А.О. Смирнова-Россет
Воспоминания о Н.В. Гоголе

Париж, 25/13 сентября 1877 г.

Каким образом, где именно и в какое время я познакомилась с Николаем Вас. Гоголем, совершенно не помню. Это должно показаться странным, потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна, у меня же память прекрасная. Когда я однажды спросила Гоголя: "Где мы с вами познакомились?" — он отвечал: "Неужели вы не помните? вот прекрасно! так я же вам не скажу. Это значит, что мы были всегда знакомы". Сколько раз я пробовала выспросить его о нашем знакомстве, он всегда отвечал: "Не скажу, мы всегда были знакомы". В 1837 г. я проводила зиму в Париже, Rue du Mont Blanc, 21, на дворе, т.е. entre cour et jardin [между двором и садом], но Гоголь называл этот hotel трущобой. Он приехал с лицейским товарищем Данилевским, был у меня раза три, и я уже обходилась с ним дружески, но как человеком, которого ни в грош не ставят. Опять странность, потому что я читала с восторгом "Вечера на хуторе близ Диканьки". Они так живо переносили меня в нашу великолепную Малороссию. Оставив восьми лет этот чудный край, я с необыкновенным удовольствием прислушивалась ко всему, что его напоминало, а "Вечера на хуторе" так ею и дышат. С ним в это время я обыкновенно заводила разговор о высоком камыше, о бурьяне, белых журавлях с красным носиком, которые при захождении солнца прилетают на знакомые хаты, крытые старновкой, о том, как гонит плечистый хохол с чубом лошадей в поле, и какая пыль поднимается их копытами. Потом заводилась речь о галушках, варениках, пампушках, коржиках, вспоминали хохлацкие песни:

"Грицько, не ходи на вечерницы,
Там увей дивки чаровницы",

или

"На бережку у ставочка"...

Или любимая его песня "Цвыли лози при дорози":

"Ходы козак по улицы в свитлой белой кошуленцы..."

Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню. Вообще он был охотник заглянуть в чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который создал его бессмертные типы в "Мертвых душах". В каждом из нас сидит Ноздрев, Манилов, Собакевич и прочие фигуры его романа. О Париже мало было речи, он уже тогда не любил его. Он, однако, посещал театры с Данилевским, потому что рассказывал мне, как входят в оперу a la queue [по очереди] и как торгуют правом на хвост, с свойственной ему способностью замечать то, что другим не кажется ни замечательным, ни смешным. Раз говорили о разных комфортах в путешествии, и он сказал мне, что на этот счет всего хуже в Португалии и еще хуже в Испании, и советовал мне туда не соваться с моими привычками. "Вы как это знаете, Николай Вас.?" — спросила я его. — "Да я там был, пробрался из Испании, где также очень гадко в трактирах, все едят с прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлету, совсем холодную. Я попросил его подогреть ее. Он преспокойно пощупал рукой и сказал, что она должна быть так. Чтобы не спорить, я спросил шоколаду, который оказался очень хорошим, и ушел". — "Неправда, Николай Васильевич, вы там не были, там все дерутся, гверильясы, все в смутах, и все, которые оттуда приезжают, много рассказывают, а вы ровно ничего". На все это он очень хладнокровно отвечал: "Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, чтобы с первого раза человек все запечатлел, что знает, что пережил, даже то, что у него на душе". Я осталась при своем, что он не был в Испании, и у нас осталось это русской шуткой (Жуковский говорил, что русская шутка только тем и хороша, что повторяется). В Испании он точно был и, кажется, там познакомился с Боткиным. Он оставался недолго, ни климат, ни природа, ни картины не могли произвести особенного впечатления. Испанская школа для него с болонскою, как в отношении красок, так и рисунка, была противна. Он называл Болонскую школу пекарской. Понятно, что такой художник, как Гоголь, раз взглянувши на Рафаэля в Риме, не мог слишком увлекаться другими живописцами. Его приводил в восторг сжатый строгий рисунок Рафаэля, он не любил Перуджино из Ранционгли. Один Джан Bellini нравился своей божественной наивностью. Но все это не может сравниться с нашими византийцами, у которых краска ничего, а все в выражении и чувстве. Вообще у него была некоторая сдержка в оценке произведений художников. Надобно было, чтобы все струны его души признали вещь за прекрасную, чтобы он ее признал гармоническою. "Стройность, гармония во всем, вот что прекрасно", — говорил он. Лето того же 37 г. я провела в Бадене, и Ник. Вас. приехал. Он не лечился, но пил по утрам холодную воду в Лихтентальской аллее. Мы встречались всякое утро. Он ходил, или, вернее, бродил по лугу зигзагами. Часто он был так задумчив, что я не могла дозваться его, и не хотел гулять со мной, прибирая самые нелепые причины. Он был во всю жизнь мастер на нелепые причины.

В июле месяце он неожиданно предложил собраться вечерком и объявил, что пишет роман под названием "Мертвых душ". Андрей Карамзин, граф Лев Сологуб, Валериан Платонов собрались на нашу дачу. День простоял знойный, мы уселись, и Гоголь вынул из кармана тетрадку в четвертку и начал первую главу своей бессмертной поэмы. Между тем, гром гремел, разразилась одна из самых сильных гроз, какую я запомню. Дождь лил ливмя, с гор потекли потоки. Смиренная Мур, по которой куры ходили по суху, бесилась и рвалась из берегов. Мы были в восторге. Однако Гоголь не кончил второй главы и просил Карамзина довести его до Грабена, где он жил. Дождь начал утихать, и они отправились. После Карамзин сказал, что Ник. Вас. боялся идти один, что на Грабене большие собаки, и он их боится, и не взял своей палки. На Грабене же не оказалось собак, а просто гроза действовала на его слабые нервы. На другой день я его просила прочесть далее, но он решительно отказал и даже просил не просить. Мы уехали осенью <из> Баден-Бадена, и Гоголь с другими русскими провожали нас до Карлсруэ, где Гоголь ночевал с моим мужем и был болен, страдал желудком и бессонницей. О первой и страшной болезни он не любил говорить. Его спас приезд Боткина, который усадил его полумертвого в дилижанс, и в Глогнице он после двух месяцев, в течение которых он ровно ничего не ел, выпил чашку бульона. Ехали день и ночь, и в Венеции Гоголь был почти здоров, сидел на Пиацетте и грелся итальянским солнцем, не палящим, а ласкающим.

В 1838 году я была в России, потеряла Гоголя из виду и не переписывалась с ним. В 1841 году он явился ко мне в весьма хорошем расположении духа, но о "Мертвых душах" не было и помину. Я узнала, что он был в коротких сношениях с Виельгорскими. Они часто собирались там обедать, и Жуковский называл это "макаронными утехами на бульоне". Ник. Вас. готовил макароны, как у Лепри в Риме: "Масло и пармезан, вот что нужно". В этом же году я получила от него очень длинное письмо, все исполненное слез, почти вопль, в котором жалуется на московскую цензуру. К письму была приложена просьба в форме письма к государю, в которой он напоминал, что он милостиво оказал ему протекцию на "Ревизора" и велел дирекции заплатить ему четыре тысячи р. асc. Я решилась посоветоваться с Мих. Юрьев. Виельгорским, он горячо принялся за дело и все устроил с помощью князя Дундукова, который был товарищем министра просвещения, графа Уварова. Ни мое письмо, ни письмо Гоголя к государю не нашлись, они или остались у Виельгорского, или были отосланы автору. "Мертвые души" вышли в свет toto quale [полностью (ит.)], без глупых поправок и вычеркивания цензоров. Весной 42 года Гоголь приехал в Петербург и остановился у Плетнева. Приходил довольно часто и уже совсем на дружеской ноге. Он тогда сблизился с моим братом Аркадием, изъявил желание прочесть нам отрывки уже отпечатанных "Мертвых душ". У Вяземского он читал разговор двух дам. Никто так не читал, как Гоголь, и свои и чужие произведения. Мы смеялись неумолкаемо. В нем был залог великого актера. Мы смеялись, не подозревая, что смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая выбрала орудием своим смех. А отчего душа так или иначе выражает свои чувства, известно одному Богу. Высокий христианин в душе, Гоголь чувствовал, что образец наш — Христос Спаситель даже не улыбался, а плакал и вздыхал. Потому легко представить, что произошло в его душе, когда он увидел, что Чичиков, Манилов. Собакевич и Ноздрев возбуждают лишь смех или отвращение. "Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит", задумал он уже тогда. Перед ним уже летали образы почище, поидеальнее. Уленька, Чагранова, Никита, генерал-губернатор, помещик Вороново-Дряново, Платонов, который влюбился в портрет петерб. львицы Чаграновой. Все это в первую пору своей авторской жизни он почувствовал, но до страдальчества оно дошло позже, когда создалась его школа, т.е. реалистическая литература. Его жалобы и стоны вырвались из груди в его "Переписке с друзьями". Эту переписку никто не понял. Она подняла гвалт на всю Русь, потому что Гоголь не был открыт, никто не знает, писал он мне, что "перегорело в моей душе", оно известно только Богу.

В июле месяце я оставалась в Пет-б., и Гоголь предложил прочесть мне новую комедию "Женитьба". После обеда Вяземский, Плетнев, Аркадий, Тютчев — мы сидели в гостиной, и он начал читать в рукописи. Смех был постоянный: Подколесин, сваха, капитан Жевакин, Яичница — все, начиная с фамилий, возбуждали смех. Швейцару приказано было не поинимать. Он пропустил князя Михаила Алекс. Голицына как короткого знакомого. Тот взошел. К счастию, Гоголь не обратил внимания, <продолжал> читать и после чтения пошел в кабинет мужа и крепко уснул на диване и проснулся на вечере, потому что у мужа собрались играть в ералаш и преферанс. Он зашел ко мне и сказал: "Там занимаются делом до восьми часов утра, но там ангел-хранитель в синем мундире под сладким лицом генерала Дубельта, следовательно, до драки не дойдет". Голицын не находил слов, чтобы благодарить меня за приятные минуты, которые он провел у меня: "Я читал с восторгом "Мертвые души" и всегда желал видеть их автора. Подобных минут я не проводил в этом пошлом Петер-б.".

Осенью я поехала с братом Аркадием в Италию и остановилась во Флоренции. Неожиданно получила письмо от Гоголя, который писал: "Точно ли вы во Флоренции? Приезжайте скорее в Рим, вы увидите, как будете самой себе благодарны". В генваре брат мой опередил меня в Рим для приискания квартиры. Мы потянулись в собственных экипажах с веттурино. Переночевавши в Romiglione, мы были празднично расположены, погода была великолепная, солнечная и tiede [мягкая]. Я опустила все окна, выглядывая то в одно окно, то в другое. Наконец мы поравнялись с гробницей Нерона, vetturino [кучер (ит.)]. мне крикнул: "Ессо San Pietro, a la destra [Вот святой Петр справа (ит.)]".

На одну минуту явился купол св. Петра в сизом тумане. Я начала помышлять о квартире, о помещении детей и еде. Начинало вечереть, мы проехали по знаменитому Ponto Мальво, и въехали после пятидневного похода через Porta del Popolo. У чиновника заплатили по десяти франков в догану и потянулись на Корсо, где еще тянулись кареты и коляски римских принчипе и маркизов. В догане мне передали письмо брата, который извещал, что надобно ехать на форо Траяно в palazetto Валентини. Первый этаж был освещен. На лестницу выбежал Ник. Вас. с протянутыми руками и лицом, исполненным радости. "Все готово, — сказал он, — обед вас ожидает. Квартиру эту я нашел, воздух будет хорош. Corso под рукой, а что всего лучше, вы близки от Колизея, форо Боарио". Немного поговоривши, он отправился домой с обещанием придти на другой день. В самом деле он пришел, спросил бумажку и карандаш и начал писать: "Куда следует понаведываться А.О. и с чего начать". Были во многих местах и кончали Петром. Он взял бумажку с собой и написал: "Петром осталась А.О. довольна". Таким образом он нас возил целую неделю и направлял всегда так, что все кончалось Петром. "Это так следует. На Петра никогда не наглядишься, хотя фасад у него комодом". При входе в Петра Гоголь подкалывал свой сюртук, и эта метаморфоза преобразовывала его во фрак, потому что кустоду приказано было требовать церемонный фрак из уважения к апостолам, папе и Микель-Анджело. Когда мы осмотрели Рим en gros [в общем], он стал реже являться ко мне.

