немцы, а детей крестили в греческую религию.) Я в Польше не нов и я историю хорошо знаю, так как я и в Персии и Турецкой Азии был не нов, знал ее географию, топографию и историю. Всегда много читал историю. Не думайте, чтоб успех так даром давался». Я спросила его о Позенских движениях, о Богемии. «Вы верите этим славянским движениям! Это все возмутители, бунтовщики. Я этим всем воли не даю. У меня в Варшаве не смеют об этом говорить: всех их подальше».— «Как, и богемцы у вас не в милости?» — «Бунтуют против Австрии. Все это непокорность!» — «О Боже,— я вздохнула,— вот как на это смотрит наше правительство, может быть, в угодность Австрии, по наущению застенчивой и трусливой душонки Нессельрода». И фельдмаршал, русский сердцем и душой и, конечно, не только баловень судьбы, но и человек с большими дарованиями и читавший много историю, также разделяет это мнение! Но он принадлежит своему времени. По случаю Богемии заговорил он по-французски: «Vous avez lu, comment cela? «Roudolstadt»?—«Oui, oui» [Вы читали, как это? «Рудольштадт»?— Да, да.]. Вот оно, где истории учатся; в романах! «Скажите, пожалуйста — впрочем, я теперь сам читаю много романов: времени нет, и это так, перелистываешь,— «Consuelo», comme c’est charmant, n’est ce pas? [«Консуэло», как это прелестно, не правда ли?]. Слава Богу, фельдмаршал не блистает красноречием на французском языке, да и по-русски он не красноречив. Il aime beaucoup les femmes et s’en occupe jusqu’a present [Он очень женолюбив и занимается этим до сих пор]. Он также мне сказал, что его любят в Польше, несмотря на то, что он строг: «Я справедлив и не спешу». Мне это подтвердили поляки, именно Любомирский.
13 марта. Был у меня милый и добрый Тютчев. Говорили о дворе, о прошлом, о царе. Он упрекал меня, что я не пишу записки. Il m’a fait part d’une histoire qu’on conte sur l’Emp 14 марта. Ахматов просил не забыть подписку для западных единоверцев, которых Австрия не балует на этот счет. Известно, что государь посылал в Венгрию церковные книги. Le comte de Bastard a ete a Vienne a cette epoque et m’a dit que ce fut de tres mauvais effet. Invite a un grand diner chez un fonctionnaire il a entendu s’exprimer la haute aristocratie allemande la-dessus [Граф де Бастар был в то время в Вене и говорил мне, что это произвело очень дурное впечатление. Приглашенный на большой обед к одному сановнику, он слышал, как высказывалась по этому поводу высшая немецкая аристократия]. Муравьев A.H. во Флоренции и негодует пока на формы богослужения католического.
15 <марта>. Во дворце был концерт — первое большое собрание после траура по в<еликой> к<нягине> Александре Ник<олаевне>. Рубини, Тамбурини, Виардо и Ниссен; пели «Стабат» Россини, хоры — придворные певчие, Ромберг дирижировал. Играли также «Les Hebrides» Мендельсона. Мне показалось все очень великолепно и торжественно во дворце после двухлетнего моего отсутствия за границею. Там все дворы просто смешны важностью и заботливостью немцев, когда подумаешь, что они уже ничего не значат, да притом только плюнь, так уж и за границу. А Луи Филиппа двор еще смешнее. Мне жаль было смотреть на Гизо, когда он в белом галстучке, в башмачках и Legion d’honneur [орденом Почетного легиона] рассказывал про крестины Филиппова внука с весьма самодовольным видом.
Концерт был очень важен, в Ротонде, хвостом к церковной двери, были уставлены музыканты. Императрица сидела почти напротив dans le fond [в глубине]. От нее рядком расселись штатс-дамы: графиня Нессельрод. Левашова, княг<иня> Васильчикова, гр<афиня> Орлова, Баранова, К.М. Рибопьер. Подалее фельдмаршал, государь, Орлов, Нессельрод, Рибопьер, Киселев; из министров не было Панина и Блудова. За ужином государь пожаловал за наш стол, между мной и Захаржевской; по ту сторону Захаржевской сидела Варинька Нелидова, которую государь всегда зовет просто Аркадьевна; возле нее Ал. Ф. Орлов. По некоторым словам Орлова и по тону его с Нелид<овой> надобно думать, что она пользуется все тою же милостию и что даже этот господин ловко поддерживает ее: кое-что, может быть, приказано в свое время намеком. Она очень умно себя ведет и очень прилично. Особенного не было говорено.
Государь жаловался на Орлова: «Алексей Федорович в дороге как заснет, так навалится на меня, что мне хоть из коляски вылезать».— «Государь, что же делать? — сказал Орлов.— Во сне равенство, море по колено». А я думаю, наяву у самого душа в пятки уходит, когда разгневается царь и возглаголет яростию своею. Орлов говорил мне, что импер<атор> желал поместить брата к нему, говорил и нелюбезно и даже сурово. Мое дело просить, и не стыдно просить для других, для себя, слава Богу, ничего не прошу. Государь приказал ему заняться с Гоголем, он также говорил: «Ведь он еще молод и ничего такого не сделал». Прошу покорно господ министров сказать, что такое надобно сделать в литературе, чтобы получить патент на достоинство литератора в их смысле. Им сядь и выведи «Ода», потом в один присест: такого-то дня и года. Право, они смешны; еще если бы читали по-русски. После такого великолепия я вернулась домой и долго размышляла о дворце и царедворцах, хотя их давно знаю.
16 <марта>. Баронесса Фридрикс сказывала, что прусский король писал государю об открытии диет провинциальных, излагая свои мысли, совсем не сходные с желаниями конституционной партии. Государь пеняет братца в словоохотливости. Разговорились о французских романах. Во дворце читали с жадностью «Mysteres de Paris», и государь со слезами episode de la Louve и другие...
Братья Мюллеры давали концерт в зале Виельгорских. Квартета лучше этого я никогда не слыхала. Их упрекают в недостатке elan [порыва чувств]. Львов говорит, что у них не души, а душонки, что только четыре немца так могут играть ладно. M-me Viardot me disait aussi que des allemands seuls pouvaient jouer avec ce calme [Г-жа Виардо тоже говорила мне, что только немцы могут играть с таким спокойствием]. В Париже славился квартетами Baillot в 37 году. Берлинскую публику восхищал несколько лет слепой Moser. Мюллеров сперва не хотели слушать, потом заслушались.
Великий князь М<ихаил> П<авлович> был у меня вечером и не застал дома.
16 <марта>. Поутру была у меня А.В. Сенявина и говорила, что муж ее, наделив все уезды Псковской губернии хлебом и деньгами, возвращается домой. Ей писали из Москвы, что Шевырева зашикали на одной лекции. Грановский, тот, который прошлый год читал с блистательным успехом историю средних веков, читал диссертацию на магистерскую степень. Редкий его защищал против Шевырева, публика заступилась за любимца-красавца и зашикали, когда Шевырев немного кольнул Грановского. Я писала по оказии Жуковскому насчет Гоголя и просила его написать несколько строк к Орлову.
17 <марта>. Были крестины во дворце вел. кн. Александра Александровича и обыкновенный большой обед. Графа Нессельрода сделали канцлером. Волконскому 4000000 серебром, т.е. простили долг на имении tante militaire [воинственной тетки]. Говорят, что он был в большом гневе: если бы не канцлерство Нессельроду, то эти деньги ему были бы очень понутру, а теперь невпопад, потому что Нессельрод стал выше его. Васильчикову Л.В. мажоратство в 20 тысяч серебром, кажется Тауроген.