У нас был комический слуга Александр, который утром рано находил, необходимым сообщать мне все приключения его утра. "Но rincontrato signor Gogol, credo che venir a vedere si, perche passer sulla Piazza del Apostoli" [Я встретил синьора Гоголя, думаю, что он идет сюда, так как шел по Пьяцца дель Апостоли (ит.)] или говорил, что встретил "il generale" Перовского. Перовского кучера, лакеи и в лавках купцы все звали "il signor generale" [синьор генерал (ит.)]. Он подъехал к таможне и встретил кн. Зинаиду Волконскую. В Неаполе их высадили в догане. Кн. Волконская дала таможенным чиновникам несколько байок, а Перовский десять франков. Вдруг он видит, что таможенный люд. строится в шеренгу и думал, что они обиделись. Напротив, они с уважением поклонились и сказали: "Signor generale, l'administrazia delia Dogana voi ringrazia sur tante bonta que generosita e delia avara una principessa a dato solamente quelche baiochi" [Синьор генерал, администрация таможни благодарит вас за такую доброту и щедрость, а скупая княгиня дала только несколько байок (ит.)]. Перовский провел однажды целый год в Неаполе, с восхищением рассказывал мне о Сорренто, Пестуме и Капри. Я и без того хотела туда ехать.

Мы выехали рано весной на Понтийские болота, в которых купаются великолепные буйволы и кормятся желтыми цветами четимеры. Другая дорога гориста, идет на Арильяну и параллельна с болотами. Мы завтракали в Terracino, некогда притоне brigante [разбойников (ит.)], потом остановились в Mala di Gaeta, в одном из прелестнейших уголков света. В Капуе встретили прокаженного и остановились в гостинице на Chiaja. Итальянцы делали Corso, и два часа были так скучны, что меня одолели. Меня остановила меньшая дочь моя Надя, как ни старалась я ее будить, она крепко заснула и в Неаполе спала без просыпу. Перовский мне сказал, что она заразилась понтийской лихорадкой, и побежал за аллопатом доктором Романья. Он меня успокоил, и через три дня она была совсем здорова, и мы поехали в Сорренто и остановились в прекрасной гостинице на берегу моря. Против нас стоял остров Капри, который обливали синие волны моря. С восхождением солнца я уже сидела у растворенного окна. Женщины чудной красоты в живописных костюмах несли на голове огромные кувшины или амфоры, полные воды. В Пестум я не попала и вернулась на Кайо. Из Неаполя я поехала на крошечном пароходе французской компании. Уже в порте лодка сильно качалась, мальчишки пели и плясали салтареллу. Днем поднялся сильный ветер, кареты привязывали постоянно. Ночью разразилась буря, которая заливала пароход. Капитан Arnoud и рулевой были привязаны, по пароходу рыскал кельнер с лоханками и стаканами, подходил к каюте, где я лежала с Олей, которую беспрестанно покрывала. Она спала крепким сном, Соня и Надя лежали с няней внизу в каюте. Соня заснула над лоханкой, а няня говорила: "Охота вам была запрудить море русскими телами"; призывала всех святых, приговаривая: "Кто по морю не плавал, еще Богу не молился". По лестнице меня вел полковник папских войск Загер. Он сопровождал мою знакомую, графиню Пурталес. Кельнер меня: успокаивал странным образом: "J'ai vu perir "Pallas" et "La Semiramide" pres de Marseille et me voila cependant" — "Et comme sauve t on les naufrages?" — "Pardieu, on les attache sur une planche et puis, nos amis, faites que vous pourrez, mangez que vous pouvez et puis mourrez de faim sur un rocher" [Я видел гибель "Паллады" и "Семирамиды" у Марселя, и однако я цел. — А как спасают потерпевших крушение? — Черт возьми, их привязывают к доске, а потом, друзья мои, делайте, что хотите, ешьте, что можете, или умирайте с голоду на скале.]. К утру ветер стал утихать, и мы вошли с трудом в миниатюрный порт Чивита-Веккиа. Нас бросили в лодки и, наконец, мы ступили на благословенную твердую землю. M-lle Овербек уже рвало кровью. Я послала за доктором и на другой день долго хлопотала об лошадях, чтобы засветло приехать в Рим. В Остии, описанной так прекрасно Плинием Меньшим, мы обедали. От древнего великолепия остался кругленький пруд, в котором гармонично квакали лягушки. Я, как Анна Ив. царица, люблю кваканье этих зеленых зверей. Известно, что она развела их в любимом своем загородном доме и по вечерам садилась с Бироном, чтобы вдвоем наслаждаться этим концертом. Начинало вечереть, где-то на пригорке лошади стали: ни тпру, ни ну. Курьер мне сказал: "Нечего делать, я отпрягу ваших лошадей, и кучер останется с вами". — "Вот те на!" Няня, моя девушка и Надя, мы сидели час. Вдруг является кавалер в круглой шляпе, плаще и подъезжает к нам шагом. Словом, совершенный brigante. Я уже готовилась сказать ему: "Prende tutte, ma lasciate noi vivere" [Возьмите все, но пощадите нас (ит.)], но он учтиво поклонился и сказал: "Non avete paura" [Не бойтесь (ит.)]. К полночи мы были у Porta del Bon go, vicina al Vaticano [Порта дель Борго рядом с Ватиканом (ит.)]. Тут осмотрели пантакарты и велели ехать в догану. Там оставили наши экипажи на дворе, и эти бестии продержали нас более часа, несмотря на то, что содрали по две скуди с экипажа. Наконец мы приехали на Piazza del Popolo в два часа ночи и подъехали в гостиницу M-me Milici, где нас ожидал чай и жареная курица. После улеглись с намерением встать рано утром, чтобы засветло ехать во Флоренцию.

Дорога между Римом и Флоренцией была небезопасна, и курьер предложил мне взять двух провожатых с заряженными ружьями и пистолетами. Утром он объявил, что распорядился насчет жандармов, но что нам нельзя достать лошадей до часу, потому что граф Браницкий едет в девяти экипажах, и все в четыре лошади. Нечего было делать, мы поехали проститься с Петром и с Дашковыми, которые еще запоздали в Риме. В час мы тронулись и приехали поздно в Радикафали. Это перевал в Тоскану, где кончаются опасности. Радикафальская станция на самой вершине горы, оттуда вид на юг и на север прекрасный, но пустынный и угрюмый. Дети проголодались, но тут ничего не могли достать. Я спросила девку, нет ли купить молока. "Ma dove, — отвечала мне нечесаная, грязная девка, capre sono nella montagna" [Но откуда... козы в горах (ит.)]. Дети заснули, и в час мы были в Сиене в узкой улице и темной гостинице. Спросили обедать и сели за стол, Соня против меня и m-lle Овербек завязывала ее салфетку. Я ей сказала: "Заприте дверь". Она вернулась, и лицо ее изменилось. После скверного обеда all'uso di Francia [На французский лад (ит.)], прилаживания итальянских слуг к их подлейшему обеду, мы поспешили в соборную церковь академии, украшенную историческими картинами Пинтуриккио, смотрели, как юноши играли в Palle [Мяч (ит.)], и пришли домой в три часа. Нянька Нади меня встретила с тревожным лицом и сказала, что ребенок играл с мячиком, ударил себя в глаз, что она мыла глаз, но Надя все повторяла: "Не могу открыть глазок". Я приказала курьеру заказать лошадей в восемь часов, позвать доктора и пошла в свою спальню. Моя девушка предложила мне лечь на одну из высоких итальянских кроватей, а я легла на свою походную, зажгла свечу и читала Евангелие, как вдруг что-то мелькнуло передо мной. Я думала, что это обман зрения или бабочка, а может быть, летучая мышь, которая забралась под занавески, и взглянула на зеркало и там увидела, как движущуюся тень. Вскочила с кровати, пошла в детскую комнату и просила m-lle Овербек перенести мою кровать в их комнату. Заснула очень крепко. Доктор уже осмотрел глаз, сказал, что она тронула нерв своих век, и что я могу спокойно ехать в Ливорно. На половине дороги m-lle Овербек сказала мне: "Я нашла способ открыть этот глаз". Подали холодной воды, старшие сестры вымыли лицо и руки, а Наде сказали, что ей не велел доктор мыться холодной водой. Тут пошли капризы, даже колотушки. Ей долго отказывали, но, наконец, позволили, и она с радостью объявила: "И я открыла дазок". Ровно в три часа приехали в Ливорно, где детей занимали колодники, которые летом работали в порте в желтых и красных куртках с страшными словами на спине homicida, parricida [убийца, отцеубийца (ит.)] и проч. Перовский пришел, и тогда я спросила m-lle Овербек, что нам явилось в Сиене. "Я видела почти прозрачную фигуру, которая склоняла голову на правую сторону", а m-lle Овербек сказала: "А я так встретила его глаза. Они были впалы и горели каким-то дьяволическим взором, полным насмешки". Конечно, Перовский смеялся и говорил, что это бабьи сказки. Детям мы ничего не сказали. В Бадене приехала belle-soeur [невестка] m-lle Овербек, и мы говорили о Сиенском случае. Оля вбежала, мы замолчали, а она сказала: "J know about what you speak. About what, yes, J know: it is about Sienna [Я знаю, о чем вы говорите. Да, я знаю, о чем: о Сиене (англ.)]". Значит, ребенок понимал всегда наше беспокойство.

Мы совершили тогда самое странное путешествие. Перовский советовал не делать крюков в Италии, а ехать просто по протоптанным дорогам, где можно не умирать с голода без лошадей. Я хотела du pittoresque [живописного] и поехала на Buchetto, где местоположение восхитительно. Мы ехали шагом, впрягая иногда волов. Эти два четвероногие не ссорились с лошадьми и дружно шли на гору и с горы. В Buchetto не нашлось трех яиц, и нам сказали, что в лесу есть bruchiate [каштаны (ит.)]. Мы сели под деревом и ели сырые каштаны. Наконец, на одной станции добыли кусок сыру и хлеб, поделились и приехали в Пиаченцу, где женщины носят странную прическу, заплетают косу в девять плеток, ставят их короной и прикалывают длинными серебряными булавками. Они чешутся по субботам; легко себе представить, что гнездится в их черных волосах. Тут тоже запаслись сыром и хлебом и к вечеру приехали в Парму, где знаменитый Corregio писал своих ангелов. После Рафаэля это все de la petite biere [пустяки], замечателен только его белый колорит. В Парме доживала свой век герцогиня Пармская, которая была гораздо счастливее со своим вторым мужем, графом Нейпперг, чем с великим страдальцем острова св. Елены. Она каталась в коляске с огромным зеленым веером, как и прочие дамы. Это единственный город, где господствует веер. Потом мы поехали в Германию, по Splugen, как легчайший переезд. Дорога была опасна и вместе безопасна. Via Mala была построена Наполеоном. Под горой мы ночевали. В Шплюгене всего один дом с двумя рамами и натопленный зелеными изразцовыми печами. Via Mala почти доходит до Вагуца, где мы ночевали и прозябли порядком. А потом мало-помалу горы уступили место холмам, покрытым прекрасным лесом.