18 <марта>. Вечером была у княгини Чернышевой, которая принимает по субботам. Князь страх как некрасноречиво говорит. Он хотел нас позабавить рассказом о шведском короле (Bernadotte) и очень скучно рассказывал про пустой случай. Очень важно в кружок сидели Левашов, Киселев, очень aigre-doux [кисло-сладкий], Граббе, Берг и Блудов, выжидавший с нетерпением, чтобы захватить разговор в свое владение. Вошел адъютант граф Гурьев. Очень некстати сказал ему министр: «Asseyez-vous» [Садитесь], и повторил еще раз, довольно холодно: «Asseyez-vous». Ведь это нигде не услышишь и не увидишь. Ce n’est pas europeen [Это не по-европейски]. Покойная Наталья Кирилловна Загряжская не любила князя Чернышева, не любила также слова europeen. «Ma chere, que c’est que c’est que ce mot d’europeen, qu’on a invente a present sans etre europeens? On valait mieux de notre temps» [европеец. «Моя милая, что это за слово европеец, которое изобрели теперь, не будучи европейцами? Было лучше в наше время»],— говорила она, пригрызывая себе ногти. Она сказала бы о Чернышеве, что он неуч. Но неуч не то значит, что manque d’europeisme ou de la civilisation [недостаток европеизма или цивилизованности]. Я узнала, что y Суворова живет один из братьев Варгиных. Варгин был fournisseur de l’armee [поставщик армии] до вступления в министерство кн. Чернышева, который с ним довольно дурно поступил. Он обанкрутился, имел до 20 миллионов прежде в обороте.
18 <марта>. Вечером я была у в<еликой> к<нягини> Ольги Николаевны. Играли в лото за большим столом, и государь также, а в<еликая> к<нягиня> с фрейлинами и молодыми дамами, флигель-адъютантами в другой комнате. После Огарев вздумал позабавить нас представлением: нарядился в тюрбан, стоял в дверях, напялил юбчонку, на руки чулки и башмаки и танцевал руками по столу, а К<онстантин> Н<иколаевич> голыми руками делал за него жесты. Оно точно было смешно, но довольно странно: не так забавлялись при Екатерине. Государь уже видел прежде у графа Клейнмихеля подобные представления. Я спросила Рибопьера, который век свой прожил при дворе, какова была Наталья Алексеевна, первая жена Павла Петровича. «Она была гульлива. Великий князь тогда был в короткой связи с Андреем Кирилловичем Разумовским и приказывал ему всегда входить прямо к себе без докладу, даже когда он в кровати с женой. Он понравился Наталье Алексеевне. Они после подсыпали ему порошок в питье и тут же, не женируясь...» Она умерла в родах (где похоронена, Бог весть, но не в крепости). Великий князь был в отчаянии, а императрица, чтобы утешить его, показала ему переписку жены с Андреем Кирилловичем; его послали в Неаполь, где царствовала и распутствовала Каролина, та самая, которую я видела в Одессе в 1813 году. Его Актон оттуда выжил. У графа Нессельрода была тьма народу; все поздравляли с канцлерством.
19 <марта>. Вся царская фамилия была в концерте инвалидов, день вошествия в Париж. Оттуда приехал ко мне Нелидов. Говорили о подлости Михайловского-Данилевского и как он подслуживается князю Чернышеву. Фельдмаршал Сакен писал свой дневник; после смерти все его бумаги были взяты в штаб. Их пересматривал Чернышев. Нашли следующие слова в дневнике: «Если кто хочет иметь самое неверное понятие о кампании 12 года, тот пусть читает записки холопа князя Чернышева, Михайловского-Данилевского». Говорят, будто бы Данилевский тут был в комнате, и читалось это вслух, будто бы Вревским.
20 <марта>. У графа Кушелева был большой музыкальный вечер. Мне смерть надоели итальянцы, l’air de Balf [ария Бальфа] и Маринари. Я сидела в другой комнате, подошел ко мне князь Меншиков. Я всегда жду от него un mot a la Taleyrand. Il parait que ces mots sont rares comme les beaux jours [остроты подобные остротам Талейрана. Его остроты, кажется, редки, как хорошая погода]. A по городу их столько шатается! Мне видно счастья нет! Хорошо он сказал про Рубини: «J’ai la vue trop basse pour l’entendre» [Я слишком близорук, чтобы его услышать].