В Бадене мы поселились в знакомом доме старухи Дурхгольц, взяли кухарку, одним словом, зажили домком. Я поехала к Жуковским в Эмс, разминулась с Гоголем, и он приехал в Баден. Он из Греффенберга туда приехал, не заезжая к Жуковскому. Он писал мне: "Каша без масла не совсем хорошо лезет в горло, но Баден без вас просто невозможен. Я нахожу одно утешение. Надежда Николаевна вышла ко мне вся завитая. Мы бросились друг к другу в объятия, крепко поцеловались, но она вспомнила, что не все совершила, и, взяв мою руку, сказала: "Николай Вас., поцелуйте вучку!", так что со временем она будет хоча и не кокетка, но модница и щеголиха". Она была прелестный ребенок, все говорила, как попугай, после старших сестер. В Риме она восхищала Перовского. Повторяла всем, как Перовский меня любит и Август тоже. Перовский говорил: "Она всех умнее. Вы все ездите смотреть развалины, колонны и ворота всяких римских подлецов. Она даже из окна любуется Траянской колонной по-своему и считает кошек". Она не могла произносить "кошки" и говорила "тоськи". За обедом ей подали шпинат с гвоздичным орехом, она при Перовском сказала: "Надежда Станна, я не могу кушать спинат с олёхами и помпот тоже с олёхами". Она в Риме начала у Гоголя просить "вучку". Он закрывал ее какой-нибудь книжкой, она сердилась: "Я не хочу читать, а пожалуйте вучку". — "Зачем вы меня принимаете за священника?" Кончалось это все брыканьем ее кривых ног, слезами, и нянька ее уносила из гостиной. Один раз она меня очень рассмешила, сказав мне: "Мама, помнишь, как ты очень обижала нас между Римом и Флоренцией?" Я рассмеялась. Она рассердилась и сказала: "Тебе смешно, а ведь это очень больно". Она любила рассказывать всякий вздор очень серьезно своей няне. Когда мы ехали из Фонтенебло в Париж, она мне сказала: "Хочешь, я тебе расскажу про нови короля?" Я ей отвечала: "Ну, нет, я тебе расскажу про этого короля".

Никто не знал Рим так хорошо, как Гоголь. Не было итальянского историка или хроники, которую он не прочел. Все, что относится до исторического развития, искусства, даже современности итальянской, все было ему известно, как-то особенно обрисовался для него весь быт этой страны, которая тревожила и его молодое воображение. Он ее нежно любил. В ней его душе яснее виделась Россия, в которой описывал грустных героев 1-го тома, и отечество озарялось для него радужно и утешительно. Он сам мне говорил, что в Риме, в одном Риме он глядеть прямо в глаза всему грустному и безотрадному и не испытывать тоски и томления. Изредка тревожили его старые знакомые: нервы, но в мою бытность я постоянно видела его бодрым и оживленным. И точно, в Риме есть что-то примиряющее человека с человечеством. Слава языческого мира погребена там великолепно, на ее развалинах воздвигся Рим христианский, который сначала облекся в смирение в лице грустных и молчаливых отшельников катакомбов, но впоследствии веков заразился гордостию своих предков и начал спогребаться с древним Римом. Развалина материальная, развалина духовная — вот что был Рим в 40-х годах, но над ним все то же голубое небо, то же яркое солнце, та же синяя ночь с миллионами звезд, тот же благорастворенный воздух, не тревожный, как в Неаполе, а, напротив, успокаивающий и убаюкивающий. Истинные красоты природы не примиряют ли нас с человечеством? Останемся благодарны Провидению, которое позволяет каждому принести плод во время свое, и, гуляя по развалинам, убеждаешься без скорби и горести, что народы, царства, как и всякая личность, преходящи. Рим всегда казался каким-то всемирным музеумом, в котором каждый камень гласит об историческом, назидательном событии, но уже не имеет никакого значения в настоящем, и вот почему в Риме не грустно, а отрадно. Ник. Вас. Рим, как художнику, говорил особенным языком. Это сильно чувствуется в его отрывке "Рим". St. Beuve встретил его на пароходе, когда после смерти Иосифа Виельгорского, они ехали в Марсель навстречу бедной матери. St. Beuve говорил, что ни один путешественник не делал таких точных и вместе оригинальных наблюдений. Особенно поразили его знания Гоголя о трастевериянах и собрании нескольких песен, почти никому не известных (позже я узнала от Грегоровиуса, что есть античная напечатанная литература римлян). Едва ли сами жители города знают, что трастеверияне никогда не сливались с ними, что у них свой язык или patois [просторечие]. Заметив, что Гоголь так хорошо знал то, что относилось к языческой древности, я его мучила, чтобы узнать поболее. Он мне советовал читать Тацита. Я все его спрашивала, что такое история; карты, планы, Nybby, Canina, Peronezi лежали на нашем столе, все беспрестанно перечитывалось. Мне хотелось перенестись в эту историческую даль. Что таилось в этом Нероне? И я часто к нему приставала.

Однажды, гуляя в Колизее, я ему сказала: "А как вы думаете, где сидел Нерон? Вы должны это знать. И как он сюда являлся: пеший, или в колеснице, или на носилках?" Гоголь рассердился и сказал. "Да вы зачем пристаете ко мне с этим подлецом? Вы, кажется, воображаете, что я жил в то время, воображаете, что я хорошо знаю историю, — совсем нет. Историю еще никто не писал так, чтобы живо обрисовался народ или личности. Вот один Муратори понял, как описать народ, у одного его слышится связь,, весь быт народа и его связь с землею, на которой он живет". Потом он продолжал разговор об истории и советовал читать Cantu "Историю республики" и прибавил: "Histoire universelle" Боссюэта превосходна, но написана только с духовной стороны, в ней не видна свобода человека, которому Создатель предоставил действовать хорошо или дурно. Он был римский католик. Guizot хорошо написал "Histoire des revolutions", но то слишком феодально, а то с революционной точки зрения. Надобно бы найти середину и написать ярче, рельефнее. Я всегда думал написать географию. В этой предполагаемой географии можно было бы видеть, как писать историю. Но об этом после, друг мой, я заврался по привычке передавать вам все мои бредни. Между прочим, я скажу вам, что мерзавец Нерон являлся в Колизей в свою ложу в золотом венке, в красной хламиде и золоченых сандалиях. Он был высокого роста, очень красив и талантлив, пел и аккомпанировал себе на лире. Вы видели его статую в Ватикане, она изваяна с натуры". Но не часто и не долго он говорил. Обыкновенно шел один поодаль от нас, поднимал камушки, срывал травки или размахивал руками, попадал на кусты, на деревья, ложился навзничь и говорил: "Забудем все, посмотрите на это небо!" — и долго задумчиво, но как-то вяло глазел на этот голубой свод, безоблачный и ласкающий.

Одним утром он явился в праздничном костюме, с праздничным лицом. "Я хочу сделать вам сюрприз, мы сегодня пойдем в купол Петра". У него была серая шляпа, светлоголубой жилет и малиновые панталоны, точно малина со сливками. Мы рассмеялись. "Что вы смеетесь? Ведь на Пасху, Рождество я всегда так хожу и пью после постов кофий с густыми сливками. Это так следует". Я ему сказала: "А перчатки?" — "Перчатки, — отвечал он, — я прежде им верил и покупал их на Пиацца Мадама, но давно разочаровался на этот счет и с ними простился". Ну, мы дошли, наконец, до самого купола, где читали надписи. Видели, что Лазарь Якимович Лазарев удостоил бессмертный купол своим посещением, прочли надпись государя Ник. Пав.: "Я здесь молился о дорогой России", и вернулись очень усталые домой. Гоголь сказал нам, что карниз Петра так широк, что четвероместная карета могла свободно ехать по нем. "Вообразите, какую штуку мы удрали с Жуковским, обошли весь карниз. Теперь у меня пот выступает, когда я вспомню наше пешее похождение, вот какой подлец я сделался. Аркадий Осипович), не угодно ли вам пройтись?". — "Нет, я попробовал на Александровской колонне и закаялся навеки". Мы посетили San Clemente, где он нас поставил в углу, велел закрыть глаза и потом сказал: "Посмотрите". Перед нами предстала знаменитая статуя Моисея, Микель-Анджело. Борода почти до ног и рога на голове. Точно он прожил века и глядел в нескончаемое будущее. Потом видела Scala sancta, народ набожно, молча поднимался, затем перед нами таинственная личность этого избранника Божия, создателя закона, до малейших подробностей указывающего человеку чисто-начисто как нравственные, так и материальные признаки, который за непослушание лишился радости перейти через Иордан и видеть землю обетования. В Латеране мы осмотрели гробницы пап и принсипе. Сколько нехристианской гордости в эпитафиях! С паперти по правую сторону возвышалась скромная церковь San Giovanni in Jerusalemo, перед ней простиралось зеленое поле, по левую Pietro nelle Catones. Ходили на Monte Testaccio и осмотрели погорелые останки этой древней и великолепной церкви San Paulo Fuori le Mura. J. Robert написал сцену этого бедствия: два монаха с выражением ужаса проходят среди падающих камней и бревен. На Monte Testaccio под рукой San Paulo Fuori le Mura составляют настоящую гору битых посуд, в которых жгли трупы рабов. Патрициев сжигали, но их пепел хранился в колумбариях с надписью каждого. Эти колумбарии и теперь посещаются любопытными. Мы были в одном из них и видели урны, в которых сохранялись эти бренные останки. Даже под носом без стыда унесли урну и лампадку. Мы посетили Santo Onufrio, где похоронен Тассо, но кипариса уже не стало. Гоголь говорил, что вид оттуда с террасы прекрасный, и были ясно видны пять таких дерев. Это только detail [частность], но для художника все идет в дело. Ездили часто в Villa Madama, где прелестная "Галатея" Рафаэля и история Психеи. Сама Villa строена по плану Рафаэля. И он, подобно Микель-Анджело, соединил все искусства. Купидоны "Галатеи" точно живые летают над широкой бездной, кто со стрелой, кто с луком. Гоголь говорил: "Этот итальянец так даровит, что ему все удается". В Сикстинской капелле мы с ним любовались картиной Страшного Суда. Одного грешника тянуло то к небу, то в ад. Видны были усилия испытания. Вверху улыбались ему ангелы, а внизу встречали его чертенята со скрежетанием зубов. "Тут история тайн души, — говорил Гоголь. — Всякий из нас раз сто на дню то подлец, то ангел". После поездок мы заходили в San Agostino и восхищались сибиллами Рафаэля и рядом с церковью покупали макароны, масло и пармезан. Гоголь сам варил макароны, на это у Лепри всего пять минут берет, и это блюдо съедалось с удовольствием. В Риме трудно было достать хорошее мясо и телятина считалась какой-то delicatesse. Австрийский посол дал мне обед, и графиня Шпеер мне сказала: "Il a fait de grands frais pour vous; nous aurons du veau roti et de la salade" [Он очень потратился на вас; у нас будет жареная телятина и салат.]. Мне кажется, что было лучше, чем теперешнее довольствие. Мы с ним, Перовским и Ханыковым были в Тиволи, любовались кипарисами Траяновых времен, остатками храмов с каскадами, которые падали в маленькое озеро, на котором плавали белые цветы, называемые cirum, и cicerone сказал мне: "Vede, Signora, tutti nascie" — "Credevo che sono fiori del Papa" — "No, Signora, fiori del Papa si chiamano parce parcini" [Посмотрите, синьора, все нарождаются. — Думаю, что это папские цветы. — Нет синьора, папские цветы называются parce parcini (ит.)]. В Риме все или del Papa, или all'uso di Francia. Одно, кажется, варенье y Spielman'a называется dolce del Papa [Папское сладкое (ит.)]. У Шпильмана делали для англичан muffins et toaster bread [Горячую сдобу и поджаренный хлеб (англ.)]. Вел. кн. Мария Николаевна с герцогом Лейхтенбергским жили у нашего посланника Потемкина. Он был женат на англичанке. Она была красивая, статная, как заводский конь, но не имела ни малейшего понятия об общежитии, беспрестанно манкировала вел. кн., а нас, русских, ни в грош не ставила. Но мы, помимо ее, знакомились и делали себе положение в свете. Тогда была кн. Белосельская в Риме и задавала ужасный тон. Вел. кн. ее никогда не звала на вечера. Мои дети всякий день играли со старшей ее дочерью, потому что Марусю еще носили на руках. Адина не была хороша, но была преострый и милый ребенок. Она умерла в Петербурге на четвертом году. Вечером мы играли у великой княгини в вист и преферанс: герцог, Матвей Юрьевич Виельгорский и я. Всякий вечер проводил там герцог Фридрих Саксен-Руссентальский. Он был свеж и хорош.

Гоголь оставил Рим с Языковым прежде меня. Из Неаполя я поехала, как выше сказано, в Баден-Баден, это первое отечество русских в Германии. Гоголь очутился там и писал мне комическое письмо вышеприведенное. Там была тогда вел. кн. Елена Павл., вел. кн., Свистуновы, Толстая с мужем, Васенька Шереметев, красавец m-r Lee с графиней Гацфельд, которую я знала в Берлине, но по причине ее скандальной жизни ее уже никто не принимал. Николай Киселев жил рядом с нами в rez-de chaussee [В нижнем этаже.], над ним Платонов, напротив них Клеопатра Трубецкая с графом Беарном, которого мы звали "бубновым валетом". В картах он называется Hector de Bearn, comte de Galiard. Он имел право на этот титул и носил его в самом деле. Гоголь задумал читать мне "Илиаду", которая мне страшно надоедала, что он и сообщил Жуковскому. Последний в записочке из Эмса написал мне: "Правда ли, что вы даже на Илиаду топаете ногами?" Гоголь обедал у меня и говорил: "Я ходил в "Hotel d'Angleterre", где лучший стол, но мне надоели немцы, которые с грациями поедают всякую жвачку кримскильдам".

Вел. кн. Елена Пав. вздумала выдать свою старшую дочь Марью Мих. за будущего герцога Баденского. Отказано было Брауншвейгскому и другим. Все представлялись ей. Я спросила Николая Васильевича: "Когда же вы подколете ваш сюртук и пойдете к ней?" — "Нет, пусть прежде представится Балинский, а потом уже я, и какая у него аристократическая физиономия". Балинский был мой курьер, родом из Курляндии. Однажды в 2 часа пришли меня звать к обеду к ней. Я наскоро оделась и поехала в наемном дилижансе на дачу Герца, где она жила. В гостиной я заметила тревогу в ее штате, и бедная кн. Львова мне объявила, что герцогиня Баденская будет обедать и мне места нет. "А где, сударыня, прикажете мне искать обед? У меня уже все отобедали". Тут пришел вел. кн., я ему сказала: "Прошу объявить вел. кн., что я остаюсь за обедом вашей супруги, которая только и знает, как бы русских топтать в грязь", и преспокойно осталась в приемной. Дверь отворилась, и она вошла с герцогиней. У Аленки лицо покривилось, а герцогиня, протянув мне руку, сказала: "C'est mal d'oublier ses amis" [Нехорошо забывать своих друзей], посадила меня возле себя; лицо вел. кн. прояснилось, она уже видела меня своей помощницей и свахой. Эта свадьба не состоялась по двум причинам. Красивый юноша, вкусивший слишком рано жизнь в развратной Вене, окончил жизнь размягчением мозга. Его приезд праздновался с торжеством. В Бадене выстроили ворота, украшенные зеленью и красивым миткалем, и везде надпись: свобода в конституции. Вел. кн. сказал:"Il n'y a pas de constitution sans liberte" [Не бывает конституции без свободы].

Герцог уже жил особняком от жены. Он дал праздник вел. кн., и мы были приглашены. Там была однако фрейлина герцогини в коротеньком черном платье, толстые ляжки ее так и вертелись с толстым камергером, а волосы, причесанные a l'enfant [по-детски], разлетались во все стороны. Вдруг замолчала музыка, и все рассмеялись, потому что толстый камергер и его дама нашли нужным довертеться до своего места без музыки. Первый камердинер подошел с подносом, на котором стоял одинокий бокал, и пошел неспешным шагом к вел. кн. Герцог и Гугорт, видимо, были в восхищении от своей выдумки. Это все происходило в Егергаузе. Лев Нарышкин мне сказал: "Дураки, хвалятся, что это все им принадлежит; у меня на Волге гораздо более земли, но она лежит даром. Рубль с десятины, все-таки пятьдесят тысяч десятин дают пятьдесят тысяч р.". Думали уважить вел. кн. и запретили Мицкевичу ехать в Баден, что рассердило вел. кн. Он мне сказал: "Что мне за нужда, что Мицкевич будет в Бадене, не съест же он меня!" Гоголь к нему поехал в Карлсруэ. Вернувшись, он мне сказал, что Мицкевич постарел, вспоминает свое пребывание в Пет. с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей литературной братии. Он приехал в Баден, где нашел Алекс. Ив. Тургенева. Этот смехотвор чуть не утонул в Муре и выкупал мой чай, присланный Жучком: "Примите его от Гоголя в знак дружбы и уважения вашего Быка, Бычка, Васеньки Жуковского".

Гоголь меня все расспрашивал о русских и знакомых мне французах. Иногда ходил в Hotel d'Angleterre обедать и потом таскался на террасе и на рулетке. Со свойственной способностью все замечать, он узнал княгиню Бетюну. "Ну, сказал он мне, я узнал из вашего описания кн. Бетюн, и это просто Бетюнище. Она спрашивала каждого блюда два раза и выпила досуха две бутыли кислого рейнского". С террасы он принес целый короб новостей: кто прячется за кустами, кто амурится без зазрения совести, кто проиграл, кто выиграл и гаже всех ведут себя наши соотечественники и соотечественницы, исключая вас, кн. и княгини Мещерской". Тогда случился Веревкинский скандал, который кончился страшным репримандом. Баденская официя порицала герцогиню за ее связь с жидом Герцом. Веревкин заступился, замахнулся на Голера, даже на Зама и условились драться на дуэли из пистолетов. Весь Баден смутился точно как от нравственного землетрясения. Дуэль происходила в Раштоне на шпагах. Увы, оба дуэлянта лишились жизни. Веревкин наповал, а офицер баденский мучился три дня и умер как христианин. Монго Столыпин, друг бедного Веревкина, был его секундантом и привез его тело в крытой коляске. Все бродили по аллеям и видели этот крытый экипаж, который был отослан с поручением, что все гостиницы условились не принимать это несчастное тело. Более всех кричал и размахивал руками граф Гурьев. Выписали священника из Стутгардта, его похоронили по обряду нашей церкви. Мы все, кроме Гурьева, присутствовали при этих похоронах. Оплакивали эту кончину и завалили эту бедную, теперь забытую, могилу цветами. По несчастью Александр Трубецкой много тут сплетничал, все могло устроиться. Он вызвал пощечину Веревкина, и после этого дуэль сделалась необходимой. Вел. кн. это происшествие очень огорчило, и он уехал в Киссинген с кн. Ильей Анд. Долгоруким и полковником Философовым. Толстой его опередил для заготовления приличного помещения. В Киссингене он получил письмо от Гендрикова, который сообщал, что милая жена Пашенька умерла. Я тотчас ему написала, зная, что эта смерть была большим огорчением для его любящего сердца. Он отвечал, что ожидал моего сочувствия и был уверен, что, зная Пашу, я оценила его потерю. Вел. кн. не могла терпеть меня, потому что догадывалась, что он поверял мне тайны своего сердца.

Гоголь уехал во Франкфурт. В Кобленце с ним был странный случай. Вечером он выставил сапоги, потому что рано утром пароход выходил в 6-ть часов. Проснувшись, Гоголь слышит, что все кричат: "Sie haben es gemacht" [Вы это сделали (нем.)], высовывается, решается высунуть свой длинный нос. Тут все немцы хором закричали: "Er, er hat es gemacht" [Он, он это сделал (нем.)]. Вот что случилось. Один господин сунул ногу в сапог, и, о ужас, сапог до половины был полон золотой размазней, он закричал. Один за другим все любопытные высунули свои носы, и он всех огулом обвинил в неожиданной катастрофе. На пароходе вместо дружеских отношений все друг на друга косились.

В Страсбурге я должна была проститься с Балинским. Уже в Бадене, когда производилось привязывание кофров и ящиков, я заметила, что Балинский вовсе не сведущ в этом искусстве, отправилась в Hotel d'Angleterre, и мне очень рекомендовали Charles, немца. Балинский, всегда смиренный, принял с достоинством и объявил мне, что идет за полицией. Полиция пришла и произвела все согласно достоинству de la grande nation [великой нации].

Балинскому приказано было возвратить мне 50 франков, я хотела ему оставить эти деньги, но он с чувством истинного достоинства unsern Baltischen provinzen [наших балтийских губерний (нем.)] их не принял; то я вручила их полиции для раздачи бедным, предложила полицейским 10 фр. за производство proces-verbal [протокола], но они отвечали, что французская полиция не унижает себя неправильными доходами. Балинскому было сделано внушение быть осторожнее и учтивее. Он уселся в дилижанс, а мы в своих экипажах отправились в Ниццу и поселились на зиму у Croix de marbre, в доме Masclet. Масклет давно жил в России, и русские охотно у него останавливались. Виельгорские жили в доме Paradis, и Гоголь у них жил. Утром он всегда гулял с Мих. Мих. и Анной Мих., обедал то у них, то у меня. "Насчет дессерта вы не беспокойтесь, — говорил он, — я распоряжусь", и приносил фрукты в сахаре. Кухарка пела во все горло: "M-r Gogo, m-r Flogo, des raviols, des raviols et de la salade du Pere Francais" [г. Того, г. Флого, редиски, редиски и французский салат]. После обеда Ник. Вас. вытаскивал тетрадку и читал отрывки из отцов церкви. Он особенно любил Григория Нисского и высказался следующими словами: "Искусство он понял, но разум искусства не понял".

Он написал мне 9-ть псалмов, и я должна была ему повторять урок так безошибочно, чтобы не запинаться. "Нет, нет, дурно, — говорил он иногда, — вас следует наказать в угол". Эти псалмы писаны хорошим почерком, и я их берегу с его письмами, как сокровища. Он нам читал в Ницце у старухи графини Сологуб "Тараса Бульбу".

Не раз вздыхал он о бедной Софье Мих. и говорил: "Ничто не может быть ужаснее, как когда чувство встречается с черствым бесчувствием". Сцены между Софьей Мих. и старой графиней были самые комические. Однажды она ей выговаривала, что у нее шляпы дурны. Софья очень хорошо отвечала, что у нее денег нет и она еще должна за эту шляпку marchande de mode [модистке]. "Экая беда, — ответ был, — tu ne retienne pas la salaire de l'ouvrier" [А ты не задерживай заработок работника]. Владимир Ал. то и дело, что таскался в Меран волочиться за Duchesse d'Istrie, которая была еще очень хороша и весьма свободного обращения. Бедная Софья Мих. все терпела молча, читала Библию и занималась детьми. Раз она мне сказала: "On dit que l'amour est aveugle; ce n'est pas vrai, mais il est indulgent et pardonne tout en voyant tout, en devinant tout" [Говорят, любовь слепа: это неправда: она снисходительна и все прощает, все видя и обо всем догадываясь.].

Из Ниццы все потащились на север, я говела в Париже, Гоголь в Дармштадте. Мы съехались во Франкфурте. Он жил в Саксенгаузене у Жуковского, а я в Hotel de Russie, на Цейле. Несчастный сумасшедший Викулин в Hotel de Rome. Жуковский посещал Викулина всякий день, платил в гостинице и приставил к нему человека. Викулин пил, чтобы заглушить приступы своей болезни и тем еще более раздражил свои нервы.