21 <марта>. Полетика на меня сердится, что я его не навещала во время болезни; он же никуда почти не ездит, да и не прислал сказать, что болен. Петр Иванович напрасно не писал свои записки. Он вступил в службу еще при Безбородке, всегда жил в высшем круге и был во многих домах на короткой ноге, как, напр<имер>, у графа Семена Воронцова в Англии, бывал в посольствах, много читал, много видел 57. Мы разговорились о статье, написанной Тьером в «Histoire du Consulat» о смерти Павла Петровича. Редакторы журнала нарочно поместили ее на 11 марта, так что государь прочел эту статью 12 числа нашего стиля. Я удивляюсь, откуда Тьер мог иметь такие верные и подробные известия, совершенно изустные до сих пор у нас. Петр Иванович говорил мне, что первый, который это разгласил в Берлине, был Жеребцов. Он послан был тогда с известием о смерти, знал все и хвастал даже, что он принимал участие в этом деле. C’etait la mode alors de s’en vanter. Bolhovscoy s’en est vante aussi et s’en est mal trouve apres. Le comte Langeron a aussi contribue a divulguer ces affreux details. Il a ecrit des memoires a cette epoque et ce manuscrit doit etre en France [Тогда было модно этим хвастать. Волховской тоже этим хвастал, и ему пришлось потом в этом раскаяться. Граф Ланжерон тоже помог разглашению этих ужасных подробностей. Он написал мемуары об этой эпохе, и рукопись должна быть во Франции]. Петр Иванович был y графа Палена в его имении в Курляндии. Его жена была очень замечательная женщина и в то время в весьма тесной дружбе с в<еликой> к<нягиней> Елизаветой Алексеевной. Она говорила ему, что еще в самом начале Е<лизавета> А<лексеевна> не любила Александра. Elle etait tres dedaigneuse avec lui et repoussait toutes ses caresses [Она очень пренебрегала нм и отталкивала все его ласки]. Мое дело пошло на лад: государь приказал Уварову узнать, что нужно Гоголю. Уваров тут поступил благородно, сказал, что Гоголь заслуживает всякую помощь.
22 <марта>. Надобно подробно узнать дело des soeurs grises, которое наделало много шуму и очень не понравилось римскому правительству. В последний раз, когда я была у государыни, она хотела было заставить читать депеши из Пруссии насчет движенья в южных провинциях. Кажется, большая партия хочет отойти от папской зависимости. Что такое католицизм без папы? В тот же день она читала депеши Бутенева из Рима, который, по-видимому, улаживает с Ламбрускини. Дело о soeurs grises началось еще в бытность мою в Риме в 1842 году при Потемкине. Говорят, что Потемкин был некогда умный человек, но без характера; от пренебрежения или оттого, что дела делал Павел Иванович Кривцов мимо его, но Ламбрускини первый говорил ему о многих предметах, о которых ему ни слова не писали. Кривцов умер в прошлом году. Он был то, что называется тонкая штука, ума приятного и обхождения facile [легкого]. Он не имел, впрочем, de la portee dans ces vues [значения в этих видах], a так только имел ум про случай. Константин Николаевич едет в Константинополь. К нему ходит по вечерам Фонтон. Он — фанариот и был, кажется 11-ть лет при нашем посольстве в Турции. Говорят, что он весьма сведущ в восточных делах, да и личности ему знакомы. К<онстантин> Николаевич при мне говорил, что после Олега он первый из князей королевской крови русской подъедет к Константинополю. Спрашивал меня, что мне оттуда привезти. Я сказала: «Возьмите город». Он положил палец ко рту и вполголоса сказал: «Он будет, будет наш — уж этого не миновать».
Нелидов вечером был у меня. После последнего указа о рекрутском наборе по 7 с тысячи государь собрал всех флигель-адъютантов и говорил им предлинную речь. Вот ее содержание в нескольких словах: «Господа, я знаю, что на меня ропщут: если бы я был помещик, я бы сам роптал. Кавказ — только предлог; в скором времени вы узнаете настоящую причину сего набора: они самые важные. Мне больно во всеобщем ропоте то, что в двадцать лет моего царствования меня не узнали еще и не поняли, что без особенной причины я никогда не брал рекрутов». Он говорил прекрасно, как всегда. Но у каждого был ответ в кармане: «А бессрочные отпускные зачем у вас?». Флигельадъ<ютант> Опочинин послан был в польские губернии кормить их. Их там гуляет, и, как кажется, не смирно, до 10000. Опочинин, встретя меня на Салтыковской лестнице, мне это сам говорил.
Впервые опубликовано (с купюрами и непрочитанными словами): Русский архив. 1882. № 1;
Александра Осиповна Смирнова (урождённая Россет) (1809-1882) - мемуаристка, фрейлина русского императорского двора, знакомая, друг и собеседник А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова. | ||
|