После визита в Hotel de Rome, Жуковский приходил ко мне и рассказывал все старые, мне известные анекдоты. В особенности он любил происшествие Jean Paul Richter у герцога Кобургского. "Знаем, знаем", — говорили мы. Гоголь грозил ему пальцем и говорил: "А что скажет Елисавета Евграфовна, когда я скажу, какие гадости вы рассказываете?" Жену Жуковского приводило в негодование, когда он врал этот вздор.

Я разбирала свои вещи и нашла, что мой portefeuille, саро d'opera [портфель, образцовое произведение] английского магазина, был слишком велик и, купив себе новый, маленький, у жида на Цейле, предложила Гоголю получить мой в наследство. "Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов". — "Ну, все-таки посмотрим этот пресловутый portefeuille". Рассмотрев с большим вниманием, он мне сказал: "Да это просто подлец, куда мне с ним возиться". Я сказала: "Ну, так я кельнеру его подарю, а он его продаст этому же жиду, а тот всунет русскому втридорога". — "Ну, нет! кельнеру грешно дарить товар английского искусства, а вы лучше подарите его в верные руки и дайте Жуковскому: он охотник на всякую дрянь". Я так и сделала, и Жуковский унес его с благодарностью. Гоголь говорил мне: "У меня чемодан набит, и я даже намереваюсь вам сделать подарок". Тут пошли догадки. Я спросила: "Не лампа ли?" — "Вот еще что! Стану я таскать с собой лампу. Нет, мой сюрприз будет почище", — и принес мне единственную акварель Иванова. Сцена из римской жизни. Купец показывает невесте и ее матери запястье и коралловые украшения. Плотный купец в долгополом гороховом сюртуке, сзади даже отгадывается выражение его лица. Невеста опустила руки и смотрит смиренно, трастеверянин длинного роста, он выглядит глуповато, он в ботфортах с накинутым черным плащем. Писано широкой кистью и elegamment [изящно]. Кажется, он не накладывал краски для эффекту. Я подарила эту акварель вел. кн. Марии Николаевне, она очень обрадовалась и сказала: "Это будет мой подарок Саше. У государя есть альбом с произведениями лучших акварелистов, но эта всех лучше, и ему, главное будет приятно, что это русская акварель". Я очень рада, что так распорядилась. У меня могла ее украсть моя дочь Ольга Ник.: она все забирает, бережет, после не отдает. У нее ведь альбом со стихами Пушкина, Вяземского, Плетнева, граф. Ростопчиной и Лермонтова. Меня в Калуге очень рассердил священник Петр Степанович, уроженец владимирский, который мне сказал: "Вас в Калуге боятся, потому что Лермонтов вам писал: "но, молча, вы глядите строго" и т.д.

Из Франкфурта Гоголь поехал в Москву, а за ним и я поехала в Питер, и началась наша переписка. Летом я жила в городе, потому что у детей была скарлатина. Петр Петр. приехал погостить у нас и все рассматривал с своим камердинером Павлом, которого он звал Панькой. Человек был честный и прекрасный и умер скоропостижно, что огорчило старика несказанно. Он отвез его тело в Москву, похоронил его у самой церкви в Картунове, отпустил его семейство на волю, дал им землю, деньги, чтобы завестись домиком, и подарил им две коровы и лошадь. Они были сторожами церкви и гробницы любимого старшего сына. Чтобы развлечь дядю, мы приглашали Вяземского, Виельгорских и Баско обедать. У нас жила немка мамзель Кайзер, настоящая ворона с вечно раскрытым ртом. Баско уселся возле нее, и она сделалась жертвой его шуток. Подали апельсины, она уже начала чистить свой, как он очутился на люстре. После обе да мы повели его в детскую, где он делал ventriloque [чревовещание]: в нем то сыпался сор, то валились камни. Петр Пет. — большое дитя, и дети очень забавлялись. Баско в самом деле был самый искусный штукарь. Театр всегда был полон, когда он делал представления, они были разнообразны и всегда новы. Наш курьер Портиччи знал, как он это все творит. Баско взял его в Одессе и с ним доехал в Петербург). On ne sait pas comme il faisait, mais en Pologne il parlait Polonais comme ventriloque [Не знали, как он это делал, но в Польше он говорил по-польски как чревовещатель.]. Прежде Баско при имп. Павле был в Петр. крепости, раз он остановил все часы во дворце. Часовщик как ни возился, не мог их завести без его помощи.

В 1815 году был ventriloque. Имп. Александр Павлович позвал его, к после обеда он делал разные штуки, командовал войску голосом имп. Государь имел привычку отдыхать час в своей спальне. Рядом с спальней была столовая. Волконский приказал тафельдекеру [От нем. Tafeldecker — лакей при столовой.] оставить уборку и ушел к себе. Но государь услыхал страшный шум, встал и удивился, что никого нет, а шум продолжается. Тогда вышел из передней штукарь и сказал ему женским голосом: "Je vous demande pardon, Sire, pour cette mauvaise plaisanterie" [Прошу прощения, государь, за эту дурную шутку.].

Имп. хотелось видеть все и всех в Париже, и посетил известную гадальщицу Lenormand. Она раскладывала карты про форма, но говорила в сомнамбулическом сне, который вызывала теплой ванной. Она ему сказала, что конец его царства будет очень грустный, что он умрет на юге России, что новое царство его брата начнется смутами, что его царствование будет длинное, славное, но потом смешала карты и сказала: "Et a present je ne vois que du feu, des flammes et du sang et la mort. Il sera suivi d'un regne tres doux, plain, de liberte" [А теперь я вижу только огонь, пламя, кровь и смерть. За ним последует царствование мягкое, ровное и свободное.].

У государя был карандаш, подаренный ему Лафатером. Этот карандаш был в красном футляре и государь никогда им не писал. Лафатер занимался какой-то философской тезой и все не мог вывести заключения, когда к нему вошел почтенный старец, дал ему карандаш и сказал: "Вот тебе сентенция: она в Евангелии от Иоанна". Не знаю, где этот карандаш. Это мне рассказывал Мих. Юрьевич Виельгорский. Удивительный человек был этот милый граф. Его библиотека была наполнена разных книг и разн. документов, он прочитал всю эту литературу в 20.000 томов, был масон петерб. ложи с другом своим Сергеем Степ.

Ланским. Имп. был генералом du grand Orient [Ложи Великого Востока.]. Правила этих лож совершенно схожи с иерусалимскими. Виельгорский мне говорил: "On a tres bien fait de les fermer: c'est un tres puissant moyen pour tenir les masses dans leur devoir, mais c'est une epee a deux tronchants" [Очень хорошо сделали, что их закрыли; это очень мощное средство для удержания масс в повиновении, но это палка о двух концах.]. Гоголю были равно ненавистны Ленорманы и масоны.

Зимой 40-го года Гоголь провел месяц или два в Петерб. Жил у Плетнева в университете, где он преподавал историю, два или три раза очень увлекательно читал, потом, как брат, посвятил себя Елизаветинскому институту, где воспитывались его две сестры на казенный счет. Жуковский его посещал с разными сладкими утешениями. Гоголь обедал у меня с Крыловым, Вяземским, Плетневым и Тютчевым. Для Крылова всегда готовились борщ с уткой, салат, подливка с пшенной кашей или щи и кулебяка, жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный, раз говорили о щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние вовсе не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма. Жуковский противоречил. "Нет, брат, ты что ни говори, а я остаюсь на своем. Помню, как я раз так из лености не мог ничего есть в Английском клубе, даже поросенка под хреном".

Имп. всегда желала познакомиться с Иваном Андреевичем, и Жуковский повел его в полной форме библиотекаря имп. библиотеки в белых штанах и шелковых чулках. Они вошли в приемную. Дежурный камердинер уже доложил об них, как вдруг Крылов с ужасом сказал, что он пустил в штаны. Белые шелковые чулки окрасились желтыми ручьями. Жуковский повел его на черный дворик для окончания несвоевременной экспедиции: "Ты, брат, вчера за ужином верно нажрался всякой дряни". Он повел его в свою квартиру в Шепелевский дворец, там его вымыли, кое-как одели и повезли его домой. Плетнев мне рассказывал, что Крылов всегда в грязном халате лежал на диване, а над ним висела картина, которая покосилась, и он всегда рассчитывал, когда она на него упадет. Весьма немногие знают, что Крылов страстно любил музыку, сам играл в квартетах Гайдена, Моцарта и Бетховена, но особенно любил квартеты Боккерини. Он играл на первой скрыпке. Тогда давали концерты в Певческой школе. В первом ряду сидели — граф Нессельрод, который от восторга все поправлял свои очки и мигал соседу князю Лариону Вас. Васильчикову, потом сидел генерал Шуберт, искусный скрыпач и математик. Все математики любят музыку. Это весьма естественно, потому что музыка есть созвучие цифр. Во втором ряду сидела я и Карл Брюллов. Когда раз пели великолепный "Тебе Бога хвалим", который кончается троекратным повторением "Аминь", Брюллов встал и сказал мне: "Посмотрите, ажно пот выступил на лбу". Вот какая тайная связь между искусствами! Когда четыре брата Миллеры приехали в Петербург, восхищению не было конца. Они дали восемь концертов в Певческой капелле, играли самые трудные квартеты Бетховена. Никогда не били такт, а только смотрели друг на друга и всегда играли в tempo Казалось, что был один колоссальный смычек. После обедни в большой церкви в Зимнем дворце, где пели певчие, начиналось пение. Я ездила на эти концерты. Это был праздник наших ушей. Ларион Вас. Васильчиков говорил: "Важные, чудесные квартеты Бетговена, а я все-таки более люблю скромные квартеты старичка Боккерини. Помнишь, Иван Анд., как мы с тобой дули их до поздней ночи?" Гоголь очень любил, но только духовную музыку и ходил к певчим. Певчих набирают со времен Разумовского в Украине и с восьмилетнего возраста, голоса этих малюток трогательны, и в два года учения они уже готовы петь Бортнянского и Сарти. Сарти приехал при имп. Елизавете Алек., его "Вкусите и видите" восхитительно. Придводным хором дирижировал Львов, после него его сын, который сочинял херувимские и прочие канты самые нелепые, он сторговался с Синодом, велел их разучивать по всей России, что дало ему 10.000 дохода. Митрополит Филарет горячо жаловался, что испортили наше церковное пение. Теперь это пение под управлением Бахметьева совсем испортилось, и охотники ездят к графу Шереметеву, где Ласунский(?) сделал много перемен.

Шереметев ничего не щадит для церкви. Князь Одоевский говорил тоже, что Глинки "Господи, помилуй" всегда кончается с accord parfait [заключительного аккорда], как будто обедня кончилась. Это повторение accord parfait очень томительно. Одоевский открыл ключ к древней церковной музыке и ввел ее в домашней церкви графини Протасовой. Я была на этой обедне, которая прекрасна. В соборе Успения в Москве поют киевским постепенным напевом. У ранней обедни священники и дьяконы выходят в середину церкви, становятся пред амвоном, у каждого клочок бумаги, на котором крюки. Особенно хороша "Херувимская". Я сообщила это государю, который хотел непременно побывать у Успенья. Я лечилась холодной водой и всякое утро с Каролиной Ив. ходила в церковь, согревшись скорым шагом после закутывания в мокрые простыни, и становилась у гробницы святителя Ионы. Он, кажется, был из древнего рода дворян Скрыпицыных; Филипп Иона тоже похоронен в Успенском соборе. Святитель Алексей из рода Колычевых тоже покоится в Чудовом монастыре, на его гробницу клала имп. Мария Феод/ царского младенца, ныне царствующего имп. Александра.

Но вернемся a nos moutons [к прежнему разговору], т.е. к Гоголю. Он жил у Жуковского во Франкфурте, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык, помогал ему в "Илиаде". Василий Андр. просил меня сказать вел. кн. Марии Николаевне, чтобы она передала эту просьбу государю. Она родила преждевременно, забывала мою просьбу и сказала: "Parlez vous-meme a l'Emp. [Скажите сами императору]". На вечере я сказала государыне, что собираюсь просить государя, она мне отвечала: "Il vient ici pour se reposer, et vous savez qu'il n'aime qu'on lui parle affaires; s'il est de bonne humeur, je vous, ferai signe et vous pourrez laisser votre demande [Он приходит сюда, чтобы отдохнуть, и вы знаете, как он не любит, когда с ним говорят о делах; если он в добром настроении, я сделаю вам знак и вы сможете отдать свою просьбу.]. Он пришел в хорошем расположении и сказал: "Journal des Debats" печатает des sottises. C'est une preuve que j'ai bien agi [глупости. Это доказывает, что я поступил правильно.]". Я ему сообщила поручение Жуковского, он отвечал: "Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть "Тарантас"". "Я заметила, что "Тарантас" — сочинение Соллогуба, а "Мертвые души" — большой роман. "Ну, так я его. прочту, потому что позабыл "Ревизора" и "Разъезд".

В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: "Как вы смели беспокоить государя, и с каких пор вы — русский меценат?" Я отвечала: "С тех пор, как императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к императору, и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов". За словами я не ходила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: "Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия". За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе. Я послала за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей ассигнациями. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уж такой обычай. Между тем мы отписали Гоголю и требовали, что<бы>, отложивши лень, он послал Уварову благодарственную писулю, когда получит желаемую пенсию. Я после узнала, что он писал и государю. Получивши тысячу серебром, т.е. три тысячи пятьсот руб., он поехал в Иерусалим. Что он чувствовал у гробницы Спасителя, осталось тайной для всех. Знаю, что он мне не советовал ехать в Палестину, потому что комфортов совсем нет.

Он поселился у графа Александра Петровича Толстого в доме Татищева на Никитской. Под весну я была очень больна и лечилась у Иноземцова холодной водой. Гоголь мне советовал бросить это лечение: "Мы с Аркадием Осип. поплатились за это лечение". Он мне писал из Греффенберга: "Хотите ли вы знать, как Аркадий Осип. лечится в Греффенберге? В пять часов утра его будят, тотчас обливают холодной, как только можно, завертывают его в мокрые простыни и приказывают ему потеть. Но он не слушается, тираны доктора его раскутывают, когда он совсем посинеет и кричит благим матом, после чего его сажают бригадирше в холодную воду, и он с отмороженной бригадиршей бежит в рубашке и кальсонах в лес.

Дамы, все с отмороженными же бригадиршами, гуляют в лесу в длинных мантилиях, так что приличия соблюдаются строго. Из леса все бегут домой, где поедают множество булок и запивают синим снятым молоком. Сливки идут доктору в кофий, или сбиваются в масло. Обед самый гадкий, суп, разварная корова и черносливный компот. Насладившись два месяца такой жизнью, мы простились с гидропатией навеки. Говорят, что Юлий Кесарь никогда бы не покорил Галлию, если бы не купался в холодной воде. Все эти новые способы лечения очень стары. За них принимаются, когда испорченность нравов доводит до нервных болезней. Заключение: Ал. Осип. Смирнова никогда не должна лечить свои нервы холодной водой. Это заключение вы должны написать на лбу, как Эзра в хранительнице".

Граф Алекс. Петр. был у меня в гостинице "Дрезден", как вошел Хомяков. Они разговорились о политике, религии и наконец об освобождении крестьян. Когда граф уехал, Хомяков мне сказал: "Я вам обязан этим приглашением; до свиданья в пять часов у Толстых". Гоголь Пришел ко мне утром и был очень встревожен. "Что с вами, Ник. Вас.?" — "Надежда Ник. Шереметева умерла, вы знаете, как мы с ней и с Фонвизиным жили душа в душу? Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала в дом Татищева, не нашла меня и сказала людям: "Скажите Николаю Вас., что я приехала с ним проститься", — поехала домой и душу отдала Богу, который отвратил предсмертные страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни".

У Толстого был прекрасный русский стол, обедали мы с братом Клементием, Хомяков, Гоголь и хозяин. Хомяков болтал без умолку, был в ударе и смешил нас всех, перебрасываясь с Клементием Осип. самыми неожиданными выходками. После обеда подали чай и кофий, который графиня сама разливала и потом уснула. День был жаркий. Граф и Хомяков все говорили об освобождении крестьян, а Гоголь, Лева и Клема ходили со мной по колоннаде и все жаловались на нестерпимую жару. Клема сказал: "Совсем это не жара, а потому что говорят все об одном, спросите Леву, как душно в губернском правлении, все это от того, что все пишут об одном". Клема был тогда в раздраженном положении, впрочем, как и всегда. Он шел с Левой по Кузнецкому мосту в контору дилижансов. Лева ему заметил, что у него поношенный сюртук. "Это ничего, — сказал Клема, — в дилижансе он покажется новым и модным, ведь там ездит всякая дрянь, а в Петерб. я проберусь домой и закажу новое платье, пущусь в свет, буду играть в карты с рябчиком Голицыным". — "А на какие деньги?" — спросил Лева. — "На Смирновские, у него все можно взять. Бьюсь об заклад, что с его письменного стола унесу храм Пестума, статую гладиатора, и он не заметит, лишь оставить ему десть бумаги, чернила и перья. Ведь он готовится в губернаторы 41, а известно, что эти дураки только и делают, что пишут, пишут "по материи". Лева, ты читал годовые отчеты губернаторов, такая чепуха, что Бог прости, а бедный государь по ночам их читает и карандашом делает отметки. Я никогда не буду губернатором, какой черт меня принудит сидеть в губернском правлении с Симановичем, Григорьевым и прочей дрянью. Гораздо лучше остаться навеки майором. Этот чин, как и бригадирский, совсем исчез на Руси. Этот пробел следует заполнить и занять у немцев какое-нибудь длинное слово. Я знал в Дрездене Frau Stuttern, Hoffrathin, очень милую wichtige Dame [советницу... важную даму (нем.)]. У немцев все смешно, но в Дрездене смешнее, чем где либо".

Клема поселился с Николаем Скалоном и Аркадей. К ним часто ходил князь Иван Серг. Гагарин, и в городе толковали о неурядице в доме Пушкина. Гагарин вышел от них в смущении и сказал: "Гаже анонимных писем ничего не может быть". Он уже получил свое, написанное незнакомым почерком. Вслед за ним братья, Скалон, Карамзины, Вяземский, Жуковский, Виельгорский, даже государь получили эти злополучные письма. Кого подозревать? Все единогласно обвиняли банкаля Долгорукова, он один способен на подобную гадость. Его последняя пакостная история с почтенным стариком Левенштерном закрыла ему вход во все дома. Оказалось, что они были точно написаны им, и этот мерзавец обвинял князя Ивана Гагарина. Уверяли даже, что он этого сделался иезуитом. После несчастной дуэли с французским авантюристом Дантесом последовала страдальческая смерть Пушкина. Государь, один государь показал истинное горе и участие. При его постеле дежурили постоянно Жуковский, Вяземский, Скалон и мои братья. Даже Ося приехал из Стрельны. Они несли его гроб в Конюшенную церковь. Похороны посетили все послы иностранных дворов. Граф Фикельмон дал первый толчок этому движению. Народу было большое множество. Гоголь неутешно оплакивал эту смерть. Россия почувствовала, что замолкла ее лира. Громовое известие дошло до меня в ложе Китти Тюфякиной на первом представлении "Гугенотов". Николай Киселев мне сообщил, он был очень дружен с Пушкиным и был, видимо, огорчен. "Наши немцы одни совершенно не принимают никакого участия в русском горе". Но он ошибся. Когда Медем был послан министром при авст. имп., княгиня Меттерних позвала его обедать и сказала, что будет Геккерен, друг Дантеса. Медем отвечал: "Madame, chaisissez entre la Hollande et la Russie" [Мадам, выбирайте между Голландией и Россией], никогда не встречал Геккерена и называл: "Ce mecreant ne devait pas vivre, il a vexe les droits de la nature. La Hollande devrait rougir d'avoir un pareil representant" [Этот нечестивец не должен был жить, он оскорбил законы природы. Голландии должно быть стыдно, что ее представляет такой человек.]. Этот подлец жил и умер в совершенном одиночестве в Голландии. Он был сродни со всей аристократией, но ни одна душа не почтила погребальную процессию, даже Дантес не поехал к своему папеньке, и его похоронили как собаку.

Зимой мужа моего назначили губернатором в Калугу. Он вывез всю нашу мебель, закупил много посуды, люстры и аплике на сто человек и отправился в Калугу. Я переехала на квартиру Карамзиных на зимние месяцы, получила от Гоголя письмо, в котором он просит не смущаться предстоящей новой жизнью. "Вы можете сделать много добра, в моих советах не будет недостатка, замечайте сначала все, но будьте, по словам апостола Якова, медлены глаголати. Утешайте себя возможностию делать плодотворное добро". Приезд мой в Калугу был новой эрой в моей жизни. Я никогда не была в русской губернии. Сама природа была другая. Из Москвы все время едешь в гору по лесным дачам и болотам. Детей с m-lle Овербек послали вперед, они ночевали у помещика Чирикова, где их приняли с почетом, и они забавлялись. Я выехала с братом Львом Арнольди. Он один был в двуместной карете, а повар Сильвио сидел сзади под канатом и смотрел с удивлением на шоколадную размазню, которая называлась большая дорога. Я ехала сзади в четвероместном рыдване с княжной Цициановой, моей девушкой Ленхен и с Аннушкой, фактотумом княжны. Мы ночевали у уездного предводителя, которого не посадили, а заставили стоять у притолки, не подозревая, что он не только персона, но даже особа. Мы пошли в монастырь к обедне, но опоздали, помолились и получили благословение служившего отца Антония. Он нам показывал ядра, сложенные в груду за стенами, все стены были испещрены ядрами фр. артиллерии, которая была разбита в прах. Я вспомнила стихи Мятлева:

Хотите ли вы знать,
Как m-r Наполеон выгнал вон,
И как встретили мы друга
Comme за la ville Калуга.
M-r Napoleon le vieux chemin убрал,
Из пушка паф, паф etc.

Предводитель предложил мне ехать вперед и прокладывать нам дорогу, потому что Афанасьевские луга небезопасны. Княжна смеялась и говорила: "Ma parole d'honneur, il ne quitte la boue [Честное слово, он не пропускает своих чаевых.]". К вечеру мы дотащились до полдороги и ночевали на сене и каретных подушках. Лева растянулся в дормезе, а Ольга в передней. Утром рано поехали и в 2 часа въехали по Московской улице в столичный град Калужского воеводства, в котором в полном значении этого слова воевал Смирнов. Калуга до приезда Екатерины была воеводством, последний воевода был Телятьев.

Екатерина устроила генерал-губернаторство, назначила Кречетникова и создала новую епархию. Первым епископом был Евлампий, болезненный, прямой человек и очень святой жизни. Его замечательный портрет украшает гостиную преосвященного Николая, теперешнего епископа. Волоса черные как смоль, лицо строгое, совершенно монашеское. Старичок Никитич, который всегда служил на больших банкетах, мне рассказывал любопытные вещи о тогдашней жизни. Митр. Платон спросил у Евлампия, что он думает о Христа-ради юродивом Лаврентии, по нем служат панихиды и молебны и делаются чудеса. "А как вы думаете, не пора ли его вынуть из-под спуда?" — "Не знаю, как вам угодно". — "Мы было думали, что явление его мощей привлечет богомольцев и оживит торговлю, но лучше повременить, неравно Лаврентий законфузится, в этих делах лучше все предоставить мудрости Божией". Лаврентий и до сих пор под спудом, но его образ висит в каждом калужском доме. Мы потащились по Московской улице, когда нас встретила карета Ник. Мих., лежащая на боку, и лакей Алексей был погружен в рассуждение о случившемся реприманде. Мы подъехали к губернаторскому дому, красивой наружности. Дети выбежали мне навстречу, и Владимир Яковл. Ханыков приглашен был к обеду. Я села за клавикорды, и княжна мне сказала: "Понимаю, это уж с горя". К обеду был приглашен мой провожатый, исправник. Я тотчас по приезде спросила Ник. Мих.: "Я полагаю, что довольно, если я заплачу ему пятьдесят руб.". Он так и ахнул: "Ведь это дворянин и служит бесплатно по выбору всего уездного дворянства". На другой день Ник. Мих. посвятил меня в компликацию служебной иерархии, я не подозревала, что огромная Россия поддерживается такими тузами, как председателями гражданской, уголовной, казенной палат, что есть такое судилище, как губернское правление, что есть совестный судья, пробирмейстер, врачебная управа, которая отличается во время рекрутского набора и набивает себе карманы. Мелкопоместные дворяне тоже украшают своим присутствием город Калугу и селятся на Московской улице. Эта улица составляет род Faubourg St. Germain. На следующий день мне дали лист и послали меня делать визиты по иерархическому порядку. Первый визит, конечно, был к архиерею, преосвященному Николаю. Я поехала с матушкой, которая не выходила. Мне казалось, что везде меня подвозили к заднему крыльцу. Эти визиты нагнали на меня скуку и тоску. Я все это описала Гоголю, и он остался очень доволен моими сведениями.

Весной он выехал из Москвы с Левой и Климой. Последний на одной станции потерял тарантас, который пропал без вести. А Гоголь и Лева остановились в Малом Ярославце менять лошадей. Городничий спросил брата: "Кто этот господин, ваш попутчик?" — "Это Гоголь". — "Как Гоголь, тот самый, который написал «Ревизора»?" — "Да". — "Ну, так, пожалуйста, представьте меня ему". Мы уже перебрались в загородный дом и назначили помещение Гоголю в домике, где жил Нелединский. Он был очень доволен устройством комнаты и говорил: "Вид прекрасный, под ногами прозрачная речка, а затем этот великолепный бор". Ему служил Афанасий, который тотчас потрафил свою должность. Гоголь вставал в пять часов, пил кофий в восемь, запивал его холодной водой. Это служило для него лекарством. К нам он являлся в два часа. В воскресенье он пил кофий с нами и приходил в полном параде, в светло-желтых нанковых панталонах, светло-голубом жилете с золотыми пуговками и в темном синем фраке с большими золотыми пуговицами и в белой пуховой шляпе. Он купил эту шляпу в рядах, куда сопровождал его Лева, старую шляпу он оставил в лавке. Все рядовые один за другим пробовали эту шляпу, нашли, что его голова была более других, потому что он писал такие умные книги, и решили поставить ее под стеклянным колпаком на верхней полке счастливца, у которого великий писатель купил шляпу. Я, чаю, она и теперь стоит на этом месте. Из рядов они пошли в книжную лавку, где нашли тридцать томов, в том числе и его сочинения, в мусака переплете. Наш переплетчик все переплетал очень дурно в этот цвет. Если он приходил, люди докладывали, что пришел "мусака". Гоголь, где бы ни был в России и за границей, заходил в книжную лавку и перелистывал каталог. "Это, — говорил он, — самый верный пробный камень умственного развития города. Где в Германии две и три тысячи книг, в России в губернских городах тридцать или много сто книг". В Москве он всякий день ходил к Ферапонтову на Никольской. Там он встречал коротенького и плотного человека, по выбору книг и по произношению он догадался, что перед ним Михаил Семен. Щепкин, ударил его по плечу и сказал: "Гей чи живы, чи здоровы, уси родичи гарбузовы". Это оригинальное знакомство кончилось дружбой самой тесной. Я часто ездила с ним в Лаврентьевскую рощу, он вытаскивал тетрадку и записывал виды. Скромный архиерейский дом осеняла Лаврентьевская роща, и в самом деле пейзаж был великолепный. "So rueful and calm" [Так грустен и спокоен (англ.)]. Перед моим отъездом он мне дал записку, кого отыскать в Москве. Я познакомилась через Александра Ив. Тургенева с Екатериной Ал. Свербеевой. Хомякова я прежде знала, и он писал ко мне стихи: "От роз ее название" и etc., etc. С Константином Аксаковым произошла комическая сцена. Он пришел в десять часов утра в зипуне на красную кумачевую рубашку, подпоясанный пестрым кушаком, с ермолкой в руке. Перекрестился, и я тотчас ему сказала: "Что это за костюм?!" Обиженным тоном он ответил: "Сударыня, вы в костюме, а я хожу в русском платье". Вечером мы были собраны у Хомякова, Шевырев, Погодин, Аксаковы и князь Дмитрий Хилков. Разговор был литературный, решили, что лучшие прозаисты духовные писатели, хорошо знакомые со славянским языком; перешли к поэтам, все сошлись, что выше, вдохновеннее Пушкин, но князь Хилков сказал, что не всегда. Аксаков вскочил, вспылил и цитировал несколько пьес, все невпопад. Когда он прочел "Пророк" и его "Ответ митрополиту Филарету", Хомяков сказал: "Вот это так поэзия. Кто же, по-вашему, поэт?". — "Царь Давид и все пророки, особенно Исайя". — "Так после этого с вами нельзя спорить". — "Да я вас и не просил", — отвечал очень хладнокровно князь Дмитрий. Все расхохотались, а Аксаков уселся и что-то бормотал про себя.

В конце лета Гоголь предложил нам собраться в два часа у меня. Граф Алексей Толстой сослан был за какой-то пиджак в Калугу с сенатором Давыдовым для ревизии нашей губернии. Он прочел нам первую главу второго тома "Мертвых душ", всякий день в два часа. Тентетников, Вороново-Дряново, Костанжогло, Петух, какой-то помещик, у которого было все на министерскую ногу, в чем он убивал драгоценное время для посева, жнитвы и косьбы, и все писал об агрикультуре. Чичиков уже ездил с Платоновым, который от нечего делать присоединился к этому труженику и вовсе не понимал, что значила покупка мертвых душ. Наконец, приезд в деревню Чаграновых, где Платонов влюбился в портрет во весь рост этой петерб. львицы. Обед управляющего из студентов с высшими потребностями. Стол был покрыт: хрусталь, серебро, фарфор саксонский. Бедный студент запил и тут высказал то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена так была трагически жива, что дух занимало. Все были в восторге. Когда он читал главу о Костанжогло, я ему сказала: "Дайте хоть кошелек жене его, пусть она шали вяжет". "А, — сказал он, — вы заметили, что он обо всем заботится, но о главном не заботится". Гоголь уехал в Москву, где через Ивана Вас. Киреевского, узнал, что в Оптиной пустыне, в скиту, живет знаменитый отшельник и молчальник. Он к нему неоднократно ездил, его так помучил своей нерешенностью, что старец грозил ему отказать его принимать. Мне осталось неизвестным, каких советов он просил у него. В то же время у графа Толстого он познакомился с ржевским священником Матвеем Александровичем и был с ним в частой переписке. Матвей Алек. был точно замечательный человек. Кротость и смирение его были ни с чем несравнимы. Он езжал в Петерб., где живал у Татьяны Борисовны Потемкиной; на все философски-религиозные разговоры он отвечал только одной коротенькой фразой: "Как я рад, что Бог всего выше". С Гоголем они молились всегда на коленях и часто прибегали к исповеди и причастию. После долгого мясоеда настала страстная неделя. Нащокин и Щепкин позвали Гоголя на блины в пятницу в трактир Бубнова. Когда они за ним пришли, он наотрез отказался. Щепкин начал кощунствовать. Он его взял за ушко: "Ты когда-нибудь будешь за эти слова раскаиваться, смотри, чтобы не было поздно". После этого настали предсмертные. Матвей Алек. приехал из Ржева, и с ним он соборовался в присутствии Толстых. Граф и графиня, и Нащокин плакали навзрыд; потом стал исповедываться и в последний раз вкусил хлеба жизни вечной в земле преходящей. Призваны были доктора: Овер, Иноземцев. Ежеминутно знакомые и незнакомые приходили за известиями. Всем известны последние слова этой кроткой души: "Оставьте меня, мне хорошо" и его рисунок, который никто не понимает. Он скончался через три дня тихо и сжег главы второго тома.

Согласно с его желанием, Толстые хотели сделать скромные похороны, но весь университет поднялся и требовал настоятельно, чтобы его отпели в университетской церкви, оттуда студенты несли его на руках в Данилов монастырь. За гробом тянулись попарно его друзья в слезах и похоронили его на монастырском кладбище при огромном стечении народа. Погодин выбрал надпись из пророчества Исайи: "Горьким смехом моим посмеюся". Я посетила эту могилу. На черной плите золотыми буквами гравирована надпись и далее год его смерти. С ним рядом лежит Хомяков, Языков и молодой Валуев, юноша двадцати двух лет, уже успевший оставить потомству замечательные слова в журнале "Беседа". Еще до масленой Гоголь мне написал твердой рукой записку. Я была больна. Он писал: "Не смущайтесь, вы воскреснете от болезни, повторяйте слова вашего друга майора Филонова, который, как вы мне сказали, повторял неустанно: "Христос воскресе, Христос воскресе". Прощайте, добрый друг, Христос с вами и ныне, и присно, и во веки веков да будет". Графиня Толстая вместо письма написала мне: "Смерть оставила нас сиротами, одно утешение повторять слова Ефрема Сирина". У меня это письмо сохранилось, но теперь оно не под рукой у меня, я его найду и сообщу вам. Переписка с ним вся в порядке и сохранности, из нее сделал выписки Кулиш с моего соизволения, а напечатал, не спросясь меня. На Гоголя имел большое влияние протоиерей Павловский, почтенный и добрейший священник, когда Гоголь жил у Репниных в Одессе. Плетнев сообщил Жуковскому эту неожиданную горесть. Выписываю его письмо малоизвестное и, вероятно, почти всеми забытое. Вот оно. "Баден. 17/5 марта 1852 года. Любезнейший Петр Александрович, какою вестью вы меня оглушили, и как она для меня была неожиданна. Весьма недавно я получил письмо от Гоголя и сбирался ему отвечать и хотел дать ему отчет в моей теперешней стихотворной работе, т.е. хотел поговорить с ним подробней о моем "Жиде", которого содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу, и, занимаясь которым, я особенно думал о Гоголе... и вот уже его нет! Я жалею о нем несказанно, собственно для себя. Я потерял в нем одного из самых симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в этом отношении. Теперь мой литературный мир ограничивается четырьмя лицами: двумя мужского пола и двумя женского: к первой половине принадлежите вы и Вяземский, к последней — старушка Елагина и Зонтаг. Какое пустое место оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь! Жалею об нем еще для его начатых и недоконченных работ. Для нашей литературы — он потеря незаменимая. Но жалеть ли о нем для него? Его болезненная жизнь была и нравственным мучением. Настоящее его призвание было монашеское. Я уверен, что ежели бы он не начал свои "Мертвые души", которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен совершенно, вступил в эту атмосферу, в которой душа его дышала бы свободно и легко. Его творчество, по особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединилась с резкой иронией, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило его с самим собой. По крайней мере, так это мне кажется из тех обстоятельств, предшествовавших его смерти, которые вы мне сообщили. Гоголь, стоящий четыре дня на коленях не вставая, окруженный образами, тем просто, которые о нем заботились: "Оставьте меня, мне хорошо", — как это трогательно! Нет, я не вижу суеверия. Это набожность человека, который с покорностью держится установлений православной церкви. Что возмутило эту страждущую душу в последние минуты, я не знаю, но он молился, чтобы успокоить себя, как молились многие святые отцы нашей церкви и, конечно, в эти минуты ему было хорошо, как он сам говорил. Путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и утешительный для души его. "Оставьте меня, мне хорошо". Так никому по себе неизвестно, что хорошо другому по свойству, и эта молитва на коленях четыре дня уже есть нечто вселяющее глубокое благоговение, так бы он умер, если бы, послушавшись своего естественного призвания, провел жизнь в монашеской келье. Где он жил в последнее время в Москве? Верно ли, что у графа? Если так, то бумаги в добрых руках, и ничто не пропадет. Надобно нам, его друзьям, позаботиться о издании его сочинений полном, красивом, по подписке в пользу его семейства: у него мать и две сестры живы. Если публиковать по подписке, то она может быть богатая. Позаботимся об этом. Если я был бы в России, то бы дело разом закипело. Между тем от себя напишу Толстому. А вас прошу сообщить как можно более подробностей о его последних минутах. Ваш Жуковский".

Маркевич мне говорил, что во время похорон с трудом он пробирался в толпе, полиция была вся на ногах, жандармы с озабоченными лицами рыскали во все стороны, как будто в ожидании народного восстания. Он нарочно спросил у жандарма: "Кого хоронят?" А тот громовым голосом отвечал: "Генерала Гоголя". Это уже чисто русская оценка заслуг отечеству.

Тургенев в Петербурге напечатал самую нелепую статейку, чтобы почтить человека, которого он уважал и любил, зная его лично. Государю эту статью представили, как манифест партии "пиджаков и общинного начала", его засадили прямо в сибирочку. Алексей Толстой посредством ныне царствующего государя добился до его избавления и двухнедельного страдания слышать, как секла благородная российская полиция пьяных мужиков и баб, забывая, что и она причастна тому же греху. Ему велено было жить в Орловской деревне и не писать. В этом уединении он написал свои лучшие повести: "Гамлет Щигровского уезда", исполненную трагического интереса "Муму" и "Постоялый двор", которые через два или три года были напечатаны. Его chef d'oeuvre "Бежин луг", где так живо чувство русской природы. Не раз в Спасском я сидела по вечерам у окна в светлую ночь и подслушивала то, что французы называют les bruits du silence [звуки тишины], видела подпасков, стерегущих лошадей. Тургенев был у Гоголя в Москве, тот принял его радушно, протянул руку, как товарищу, и сказал ему: "У вас есть талант, не забывайте, что талант есть дар Божий и приносит десять талантов за то, что Создатель вам дал даром. Мы обнищали в нашей литературе, обогатите ее. Главное — не спешите печатать, обдумывайте хорошо. Пусть скорее создастся повесть в вашей голове и тогда возьмитесь за перо, марайте и не смущайтесь. Пушкин беспощадно марал свою поэзию, его рукописей теперь никто не поймет, так они перемараны". Николай Вас. сердился, когда ему говорили, что "Бежин Луг" и "La petite Fadette" схожи. Он вообще не любил Georges Санда. Когда мы были в Тиволи, Ханыков вечером читал вслух "Lettres d'un voyageur", Гоголь, видимо расстроенный, ушел. На другой день я его спросила, зачем он ушел. Он отвечал: "А вы разве любите, когда играют фальшиво на скрипке? У этой женщины нет искры правды, даже нет чутья истины. Она может только нравиться французам". В 48-м году печатался роман Достоевского "Макар Девушкин", который огорчил покойника. "А у него есть большой талант, жаль, что его перо пишет без остановки, но без руководства. Макар Девушкин оставляет в душе невыносимое чувство безотрадной грусти". Скончался Гоголь, литература облеклась в траур. Один Лермонтов пел стройно на свой лад, за что был наказан и отослан на Кавказ. Скоро и Хомяков закрыл свои глаза.

Почтенный наш священник Попов писал мне из Лондона: "Странная судьба наших поэтов-философов и философов-поэтов, они как будто не уживаются на нашей земле и отлетают на крыльях голубиных в лучшую страну. С Пушкиным мы лишились великого поэта, с Гоголем — великого писателя".

Теперь следует вас просить некоторые вставки. В бытность свою в Калуге он читал с восторгом Палласа, восхищался его познаниями в геологии и ботанике. "С ним я точно проехался по России от Питера до Крыма. Потом возьмусь за Галлена". — Вторая вставка. Когда он приехал с Максимовичем в Калугу, от Москвы до Калуги они останавливали тарантас и собирали цветы и завалили экипаж ими. В Калуге остались три дня, сушили травы и наклеили их как следует. Они останавливались по дороге ночевать только в монастырях до Киева, где Максимович уже был профессором. В Киеве Николай Вас. говел, оставался недолго и поехал на лето в Васильевку, где с нетерпением ожидали его мать и сестры. Он сеял и сажал деревья и кусты и выучил сестер, как это делать. Привез им как руководителя книгу Храповицкого о сельском хозяйстве, которую считал истинным сокровищем.

А теперь прощайте. Иди же, моя рукопись, на суд публики и назидай новое поколение, уклонившееся с прямой дороги. Слава бессмертного христианина, точно как смерть первых христиан-мучеников, не должна пропадать даром. Теперь вопрос, где печатать эту меморию и как назвать ее. Я думаю, что как ни пакостен Бартенев, надобно поддержать его "Архив" ради того, что он первый собрал много историко-анекдотических сокровищ. Выручка в пользу славянской братии. Это будет моя первая лепта, вторая будет вся из золотых испанских <нрзб.>.

Мои мемуары пишутся, я уж добралась во дворец. Иезуит Гагарин мне советовал писать как попало, без систематического порядка, главный недостаток, что я запамятовала числа и года важных моментов для хроники русской. Итак, печатайте "Записки" новейшей девицы Дуровой.

De par Dieu a la voila pour la France [С Богом во Францию] — вскричал Joinville. С ним и я повторяю: De par Dieu a la voila pour la Russie [С Богом в Россию.].

Париж, 2 октября 1877 г.

Не забудьте нашу ссору в Калуге, когда вы воротились и порицали "Переписку с друзьями"; слова Хомякова к вам: "Поздравляю вас с первым впечатлением". Меня ночью Лева катал в санях; мои ругательства на вас как шишки на бедного Макара, при всех, и Клушин, этот смехотворный болтун, удивлялся придворному языку.

Передайте Анне мой дружеский поклон и скажите ей, что Марья Алек. наконец победила английскую публику. Королева от нее без души, и весь двор ею оживляется. После Гоголя примусь за Самарина и его огромную переписку. Прощайте, все ваши письма у меня целы.

Остаюсь душевно преданная А. Смирнова.

И вас буду выводить на свежую воду.

3-я вставка: Гоголь часто вспоминал свое детство в Васильевке. Описывал хаты с палисадником, перед которыми росли деревья, украшенные богатыми черными сливами и черешнями. Он особенно был счастлив в самые жаркие июльские дни. Пяти лет он лежал на густой траве, заложив руки под голову и задрав ноги. "Солнце палило. Тишина была как-то торжественна. я будто слышал стук времени, уходящего в вечность. Кошка жалобно мяукала, мне стало нудно (по-малороссийски нудно, что по-русски грустно), я встал и с ней распорядился, взял ее за хвост и спустил ее в колодезь, что подле речки. Начали искать бедную кошку, я признался, что ее утопил, плакал, раскаивался и упрекал себя, что лишил Божью тварь наслаждений этой жизни". Это делал он в пять лет. Какая глубина чувства! Их домашним доктором был Трохимовский. Он по-своему лечил давно, до Греффенберга, холодной водой, вся процедура происходила у реки на солнце, не было ни завертывания в мокрые простыни, ни душа, раздражающих спинной мозг. Лекарства его составлялись из трав, которые росли в его околотке. "Бог, — говорил доктор, — так щедр и милосерден, что дает человеку на его потребу и в свое время, что ему нужно на пищу и на его здоровье".

У Гоголя точно была тетка и двоюродный брат, который бил мух хлопушками. Ссора Ивана Никифоровича с соседом тоже взята с натуры. Вот, кажется, все пробелы. Нет, таки еще не кончено. Когда дело шло о воспоминаниях малороссийских, у него было все картинно. Вот как после блюд и песен он рассказывал захождение солнца: "Солнце при закате, плечистый хохол с чупруном на макушке летит во весь опор без седла на степной лошади, за ним бежит хромоногий пес, оглядываясь назад, как будто боится, чтобы не отстала кобыла, жеребец или жеребенок. Журавли их провожают и на розовом небе летят в чинном порядке и кажутся красивыми платочками". (Вы помните, что в "Тарасе Бульбе" он не забыл эту деталь). Весь рассказ еще живее и картиннее. Не вычеркивайте побочных подробностей о других лицах. Мне кажется, что вводные лица, как в комедии, пополняют общее впечатление; не надо, чтобы записки были монотонны.

Прощайте, скажите Анне, что в Англии наконец поняли нашу вел. кн. Королева от нее без ума, и в Виндзор она одна имеет право приезжать, когда хочет. Дети ее прелесть как хороши, и Бог знает, может Анне придется их воспитывать; и вы начнете новую жизнь, вы будете учить русскому языку и давать уроки православия. Нет сомнения, что Англия опять окунется в паутину Римской церкви, а герцог, конечно, предпочтет нашу драгоценную церковь. Все это в будущем, но мне так чудится.

Душевно преданная А.С.

Еще заметить, что Гоголь давал своим героям настоящие имена, а не вздорные и бессмысленные, как в наших водевилях: Ленский, Онегин и пр. Он всегда читал в "Инвалиде" статью о приезжающих и отъезжающих. Это он научил Пушкина и Мятлева вычитывать в "Инвалиде" имена, когда они писали "Поминки". У них уже была накропана довольно длинная рацея:

Михаил Михайловича Сперанского
И арзамасского почт-директора Ермоланского,
Апраксина Степана, большого болвана,
И князя Вяземского Петра,
Почти пьяного с утра.

Они долго искали рифму для Юсупова. Мятлев вбежал рано утром с восторгом: "Нашел, нашел":

Князя Бориса Юсупова
И полковника Арапупова.

Имп. Николай Павлович велел переменить неприличные фамилии. Между прочими полковник Зас выдал свою дочь за рижского гарнизонного офицера Ранцева. Он говорил, что его фамилия древнее, и потому Ранцев должен изменить фамилию на Зас-Ранцев. Этот Ранцев был выходец из земли Мекленбургской, истый оботрит. Он поставил ему на вид, что он пришел в Россию с Петром III, и его фамилия знатнее. Однако он согласился на это прилагательное. Вся гарниза смеялась. Но государь n'entendait pas de retrogression [не собираясь отступать], просто велел Ранцеву зваться Ранцев-Зас. Свекр поморщился, но должен был покориться мудрой воле своего имп. Гоголь восхищался этим рассказом и говорил: "Я так постараюсь поднести это публике, известить их, что «Инвалид» в фельетоне заключает интересные сведения". Мы в Калуге с Левой ежедневно читали эту интересную газету и вычитали раз, что прапорщик Штанов приехал из Москвы в Калугу, через три дня узнали, что он поехал в Орел, из Орла он объехал наш город и поехал прямо в Москву. Из Москвы и дилижансе в столичный город Санкт-Петербург. Так было напечатано слово в слово в фельетоне "Инвалида". Оттуда прямо в Москву, а из Москвы в Калугу, а из Калуги в Орел. Мы рассчитали, что прапорщик Штанов провел на большой дороге отпускные двадцать один день. "А зачем он делал эти крюки, это неизвестно и осталось государственной тайной". Это заключение принадлежит Николаю Вас. и делает честь его прозорливости. Штанову так и следует рыскать по России.

Впервые опубликовано (с купюрами): Смирнова А.О. Автобиография. М., 1931. С. 271-311.

Александра Осиповна Смирнова (урождённая Россет) (1809-1882) — мемуаристка, фрейлина русского императорского двора, знакомая, друг и собеседник А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова.