К.Н. Соколов
Правление генерала Деникина

СОДЕРЖАНИЕ

Вместо введения. На Дону и на Кубани в 1917-1918 годах

Глава 1. Зачатки правительства при добровольческой армии

Глава 2. Правительство организуется

Глава 3. Вооруженные силы на юге России

Глава 4. "Особое совещание" при главнокомандующем вооруженными силами на юге России

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
На Дону и на Кубани в 1917 — 1918 годах

Впервые судьба привела меня на берега Тихого Дона и Вольной Кубани в ноябре 1917 года. Через 10 дней после свержения Временного правительства и разгона Предпарламента, в субботу 4 ноября, я увез свою семью из красного Петрограда в Анапу, небольшой приморский городок Кубанской области, где уже образовалась делая колония столичных беженцев. В то время еще можно было не без удобства ездить по русским железным дорогам. В вагоне международного общества, правда, без электричества, воды и белья, мы за двое с половиною суток доехали до Ростова, и еще через день пути, по железной дороге до станции Тоннельной и оттуда на лошадях, были в Анапе.

За все наше путешествие мы не заметили признаков той грозной калединской "контрреволюции", которой пугали и сами пугались народные комиссары в Петрограде. Генерал Каледин Харькова не брал, Воронежа не занимал, на Москву наступать не думал, так что революционный пролетариат напрасно готовился рыть окопы вокруг Первопрестольной. У донского атамана, как и у его кубанского коллеги полковника А.П. Филимонова, было довольно своих домашних хлопот. Дон и Кубань вместе со своим "младшим братом" Тереком не признали Советской власти и устраивали свои дела с расчетом до Учредительного собрания — тогда все делалось "до Учредительного собрания" — жить на "самостийных" началах. Для этого им нужно было поладить так или иначе с неказачьей частью населения, настроенной почти сплошь социалистически и сильно подверженной большевистской агитации, завершить строительство своих выборных установлений и, опираясь на них, отразить натиск большевизма "внутреннего" и "внешнего". Организацию казачьих областей предполагалось увенчать созданием "Юго-Восточного союза" казачьих войск, горных племен Дагестана и даже вольных народов степей. Довольно забавная конституция этого фантастического федеративного образования была уже изготовлена. Союзное правительство должно было иметь свою резиденцию в Екатеринодаре.

Условия среды явно не благоприятствовали этой работе. Главная опора казачьих правительств — казачьи войсковые части возвращались с фронта с большевистскими идеями и лозунгами. Солдаты же из иногородних, дезертировавшие одиночным порядком и целыми группами, были поголовно большевики. Их много шаталось у нас по анапскому базару. Они "мутили" базарных баб, и без того свыше всякой меры возбужденных видом "шляпок" петроградских и московских барынь. "Выступлений" ждали всюду. Даже в маленькой Анапе уверенно говорили о неизбежности "Еремеевской ночи". Но офицеры, проживавшие в санатории, были еще вооружены, и казачья власть была еще способна к энергичным и твердым жестам. В Анапе намеченный для выступления день прошел спокойно. В Екатеринодаре в ночь на 1 ноября казаки разоружили подозрительный по большевизму артиллерийский дивизион, пользовавшийся особыми симпатиями местного "демократического" городского самоуправления.

Из Анапы я проехал в Ростов и пробыл там две недели, с 12 по 26 ноября. Я жил у В.Ф. Зеелера, видного ростовского адвоката и общественного деятеля, достойно и внушительно правившего с первых дней революции местным градоначальством. У него проживал и П.Н. Милюков, который только что вырвался из Москвы и немедленно принялся за составление своей книги о второй русской революции.

"Контрреволюция" на Дону давала уже себя чувствовать. В Новочеркасске я видел генерала Алексеева, чудом спасшегося от ареста в день разгона Предпарламента. В очках, в синем пиджачном костюме, он походил на захудалого провинциального интеллигента. Бывший верховный главнокомандующий не терял даром времени. Он собирал вокруг себя офицеров, юнкеров, студентов, кадетов и формировал из них первые кадры Добровольческой армии. Тут же, в Новочеркасске, при участии донских нотаблей, во главе с Н.Е. Парамоновым, шла организация "Экономического совета при войсковом правительстве". Гулял по улицам казачьей столицы монументальный М.В. Родзянко. Приезжал в Ростов избранный в Учредительное собрание по Харьковской губернии А.И. Шингарев. Он провел с нами несколько дней и уехал в Петроград навстречу аресту и смерти. Приехал наш товарищ по центральному комитету партии народной свободы В.А. Степанов, управлявший при Временном правительстве Министерством торговли и промышленности. Приезжали или ожидались на Тихий Дон и другие "российские" люди. Но уже обозначалась линия "водораздела" между "российскими" и "местными", казачьими группировками. "Российские" деятели ставили себе задачу освобождения и воссоздания единой России, они тяготели к Добровольческой армии, которой Дон давал только временный приют. Донцы хлопотали о Доне. Они думали, что казачество откажется "завоевывать" Россию, но сумеет постоять за свободу и неприкосновенность родных очагов.

Тем временем кругом сгущались тучи. Советская власть постепенно овладевала Россией. Пришли известия о захвате ставки, о трагической гибели генерала Духонина и о начале переговоров с немцами. На станции Прохладной солдаты убили терского атамана, М.А. Караулова. Где-то на линии Владикавказской железной дороги выгрузилась пришедшая с фронта большевистски настроенная армейская дивизия. В самом Ростове было неблагополучно. Большевики организовывали красную гвардию и открыто готовились к захвату города. Казачьи части были ненадежны, и власти старались лавировать в поисках приемлемых компромиссов. Представители городского самоуправления

В.Ф. Зеелер, командующий войсками генерал Потоцкий прилежно совещались с большевистским лидером, — "работающим иглою" Решетковым. Велась классическая для русской революции игра на взаимное "разложение". Оптимисты говорили, что большевики разлагаются, что армейская дивизия уже разложилась. Пессимисты утверждали, что разлагаются казаки.

* * *

В Донской области происходили как раз выборы в Учредительное собрание, и мои партийные друзья привлекли меня к участию в предвыборной агитации. В субботу, 18 ноября, я говорил на митинге в Таганроге. Я застал маленький город в тревоге.

На рейде показались транспорты, пришедшие из Крыма и явно большевистские. Обыватели опасались обстрела и вечером пробирались по улицам крадучись, прижимаясь к домам.

Возвращаясь после собрания теплою лунною ночью, мы встретили группу гласных, шедших из городской думы. Дума заседала, советы и комитеты заседали. Было решено послать "делегацию" осведомиться о цели прибытия транспортов. Расчет и здесь был, видимо, на "разложение"...

Мне сначала не поверили, когда на другой день я рассказывал в Ростове о таганрогской сенсации. Но скоро факт прибытия транспортов подтвердился, были получены сведения, что они движутся к устьям Дона. Впрочем, никто ничего не опасался. Меры принимались. При входе в гирла должна была быть затоплена баржа, и, кроме того, от Азова должна была стрелять пушка.

Прошло два дня. Встречаю на Большой Садовой гардемарина из бывших моих студентов.

— Слышали, — говорит, — что большевики вошли в Дон?

— Как же так?

— Да так, вошли и ошвартовались неподалеку от моста.

— А баржа, а пушка?

Баржу, оказывается, затопить не удалось, и пушка не стреляла.

Но оптимисты не унывали. Матросы, успокаивали они, уже начали разлагаться, поехали даже с казаками удить рыбу.

20 ноября я делал в помещении кинематографа "Солей" публичный доклад о внешней политике революционной России. В городе было неуютно, и, когда публика расходилась, по улицам уже носились — предвестники всякого большевистского выступления — грузовые автомобили. Нет, большевики упорно отказывались разложиться.

Большевики не разложились, и в ночь на воскресенье, 26-го, открылись военные действия. Генерал Потоцкий решил перейти в наступление и послал к кинематографу "Марс", где заседал совдеп, свой автомобиль с казаками для производства арестов. В возникшей перестрелке был убит казачий офицер, автомобиль генерала Потоцкого угнали. Несколько часов спустя большевики заняли почту и телеграф.

Утром мы с В.А. Степановым уехали в Петроград на Учредительное собрание.

— Поторопитесь, — сказал по телефону начальник станции, у которого мы справлялись о Кисловодском скором поезде, — вы попадете еще на вчерашний.

* * *

"Вчерашний" поезд отменно доставил нас до самого Петрограда. По мере того, как мы подвигались к северу, вагон наш все пустел, а на душе у нас становилось все веселее. Газеты были полны статей об Учредительном собрании и предрекали неизбежное крушение большевизма. Выйдя в час ночи с 28-го на 29 ноября из Николаевского вокзала, мы увидели Знаменскую площадь, осененную знаменами, орифламмами, хоругвями. В глаза бросались надписи: "Да здравствует Учредительное собрание!", "Долой насильников — большевиков!" Мы распрощались, преисполненные самых радужных надежд.

Вместе с утром настало разочарование. Оказалось, что демонстрация 28 ноября в честь Учредительного собрания вышла "интеллигентской" и потому маловнушительной, что в тот же день на дому у графини С.В. Паниной были арестованы Шингарев, Кокошкин и князь Павел Долгоруков и что центральный комитет нашей партии объявлен вне закона. У В.А. Степанова на рассвете уже побывали "гости". Он успел скрыться. Пришлось и мне скрываться. В то время сыск у большевиков был еще в кустарном состоянии, и прятаться было легко. Я перебрался на Васильевский остров и там у добрых знакомых пережил неделю пьяных погромов. Революционные войска Петрограда врывались в винные погреба якобы для их уничтожения, растаскивали бутылки с вином и спиртом и тут же напивались до бесчувствия. Новые "карательные" отряды являлись с броневиками и пулеметами выбивать их и сами принимали участие в пьяном разгуле. На улицах стоял нестерпимый винный запах, то тут, то там вспыхивали пожары, в разных углах города щелкали винтовки и такали пулеметы. Доведенные до отчаяния "буржуи" уже мечтали о приходе немцев.

7 декабря я уехал в Москву, снова направляясь на юг. В Москве мне продали билет до Ростова "без ручательства". Во время боев путь между Ростовом и Новочеркасском был разобран и сквозное движение поездов только что налаживалось. Все, однако, обошлось благополучно. Советская Россия и "контрреволюционный" Дон еще не открывали военных действий и, набираясь сил, подозрительно присматривались друг к другу.

Из красного Воронежа в белый Ростов можно было проехать беспрепятственно. Но начиная с Черткова наблюдались непривычные порядки. Наш вагон шел от Москвы до отказа набитый "товарищами". На границе Донской области они стали исчезать. Частью они "растворились в населении", частью были переведены в теплушки, прицепленные к хвосту поезда.

Прожив несколько дней в Ростове, я к Рождеству был у своих в Анапе.

В это время положение выяснилось во всех подробностях. Пути "казачьей" и "российской" политики обозначились совершенно отчетливо. Алексеев и присоединившийся к нему Корнилов делали общерусское дело, готовясь дать решительный бой большевизму во имя единой, неделимой России. Казаки сознательно замыкались в тесном кругу своих местных интересов, льстя себя надеждой более скромной формулировкой своих задач облегчить их достижение. Общерусскую конституционную болезнь, угрожавшую распространиться на часть русского организма — казачьи области, они трактовали как "внешнюю" опасность, которую будто бы можно было механически остановить у казачьих границ. Однако сравнительная сила "российского" и "местного" воинского начала была уже измерена при освобождении Ростова в начале декабря. В бою за "казачий" Ростов большую роль сыграли "российские" добровольцы генерала Алексеева.

Между тем и на Дону, и на Кубани организация казачьей власти продолжалась. И там, и здесь состоялись съезды неказачьего, иногороднего населения. Съезды эти обнаружили преобладание среди иногородних крайних течений. Руководящую роль играли левые социалисты-революционеры, а на Кубани фигурировал и традиционный анархист из охранников под псевдонимом (тоже традиция!) Рондо. Кубанский съезд раскололся, и после этого было достигнуто соглашение о переустройстве органов краевой власти на началах "паритетного" представительства казачьего и неказачьего элемента. В начале января 1918 года пополненной иногородними Законодательной Раде представилось "объединенное" казачье-иногороднее правительство во главе с Л.Л. Бычем. На Дону к Новому году была проведена такая же реформа, и в состав войскового правительства "контрреволюционера" Каледина вошли махровые эс-эры. По этому поводу в Новочеркасске и в Екатеринодаре было сказано много пышных и пустых фраз. Но силы краевым правительствам от того не прибавилось. Социалистическая демократия повисла на казачьих вождях тяжелым грузом, стесняя свободу их движений и выдавливая из них вынужденные уступки своей "соглашательской", полубольшевистской и четвертьбольшевистской идеологии. Социалисты ростовской городской думы показали себя во весь рост после взятия Ростова Калединым. Вступление алексеевско-калединских войск спасло думу от предрешенного большевиками разгона. Думская "демократия" отблагодарила своих избавителей массой мелких булавочных уколов. Похороны убитых на ростовском фронте большевиков она превратила в бестактную и пошлую демонстрацию против военной "контрреволюции". Екатеринодарская дума в январе волновалась по поводу разоружения артиллеристов в ноябре и требовала освобождения арестованных "товарищей". Конечно, и кубанские, и донские "демократы" тотчас же взяли под подозрение добровольческие формирования. Левое крыло объединенного Донского войскового правительства добивалось "контроля" над Добровольческой армией. Демократическая "общественность" шла еще дальше и требовала роспуска армии или удаление ее из пределов Донской области. Да и в собственно казачьей среде на первые роли выдвинулись "левящие" элементы. На Дону шумел талантливый демагог П.М. Агеев, блеснувший у нас в Предпарламенте ловко построенной и удачно сказанной речью. На Кубани верховодили лидеры украинофильствующего "Черноморья" — братья П. и И. Макарекки, С.Ф. Манжула, Н.С. Рябовол, Л.Л. Быч. Естественно, что при таких условиях нечего было и думать о "завоевательной" кампании вглубь России. "Демократия" допускала по отношению к большевикам только "оборону".

Чего стоила такая оборонительная тактика, можно было видеть в Анапе, где процесс захвата власти большевиками прошел перед нами беспрепятственно и почти безболезненно. Началось это в первых числах января, одновременно с образованием в Екатеринодаре объединенного правительства, которое должно было окончательно упрочить краевую власть. В анапском курзале состоялось народное собрание, на котором один из членов Законодательной Рады выяснял значение "великой реформы". Докладчику не удалось овладеть "народом", и собрание закончилось под дружные возгласы: "Да здравствует Ленин, да здравствует Троцкий!" С тех пор "народ" стал усиленно "митинговать". На митингах говорили вообще о буржуях, жадно пьющих алую пролетарскую кровь, и, в частности, о необходимости поделить городские "планы". "Народ" все более и более утверждался в решении передать "всю власть Советам". Утвердиться в этом ему очень помогли приезжавшие морем из соседнего Новороссийска, где советское правление давало уже свои сладостные плоды, инструкторы и агитаторы. Как водится в такие моменты, стала быстро падать эфемерная популярность социалистических "вождей народа" формации Временного правительства. Как водится, "реальная сила" оказалась на стороне большевиков. Казачья сотня держалась нейтрально, офицерскую санаторию как раз вовремя прикрыли, и офицерство разъехалось, а солдаты — пулеметчики эвакуированной с севера пулеметной школы были, конечно, за Советскую власть. Так что нет ничего удивительного, что когда в одно прекрасное утро товарищ Кострикин, городовой старого режима и присяжный счетчик эпохи Временного правительства, занял местное казначейство и объявил себя комиссаром над ним, он не встретил никакого сопротивления. Казачья сотня покинула город. Я любовался ею, когда она медленно проследовала мимо моих окон. Какие прекрасные кони! Какие эффектные всадники! Как хорош этот молодой офицер, высокий и прямой, в своей черной бурке!

Анапа — единственный порт Кубанской области на Черном море, и краевая власть, очевидно, не могла быть равнодушна к захвату его большевиками. То, что она осталась молчаливой и бездеятельной свидетельницей этого захвата, было лучшим доказательством ее бессилия. Утопая в море демократической словесности, она уверяла дипломатическим порядком Черноморскую Советскую республику в отсутствии у нее наступательных, захватных намерений, а большевизм наступал на нее со всех сторон, уверенно и смело, действуя здесь путем внутренних взрывов, там путем вооруженного натиска извне. Только на "главном" направлении по линии Екатеринодар — Новороссийск казачья оборона, не без участия и содействия добровольцев, протекала успешно. Находясь уже "под Кострикиным", мы читали в газетах о неудачном для большевиков сражении 24 января у станции Георгие-Афинской, в котором победоносным правительственным отрядом командовал летчик капитан Покровский. Газеты были новороссийские, и поэтому они в самых ярких красках описывали подвиги убитого в этом бою предводителя красных юнкера Яковлева.

В январе 1918 года техника советского строя была далека от совершенства, и Советская власть организовалась у нас не сразу. Немало времени ушло на пререкания с думой, которая доказывала "ненужность" сформирования военно-революционного комитета, и с почтой, которая объявила не то "нейтралитет", не то "экстерриториальность". Но постепенно "новый режим" оформился, советские учреждения конституировались, и для анапской буржуазии, туземной и беженской, началась тошная, обидная и убогая канитель буржуазного бытия под большевистским игом. Сказать по правде, сам по себе большевистский режим в Анапе оказался довольно мягким. Люди почти сплошь "свои", опиравшиеся главным образом на местное мещанство с его крепким собственническим инстинктом, анапские большевики были сравнительно умеренны и по части зверств и по части социальных опытов. К тому же мы были совершенно отрезаны от красных центров, и нашим комиссарам оставалось до всего "доходить своим умом"; возникал даже проект снарядить экспедицию в Петроград, чтобы вывезти оттуда всю советскую премудрость. Но в деле установления сношений со столицей "буржуи" сумели опередить комиссаров. Уже в декабре многие обосновавшиеся в Анапе петроградские и московские семьи очутились в тяжелом положении. В январе, благодаря сокращению и даже полному прекращению выдач по текущим счетам и сберегательным книжкам, положение это стало критическим. Уже начинались, вместе с распродажей вещей, попытки зарабатывать торговлей папиросами и спичками, службой официантами и кельнерами и другими принятыми в Советской России видами "интеллигентного" труда. Более подвижные люди обсуждали проекты, как бы пробиться в Петроград с обходом южного фронта гражданской войны. В общем, намечалось два маршрута. По первому надо было как-нибудь добраться до Новороссийска и там втиснуться на один из транспортов, на которых "эвакуировались" в порты Крыма войска Кавказского фронта; линия Севастополь — Москва, судя по всем признакам, была свободна. После многих колебаний у нас составилась небольшая группа — видный страховой деятель З. с женой, петроградский коммерсант С. и я, — избравшая другой маршрут. Наш путь лежал на Тамань — Керчь — Джанкой — Харьков, Москву. Трудности этого пути были многочисленны. Возчики не ручались, что довезут нас до Тамани, никто не мог сказать, удастся ли нам переправиться через Бугаз (рукав Кубани, впадающий в Черное море), не было сведений о движении пароходов по Керченскому проливу. Но ехать надо было во что бы то ни стало. На несколько дней мы сделались популярнейшими людьми в Анапе. В короткий срок знакомые и незнакомые нанесли нам свыше восьмисот писем в Москву и Петроград.

* * *

До сих пор ясно помню, как утром в четверг, 8 февраля, в день нашего университетского праздника, мы вчетвером уселись на двух телегах и в метель и стужу, при жесточайшем норд-осте покатили вдоль моря.

До наступления сумерек мы были в станице Благовещенской. Здесь анапские возчики нас покинули. Казаки брались на другой день довезти нас по косе до Бугаза; переправившись через него на лодках, надо было искать на хуторах новых лошадей до Тамани. На "постояле" у казака Усатого мы встретили попутчиков — инженера К. с дамой. Они ехали в Ялту, и до Джанкоя нам было по дороге. Инженер К. оказался, что называется, рубаха-парень. Циничный и бесцеремонный, неутомимый рассказчик скабрезных анекдотов и "случаев из жизни", он был в путешествии прекрасным товарищем. Прошлое его было неясно, но он легко находил выход из самых сложных ситуаций и гениально объяснялся со швейцарами, извозчиками, кондукторами и просто большевиками, везде добывал и приятно пил вино. За несколько дней совместного пути он, шутя и смеясь, оказал нам множество мелких услуг.

В Тамани стоял дым коромыслом. Как в Анапу большевистская зараза импортировалась из Новороссийска, так в Тамань она проникала главным образом из Керчи. Мы как раз застали в Тамани делегатов, прибывших из-за пролива организовывать Советскую власть и поднимать народ на борьбу с екатеринодарской "контрреволюцией". Среди делегатов было много дьявольского вида красавцев — матросов, обильно перепоясанных пулеметными лентами и увешанных кинжалами и револьверами. С часу на час ожидали призывного набата. На церковной площади против памятника запорожцам, высадившимся в 1792 году, нам показали разгромленные дома двух братьев Толстопят, из которых один был при старом режиме атаманом отдела, а другой — участковым начальником. Накануне Нового года они были убиты "восставшим народом". Под холодным блеском луны, равнодушно сиявшей с безоблачного зимнего неба, оба искалеченных дома сумрачно смотрели своими слепыми заколоченными окнами на занесенную снегом площадь.

Инженер К. устроил нам и ночлег, и дешевый, вкусный стол. С ближайшим пароходом мы уехали в Керчь.

* * *

В Керчи мы впервые получили обрывки сведений о том, что делалось на Божьем свете. Сведения эти были нерадостны. Большевики захватили разложившийся Дон со всеми его демократическими нововведениями. Новочеркасск и Ростов пали. 9 февраля, накануне падения Ростова, Добровольческая армия ушла в задонские степи. Трагично звучали и вести с севера. Брестские переговоры между большевиками и немцами прервались, и немцы перешли в общее наступление. Было очевидно, что, несмотря на отчаянные призывы советского командования, последние остатки армии ринутся с фронта и вконец расстроят транспорт. Кроме того, никто не знал, какие цели ставили себе немцы и как далеко могло пойти их продвижение. Нельзя было терять ни минуты, и, пересаживаясь из вагона в вагон, простаивая часы в коридорах, влезая и вылезая через окна, мы добились своего и дотащились до Москвы. Здесь мы наткнулись на неожиданное запрещение въезда в Петроград. Советское начальство эвакуировалось или бежало в Москву, доблестные революционные войска, влача за собой награбленное добро, штурмовали петроградский Николаевский вокзал и там штыковыми ударами захватывали отходившие на Москву поезда. Советской власти было не до "буржуев", почему-то стремившихся в Петроград. Но мой профессорский паспорт, не в первый и не в последний раз, помог мне легко побороть все препятствия. В конце концов, ведь я ехал читать лекции, а большевизм всегда щеголял покровительством наукам и искусствам. Меня пропустили.

Весною 1918 года Петроград перешел на состояние политических задворков. Центральные советские учреждения переехали в Москву, и туда естественно переместился центр политической жизни. В Москве сосредоточились центральные комитеты продолжавших еще работать политических партий, там возникли и развили свою деятельность те междупартийные организации — сначала правый и левый "центры", потом "Правый центр", "Национальный центр" и "Союз возрождения" — которым принадлежала руководящая роль в политической борьбе последующего периода. В Москве поселился дипломатический представитель Германии граф Мирбах, вокруг которого тотчас же завязалась сложная сеть всевозможных интриг и комбинаций. Союзные дипломаты, покинув Петроград, метнулись было в Финляндию, потом забрались в Вологду, но и у союзников были в Москве свои консульские и иные агенты, державшие одновременно связь и с Советской властью, и с антибольшевистскими группировками. Наконец, в Москве посвященные люди получали информацию с юга и с неимоверными трудностями и опасностями работали на Добровольческую армию. В Москве мне пришлось узнать, что во второй половине января мои друзья слали мне из Новочеркасска в Анапу телеграммы, настойчиво вызывая меня на Дон. Эти телеграммы были доставлены ко мне на квартиру уже после падения Дона, к счастью, не вызвав никаких неприятностей для моей семьи.

Надо было избирать себе "род жизни", и я решил, пока возможно, оставаться в Петрограде, занимаясь профессурой и журналистикой. До лета это оказалось вполне возможным. Столица пустела, магазины один за другим закрывались, обыватели с утра до вечера рыскали в поисках продуктов, но буржуазные газеты выходили с небольшими перерывами, и занятия в сохранявших еще свою автономность высших учебных заведениях протекали сравнительно нормально. Я принимал участие в редактировании газеты "Речь", читал лекции и даже выступал на партийных митингах. Как это ни странно звучит сейчас, весною 1918 года в красном Петрограде не только выходила "Речь", но и беспрепятственно устраивались кадетские собрания, на которых публично дебатировались брестские соглашения и германская "ориентация". По традиции мы ознаменовали несколькими митингами 27 апреля — день открытия первой думы.

С юга доходили до нас отрывочные известия о событиях на фронте гражданской войны, о смерти генерала Корнилова под Екатеринодаром, о вступлении генерала Деникина в командование Добровольческой армией и о возвращении ее на поднявшийся против большевиков Дон. На юго-востоке в связи с освобождением Дона, появлением немцев в ростовско-таганрогском районе и возрождением Добровольческой армии создавалась, очевидно, совершенно новая конъюнктура, и я стал подумывать о поездке на разведку. К тому же и личные дела требовали моего приезда в Анапу.

В мае большевики закрыли "Речь" за государственную измену, усмотренную в одной очень извилисто написанной передовой статье по поводу гетманского переворота, и привлекли редакцию к суду революционного трибунала. Лекции и экзамены кончились, и я мог тронуться в путь. Я имел твердое намерение еще раз вернуться в Петроград, так как считал себя связанным со своими товарищами по редакции. Судьба распорядилась мною иначе.

* * *

Налегке, с одним дорожным мешком, в спальном вагоне до Москвы, в вагоне первого класса до Курска, оттуда в теплушке до Прохоровки, потом на лошадях до Белгорода, а там по железной дороге через Харьков и Джанкой — так я доехал до Феодосии. Промелькнули и остались позади сторожевые посты "великорусских" красноармейцев, мертвое пространство нейтральной зоны, немецкие патрули, охраняющие державные границы самостийной Украины, переполненный спекулянтами Харьков, где в ресторанах я видел русских офицеров, подающих немецким лейтенантам. Я у Черного моря, и остается решить, как перебросить свою особу на кавказское побережье, где, по-видимому, все еще властвуют большевики.

В Крыму в это время царила невероятная неразбериха. В Симферополе сидел командующий немецким оккупационным корпусом генерал Кош. Немецкий ставленник, генерал русской службы литовский татарин Сулькевич формировал свое правительство. Протежируемая теми же немцами Украина заявляла свои притязания на Таврическую губернию. Крупный крымский общественный деятель показывал мне телеграммы, полученные им одновременно от генерала Сулькевича, приглашавшего его в свое правительство, и от киевского министра-президента, предлагавшего ему свидание, чтобы обменяться "думками". Русские национальные цвета находились под запретом, и крымские суда обязаны были плавать под буквою "Ц", — по морскому коду две перекрещенных красных полосы на белом поле. Кроме того, немцы вели еще очень замысловатую игру с большевиками, требуя возвращения в Севастополь уведенных адмиралом Саблиным в Новороссийск военных кораблей и угрожая оккупацией этого последнего русского порта. Немецкие войска были уже высажены на Таманском полуострове и проделывали там какие-то таинственные эволюции.

Из Феодосии, где, несмотря ни на что, партии готовились к выборам в городскую думу по закону Временного правительства, я проехал в Керчь, чтобы лучше ориентироваться в положении. Там мне повстречался знакомый анапский винодел X., и мы условились попытаться вместе проехать в Анапу. Потолкавшись в порту и запасшись на всякий случай пропуском от немецкого коменданта, мы разыскали моторную лодку, которая собиралась в Анапу. Но шкипер совсем терроризировал нас рассказами об опасностях путешествия. По его словам, анапские красноармейцы обстреливали приближавшиеся суда, а иногда нападали на них и грабили пассажиров. Кроме того, остро стоял вопрос о флаге. Немцы не допускали плавания под красным флагом, а большевики не выносили трехцветного. Шкипера прибегали к компромиссу и подымали трехцветный флаг "сумасшедшим цветом вверх". Все это нам мало улыбалось, и мы на следующее утро поехали на пароходе в Тамань, чтобы узнать, нельзя ли добраться до Анапы сухим путем. Там нас запугали еще больше. Местный кафеджи продемонстрировал нам анапского грека, только что перебежавшего через фронт. Из его рассказа явствовало, что в Анапе творятся ужасы: все мужское население мобилизовано, пришли китайцы с очевидною целью "дорезать" буржуев, впавшие в отчаяние обыватели с нетерпением ждут немцев. В немецкой комендатуре над нами только посмеялись:

— Вы хотите в Анапу? Но кто вас пропустит через фронт? Да и зачем вам спешить и рисковать? Мы не сегодня-завтра ожидаем приказа о наступлении. Потерпите два-три дня, и вы вслед за соединенным немецко-казачьим отрядом торжественно въедете в Анапу.

Мой спутник окончательно пал духом и решил поворачивать назад, в Евпаторию. Я предпочел остаться в Тамани. На прощанье зашли в казачий штаб. Он помещался в том самом доме, где в феврале так хорошо устроил нас инженер К. У входа встречаем рослого мужчину в папахе, в какой-то странной полувоенной, полугражданской форме, с револьвером у пояса и с шашкой на боку. Несколько секунд мы всматриваемся друг в друга:

— Вы профессор Соколов?

— Вы инженер К.?

Мы чуть не обнялись.

Проводив X. на пароход, я отдал себя в распоряжение К., и он посвятил меня в тайны Таманского полуострова.

* * *

Еще в апреле в Таманском отделе вспыхнуло восстание, охватившее несколько ближайших к Азовскому морю станиц. Во главе восставших стал полковник П. при начальнике штаба полковнике Б. После первых успехов счастье изменило казакам, и Таманская советская армия начала теснить их. В Керчи в это время уже были немцы. Казаки обратились к ним за помощью. Немцы заставили себя просить; сначала они дали орудия и снаряды, потом разрешили желающим идти за пролив — таких добровольцев нашлось не много. Большевистские войска все приближались к Тамани, и вот, когда положение казаков сделалось критичсским, и они готовились эвакуироваться в Керчь, в проливе показался военный корабль и обстрелял большевиков перекидным огнем, под прикрытием которого на таманский берег высадились немецкие войска. В короткий срок они веером распространились по полуострову и заняли в общем линию Кубани. Инженер К. с восторгом рассказывал о превосходных отношениях, установившихся между штабами, казачьим и немецким, и обещал на ближайшие же дни высадку новых немецких войск и скорое продвижение к Екатеринодару и Новороссийску.

О том, что произошло с ним с тех пор, как мы расстались в Джанкое, каким образом пристал он к казачье-немецким войскам и каковы были его виды на будущее, инженер К. выражался туманно. Он побывал в Крыму, где большевики будто бы зверски убили его брата, и в Анапе, откуда он действительно вывез свою семью. Но в его путаных рассказах мелькали еще странные упоминания о поездке в Одессу и даже в Берлин. В данный момент он состоял "офицером для связи" при немецком штабе, и по инженерным погонам VI класса казаки титуловали его "господин полковник", а немцы "Herr Oberst". С необыкновенной легкостью мысли К. устанавливал даже свою "кровную" близость к черноморскому казачеству. В японскую кампанию он служил вольноопределяющимся в Амурском казачьем полку, а ведь амурцы, как известно, прямые потомки переселенцев-запорожцев, что и дает повод украинским империалистам претендовать на дальневосточные колонии.

Инженер К. высказывался и о политике. Он защищал германскую "ориентацию" и пропагандировал установление на Кубани с помощью немцев "твердой власти". Он был решительным врагом "социалистической" Рады и краевого правительства, "укрывшихся в обозе Добровольческой армии" и теперь мнивших себя вправе, сидя в безопасности на Дону, диктовать свою волю таманским повстанцам. Начальник штаба полковник Б. как раз уезжал через Керчь и Ростов для доклада атаману и правительству и "выяснения отношений". Но для К. эти отношения были и так ясны. Он грозился, что арестует правительственных эмиссаров, которые уже прибыли на полуостров и "мутят" станичников. А потом надо было только захватить Екатеринодар, низложить правительство, распустить Раду, и перед "нами" — К. уже любезно включал меня в свои политические комбинации — откроются самые соблазнительные перспективы.

Пока что, благодаря инженеру К., я еще раз превосходно устроился в Тамани. Он затащил меня в дом одного из убитых братьев Толстопят и рекомендовал его вдове, как "нашего" и очень "нужного" человека. Я тотчас прекратил этот глупый маскарад, и мы без труда поладили с гостеприимной хозяйкой и ее сестрой — народной учительницей. Внутри дом сохранился в хорошем состоянии, и в отведенной мне гостиной жилось покойно и уютно.

Диковинные вещи можно было наблюдать в июне 1918 года из дома вдовы Толстопят.

В Троицыно воскресенье на площади было торжественное богослужение по лютеранскому обряду по случаю тридцатилетия со дня восшествия на престол императора Вильгельма, и у подножия памятника запорожцам пастор говорил приличную случаю проповедь.

А потом состоялась и обещанная инженером К. высадка немецких подкреплений. Опять над Таманью сияла бесстрастная луна. Беззвучно разрезая тихие воды пролива, медленно, одна за другой подплывали к пристани огромные баржи, влекомые буксирами. С них выгружались на берег в кажущемся беспорядке люди, лошади, пушки, повозки, автомобили. Несколько минут все это копошилось и громыхало. Но вот кто-то невидимый спрашивал по-немецки:

— Есть ли там, наверху, достаточно места, чтобы нам развернуться?

Другой голос отвечал:

— Есть!

Слышались отрывочные гортанные звуки команды:

— Садись!

— Стройся!

И мимо нас с грохотом проезжали орудия и уверенной поступью, отбивая такт тяжелыми сапогами, проходила наверх по крутому подъему пехота.

* * *

Я провел на Таманском полуострове, с поездками в Керчь, две недели, и к концу этого срока более или менее разобрался в том, что там творилось. Внутренние пружины немецкой политики были глубоко скрыты не только от посторонних глаз, но и от местного немецкого начальства. Бригадный генерал, переехавший из Керчи в Тамань и оттуда в станицу Стеблиевскую, доносил в штаб дивизии в Феодосию. Через Коша в Симферополе и Эйхгорна в Киеве донесения доходили до Берлина. Там нажимались какие-то кнопки, по незримым проводам пробегал обратный ток, и в результате немцы, к радости казачьего штаба, подтягивали подкрепления и двигались вперед, или, к ужасу казаков, останавливались и топтались на месте. Конечно, казачьи "войска" играли при немцах роль простой декорации. Казаки могли выставить ничтожную горсть плохо снаряженных "людей", и, кажется, у них, кроме "штаба", только и были всего, что конная застава на Бугазе и небольшой отряд пластунов под Темрюком. Казачье начальство тряслось на линейках и в каких-то допотопных балагулах, немецкое раскатывало в чудесных автомобилях. Потомки запорожцев в сборной одежде, вооруженные чем Бог послал, смотрелись совсем михрютками рядом с молодцеватыми краснощекими, отъевшимися на русских хлебах баварцами. Немецкий генерал, которому однажды представили группу казаков, махнул рукой и любезно посоветовал отпустить "этих парней" на полевые работы.

Не зная всех подробностей той игры, в которой они были безвольными пешками, немецкие офицеры болтали много вздору, но были в их хвастливых рассуждениях и вполне правдоподобные указания на существо немецкого плана. Все они, конечно, твердо верили, что к осени Франция будет выведена из строя. Тогда настанет черед Англии. А разве не Индия самое уязвимое место Британской империи? Значит, "пойдем на Индию", "es geht nach Jndien". В благодарность за помощь кубанские казаки будут "идти вместе", "mitgehen". Надо только выяснить позицию их правительства и установить, захочет ли "mitgehen" Добровольческая армия, которая, кажется, упорствует в нелепой верности союзникам. И видя, что мои интересы, как и должно быть у великоросса, идут дальше освобождения Екатеринодара, они иногда прибавляли: "Но мы поможем и вам освободить Петербург. Без нас вы и на севере не обойдетесь".

В конце концов я понял, что за Кубань немцы впредь до изменения общей обстановки не пойдут, и пребывание на Таманском полуострове утратило для меня смысл. Мы очень недурно проводили время с офицерами казачьего штаба и с инженером К., ездили в станицу Голубинскую под Темрюк, где предполагалась "крупная операция", купались в Азовском море, пили на хуторах ароматный чай из лепестков розы, истребляли удивительную икру и вели обычные для русских людей нескончаемые политические споры. Но, как ни хлопотал К., как ни носился из штаба в штаб, немцы слегка постреливали по большевикам и не трогались с места. "Вы должны согласиться, — сказал мне однажды рассудительный немецкий офицер, — что для дальнейшего нашего наступления отсутствуют необходимые предположения. Если бы большевики не вернули уведенных судов, мы могли бы наступать, чтобы занять Новороссийск и обеспечить наши интересы. Но большевики подчинились. Если бы кубанское правительство провозгласило независимость края и, по примеру Украины, просило нашей помощи, мы охотно протянули бы ему руку. Но кубанцы ведут себя уклончиво. Мы находимся здесь по просьбе восставших таманских казаков. Здесь наше положение правомерно и обосновано. Дальше мы идти не можем". Само по себе это рассуждение звучало достаточно логично. По существу же серьезные бои на Западном фронте, запутанное положение на Украине и операции Добровольческой армии, о начале которых мы больше догадывались, чем знали, вполне оправдывали сдержанность немцев.

Убедившись, что сухим путем в Анапу мне не пробраться, я опять отправился в Керчь с твердым решением ехать на первой же шхуне. Меня не хотели отпускать. Особенно горячился инженер К. Ведь охота же человеку живьем даваться в руки большевикам, когда через неделю, самое позднее, Анапа будет взята и полковник Т., заменявший полковника Б. в должности начальника штаба, сам анапский домовладелец, уже назначен градоначальником! Я настоял на своем.

Несколько месяцев спустя, осенью, в освобожденном Екатеринодаре я еще раз встретился с моими таманскими знакомцами. Кубанское краевое правительство, восстановленное Добровольческой армией, сочло необходимым привлечь к суду за мятеж вождей таманского движения, среди которых были люди бесспорно чистые и доблестные. Их осудили не слишком, впрочем, строго. Инженер К. скрылся. Кто он был? Немецкий агент? Смелый авантюрист? Просто компанейский человек? Судите сами.

* * *

Мне пришлось еще повозиться с отъездом из Керчи. Несносные немцы не давали пропусков, и в портовой комендатуре намекали теперь на предстоящий десант в Анапе, для которого будто бы реквизировались плавучие средства. Я провел в унынии несколько дней, пока неожиданно не столкнулся на Приморском бульваре с моим родственником, только что приехавшим из Анапы. Он успокоил меня, изобразив анапское житье в самом розовом свете. Моторно-парусная лодка, на которой он приехал, скоро уходила в обратный рейс. Утром в воскресенье, 24 июня, мы подошли к анапскому молу. Нас не обстреливали и не грабили. Встретивший нас комиссар, взглянув на мои профессорские документы, учтиво приподнял кепку и только попросил "прописаться".

Действительно, советское правление в Анапе до конца сохраняло характер благожелательной мягкости. Насчитывались всего две "жертвы режима", — начальник милиции и учитель, которые были увезены большевиками в Новороссийск и пропали без вести. В общем дело ограничилось обысками и снятием погон с офицеров. Как-то раз отправили пачку "буржуев" на фронт. Пришли китайцы и снова ушли сражаться "за родную Кубань". Делались попытки общей мобилизации. Но мобилизация никогда и никому в Анапе не удавалась. Мобилизованные митинговали и отказывались "проливать братскую кровь". Местные богачи-виноделы находили, что Советская власть не хуже и не лучше всякой другой власти. Туго было только с заработками, и не хватало денежных знаков.

Но с середины июля большевики стали обнаруживать признаки нараставшей нервности. Питаясь исключительно большевистской информацией, мы не представляли себе истинных размеров успехов Добровольческой армии. Но и большевистские реляции свидетельствовали о близости неизбежного конца. После неудачного для добровольцев боя под Выселками большевики сообщили, что генерал Деникин убит и что начальник его штаба генерал Романовский застрелился. А через день советская сводка отмечала: "Противник ведет яростные атаки против станции Тимошевской". Потом стало известно о падении Екатеринодара. Потом в северо-восточном направлении послышалась канонада. Одни говорили, что идут добровольцы, другие — что то немцы, опережая добровольцев, двинулись за Кубань. Было ясно одно: фронт Таманской армии рухнул. Раньше, чем бежать, "товарищ" Сорокин сделал последнее усилие. 11 августа по городу была расклеена его телеграмма, предписывавшая в воскресенье, 13-го, под угрозой двухмиллионной контрибуции мобилизовать все способное носить оружие мужское население. Но уже в субботу наши комиссары впали в замешательство. "Товарищ" Кострикин шмыгал в шлеме "здрасте-прощайте!" и с свертком дорожных вещей под мышкой. Вечером на извозчиках провезли красные знамена, турецкий барабан и медные инструменты. Всю ночь по улицам длинной вереницей тянулись повозки с ранеными.

Наутро, действительно, раздался набат. Но звали не на мобилизацию, а на "народное собрание". Убедившись в бегстве комиссаров, "народ" восстановил городскую думу. Дума избрала временного голову и, конечно, объявила "нейтралитет". Еще через день в город вступил головной отряд добровольцев. Из Новороссийска на пароходе "Греза" с оркестром музыки прибыл начальник 1-й Кубанской дивизии генерал Покровский. Его чествовали банкетом.

22 августа я уехал в Екатеринодар. В Анапе жизнь вступила в свои права. Недорезанные "буржуи" поваркивали на казачью власть и доказывали, что под большевиками "жилось лучше".

Глава 1
ЗАЧАТКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРИ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

К этому времени усилиями Добровольческой армии были освобождены от большевистского владычества часть Ставропольской губернии, большая часть Кубанской области и почти вся Черноморская губерния. В Кубанской области армия восстановила власть краевого правительства, которое 28 февраля, накануне занятия Екатеринодара большевиками, ушло в поход вместе с казачьей частью Законодательной Рады. В губерниях же Ставропольской и Черноморской командование армии функции верховной власти приняло на себя. При занятии Новороссийска по этому поводу был издан особый приказ, в Ставропольской губернии дело обошлось без всяких деклараций. Жизнь требовала, чтобы какая-нибудь инстанция суверенно разбиралась в том сложном переплете юридических и социальных отношений, который получался на местах после упразднения советских органов и отмены советского законодательства, и политически неорганизованное, усталое и запуганное население было радо признать в качестве такой инстанции командование армии-освободительницы. Для командного же состава осуществление им гражданских полномочий в районе действия армии находило свое естественное объяснение и оправдание в Положении о полевом управлении войск. Так, сами собой, под влиянием реальных нужд жизни и в силу своеобразных особенностей Добровольческой армии, как целостного военно-политического организма, сложились на юго-востоке России первоосновы временной единоличной верховной власти, то есть диктатуры. Раньше, чем было произнесено это страшное слово, командование Добровольческой армии уже распоряжалось казенными средствами, издавало административные акты и даже законодательствовало. Но если к концу августа 1918 года была фактически налицо, хотя и в зачаточном состоянии, гражданская власть Добровольческой армии, то не было ни ясно сознанной и отчетливо формулированной конституции этой власти, ни сколько-нибудь дифференцированных органов ее. Командование армией и связанные с ним согласно Положению о полевом управлении войск гражданские полномочия перешли после смерти генерала Корнилова к генералу Деникину. Высшую по преимуществу "внешнюю" политику и финансовое хозяйство армии ведал по-прежнему генерал Алексеев. Делал он это просто по праву ее творца, не нося даже никакого определенного титула, и, по-видимому, только 20 августа в Екатеринодаре он издал свой первый приказ в качестве Верховного руководителя Добровольческой армии. Живой пример скромности и трудолюбия, генерал Алексеев долго выполнял свою огромную работу единолично, при содействии своего адъютанта.

Однако тем же самым приказом № 1 он учредил должность помощника Верховного руководителя, на которую назначил недавно прибывшего в армию генерала А.М. Драгомирова. Одновременно был образован Военно-политический отдел с функциями канцелярии при Верховном руководителе. Конечно, на этом развитие не могло остановиться. Если Добровольческая армия, действительно, имела в виду цели общегосударственные, то ей нужно было создать при себе правильно организованное правительство, способное наладить гражданскую жизнь в освобождаемых от большевиков местностях, связаться с восстанавливаемыми на местах учреждениями и, наконец, так или иначе размежеваться с кубанской краевой властью.

Все эти вопросы только намечались к обсуждению, когда я появился в Екатеринодаре. Я встретился там с В.В. Шульгиным, выпускавшим уже свою "Россию" и пользовавшимся большим уважением добровольческих вождей, а также с В.А. Степановым, который только что приехал из Москвы. В.А. Степанов свел меня с генералом Драгомировым, фактически, ввиду болезненного состояния генерала Алексеева, замещавшим Верховного руководителя. Утром генерал Драгомиров работал у генерала Алексеева, занимавшего несколько комнат в особняке пивовара Ирзы на Екатерининской улице, а вечером его можно было видеть в его кабинете при Военно-политическом отделе на Графской, 29, в доме, в котором постепенно обосновалось несколько учреждений, связанных с Добровольческой армией. Бравый кавалерийский генерал, очень похожий на своего знаменитого отца, произвел на меня впечатление человека с умом живым и ясным, быстро схватывающим самые разнообразные и неожиданные предметы. Мы условились с ним о характере той работы, которую я брался исполнить для Добровольческой армии, и он вполне разделил мои основные "конституционные" идеи.

Идеи эти, тщательно взвешенные и проверенные в многократных дружеских беседах с В.А. Степановым, были очень просты. Внимательное наблюдение над ходом русского революционного процесса убедило меня, как и многих других, в том, что окончательному установлению прочного гражданского правопорядка в России должен предшествовать более или менее продолжительный период борьбы сначала с большевистским режимом, затем с порожденными этим режимом разрушениями. Советская власть вылилась в форму диктатуры Ленина и Троцкого. Этой диктатуре успешно противостоять и сломить ее в вооруженной схватке могла бы, по-видимому, только власть, столь же сконцентрированная и энергичная. Такую власть, как нам казалось, была призвана выделить из своей среды именно Добровольческая армия, возникшая под знаменем вооруженной борьбы за воссоздание России, преемственно связанная через своих вождей со старой русской армией и закрепившая свои права на центральную роль в начинавшемся периоде русской истории неподражаемыми подвигами двух Кубанских походов.

Представлялось своевременным это государственное призвание Добровольческой армии осознать и декларировать, одновременно упорядочив ее отношения к возникшим на территории России временным quasi11 государственным образованиям на началах, отвечающих ее общегосударственному характеру и их областному, местному значению. Все это приводило к мысли о целесообразности составления и обнародования "гражданской конституции" Добровольческой армии. А внешним поводом для издания такого учредительного акта должно было послужить открытие в начале сентября вновь избранной Кубанской краевой Рады. Предполагалось, что в первом заседании Рады генерал Деникин выступит с программной речью от имени Добровольческой армии, и В.А. Степанов показывал мне примерный конспект речи, который имелось в виду предложить вниманию командующего.

Наша работа наладилась не сразу. Я отпросился "в отпуск", так как мне очень хотелось, прежде чем обосноваться в Екатеринодаре, съездить на самый короткий срок в Петроград ликвидировать различные свои обязательства. Но доехать мне пришлось только до Харькова. Там мои друзья признали мое путешествие в Петроград, где царствовал террор, безумным предприятием и убедили меня повернуть обратно. За время моего отсутствия из Екатеринодара дело с составлением конституции Добровольческой армии получило новую постановку. Ввиду крайней деликатности кубанского вопроса было признано желательным, чтобы конституционный проект не исходил из официальных сфер командования, а был предложен "заинтересованным сторонам" общественными кругами. Так как открытие Рады приближалось, то возникло предложение привлечь к работе одного из южнорусских профессоров государственного права. По моему возвращении составление конституции было поручено В.А. Степанову и мне. Тем временем кубанцы отложили открытие Рады до конца сентября, и я мог спокойно усесться за писание.

Генерал Драгомиров снабдил меня "материалами". В его письменном столе под замком хранились немногочисленные нумерованные экземпляры "секретного" приложения все к тому же приказу Верховного руководителя Добровольческой армии 20 августа 1918 года № 1. То было составленное по наброску В.В. Шульгина и утвержденное генералом Алексеевым 18 августа "Положение об "Особом совещании" при Верховном руководителе Добровольческой армии". Документ этот был весьма далек от совершенства в смысле государственно-правовой техники, как по содержанию, так и по изложению. Но то обстоятельство, что уже существовало, хотя и на бумаге, высшее совещательное учреждение при добровольческом командовании, представляло свои удобства. Опираясь на это положение, мне было легче двигаться дальше среди хитросплетений конституционно-автономно-диктаторского права.

Статья 1 Положения 18 августа, из-за которой все оно подлежало хранению в строгой тайне, гласила дословно:

"Особое совещание" имеет целью: а) разработку всех вопросов, связанных с восстановлением органов государственного управления и самоуправления в местностях, на которые распространяется власть и влияние Добровольческой армии; б) обсуждение и подготовку временных законопроектов по всем отраслям государственного устройства, как местного значения по управлению областями, вошедшими в сферу влияния Добровольческой армии, так и в широком государственном масштабе по воссозданию великодержавной России в прежних ее пределах; в) организацию сношений со всеми областями бывшей Российской империи для выяснения истинного положения дел в них и для связи с их правительствами и политическими партиями для совместной работы по восстановлению великодержавной России; г) организацию сношений с представителями держав Согласия, бывших в союзе с нами, и выработку планов совместных действий в борьбе против коалиции центральных держав; д) выяснение местонахождения и установление тесной связи со всеми выдающимися деятелями по всем отраслям государственного управления, а также с наиболее видными представителями общественного и земского самоуправления, торговли, промышленности и финансов для привлечения их в нужную минуту к самому широкому государственному строительству; е) привлечение лиц, упомянутых в пункте д), к разрешению текущих вопросов, выдвигаемых жизнью".

"Особое совещание" должно было состоять из одиннадцати отделов — государственного устройства, внутренних дел, дипломатическо-агитационного, финансового, торговли и промышленности, продовольствия и снабжения, земледелия, путей сообщения, юстиции, народного просвещения и контроля. По сравнению с обычным списком министерств в этом перечне бросалось в глаза отсутствие военно-морского отдела и наличность особого отдела "государственного устройства" и "агитационного" — придатка к дипломатическому отделу. Канцелярия "Особого совещания" с "Осведомительным бюро" должна была находиться в заведывании управляющего делами.

Председателем "Особого совещания" Положение поименно назначало Верховного руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева, а его заместителями в порядке постепенности: командующего армией генерала Деникина, помощника Верховного руководителя генерала Драгомирова и помощника командующего армией генерала Лукомского. Точно так же в составе членов "Особого совещания", наряду с управляющими отделами и управляющим делами, перечислялись поименно — генералы Деникин, Драгомиров и Лукомский и начальник штаба армии генерал Романовский. Положение различало "большие" и "малые" заседания "Особого совещания". "Большие заседания" созывались под личным председательством Верховного руководителя "для разрешения наиболее серьезных вопросов общегосударственного значения и для рассмотрения сложных законопроектов, затрагивающих интересы нескольких ведомств". "Малые заседания" назначались "для разрешения в спешном порядке не терпящих отлагательства вопросов текущей жизни, связанных с установлением гражданского правопорядка в местностях, занятых Добровольческой армией. Созывались такие заседания командующим армией под его председательством и в составе генерала Лукомского, генерала Романовского и тех управляющих отделами, которых признал бы необходимым пригласить председатель". Положение 18 августа очень сбивчиво устанавливало пределы полномочий "Особого совещания" и двух его председателей. По своеобразной терминологии статьи 18, "заседания" (!), как "малые", так и "большие", "имеют исключительно совещательный характер, и принятые на них решения необязательны для Верховного руководителя или для командующего армией, кои могут принять и самостоятельное решение и дать ему силу закона". Еще более усиливая эту путаницу понятий, Положение требовало, чтобы управляющие отделами докладывали на ближайшем "большом" заседании о решениях, принятых на "малых" заседаниях. Наконец, Положение в двух словах характеризовало роль управляющих отделами, намечая их "министерские" функции. Оно предоставляло им право личного доклада у Верховного руководителя и у командующего армией и право законодательной инициативы.

* * *

В начале сентября, когда определилось мое "конституционное" призвание при Добровольческой армии, из трущобной гостиницы "Калуга", где я с трудом нашел пристанище, перетащил меня к себе на квартиру присяжный поверенный П.М. Каплин, кадет, позднее покинувший ряды нашей партии. П.М. Каплин занимал заметное место среди казачьей интеллигенции, в качестве члена старой Законодательной Рады, проделал поход и теперь снова прошел в Краевую Раду по Кавказскому отделу. Ему, как юристу, интересовавшемуся конституционным правом, краевое правительство поручило составить для Рады проект Временного Положения об управлении Кубанским краем, и он прилежно компоновал кубанскую конституцию, вдохновляясь по преимуществу формулами конституционных законов Третьей Французской республики и приуготовляя для войскового атамана покойное кресло безответственного и безличного главы парламентарного государства. Так, по случайному стечению обстоятельств, в одной и той же квартире, на одном и том же письменном столе одновременно писались два столь разнородных законодательных акта, как либеральная парламентарная конституция Вольной Кубани и построенное на последовательном проведении сурового начала военной диктатуры "Временное Положение об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией".

В одном пункте, впрочем, работа П.М. Каплина и моя работа естественно соприкасались. Кубань, в лице своих политических вождей, мыслила себя — "до Учредительного собрания" — суверенным государственным образованием и фактически была почти суверенна. Почти, но не совсем, потому что на ее территории имела свою резиденцию не подчиненная ей военная власть, которая, опираясь частью на Положение о полевом управлении войск, частью просто на соображения военной необходимости, вторгалась в компетенцию кубанских учреждений. Кубань за все время правления генерала Деникина ни разу не отреклась от своего "суверенитета". Командование Добровольческой армии, в свою очередь, ни разу не отказалось от притязаний на военно-политическое верховенство, черпая их в военном отношении из самого существа командной власти, в политическом — из идеи единой русской государственности. Это противоречие успело сказаться целым рядом недоразумений уже в первый, "медовый" месяц пребывания ставки Добровольческой армии в Екатеринодаре. В дальнейшем недоразумения только умножились бы, если бы коренное противоречие оставалось неустраненным. Попытку устранить его путем подведения под военно-политическое преобладание добровольческого командования прочного юридического фундамента и предстояло мне предпринять.

Таким образом моя задача распадалась на две части. Я должен был прежде всего написать конституцию для областей, непосредственно подчиненных "власти и влиянию Добровольческой армии" и не имеющих самостоятельной государственно подобной физиономии. Это было сравнительно легко. Провозгласить, что в областях, занимаемых Добровольческой армией, вся полнота власти принадлежит ее Верховному руководителю, и сделать отсюда немногие простейшие юридические выводы. Подтвердить незыблемость гражданских свобод и установить, как общий принцип, сохранение в силе законодательства Временного правительства, за исключением того, что будет отменено или изменено новой властью. Наконец, заимствовать из "Положения об "Особом совещании"" несколько основных его постановлений, придав им только более определенный и обобщенный характер. Для всего этого, очевидно, не требовалось ни фантазии, ни творчества, и все охватывающие эти темы "разделы" моего положения написались скоро и гладко. Зато вторая часть работы — регулировка отношений между Добровольческой армией и Кубанским краем — оказалась хлопотливой.

Здесь приходилось считаться с фактами. Во время 1-го Кубанского похода, при соединении кубанского правительственного отряда с Добровольческой армией, начальствующими лицами обеих сторон было подписано соглашение, смысл которого заключался в признании Добровольческой армией существующих кубанских краевых установлений. Если бы кубанский "государственный" строй не отлился уже в довольно отчетливые формы своеобразного казачьего парламентаризма, которому конституция П.М. Каплина должна была только дать законченное выражение, можно было бы сочинить довольно приемлемую конструкцию. Власть Верховного руководителя Добровольческой армии, действующая неограниченно в областях, непосредственно ему подчиненных, и ограниченная наличностью автономных установлений в пределах Кубанского края, — это было бы не лучше и не хуже, скажем, конструкции старого русского порядка, когда неограниченный император всероссийский действовал как конституционный монарх в пределах автономного Великого княжества Финляндского. Кубанско-добровольческая обстановка была гораздо сложнее. Нечего было и думать о том, чтобы кубанцы допустили вмешательство добровольческого командования в организацию их краевого строя или хотя бы, и даже в малейшей степени, в функционирование их учреждений. Самое большее, о чем можно было говорить с некоторою надеждой на успех, это о дележе компетенции, при котором общегосударственные дела были бы сосредоточены в руках добровольческого командования, а все остальное оставлялось бы в свободном распоряжении свободно организованных кубанских учреждений. Желая выразить эту конструкцию и создать при том хотя бы видимость "октроирования" Кубанскому краю его автономного устройства, я и пристроил к моему Положению особый раздел о Кубанском крае. Существенное его содержание было таково. Кубанский край во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на основании особого законодательства; к предметам ведения кубанской краевой власти принадлежат — перечень, очень щедрый, предметов "местного" значения; к предметам ведения кубанской краевой власти не принадлежат — перечень, скорее ограничительный, предметов "общегосударственных"; для заведывания указанными делами в составе Кубанского краевого правительства могут быть образованы такие-то ведомства; составленное на изложенных основаниях Положение об управлении Кубанским краем утверждается Краевою Радою — мне хотелось сначала прибавить: и обнародывается (из-за невозможности сказать утверждается) Верховным руководителем Добровольческой армии, но и от этой прибавки пришлось отказаться.

Однако для меня было совершенно очевидно, что добровольно на такую конструкцию кубанцы не пойдут, и поэтому я постарался найти еще какую-нибудь схему, в которой с диктатурой сочеталось бы нечто от "федерации" и "соглашения". После ряда набросков, испробовав до восьми различных, более или менее откровенно беспомощных вариантов, я смастерил еще Положение о Северо-Кавказском союзе. Покоилась эта вторая конструкция на следующей хитрой механике. Положение об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией, утверждается без последнего раздела "о Кубанском крае", исключительно для территории, непосредственно подчиненной Верховному руководителю. Краевая Рада, с своей стороны, дает Кубани конституцию по своему вкусу. Затем Добровольческая армия и Кубань вступают друг с другом в соглашение об образовании Северо-Кавказского союза и об объединении на его территории некоторых отраслей управления. Эти отрасли — внешняя политика, военное дело, суд, пути сообщения и общие финансы — передаются в заведывание добровольческого командования. В отношении их полнота государственной власти признается за Верховным руководителем Добровольческой армии. Содействие ему по управлению общими делами союза возлагается на соответствующие отделы Особого при нем совещания. Для суждений общих по делам союза учреждается созываемый Верховным руководителем совет, из членов от Кубанского края по избранию Рады, а от прочих областей по назначению Верховного руководителя из кандидатов, представляемых органами местного самоуправления, когда они будут восстановлены. Наконец, конституция Северо-Кавказского союза предусматривала возможность присоединения к нему новых областей. Области, пользующиеся автономным устройством, могли бы присоединяться по постановлению их правомочных органов; прочие области — распоряжением Верховного руководителя Добровольческой армии.

* * *

Составленные мною тексты подверглись повторному обсуждению в совещаниях разного состава.

Я провел их через "общественные круги", которые, признав их приемлемыми, отдали предпочтение Положению об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией, как более стройному. Потом мы обсуждали их в кабинете у генерала Драгомирова при участии генерала Лукомского, В.В. Шульгина и В.А. Степанова. Оба проекта были просмотрены статья за статьей и были одобрены с некоторыми редакционными поправками. Благополучно прошли, как само собою разумеющиеся, статьи, которыми я дорожил и за которые, правду сказать, побаивался, — о гражданском равноправии и о сохранении силы за законодательством по 25 октября 1917 года. Выбор между конституцией чистой диктатуры и конституцией Северо-Кавказского союза было решено предоставить высшей инстанции.

Но особый интерес представили доверительные переговоры, которые велись по поводу моих проектов с несколькими кубанскими деятелями. В.А. Степанову и мне было поручено выяснить настроение "противной стороны" и для этого снестись с теми из кубанцев, у которых имелось основание предполагать сочувствие нам или, по крайней мере, понимание наших "объединительных" планов и которые могли бы своим авторитетом в кубанском стане помочь проведению их в жизнь.

П.М. Каплин принял на себя функции посредника, и у него на квартире состоялись две встречи "уполномоченных сторон". От Добровольческой армии были мы с В.А. Степановым, от кубанцев — Ф.С. Сушков, Д.Е. Скобцов, Д.А. Филимонов, А.И. Литовкин и хозяин дома. Кубанцы, с которыми нас свел П.М. Каплин, были "линейцы", люди "русской" ориентации, чуждые черноморского украинофильства. Все они, в недавнем прошлом просто русские интеллигенты — педагоги или адвокаты, были выдвинуты кубанским областническим движением 1917 года на первые роли в краевой жизни. Ф.С. Сушков и Д.Е. Скобцов входили в состав правительства Л.Л. Быча; первый управлял ведомством народного просвещения, второй — ведомством земледелия. Д.А. Филимонов, А.И. Литовкин и П.М. Каплин были членами Краевой Рады. Любопытен был партийный состав участников этих конспиративных бесед. В.А. Степанов, А.И. Литовкин, П.М. Каплин и я были кадеты. Ф.С. Сушков, Д.Е. Скобцов и Д.А. Филимонов представляли разные оттенки "российской" социалистической мысли. По-видимому, мы могли разговаривать с надеждой понять друг друга.

После нескольких вступительных слов В.А. Степанова я познакомил в общих чертах собравшихся с моими законопроектами. Непримиримой оппозиции мы не встретили. Помнится, только Д.А. Филимонов, и по партийной своей окраске бывший "левее" своих коллег, высказался довольно решительно против самого принципа диктатуры, доказывая, что нет никаких причин отказывать и другим губерниям и областям России в том выборном устройстве, которое признавалось нами за Кубанью. Прочие наши собеседники оказались настроенными более терпимо. Они выразили готовность согласиться с преобладанием добровольческого командования как носителя общегосударственной идеи, и с соответствующим распределением предметов ведения между ним и краевою властью. Но они решительно склонились в пользу конструкции Северо-Кавказского союза. Никакое изменение фактического status’a Кубани не представлялось им возможным без участия ее полномочных органов. При этом они не скрыли от нас, что так уступчиво настроены они — линейцы, и что со стороны их "черноморских" коллег наши проекты встретят совсем иное отношение. Впрочем, они обещали нам свое содействие и выразили надежду, что при правильном ведении дальнейших переговоров успех вполне вероятен. Быть может, еще более характерны, чем суждения по существу моих законопроектов, были высказанные в связи с ними мысли на "общие" темы. Я впервые здесь в лице весьма умеренных и "русских" деятелей Кубани столкнулся с представителями местной "государственности" и был поражен определенностью и упорством кубанской политической психологии. Я укрепился в убеждении, что от правильного решения "проблемы власти" на Кубани будет в значительной степени зависеть все дело Добровольческой армии.

Во второй половине сентября мои законопроекты поступили на окончательное рассмотрение высшей инстанции. Болезненное состояние генерала Алексеева, который почти уже не вставал с постели, не позволяло обременять его такими сложными и острыми вопросами, и наши последние совещания происходили на квартире командующего армией, под личным руководством генерала Деникина. Круг участников их расширился привлечением начальника штаба армии генерала Романовского и только что прибывшего в Екатеринодар А.А. Нератова, который был товарищем министра иностранных дел и при старом режиме, и при Временном правительстве и которого уже и у нас называли помощником управляющего Дипломатическим отделом "Особого совещания".

Впечатление, которое я получил от первого свидания с генералом Деникиным и которое я неоднократно имел случай проверить при многочисленных последующих встречах с ним, было впечатление неотразимого обаяния. Наружность у наследника Корнилова и Алексеева самая заурядная. Ничего величественного. Ничего демонического. Просто русский армейский генерал, с наклонностью к полноте, с большой голой головой, окаймленной бритыми седеющими волосами, с бородкой клинышком и закрученными усами. Но прямо пленительна застенчивая суровость его неловких, как будто связанных, манер, и прямой, упрямый взгляд, разрешающийся добродушной улыбкой и заразительным смешком. Говорят, что по первому впечатлению можно судить о призвании человека. В генерале Деникине я увидел не Наполеона, не героя, не вождя, но просто честного, стойкого и доблестного человека, одного из тех "добрых" русских людей, которые, если верить Ключевскому, вывели Россию из Смутного времени.

Командующий армией вел наши совещания просто, но твердо. Я читал статью за статьей, потом каждый говорил свое мнение, генерал Деникин задавал иногда отрывочные вопросы и прекращал прения, если они затягивались и говорившие начинали повторяться, уверенно вынося свое решение. Мы рассматривали только Временное Положение об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией, так как Положение о Северо-Кавказском союзе генерал Деникин забраковал сразу, не тратя лишних слов. Будущий диктатор предпочитал чистую форму диктатуры. Но избирая диктатуру по существу, он высказывался в пользу самых мягких способов ее установления. При начале наших совещаний я кратко объяснил, как лично мне рисовалось различие между двумя моими проектами, и, указав, что высшее командование одно компетентно решать, каким образом действовать дальше — властным велением или соглашением, отмстил, что, по-моему, первому более отвечает чистая "конституция диктатуры", а второму — конституция Северо-Кавказского союза. Генерал Деникин без колебаний заявил, что он допускает только путь соглашения. Но он не видел необходимой связи между этим своим взглядом и той или иной "конструкцией власти". Конечно, мы должны стремиться к правильной конструкции, которую дает первое Положение. Но мы не навяжем насильно, не предпишем ее Кубани, а на ней "сговоримся" с кубанцами. Эта склонность генерала Деникина к "чистой диктатуре", покоящейся "на сговоре", чрезвычайно примечательна для генерала Деникина. Ею объясняется многое в дальнейшем развитии наших отношений к казачеству.

Временное Положение об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией, не претерпело и на этот раз сколько-нибудь серьезных изменений, и дело ограничилось уточнением и согласованием некоторых его формул. Но во всех тех статьях, где упоминалось о Верховном руководителе, как о носителе полноты государственной власти, добавлялось в скобках — "Главнокомандующий Добровольческой армией". Дело в том, что состояние генерала Алексеева ухудшалось, и наши генералы говорили о неизбежности близкой его кончины с той простотой, которая понятна и уместна только у привычных к смерти военных людей. Сам собою стал вопрос, какое звание примет генерал Деникин, когда после смерти Верховного руководителя он один останется во главе Добровольческой армии. Предлагались и отвергались разные, более или менее звучные титулы. Генерал Деникин заявил, что он не примет никакого звания, кроме выражающего военно-командный характер его власти. Сейчас он командующий Добровольческой армией. Хорошо, повысившись в ранге, он станет главнокомандующим Добровольческой армией, — и больше ничего.

Генерал Деникин жил тогда в хорошеньком особнячке Фотиади на Соборной улице. Мы сходились у него к семи часам вечера и расходились около десяти, оставляя командующего в обществе начальника штаба, с которым он продолжал еще заниматься до поздней ночи. Наши совещания носили характер совершенной простоты и непринужденности. Командующий был со всеми ровен и приветлив. Выделялось только его трогательно-дружественное отношение к генералу Романовскому. "Мы с Иваном Павловичем..." часто попадалось в разговоре Деникина. "Мы с Иваном Павловичем посоветовались", "Мы с Иваном Павловичем решили". Командующий произносил эти фразы с особенною теплотой, я сказал бы даже, с нежностью. Возвращаясь домой с генералом Драгомировым, В.А. Степановым и В.В. Шульгиным — мы жили неподалеку друг от друга — мы толковали о кубанской проблеме и намечали кандидатуры управляющих отделами. Иногда заходили выпить кофе и закусить в "Роскошь". Так с восточною пышностью именовалась маленькая кофейня, ютившаяся в деревянном домике на Штабной. Просто тогда все было в Екатеринодаре.

Однако открытие Краевой Рады приближалось, а мы только заканчивали рассмотрение "конституции", на которой предстояло "сговариваться" с кубанцами. Военная обстановка давала и без того достаточно поводов, чтобы говорить о новой отсрочке, и генерал Деникин, посоветовавшись с нами, подписал письмо к войсковому атаману с просьбой отложить открытие Рады на две недели.

В четверг, 21 сентября, Временное Положение об управлении областями, занимаемыми Добровольческой армией, было одобрено в целом. В субботу днем, идучи на вокзал, чтобы ехать в Анапу, куда меня вызывали телеграммой, я встретил на Екатерининской генерала Драгомирова, шедшего от генерала Алексеева.

— По возвращении вы застанете у нас большие перемены, — сказал он мне. — Михаил Васильевич безнадежен.

Глава 2
ПРАВИТЕЛЬСТВО ОРГАНИЗУЕТСЯ

Домашние дела задержали меня в Анапе на целый месяц, и когда в конце октября я вернулся в Екатеринодар, то нашел механизм правительства при Добровольческой армии уже приведенным в движение.

Генерал Алексеев скончался 25 сентября. За смертью Верховного руководителя в среде командного состава произошли многочисленные перемещения. Генерал Деникин принял звание главнокомандующего Добровольческой армией, генералы Драгомиров и Лукомский были назначены помощниками главнокомандующего, первый по политической, второй по военной части. На генерала Драгомирова было возложено председательствование в "Особом совещании", генерал Лукомский был назначен управляющим вновь учрежденным Военно-морским отделом. "Особое совещание", переименованное в "Особое совещание при Главнокомандующем Добровольческой армией", открыло свои заседания 28 сентября. К началу октября должности управляющих отделами были замещены далеко не все. Налицо были В.А. Лебедев, незадолго перед тем ушедший из Донского правительства — управляющий Отделом торговли и промышленности, Э.П. Шуберский — управляющий Отделом путей сообщения, И.А. Гейман — и. д. управляющего Финансовым отделом, генерал А.С. Макаренко — и.д. управляющего Отделом юстиции, А.А. Нератов (до прибытия из Крыма С.Д. Сазонова) — и. об. управляющего Дипломатическим отделом, В.А. Степанов — управляющий Отделом государственного контроля, генерал Лукомский — управляющий Военно-морским отделом, В.В. Шульгин состоял членом "Особого совещания", так сказать, "без портфеля" — звание, Положением 18 августа, собственно, не предусмотренное. Назначенный и. д. управляющего делами А.А. Лодыженский болел сыпным тифом, и в первых заседаниях его заменял Э.П. Шуберский. Состав членов "Особого совещания" "первого созыва" был и в политическом, и в деловом отношении довольно случаен. Первые постановления нового правительственного органа, посвященные по преимуществу организационным вопросам, доставили впоследствии Отделу законов, призванному их распубликовать, немало возни своей расплывчатостью и неточной формулировкой. Любопытно, что правительство Добровольческой армии начало работать и работало почти четыре месяца без управляющего Отделом внутренних дел. В ноябре эту должность предлагали вновь прибывшему Н.И. Астрову. Он отказался, не чувствуя "вкуса к власти", и Отдел внутренних дел — едва ли не самый важный из всех — остался без хозяина. В этом было нечто провиденциальное.

За время моего отсутствия происходили официальные переговоры с кубанцами. Кубань была представлена четырьмя членами правительства, во главе с "самим" Л.Л. Бычем; со стороны Добровольческой армии было тоже четыре уполномоченных — генералы Романовский и Лукомский, А.А. Нератов и В.А. Степанов. От участников этих совещаний я слышал, что вначале переговоры пошли, как будто, недурно. Но потом кубанцы объявили мое временное Положение неприемлемым и обещали представить контрпроект их министра юстиции, А.А. Намитокова. Проекта этого мы так никогда и не увидели, и переговоры сошли на нет. Мы всегда склонны были усматривать в непредставлении проекта Намитокова признак отсутствия у "противной стороны" доброй воли к соглашению; кубанцы ссылались на крайний недосуг. Но так или иначе, а еще один опыт "сговора" кончился неудачей, значение которой было громадно. Правительство генерала Деникина организовывалось само по себе, кубанские правящие круги сами по себе готовились к открытию Краевой Рады. Попытка "посредничества" донских деятелей, в лице В.А. Харламова, В.Ф. Зеелера и М.С. Воронкова, также не дала результатов. А ставка генерала Деникина и "Особое совещание" находились в столице Кубанской области, и в рядах Добровольческой армии насчитывалось, как говорили, до 70 процентов кубанских казаков.

* * *

Открытию Краевой Рады предшествовали инциденты, характерные для царившей кругом атмосферы взаимного непонимания и нараставшего раздражения.

В сентябре краевое правительство охотно пошло на встречу желаниям генерала Деникина и, вместо двух недель, отсрочило открытие Рады на целый месяц. Но когда теперь главнокомандующий телеграммой со ставропольского фронда попросил отложить первое заседание еще на несколько дней, чтобы дать ему возможность лично присутствовать на открытии сессии, это вызвало в кубанских "сферах" крайнее возбуждение.

Вопрос страстно обсуждался в правительстве и в совещании членов Законодательной Рады. Кубанские "самостийники" мобилизовались и резко обрушились на главное командование, обвиняя его чуть ли не в саботаже. Атаман Филимонов самоотверженно полемизировал с ними. В конце концов, сошлись на компромиссе. Рада открывается в назначенный срок, но несколько дней занимается организационной работой в будничной обстановке. 1 ноября происходит торжественное заседание в присутствии генерала Деникина. Эти китайские церемонии были выполнены с точностью. Краевая Рада собралась и выбрала своим председателем одного из столпов кубанско-украинского сепаратизма, Н.С. Рябовола. Говорили о том, чтобы противопоставить ему "примирительную" кандидатуру

А.И. Литовкина. Но эта кандидатура отцвела, не успев расцвести. В Краевой Раде кандидатуры выставляются отделами, как на Донском войсковом Круге — округами. А.И. Литовкина "назвал" только представитель Добровольческой армии, полковник Тунснбсрг. Кубань шла за своими прежними самостийными вождями, и Краевая Рада готовилась встретить главнокомандующего сомкнутым строем с боевым председателем во главе.

1 ноября, после торжественного богослужения в войсковом соборе, все перешли в Зимний театр. Когда председатель предоставил слово главнокомандующему, генерал Деникин поднялся из литерной ложи на сцену, быстро прошел за столом президиума и среди бурных оваций занял место за кафедрой, чтобы "приветствовать Кубанскую Раду и высказать, чем живет и во что верит, на что надеется Добровольческая армия".

Слышавшие эту самую сильную и самую блестящую речь из всех речей, произнесенных генералом Деникиным за все время пребывания его у власти, не забудут минут, пережитых ими в театре Черачева днем 1 ноября 1918 года. В ней сказался весь Деникин со всем пафосом его национально-государственной идеологии, в ней названы все даром пропавшие "козыри" его борьбы за воссоздание России, в ней предсказаны все заблуждения и недоразумения, роковым образом приведшие нас к конечной неудаче.

В образных выражениях обрисовав первые месяцы существования Добровольческой армии, генерал Деникин вплотную подошел к кубанской проблеме. Когда в мае было решено начать активные действия с очищения Задонья и Кубани, командование армии встретило со всех сторон осуждение. Все, включая и "кадетских лидеров", требовали движения на север. Решение осталось неизменным, и начатая операция увенчалась успехом.

— Командование Добровольческой армии взяло на себя за этот шаг нравственную ответственность перед Родиной, глубоко веря, что на Кубани нет предателей, что, когда придет час, освобожденная вольная Кубань не порвет связи с Добровольческой армией и пошлет своих сынов в рядах ее вглубь России, в смертельном томлении ждущей избавления.

Генерал Деникин красноречиво доказывал, что освобождение Кубани неразрывно связано с освобождением России.

— Разве возможна мирная жизнь на Кубани, — спрашивал он, — разве будут обеспечены ваши многострадальные станицы от нового, еще горшего нашествия большевиков, когда красная власть, прочно засев в Москве, отбросит своими полчищами поволжский фронт, сдавит с севера и востока Донскую область и хлынет к нам?.. При таком положении может ли Кубань успокоиться и заняться только своими внутренними делами? Нет! Пора бросить споры, интриги, местничество. Все для борьбы. Большевизм должен быть раздавлен. Россия должна быть освобождена, иначе не пойдет вам впрок ваше собственное благополучие, станете игрушкой в руках своих и чужих врагов России и народа русского.

На минуту главнокомандующий отвлекся, чтобы сопоставить освобождение Кубани с освобождением других окраин России.

— Добровольческая армия, в рядах которой доблестно сражается множество кубанских казаков, явилась сюда не для завоевания, а для освобождения, и то освобождение, которое другим досталось ценою национального унижения, потери политической самостоятельности и экономического рабства, — Кубань получила без цепей, без ярма, ценою лишь святой крови добровольцев, слетевшихся со всех концов России, и славных кубанских казаков.

Но вот он опять вернулся к своей основной мысли.

— Вы думаете, что опасность более не угрожает вашей драгоценной жизни? Напрасно. Борьба с большевизмом далеко еще не окончена. Идет самый сильный, самый страшный девятый вал... И потому не трогайте армии. Не играйте с огнем. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдет пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки.

Генерал Деникин переходил к выводам — России нужна сильная, могучая армия и единое международное представительство.

— Не должно быть армии Добровольческой, Донской, Кубанской, Сибирской, должна быть единая русская армия с единым фронтом, с единым командованием, облеченным полною мощью и ответственным лишь перед русским народом, в лице его будущей законной верховной власти. И теперь, когда близится час окончания мировой войны, когда все государства, в лице лучших мужей совета, облеченных доверием народов, будут решать судьбы мира, кем будет представлена Россия? Теми ли, что надругались над всем святым нашим, которые плюнули в душу русского человека и грязным большевистским сапогом растоптали ее? Теми ли, что предательски отвернулись от своей Родины и вражескими штыками создали себе временное и призрачное благополучие? Теми ли, наконец, кто честно и беззаветно борются за спасение Родины, но говорят на разных языках и до сих пор не могут никак столковаться друг с другом?

Генерал Деникин объявлял затем "платформу", на которой он был готов "столковываться".

— Нужна единая временная власть и единая вооруженная сила, на которую могла бы опереться эта власть. Добровольческая армия берет на себя инициативу создания и того, и другого.

— Добровольческая армия, собирая вокруг себя и вооруженные силы, и людей государственного опыта, приглашает все части русского государства, признающие единую, неделимую Россию, сомкнуться вокруг нас для совместного государственного строительства, для общей борьбы с врагами России, для единого представительства и защиты русских интересов на будущем мирном конгрессе. Такое единение всех государственных образований и всех государственно мыслящих русских людей тем более возможно, что Добровольческая армия, ведя борьбу за самое бытие России, не преследует никаких реакционных целей и не предрешает ни формы будущего образа правления, ни даже тех путей, какими русский народ объявит свою волю. Единение возможно и потому, что Добровольческая армия признает необходимость и теперь, и в будущем самой широкой автономии составных частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта.

Генерал Деникин кончил трогательными заключительными словами послания, с которым он обратился к войсковому атаману после освобождения Екатеринодара:

— Дай Бог счастья Кубанскому краю, дорогому для всех нас по тем душевным переживаниям — и тяжким и радостным, — которые связаны с безбрежными его степями, гостеприимными станицами и родными могилами.

Речь главнокомандующего прерывалась обычными в казачьих собраниях изъявлениями коллективных чувств — вставанием с мест, пением "Вечная память", аплодисментами и криками "ура", а когда генерал Деникин, прервав свое изложение, огласил поданную ему телеграмму о взятии Ставрополя, театр задрожал от манифестаций, длившихся несколько минут.

Главнокомандующий направился к своей ложе. Н.С. Рябовол остановил его, пригласив его выслушать постановление Рады, которым генерал Деникин зачислялся в "коренные" казаки станицы Незамаевской Ейского отдела, первой восставшей против большевиков. От себя председатель добавил несколько слов, выразив уверенность, что генерал Деникин будет лучшим казаком и первым кубанцем. Генерал Деникин ответил тоже кратко, отнеся оказанную ему честь к армии, им предводимой. От этого обмена любезностями между новорожденным кубанцем и заслуженным самостийником в зале повеяло холодом принужденной официальности.

Потом говорили еще разные ораторы. Войсковой атаман поспешил к кафедре, чтобы в форме благодарности главнокомандующему выделить и подчеркнуть то, что было в его речи важного в смысле признания "прав и преимуществ" Кубани. Говорили — по-русски — донцы и — на державной мове — украинцы: анекдотический "барон" Боржинский и престарелый кооператор, батько Левицкий. Непонятые многими из слушателей, украинские ораторы вызвали сдержанный ропот в собрании. Но председатель краевого правительства Л.Л. Быч — из любезности или в силу родственных чувств? — отвечал им на их диалекте.

В "кулуарах" и на хорах оживленно обсуждалась, конечно, речь генерала Деникина. Несмотря на парад восторгов, которыми сопровождалось чуть ли не каждое слово в ней, впечатление дробилось, тускнело и решительно портилось. Об этом старались казачьи лидеры, бросавшие в послушную им массу лозунги сомнения и раздражения. Даже наш друг П.М. Каплин, в черкеске и при кинжале, выражал недовольство. Помилуйте, как все это неопределенно и уклончиво! Армия не хочет "предрешать" ни формы правления, ни способа ее установления! Надо было ясно высказаться о республике, федерации и Учредительном собрании! Зато "российские" люди были премного удовлетворены.

* * *

Число этих "российских" людей, начиная с октября, стало быстро увеличиваться в Екатеринодаре. Мы положительно начали входить в моду. Военное положение Добровольческой армии постепенно упрочивалось. Жизнь в пределах Советской России становилась все нестерпимее из-за голода и террора. У "державной" Украины заколебалась под ногами немецкая почва. И вот на огонек, зажегшийся на Кубани, устремились с разных сторон офицеры, генералы, чиновники и общественные деятели. Офицеры поступали в ряды войск, генералы зачислялись в резерв при штабе главнокомандующего, чиновники "устраивались", общественные деятели заседали и совещались.

В начале октября приехало несколько видных кадетов. На краевой съезд партии прибыли среди прочих партийных знаменитостей П.Н. Милюков, Н.И. Астров, М.М. Винавер, графиня С.В. Панина. После съезда, вышедшего очень удачным и очень "деникинским", П.Н. Милюков уехал через Киев на совещание в Яссы и оттуда дальше на запад. М.М. Винавер оставался в Екатеринодаре до тех пор, пока не был вызван в Крым, где вместе с немцами пало и правительство Сулькевича. Со времени майской партийной конференции в Москве, на которой он очень содействовал торжеству союзнической "ориентации", М.М. Винавер специализировался в партии на внешней политике. Он и в Екатеринодаре много занимался внешнеполитическими вопросами и, в частности, хлопотал над созданием некой общественно-политической "коллегии", в которую должен был войти и С.Д. Сазонов в качестве управляющего Дипломатическим отделом, и которая должна была сообщить "общественный" вес нашему международному представительству. Генерал Деникин приказом от 10 ноября учредил при управляющем Дипломатическим отделом "Совет по делам внешней политики" из членов, назначаемых главнокомандующим. Заключения совета должны были представляться на утверждение главнокомандующему. Это было, очевидно, не совсем то, чего хотел М.М. Винавер, но и в этой скромной сравнительно форме совет остался на бумаге. Впрочем, М.М. Винавер вскоре уехал в Симферополь в качестве министра внешних сношений в правительстве С.С. Крыма.

Оставшиеся в Екатеринодаре графиня Панина и Н.И. Астров вместе с подъехавшим тем временем князем Павлом Долгоруковым, В.А. Степановым и мною образовали ту "екатеринодарскую" группу кадетов, о которой часто и не всегда любезно говорили и писали. Мы, действительно, постепенно сработались и столковались. Существует мнение, что всюду, где есть два кадета, есть правый кадет и левый кадет. И в нашей маленькой "группе" тоже были оттенки мнений и темпераментов. Было принято считать Н.И. Астрова и С.В. Панину нашей "левой", нас вдвоем с В.А. Степановым — правой, между тем как князь Долгоруков, занимая "центральное" положение, старался примирять нас и выводить на традиционную "среднюю линию". Несомненно, мы нс только совещались, но и спорили, и подчас горячо. В частности, Н.И. Астров, избранный в члены уфимской Директории, долго болел и делился с нами сомнениями по поводу "екатеринодарского курса". Но в основном и главном мы были согласны. Мы были верные "деникинцы" и поддерживали деникинскую схему организации власти и деникинскую политическую идеологию.

"Екатеринодарские" кадеты, за исключением меня, все были членами "Национального центра". Когда в Екатеринодар приехал председатель центра М.М. Федоров, он немедленно со свойственной ему подвижностью и неутомимостью принялся за развертывание этой междупартийной организации. В Екатеринодаре открылись заседания правления "Национального центра", в которое кооптировали и меня; от времени до времени происходили общие собрания; постепенно "в провинции" стали открываться отделения центра. "Национальный центр" играл крупную роль в событиях "деникинской" эпохи, и историк этой эпохи несомненно займется им. "Национальный центр" исторически был построен на группировке от кадетов направо. Но, силою вещей, у нас в правление генерала Деникина преобладающее влияние в нем приобрели скорее "левокадетские" настроения. Он не был ни в какой степени организацией "массовой" и сохранял все время характер интеллигентской группы, которая содействовала правительству, возбуждая программные вопросы, подготовляя законодательный материал и выдвигая персональные кандидатуры. Направо от "Национального центра" занял впоследствии место "Совет государственного объединения России", эвакуировавшийся к нам из Одессы, левее стояли умеренно-социалистические элементы, частью тяготевшие к "Союзу возрождения". Осенью они группировались вокруг газеты "Родная земля", которую редактировал Г.И. Шрейдер. "Родная земля" симпатизировала уфимской Директории и по традиции "революционной демократии" осторожно, но упорно подтравливала Добровольческую армию. Генералы некоторое время крепились, а потом разгневались и, припомнив Г.И. Шрейдеру воззвание, выпущенное им в качестве петроградского городского головы по поводу корниловского выступления в августе 1917 года, неловко и грубо арестовали и выслали его. Политические друзья и соседи Г.И. Шрейдера, конечно, обиделись. Одни из них замкнулись в недружелюбном уединении, другие уехали "фрондировать" в Крым и в Одессу.

Зимою в печати Екатеринодара печальное амплуа "Родной земли" перешло к "Утру Юга", газете, основанной местными крупными промышленниками и не совсем отчетливыми социалистами. Несколько месяцев спустя "Утро Юга" выровнялось в официоз "Союза возрождения", когда его лидеры снова пожаловали к нам. На противоположном фланге нашего публицистического фронта официоз "Совета государственного объединения России" выработался из "России" В.В. Шульгина. Когда ее основатель уехал в Яссы, ее политическим вдохновителем сделался Н.Н. Львов. "Россия" стала "Великой Россией", после того как кубанское правительство закрыло ее за резкие нападки на Краевую Раду. На центральное место имела, по-видимому, право "Свободная речь", которая была основана при содействии местного кадетского комитета, и которую я редактировал до марта 1919 года. Первый номер "Свободной речи" вышел 30 ноября. Рожденная в кадетстве "Свободная речь" сразу заняла совершенно самостоятельное положение. Насчет нас "сомневались" уже левые кадеты. Мы резко полемизировали с "Утром Юга". Нас от всего сердца ненавидели самостийники. Но смею думать, что с нами серьезно считались. Собственно кубанская пресса была в это время представлена правительственною "Вольною Кубанью", которая в силу своего официального положения была очень уклончива в своей неофициальной части; "Кубанским краем", который, издаваясь при поддержке краевого правительства, открыто вел петлюровскую пропаганду, и бойким "Кубанцем", по странной южной манере выходившим "на завтра". "Кубанец" был большой забияка, не всегда грамотный, но очень задорный и едкий в критике самостийников. Его поддерживали местные люди русской складки и жестоко преследовали правящие кубанские круги. Его много раз закрывали, и он переменил несметное количество заголовков.

* * *

Между тем Краевая Рада приступила к деловым заседаниям. Сначала все шло довольно гладко, и даже, когда возник вопрос об усилении представительства Добровольческой армии, Рада без колебаний согласилась увеличить его до пяти человек, причем, однако, вся "делегация" армии должна была, как и прежде, располагать только одним голосом. Во главе пяти делегатов главного командования был поставлен генерал Лукомский. Но вскоре стало создаваться и нарастать "конфликтное настроение", и к середине ноября назрел открытый разрыв.

По предложению правительства, Краевая Рада приняла несколько постановлений относительно образования на федеративных началах союза с другими государственными образованиями Юга России. Генерал Лукомский протестовал против этих постановлений, практически равносильных требованию капитуляции главного командования перед властью проектируемого союза, и покинул Раду. Впечатление получилось потрясающее. Несколько дней по городу ходили тревожные слухи о готовившемся будто бы "перевороте". Кубанские "сферы" немедленно забили отбой, и после переговоров с генералом Деникиным было решено передать все возникшие в работе Рады спорные вопросы в комиссию для согласования стремлений кубанского казачества с государственными задачами главного командования. Краевая Рада приняла все условия генерала Деникина, отложив только решение вопроса о вхождении в ее состав с правом решающего голоса всех шестнадцати членов Согласительной комиссии от главного командования.

Заседания Согласительной комиссии открылись в зале бывшего областного правления на Штабной улице. Это было довольно многочисленное собрание. Мы расселись "по делегациям" за столами, расставленными покоем. Направо от стола президиума заняли места шестнадцать уполномоченных главнокомандующего, налево — шестнадцать членов Рады. Кубанцы выставили цвет обеих своих группировок. Тут были и наши знакомцы Ф.С. Сушков и Д.Е. Скобцов, и управляющий ведомством внутренних дел А.И. Калабухов, и управляющий ведомством юстиции А.А. Намитоков, и такие "премьеры" самостийничества, как многоречивый И.Л. Макаренко, и простецкого вида, но "себе на уме" С.Ф. Манжула; от "иногородних" были известный социалист-революционер доктор Долгополов и присяжный поверенный Ю.А. Коробьин. На нашей стороне преобладали, конечно, военные. Из лиц гражданских в числе уполномоченных главнокомандующего находились только Н.И. Астров, В.Ф. Зеелер, А.А. Нератов и я.

Довольно много времени и слов было нами потрачено на вопросы формального характера. Кубанцы, как это всегда бывает с представителями всякой молодой "державности", оказались большими приверженцами строгих международных обрядов. Устами И.Л. Макаренко они предложили процедуру международных конференций — каждая "делегация" поставляет равное число членов президиума, решения не голосуются всей комиссией, а каждая "делегация" подает свой голос как целое. Мы настояли на том, чтобы все это упростить, и в конце концов было решено, что председательствовать будут в очередь генерал Лукомский и И.Л. Макаренко, а секретарские обязанности будут нести, тоже поочередно, от нас Е.Е. Ковалевский, от кубанцев — Ю.А. Коробьин. Кроме того, мы добились, чтобы предлагаемые резолюции подвергались в комиссии поголовному голосованию. Кроме меня, за этот способ голосования с особой горячностью высказывался В.Ф. Зеелер. Нам удалось побороть сопротивление кубанской делегации, и эта первая наша победа явилась источником нашего поражения в том единственном случае, когда Согласительная комиссия вынесла конкретное постановление.

Затем мы очень долго витали в области общих суждений по поводу государственно-правовой доктрины кубанцев, как она отразилась в опротестованных постановлениях Рады и в конституции П.М. Каплина, которую мы также приняли к своему рассмотрению. Нам нетрудно было показать, что эта доктрина исходила из учения о совершенной независимости Кубани, но, доказывая это, мы отнюдь не подвигались навстречу к соглашению, потому что именно таково было непоколебимое убеждение правящих кубанских кругов. Две доктрины стояли одна против другой, непримиримые по самому своему существу. В официальных прениях противоречия сглаживались или затушевывались предупредительными фразами, ни к чему, впрочем, не обязывавшими. Но в непринужденных беседах вне заседаний мы договаривались до конца. Чего мы добивались от кубанцев? Во имя единой русской государственности и успешного ведения вооруженной борьбы с большевизмом мы добивались от них признания власти Главного командования, которое не ими было создано. Наши линейские доброжелатели были правы, когда в сентябре предупреждали нас о силе сопротивления их черноморских коллег идее "извне" навязываемой диктатуры. Эта идея, действительно, вызывала бурю в сердцах самостийных кубанцев. О, конечно, они ничего не имели против носителя ее, всеми ими почитаемого А.И. Деникина. Надо только дать им возможность выбрать его, и тогда они, конечно, выберут именно Антона Ивановича и дадут ему такую мощь, сделают из него такого диктатора!.. С.Ф. Манжула вкладывал в эти обещания такую силу убеждения и так энергично при этом сжимал кулак, что на минуту ему можно было даже поверить. Но наши исходные точки зрения были тоже ясны, и полученные нами директивы совершенно категоричны. И мы топтались на месте.

Только с одного края кубанского стола протягивались к нам как будто нити понимания и даже некоторого осторожного сочувствия. Н.С. Долгополов, в своем качестве иногороднего, знал природу казачьего, "сословного", как он сам его называл, "демократизма". Он иногда как будто был готов отдать долг признания нашим "объединительным" и потому, в той или иной мере, "уравнительным" усилиям. Но трагедия наша и заключалась в том, что в то время, как наша военная опора — кубанское казачество находилось под демагогическим влиянием черноморских украинофилов, иногородняя, "русская" часть населения поставляла большевиков, полуленинцев или более умеренных представителей "революционной демократии". Наша военная ставка была на казачью силу, и недаром генерал Деникин писал в августе кубанскому атаману: "Несомненно, что только казачье и горское население области, ополчившееся против врагов и насильников и выдержавшее вместе с Добровольческой армией всю тяжесть борьбы, имеет право устраивать судьбу родного края..."

Убедившись понемногу в бесплодности общих прений, мы попробовали начать с другого конца и перешли к отдельным вопросам. Здесь перед нами мелькнул бледный луч надежды. Речь зашла о положении российских граждан на Кубани. Я возражал против постановки этого вопроса во Временном Положении об управлении Кубанским краем, которое говорило о правах кубанских граждан, предусматривало издание закона о порядке приобретения кубанского гражданства, но совершенно игнорировало права жителей Кубанского края, почитающих себя просто русскими. Я доказывал, что необходимо и справедливо уравнять во всем этих российских граждан, пребывающих на Кубани, с "интегральными" кубанцами, и затем добавить, что условия участия в выборах в местные законодательные собрания и в органы самоуправления определяются особыми законами. После оживленного обмена мнений и при поддержке иногородних было достигнуто приблизительное единодушие, примерно, на почве моих предложений. Ю.А. Коробьину и мне поручили выработать окончательную формулу, что нами и было исполнено. Но, когда составленная нами редакция вполне, как обоим нам казалось, отвечавшая мысли собрания, была предложена комиссии, кубанцы бурно запротестовали. Возникли беспорядочные прения, и из-за каждого из столов были внесены новые "примирительные" формулы. Н.С. Долгополов внес редакцию, довольно близкую к нашей. Е.Е. Ковалевский, движимый, конечно, наилучшими намерениями, лично от себя предложил сказать, что российские граждане пользуются на Кубани на равных с кубанскими гражданами основаниях защитою закона. Немало смущенный тем, что такое предложение исходило из нашей среды, я, однако, горячо протестовал против него, указывая, что оно узаконит для российских граждан на Кубани состояние иностранцев. Среди общего замешательства был объявлен перерыв для "фракционных" совещаний. По возобновлении заседаний кубанцы заявили, что принимают формулу Е.Е. Ковалевского, мы — что будем голосовать за формулу Н.С. Долгополова. Н.С. Долгополов вместе со всеми кубанцами голосовал против собственного своего предложения, и оно отпало. Редакция Е.Е. Ковалевского прошла большинством одного голоса. Краевая Рада с охотою закрепила это злополучное решение Согласительной комиссии, но было совершенно очевидно, что еще несколько таких "соглашений", и наступит решительный крах.

Дело объяснялось очень просто. Мы оказались не в состоянии сговориться на общих принципах и искали спасения в решении конкретных вопросов. Но к каждому из них каждая "делегация" подходила со своей принципиальной точки зрения. Принципы были непримиримо различны, и никаких общих решений, если не считать недоразумений, как в случае с формулой Е.Е. Ковалевского, получиться не могло. С каждым днем мы запутывались все больше и больше, спотыкались на каждом шагу, устраивали перерывы и не двигались с места. Уже разыгрался инцидент, едва не взорвавший комиссию. В речи одного из наших ораторов было упомянуто о "государственном" характере Добровольческой армии. Чей-то голос за кубанским столом сказал: "Государство без территории!" С нашей стороны возразили: "А Черноморская губерния?" Тогда С.Ф. Манжула воскликнул: "Да, завоеванная кубанскими казаками!" Начался переполох. Генерал Лукомский взволнованно заявил, что он не может оставаться в заседаниях, где Добровольческой армии наносятся оскорбления, и удалился. Конечно, его вернули, устроили перерыв, и инцидент замазали. Но его можно было именно только замазать — в нем опять вскрылось непримиримое противоречие между двумя нашими государственно-правовыми доктринами.

Наконец, мы безнадежно запнулись на вопросе о кубанской армии. Краевая Рада требовала собственной армии. Главное командование упорно сопротивлялось этому домогательству, осуществление которого повлекло бы за собой выделение из рядов Добровольческой армии большей части бойцов и разрушение единства командной власти. Спорить было бесполезно. Генерал Лукомский, с одобрения главнокомандующего, послал кубанцам за всеми нашими подписями своего рода ультиматум. В нем еще раз кубанской политической доктрине противопоставлялось наше учение о временной единоличной власти, не ограниченной в военном отношении, а в гражданском отношении ограниченной путем признания прав широкой автономии за казачьими областями. В заключение указывалось на невозможность дальнейших переговоров впредь до того, пока Рада не примет нескольких отвечающих нашим взглядам постановлений, первым из которых должно было быть постановление, подтверждающее существующий уклад службы кубанских казаков в добровольческих частях.

Нашу бумагу читали в закрытом заседании Рады. Чтение сопровождалось возгласами "Позор!". В "кулуарах" усиленно поносили "главного идеолога диктатуры", профессора К.Н. Соколова. Это было неважно, конечно. Но важно было то, что Рада никаких новых постановлений не приняла, и заседания Согласительной комиссии прервались. Еще одна попытка "сговора" не удалась. Кубанские казаки остались в рядах Добровольческой армии. Идеологи кубанской "державности" остались по ту сторону баррикады.

* * *

Правительство Добровольческой армии организовывалось и параллельное строительство кубанской краевой власти завершалось за крепкой стеной казачье-добровольческого фронта. Старые добровольческие части, все еще с огромным преобладанием офицерского состава, доблестно бились, не взирая ни на какие потери. На примере их воспитывались и их духом заражались новые казачьи полки.

На фронте не рассуждали и не пререкались. Только звуки похоронного марша, все чаще раздававшиеся на улицах Екатеринодара, напоминали российским и кубанским политикам, что каждый лишний день их споров и совещаний оплачивается дорогою кровью скромных, безмолвных героев.

Безжалостно косил свои жертвы сыпной тиф — вечный спутник гражданской войны.

Глава 3
ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ НА ЮГЕ РОССИИ

Три месяца объединительной политики Добровольческой армии не имели желаемых результатов, и к декабрю антибольшевистский Юг России представлял собою пеструю мозаику всевозможных "государственных образований". Не считая трех закавказских республик, здесь были: "самостийная" Украина, в которой, пролагая пути Раковскому, шел на смену гетману Скоропадскому "атаман" Петлюра; Крым, возглавлявшийся правительством С.С. Крыма и не имевший собственной воинской силы; Дон, где укрепившийся с помощью немцев генерал Краснов с переменным счастьем бился против большевиков; наша Кубань, казаки которой служили в добровольческих частях, иногороднее население которой мобилизовалось добровольческим командованием, но полномочные органы которой продолжали добиваться создания особой кубанской армии; наконец, сама Добровольческая армия.

Отложив временно осуществление своих объединительных планов в области гражданского управления, добровольческое командование сосредоточило все свои усилия на объединении военной власти и международного представительства. В области собственно военной эти его стремления встретили могущественную поддержку с разных сторон. На совещаниях в Яссах русские общественные деятели решительно высказались в пользу объединения всех вооруженных сил, действующих против большевиков, под командой одного русского военачальника. К этой же точке зрения стали склоняться и союзники, которые естественно тяготели к Добровольческой армии, как к наиболее солидной военно-политической организации, оставшейся в самые трудные минуты непоколебимо верной союзнической политике. Созданные немцами искусственные армии — Южная и Астраханская — к этому времени не играли уже никакой роли; Украина стояла у порога большевизма и в счет тоже не шла, Крым сам нуждался в добровольческих войсках; так что объединение командования должно было коснуться собственно Кубани, где предстояло продлить и легализировать фактически сложившееся положение вещей, и Дона, который надо было подчинить.

На Кубани вопрос решался так или иначе, в зависимости от того, какое из двух политических течений возобладало бы в Раде — линейское — примирительное или черноморское — непримиримое. К декабрю борьба этих течений свелась к борьбе кандидатов на атаманский пост. А.П. Филимонов, которого Рада пожаловала чином генерал-лейтенанта, подал в отставку и был снова кандидатом линейцев. Линейцы, собственно, тоже стояли за создание кубанской армии, но хотели действовать осторожно и постепенно, по соглашению с Добровольческой армией, представляя, так сказать, la maniere douce. La maniere forte черноморцев получила свое законченное выражение в кандидатуре бесспорно наиболее выдающегося их лидера, Л.Л. Быча. Председатель кубанского краевого правительства, бывший бакинский городской голова и уполномоченный по продовольствию в Закавказье, был очень штатский человек. Но это обстоятельство, смущавшее некоторых, только резче подчеркивало острополитический характер его кандидатуры. Победа А.П. Филимонова обеспечивала бы нам сохранение того неясного "компромиссного" состояния, с которым мы, при нашей политической бедности, могли существовать еще известное время. Избрание Л.Л. Быча означало бы немедленное обострение всех противоречий и, в близкой перспективе, катастрофический разрыв. Понятно, какая при этих условиях страстность была с обеих сторон внесена в атаманскую кампанию, которая велась и в Раде и за ее стенами и изобиловала чисто американскими приемами.

Победил, в конце концов, небольшим большинством генерал Филимонов, и самая страшная, непосредственная опасность была устранена. Но победа была далеко не полная. Л.Л. Быч, конечно, не остался во главе правительства. Его преемником был назначен Ф.С. Сушков. Но кубанская конституция — очень сложная и странная конституция. Наряду с Краевой Радой, органом основного законодательства, она знает Законодательную Раду для текущих законодательных дел и для контроля над правительством. По букве закона, обе Рады избираются населением, но фактически, за отсутствием избирательного закона и по недостатку времени, и в 1917 году и в 1918 году просто Краевая Рада избирала Законодательную Раду. В Краевой Раде 1917 года заседали все лидеры самостийников, и оттуда они проникли и в Раду Законодательную. На выборах 1918 года некоторые из них потерпели поражение. Краевая Рада нашла возможность исправить эту ошибку народного голосования, предоставив в своей среде место всем членам старой Законодательной Рады. Перед выборами новой Законодательной Рады у Краевой Рады опять вырвали постановление о том, что в члены Законодательной Рады могут быть избраны не только подлинные избранники населения, но и эти кооптированные члены Краевой Рады. Так искусственными мерами до бесконечности продолжал свое бытие род "самостийников". Побитые на атаманских выборах в Краевой Раде они забаррикадировались в Раде Законодательной, где первым их делом было избрать в председатели все того же Л.Л. Быча. Неудачный кандидат черноморцев призывался с высоты своего председательского кресла наблюдать за тем, как поставившее его черноморское большинство будет "контролировать" действия линейского правительства, его счастливого соперника. Законодательная Рада еще усилила шансы дружного сотрудничества различных органов краевой власти, избрав затем краевым контролером... И.Л. Макаренко.

Подчинить себе строптивую волю генерала П.Н. Краснова генералу Деникину удалось только благодаря поддержке союзников. В истории второй русской смуты П.Н. Краснов будет, вероятно, одной из очень красочных фигур. В октябре 1917 года он, вместе с Керенским, во главе сводного казачьего отряда, наступает на большевистский Петроград. Он пишет звучные прокламации, занимает Царское Село, потом разрывает с главковерхом и исчезает. Долгое время он держится в тени, пока необходимость согласовать повстанческое движение на Дону с операциями немцев, напирающих со стороны Украины, не побуждает "Круг спасения Дона" избрать его в атаманы. Генерал Краснов — донской атаман. Он, не колеблясь, делает ставку на Берлин, столковывается с немцами и в обмен на донские продукты получает от них политическую поддержку и снаряжение из забранных ими русских запасов. Генерал Краснов — русский патриот; он говорит о возрождении России, в которую вольется освобожденный Дон. Но пока он прежде всего донец. Он создает управление Всевеликого войска Донского со всеми реальными и символическими атрибутами державности, окружает себя царской пышностью и через донские "зимовые" станицы завязывает дипломатические сношения с далеким Берлином и с ближними Киевом и Екатеринодаром. Генерал Краснов консерватор. При нем на Дону поднимают голову представители самых крайних правых течений, его администрация безжалостно душит всякое свободное, оппозиционное слово, и ростовский градоначальник Греков обеспечивает себе бессмертие своими анекдотическими приказами. Генерал Краснов "империалист". Он радеет о расширении границ Всевеликого войска Донского и добивается возвращения Войску Таганрогского округа, включенного уже было в территорию Украины, и хлопочет перед императором Вильгельмом о признании за Доном прав на Царицын, который вот-вот будет взят Донской армией. В то же время генерал Краснов достаточно свободен от предрассудков, чтобы не гнушаться ничьей поддержкой. Консерватор и монархист, он в своем соперничестве с добровольческим командованием не прочь опереться даже на кубанских федералистов в лице П.Л. Макаренко. При всех этих своих разнообразных свойствах генерал Краснов, бесспорно, не лишен организаторского таланта. В его деятельности всегда было много показного, много шума и треска. Но он поставил на ноги и снарядил Донскую армию, которая сражалась с честью и не без успеха. Многим думалось, что с крушением немецкого могущества закатится звезда генерала Краснова. Но донской атаман сумел в этом случае на деле показать свою исключительную гибкость. Он предоставил "мертвым погребать своих мертвецов" и, бросив немцев, повернулся к союзникам. Сделал он это не только с непринужденной грацией, но и не без импонирующей смелости.

После открытия Дарданелл в качестве представителей союзников на Юге России появилась сначала совершенная мелочь. В порты Азовского моря прибыли союзные угольщики, и офицеры с них были привезены в Ростов и Новочеркасск, и генерал Краснов очаровал и ослепил их. По сравнению с роскошными приемами донского атамана наш скромный екатеринодарский обиход вообще производил на приезжавших к нам тогда иностранцев совсем невзрачное впечатление. Положение изменилось, когда союзники, вероятно, в связи с принятым Клемансо планом решительного вмешательства в русские дела, стали ближе присматриваться к Югу России, и к нам прибыли первые авторитетные представители держав Согласия, в лице, по крайней мере, англичан — генерала Пуля и полковника Кийза. Донскому атаману было дано понять, что его армия будет впредь получать снаряжение только через генерала Деникина. Прижатый к стене, генерал Краснов капитулировал. Решающие переговоры между ним и помощником главнокомандующего генералом Драгомировым происходили в присутствии генерала Пуля на станции Кущевка. Согласно международной традиции, местом переговоров был избран пограничный пункт между областями Донской и Кубанской, представители "договаривающихся сторон" находились каждый в своем поезде. Сначала дело шло как будто на разрыв, и поезда были готовы разъехаться. Но давление союзников оказало свое действие, и генерал Краснов согласился подчиниться генералу Деникину. 26 декабря в Екатеринодаре генерал Деникин подписал приказ о том, что "по соглашению с атаманами Всевеликого войска Донского и Кубанского", он вступил "в командование всеми сухопутными и морскими силами, действующими на Юге России". Объединение командования вышло, впрочем, все же не полным, а главное, построенным на неравных основаниях. В составе Вооруженных Сил на Юге России сохраняла свое самостоятельное существование Донская армия, которая могла быть используема только на Донском фронте, чем стеснялась свобода распоряжений главнокомандующего даже в оперативном отношении. Кроме того, сохранение особой Донской армии должно было, очевидно, поощрять кубанцев в их претензиях на создание Кубанской армии.

* * *

Вопрос о едином представительстве России на мирной конференции, открытие которой ожидалось в ближайшем будущем в Париже, был для нас одним из самых больных и трудных. В сильных выражениях охарактеризовал его трагический характер в своей речи 1 ноября генерал Деникин. В самом деле, о допущении на мирную конференцию представителей большевиков не могло быть и речи. Ни одна из антибольшевистских организаций не была признана союзниками-победителями в качестве законной преемницы единой русской государственности. Возникало естественное опасение, что Россия останется без всякого представительства на мирном конгрессе и что судьбы мира будут решаться без выслушания голоса страны, которая тремя годами упорного участия в войне подготовила конечную победу союзников. Кроме того, была еще и другая опасность. Все наши многочисленные "государственные образования", выросшие на немецких дрожжах в 1917 — 1918 годах, спешили с переменой "ориентации". Некоторые из них имели уже своих представителей в союзных столицах, так как были настолько предусмотрительны, что заблаговременно начали двойную игру; другие только снаряжали свои делегации, добивавшиеся виз на Париж. Было мучительно думать, что если не на самой конференции, то возле нее будут работать сепаратисты всех цветов, готовые расчленять Россию, опираясь, все равно на немцев или на союзников, и что в Париже останется не услышанным голос борцов за единую Россию.

Главное командование наметило своим представителем на конференцию или при конференции С.Д. Сазонова. Никто, казалось, не имел больше данных для того, чтобы с нужным авторитетом представлять перед союзниками национальную Россию, чем бывший российский министр иностранных дел, участник, а иногда и инициатор всех крупнейших международных переговоров и соглашений, предшествовавших войне или сопутствовавших ей. Уже просто личное обаяние и личные связи С.Д. Сазонова в кругах высшей европейской дипломатии заставляли ожидать от его миссии наилучших результатов. Положение С.Д. Сазонова в Париже должно было, очевидно, зависеть от двоякого рода обстоятельств. Допустят или не допустят его к официальному участию на конференции — это должно было определиться так или иначе в связи с общим отношением держав Согласия к Добровольческой армии. Это отношение продолжало быть туманным и двусмысленным, и совещания в Яссах, на которых произошел первый "контакт" между союзной дипломатией и русскими антибольшевистскими группировками, не содействовали его уяснению. Серьезно повлиять на решение этого общего вопроса было едва ли в наших средствах. Но о чем мы могли и должны были позаботиться сами, так это о том, чтобы С.Д. Сазонов в Париже не потерялся, по крайней мере, в толпе делегатов, "на разных языках" говорящих все же об одном и том же — о единой России. Присутствие в Париже эстонских и грузинских, латышских и азербайджанских делегатов было неизбежным злом. Появление там рядом с делегатом Добровольческой армии делегатов сибирских, крымских, донских, кубанских было бы уже скандалом, которого надо было избежать во что бы то ни стало. С Сибирью дело, вероятно, могло бы стать остро, если бы там сохранялась еще власть уфимской Директории. Но к этому времени в Омске уже правил адмирал Колчак, и все устроилось само собой и наилучшим образом, когда С.Д. Сазонов был назначен министром Сибирского, или, как оно себя именовало, "Российского правительства". В лице С.Д. Сазонова, министра иностранных дел адмирала Колчака и управляющего Дипломатическим отделом "Особого совещания" при генерале Деникине, уже достигалось на началах "личной унии", объединение международного представительства двух наиболее импозантных и чисто русских военно-политических организаций. Но оставались еще Крым, Дон и Кубань. Крым дипломатическим сепаратизмом не страдал, и крымское правительство без дальних разговоров признало, что представитель Добровольческой армии будет представлять в международном обороте и Крым. Сверх ожидания по этому пункту не возникло больших затруднений и с Доном. Генерал Краснов согласился снабдить С.Д. Сазонова полномочиями от Донского правительства, выговорив только, чтобы при делегате главного командования состояли донские представители в качестве технических советников, с которыми он должен был совещаться по вопросам, специально затрагивающим интересы Дона. Труднее всего, конечно, оказалось столковаться с Кубанью. Обуреваемая жаждой славы и чести, Краевая Рада в декабре решила выступить и на международном поприще и для этого послать и от себя делегацию в Париж. Делегация была выбрана блестящая, средства были ей отпущены по тому времени значительные, во главе ее поставили неизбежного при всяком крупном кубанском начинании Л.Л. Быча и для вящего блеска придали ей конвой из двадцати казаков. После того как все это уже было суверенно решено верховным органом краевой власти, в дело вмешалось правительство Ф.С. Сушкова, вспомнившее, что, если кому и посылать международную делегацию, то именно правительству. Чтобы никого не обидеть, краевое правительство уполномочило трех первых делегатов Рады быть и его представителями. Так как тем временем и оно успело убедиться в целесообразности единого международного представительства, то оно прикомандировало своих делегатов к С.Д. Сазонову на равных с донцами основаниях и выслало через них в Париж полномочия представителю главного командования от имени Кубанского края.

Из всего этого вышло мало толку. Союзники и не подумали допустить С.Д. Сазонова на мирную конференцию, и русская делегация была обречена прозябать на положении делегаций разных угнетенных народностей или даже худшем. По прибытии своем в Париж С.Д. Сазонов нашел уже там готовое "Политическое совещание", образованное в целях международного представительства России из обломков русской дипломатии и общественных деятелей, людей, в большинстве, оторванных от реальной русской жизни и рассматривавших нас в общем с высоты птичьего полета. В интересах "единения" группа лиц, стоявшая во главе "Политического совещания" — князь Г.Е. Львов, Н.В. Чайковский, В.А. Маклаков, затем к ним присоединился и С.Д. Сазонов — уполномоченная адмиралом Колчаком на представительство от имени России, получила соответствующие полномочия и от генерала Деникина. Кубанские же полномочия так никогда и не были переданы С.Д. Сазонову. Делегаты Кубани, освоившись с парижской атмосферой, не исполнили данного им поручения.

* * *

В Екатеринодаре было очень мало сведений о ходе борьбы с большевиками и организации власти на Востоке. Редкие курьеры, пробивавшиеся к нам через Уральскую область, обыкновенно находились так долго в пути, что ко времени их появления у нас оставленная ими на месте обстановка успевала коренным образом измениться. Во всяком случае, было очевидно, что с уфимской Директорией, признавшей власть старого Учредительного собрания, нам не по пути. Н.И. Астров, избранный в члены Директории, счел, что этим было нарушено заключенное в свое время соглашение, избрания не принял и остался с нами. Сдержанное отношение правительства Добровольческой армии к Уфе нашло свое откровенное выражение в следующих словах ноябрьской речи генерала Деникина:

— В последние дни появилось новое государственное образование в Сибири, правительство которого объявило себя всероссийской государственной властью. Добровольческая армия не имеет решительно никаких оснований признавать уфимское правительство всероссийской властью. Тем более, что, судя по известиям, проникшим в печать, это правительство ответственно и направляется Учредительным собранием первого созыва, возникшим в дни народного помешательства, составленным наполовину из анархических элементов и нс пользующимся в стране ни малейшим нравственным авторитетом.

Но наряду с этим Добровольческая армия от всей души приветствует мысль собирания русской земли, положенную в основание сибирского объединения, признает его исключительно важное значение и находит не только возможным, но и необходимым путем взаимных соглашений направить русские силы Востока и Юга к одной общей цели — возрождения великодержавной России.

Шансы "взаимных соглашений" между Востоком и Югом значительно повысились, когда после банкротства Директории в Сибири утвердилась единоличная власть адмирала Колчака, унаследовавшего от уфимского правительства притязания на всероссийское значение. Адмирал Колчак кружным путем через Париж уведомил главнокомандующего о своем вступлении во власть. Ему была послана ответная телеграмма, которую редактировали наши дипломаты и которая вышла у них слишком изысканною. Привыкшие к формулам международного признания, они полагали, что, признавая верховную власть адмирала Колчака, они признавали ее только для той территории, на которую она фактически распространялась. В Омске их, по-видимому, поняли иначе — в смысле подчинения генерала Деникина Верховному правителю России. Отзвуки такого понимания начали сказываться и у нас. Потом были приняты меры, опубликованы тексты, и все разъяснилось. Однако следы этого недоразумения остались. Конечно, оно не имело никакого практического значения за невозможностью для омского правительства влиять на дела Юга России. Но известное "идеологическое" влияние оно получило. У нас в некоторых кругах, где зрело недовольство слишком "правым" курсом Добровольческой армии, стало слагаться представление о правительстве адмирала Колчака, как о чем-то более "левом", "демократическом" и, одновременно, более "высоком" в юридическом смысле. Были у нас общественные деятели, которые грозились порою "отъехать" к Колчаку.

* * *

К зиме направлявшийся в Екатеринодар поток "живой силы" еще более увеличился. "Особое совещание" пополнилось новыми людьми. Ушел в отставку генерал Макаренко, и управляющим Отделом юстиции был назначен член правления "Национального центра" В.Н. Челищев, бывший председатель московского съезда мировых судей, а при Временном правительстве старший председатель Московской судебной палаты. М.М. Федоров тоже вошел в состав "Особого совещания" на одинаковых с Н.И. Астровым основаниях, то есть "без портфеля". "Особое совещание" начало обрастать всевозможными комиссиями и комитетами. Работала комиссия Н.И. Астрова, ведавшая вопросами местного самоуправления; в связи с этим шла и подготовка нового административного устройства на местах.

А министра внутренних дел у нас все не было. В декабре дошло до того, что была даже учреждена при председателе "Особого совещания" временная канцелярия Отдела внутренних дел. Кандидатов искали повсюду. Говорили об А.И. Пильце, и гофмейстере Ватаци. Правление "Национального центра" выдвигало кандидатуры известных судебных деятелей — Н.Н. Чебышева и В.П. Носовича.

Глава 4
"ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ" ПРИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМ ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ НА ЮГЕ РОССИИ

Судьба оказалась милостивой к объединенному командованию, и мы начали 1919 год под гром блестящих побед, в короткий срок завершивших очищение от большевиков Северного Кавказа и приведших добровольческие знамена к берегам Каспия. Территория наша увеличивалась. Мы вырастали в настоящее государство. А в смысле конституционном мы все еще жили обрывками случайных и разрозненных законодательных актов и приказов "детского" периода нашего развития.

В январе довольно внезапно генерал Деникин предпринял ряд назначений, в большинстве внушенных советами "Национального центра". Управляющим Отделом внутренних дел был назначен Н.Н. Чебышев, управляющим вновь учрежденным Отделом пропаганды — Н.Е. Парамонов, управляющим Финансовым отделом — М.В. Бернацкий, которого мы поджидали уже давно. Кроме того, прибавился еще один член "Особого совещания" без портфеля в лице И.П. Шипова. Бывший статс-секретарь Государственного совета, многоопытный законодательных дел техник. С.В. Безобразов был тоже назначен членом "Особого совещания" с возложением на него обязанностей управляющего делами. Меня главнокомандующий предназначил на должность управляющего Отделом законов, учреждение которого предусматривалось новым, еще не законченным разработкой Положением об "Особом совещании". До тех пор я не занимал в правительстве Добровольческой армии никакой официальной должности. Еще в сентябре генерал Деникин предлагал мне на выбор Отдел государственного устройства или Управление делами. Я отказался, предпочитая "вольное" состояние журналиста и профессора — меня пригласили читать государственное право в Северо-Кавказский политехнический институт — и участвовал в различных заседаниях и совещаниях в качестве просто "сведущего лица". Но должность управляющего Отделом законов в общем отвечала той функции государствоведа-юрисконсульта, которую я фактически четыре месяца выполнял при Добровольческой армии, и теперь, когда главнокомандующий, не поговорив даже предварительно со мной, наметил меня на нее, я увидел в этом указующий перст фатума и не стал возражать.

На очередном заседании "Особого совещания" в пятницу 25 января мы с В.Н. Челищевым докладывали новое Положение об "Особом совещании", которое несомненно явилось заметным этапом в деле уточнения и оформления гражданского строя Добровольческой армии.

Это Положение вырабатывалось давно. С первых шагов "Особого совещания" стало ясно, что правительству генерала Деникина невозможно развернуться на основе того государственно-правового "экспромта", который был утвержден Верховным руководителем Добровольческой армии 18 августа 1918 года. Поэтому еще в конце октября была образована так называемая юридическая комиссия под председательством тогдашнего управляющего отделом юстиции А.С. Макаренко, которой было поручено составить новые правила о порядке издания законов. В комиссию первоначально входили Н.И. Астров, В.А. Степанов и я, затем мы кооптировали в нее В.Н. Челищева, к которому по назначении на его место А.С. Макаренко перешло председательствование в ней. По вопросам, касающимся порядка делопроизводства в "Особом совещании", в работах комиссии участвовал еще А.А. Лодыженский.

Исполнив специально данное нам поручение проредактировать закон о повышении размера штрафов, налагаемых в административном порядке за нарушение обязательных постановлений, и признав, что тот или иной порядок издания законов всецело связан с той или иной конструкцией "Особого совещания", мы и принялись вплотную за пересмотр Положения 18 августа. Здесь нам предстояло точнее определить значение "Особого совещания", как высшего совещательного органа при главнокомандующем по делам законодательным и правительственным, формально закрепить фактически совершившееся превращение отделов в центральные органы административных ведомств, создать своего рода Государственный секретариат с юрисконсультскими и кодификационными функциями и поставить на правильных основаниях канцелярию "Особого совещания". Коротенькое положение из четырех разделов и двадцати трех статей, составленное комиссией В.Н. Челищева, было до конца 1919 года единственным учредительного характера актом для всего гражданского строя Вооруженных Сил на Юге России.

Скромность, бывшая всегдашним, но не всегда положительным свойством правительства генерала Деникина, наложила свой отпечаток и на нашу работу. О роли главнокомандующего, как носителя полноты государственной власти, можно было только умозаключать из сопоставления различных статей нашего проекта. "Особое совещание" и такие-то ведомства состоят при главнокомандующем для содействия в делах законодательных и административных — значит, вся государственная постройка Вооруженных Сил прилепляется к главнокомандующему. "Особое совещание" в области законодательства и верховного управления является совещательным органом при главнокомандующем — отсюда следует, что власть главнокомандующего ни в чем не терпит ограничения. Так, без всяких общих определений и торжественных деклараций в складках Положения об "Особом совещании" стыдливо прятался принцип военной диктатуры. Но диктатура была налицо, и раз так, то было ясно, в каких рамках было допустимо с нашей стороны свободное творчество и откуда нам надлежало по преимуществу черпать вдохновение.

Можно было бы, разделив функцию законосовещательную и правительственную, спроектировать два учреждения при главнокомандующем — Государственный совет и Совет министров. Соображения экономии сил и средств побудили нас остаться при одном учреждении, сочетающем обе функции. Учреждение старого русского Совета министров 19 октября 1905 года естественно дало нам подходящие образцы для многих статей нашего Положения. У нас был некоторое время соблазн изменить название "Особого совещания", которое, не выражая уже существа учреждения, звучало иногда как будто даже забавно. Но мы знали заранее, что названия "Совет министров" не утвердит главнокомандующий, у которого было прямо отвращение ко всяким притязательным титулам. Поэтому, перебрав разные другие словосочетания вроде "Совет при главнокомандующем", "Верховный совет", "Высший совет" и т.д., мы предпочли остаться при старом наименовании, имевшем, по крайней мере, преимущество привычного. Некоторую новую и при том политическую мысль мы попробовали внести в постановку должности председателя "Особого совещания". В нашем тексте исчезло, конечно, поименное перечисление лиц, которых "в порядке постепенности" призывало к председательствованию Положение 18 августа. Мы просто сказали, что председатель "Особого совещания" назначается главнокомандующим и что в тех случаях, когда главнокомандующий найдет нужным председательствовать лично, председатель участвует в заседании на правах члена. Но мы дополнили эти само собой разумеющиеся правила учреждением должности постоянного заместителя председателя. Наш план сводился к тому, чтобы выдвинуть, рядом с председательствующим в "Особом совещании" помощником главнокомандующего, вторую фигуру с политическим оттенком. Этот постоянный заместитель председателя должен был, как нам казалось, назначаться из "цивильных" членов "Особого совещания" и постепенно выработаться в гражданского министра-президента. Эта наша маленькая и совсем невинная "интрига" была позднее пресечена в корне при очень знаменательных обстоятельствах. Довольно странно, конечно, с точки зрения систематики, что немногочисленные элементы нашего "министерского" устройства оказались у нас в разделе первом Положения об "Особом совещании" с подзаголовком "Положения общие". Но делать было нечего, и куда-нибудь надо было приспособить статьи, определяющие "юридическое состояние" глав административных ведомств. "Отделы" "Особого совещания" "стихийно" вырастали в министерства, и с увеличением территории это развитие неизбежно должно было пойти еще более усиленным темпом. Отделы заслуживали уже и сейчас признания их самостоятельного существования и переименования. В вопросе о новом названии для них мы столкнулись опять с необходимостью найти более или менее безобидный "средний термин". У Колчака были министерства, на Дону — отделы, на Кубани — ведомства. Мы воспользовались в общей формуле словом "ведомства" и сохранили название "отдел" для Отделов законов и пропаганды, как лишенных собственно административного характера. Но как титуловать "административные" в настоящем смысле слова ведомства? Мы долго топтались на месте. Наконец, кто-то, кажется В.Н. Челищев, предложил термины "управление" и "начальник управления", в отличие от "управляющего отделом". Сначала они показались неуклюжими. Но потом было единодушно признано, что это знакомое старому нашему административному праву название "звучит", особенно в некоторых словосочетаниях. "Военное управление" — это, очевидно, недурно. "Начальник управления внутренних дел" — даже совсем хорошо. Несколько хуже выходило — "Управление юстиции", "Управление государственного контроля". Но если качество названия испытывается его живучестью, то следует признать, что терминология, придуманная комиссией В.Н. Челищева, была хороша. Наши "управления" надолго пережили и "Особое совещание", и самый режим генерала Деникина. Историк, если он будет заниматься Положением 2 февраля, отметит и в постановке нами министерской власти известную политическую тенденцию. Мы позаботились о том, чтобы парализовать всякую "сепаратную" политику начальников управлений и управляющих отделами. Закрепив за ними право личного доклада у главнокомандующего, мы оговорили, что о содержании своих докладов они обязаны заблаговременно ставить в известность председателя "Особого совещания", которому принадлежит право присутствовать при таких докладах. Образ действительно объединенного правительства все время предносился нам.

Положение 18 августа предусматривало существование Отдела государственного устройства. Он не был фактически никогда организован, но упоминание о нем выражало реальную потребность в органе, который бы заботился о формально-конструктивной стороне созидательной работы Добровольческой армии. К этой потребности с течением времени прибавилась другая. "Особое совещание" законодательствовало много и быстро, в отделах было еще мало юридически грамотных работников, и законы у нас получались плохо редактированные и несогласованные. Нужно было, чтобы кто-нибудь специально занимался шлифовкой законодательных текстов, следил за общим духом законодательства, собирал, систематизировал, а кстати и опубликовывал законодательный материал. Иными словами, надо было, чтобы где-нибудь выполнялись функции старой Государственной канцелярии и 1-го департамента Сената. Такое учреждение можно было поставить совершенно самостоятельно или включить в состав либо Управления юстиции, либо канцелярии "Особого совещания". Комиссия высказалась за создание самостоятельного учреждения, и так был образован у нас Отдел законов, которым я управлял до его упразднения. Такое решение вопроса об Отделе законов предопределяло судьбу Управления делами "Особого совещания". Мы перестроили его в канцелярию, подчиненную председателю, сохранив только за ее начальником старое название "Управляющего делами", как то было и по учреждению Совета министров 19 октября. Логически отсюда вытекало, что управляющему делами не было оснований присваивать по должности права члена "Особого совещания". Назначение С.В. Безобразова лично членом "Особого совещания", к общему удовольствию, устраняло возможность персональных обид и недоразумений.

25 января выработанный нами проект был одобрен "Особым совещанием". Заминка вышла только с должностью заместителя председателя. Когда дошли до этой статьи, генерал Драгомиров сказал, что ему известны взгляды главнокомандующего по этому вопросу и что генерал Деникин ни в коем случае не откажется от установленного порядка, в силу которого председателя "Особого совещания" замещает второй помощник главнокомандующего, а затем начальник штаба. Генерала Драгомирова всецело поддержал генерал Романовский. Он указал, что при существующей у нас конструкции верховной власти "военное возглавление" высшего законосовещательного и правительственного органа совершенно необходимо. Мы сдались без сопротивления. Было решено сказать, что председатель "Особого совещания" и два его заместителя, на случай его болезни или отсутствия, назначаются главнокомандующим. Дело главнокомандующего уже будет назначить этими заместителями двух угодных ему генералов. Этот инцидент бросает яркий свет на державшееся у нас в течение всего режима генерала Деникина соотношение гражданского и военного элементов в управлении, особенно в высших инстанциях. Собственно, мы, штатские люди, никогда не пользовались полноправным положением в системе нашей правительственной иерархии, и наше управление было по преимуществу управлением через генералов. Теория "военного возглавления" имела, несомненно, свое объяснение в общем духе военной диктатуры. Но несколько иное отношение к "цивильным" работникам Добровольческой армии, вероятно, придало бы нашему правительственному аппарату более гибкости и упругости. Новое Положение об "Особом совещании" стало законом 2 февраля. Им открывается первый выпуск нашего "Собрания узаконений и распоряжений правительства" за 1919 год.

При обсуждении этого Положения в "Особом совещании" было высказано пожелание о создании и у нас "малого совета министров" по образцу существовавшего при старом режиме и при Временном правительстве, в целях разгрузки высшего правительственного органа от маловажных дел. Тут же в заседании я набросал коротенький проект правил о "Малом присутствии "Особого совещания"", который был затем доложен главнокомандующему и им одобрен. "Малое присутствие "Особого совещания"" состояло из помощников начальников управлений и помощников управляющих отделами. Те или иные дела в него должны были передаваться по указанию председателя "Особого совещания". Постановления "Малого присутствия" докладывались в ближайшем заседании "Особого совещания" и получали силу закона на общем основании с утверждения главнокомандующего. Кандидатами в председатели "Малого присутствия" были названы Н.И. Астров, В.А. Степанов и я. Главнокомандующий выбрал Н.И. Астрова.

Кроме деловых заседаний "Особого совещания" и "Малого присутствия" у нас с начала 1919 года были заведены еще политические совещания по средам у генерала Деникина.

* * *

"Особое совещание" заседало два раза в неделю, по вторникам и пятницам, с семи с половиной часов вечера по петроградскому времени — все учреждения Добровольческой армии жили по петроградскому времени — в столовой дома Ирзы, где после кончины М.В. Алексеева поселился генерал Драгомиров. За длинный обеденный стол семейства Ирзы нас садилось в январе — феврале 1919 года, не считая чинов канцелярии, восемнадцать человек. За верхним концом садился генерал Драгомиров; направо от него занимали места генералы: генерал Лукомский, генерал Романовский, главный начальник снабжений генерал Санников, уехавший затем в Одессу и замененный генералом Энгельке, и главный начальник военных сообщений генерал Тихменев; Э.П. Шуберский начинал затем ряд гражданских членов "Особого совещания"; налево от председателя на первом месте сидел А.А. Нератов, рядом с ним В.Н. Челищев, Н.Н. Чебышев и т.д.; за нижним концом стола, слева, после С.В. Безобразова, помещались А.А. Лодыженский и чины канцелярии.

Вспоминая состав "Особого совещания" этого периода, я затруднился бы определить его общую физиономию или разложить его на определенные группы. Общей политической физиономии у него, по-видимому, и не было; отдельные же политические течения еще не успели обособиться и оформиться. Самой многочисленной группой в нашей среде была группа пяти генералов. Они отнюдь не представляли собою единого целого, но думаю, что не ошибусь и не совершу нескромности, если скажу, что все они были люди более или менее правые, не исключая и генерала Романовского. Личность покойного начальника штаба главнокомандующего была и осталась для меня загадочной. Он получил впоследствии репутацию проводника "левых" течений при генерале Деникине, доступного внушениям "Национального центра". Несомненно, готовность считаться с тем, что называется странным русским словом "общественность", была у генерала Романовского, может быть, в большей степени, чем у его коллег. Его интимная близость к генералу Деникину — как мне всегда казалось, типичному русскому интеллигенту, — тоже обязывала его к известному "либерализму". Но по всему своему миросозерцанию этот тучный генерал, обычно равнодушно смотревший на всех сонными глазами, а порою умевший говорить и оживленно и умно, был, несомненно, крепкий, правый человек. Его "левизна", если о ней вообще возможно говорить, была левизной "по рассудку". Далее шла группа кадетов. Нас было, не считая Н.Е. Парамонова, который только один раз появился в "Особом совещании", четверо — Н.И. Астров, В.А. Степанов, М.М. Федоров и я. К нам примыкали справа В.Н. Челищев и слева М.В. Бернацкий, вскоре, впрочем, тоже уехавший в Одессу. С.Н. Маслов был из октябристов. Остальные, не имея партийной окраски, были, как и представители "генеральской" группы, люди более или менее правые. Таким образом, в общем, "Особое совещание" может быть охарактеризовано, скорее всего, как умеренно правое, без мракобесия и нетерпимости. Из тринадцати гражданских его членов десять были члены или ставленники "Национального центра". Но впоследствии от некоторых из них "Национальный центр" был бы не прочь и отречься.

Неопределенный и в общем умеренный состав "Особого совещания" имел свои положительные стороны. В этом периоде заседания у нас проходили деловым порядком. Было мало страстных споров и острых столкновений. Иногда воодушевится М.М. Федоров, доказывая необходимость широкого привлечения общественности. Иногда Н.И. Астров предпримет какое-нибудь "оппозиционное" выступление. Иногда рассердится, побагровеет и наговорит резкостей генерал Драгомиров. Но это были редкие исключения. В виде общего правила члены "Особого совещания" легко сговаривались друг с другом, как люди, искренне преданные идее единой русской государственности, враждебные казачьей самостийности и одинаково принимавшие национально-государственную программу генерала Деникина, что облегчалось тогда тем обстоятельством, что вся эта программа сводилась к очень немногим и довольно широко формулированным положениям. Однако эти свойства "Особого совещания" были и его недостатками. Благодаря им наше единство отличалось некоторою пассивностью, в наших суждениях было мало жизни и в наших постановлениях отсутствовало волевое начало. Позднее "Особое совещание" сравнивали с машиной, работающей без приводных ремней. Так было всегда. Теоретически все у нас было построено на началах единства власти. На практике было бесформенное единство безволия. И потому было ясно, что оно лопнет, как только нас догонит гнавшаяся за нами по пятам "политика" и повелительно предъявит к нам свои определенные и волевые требования.

Политика пришла к нам через "среды" генерала Деникина. Заседания у главнокомандующего по средам были заведены именно с политическими целями. Еще в 1918 году высказывалась мысль, что следовало бы от времени до времени, помимо официальных заседаний "Особого совещания", устраивать неофициальные, обязательно при участии главнокомандующего и в несколько ином составе. Мысль эта бродила довольно долго. Одним рисовалось при этом нечто вроде английского "тесного" или "внутреннего" кабинета, в котором участвовали бы не все члены "Особого совещания" и которому принадлежало бы политическое руководство деятельностью правительства. Другие выдвигали, напротив, проект собрания более многолюдного, к участию в котором, помимо членов "Особого совещания", привлекались бы представители разных общественных организаций и групп в целях осведомления главнокомандующего о настроении "общества". На деле получилось ни то, ни другое, а просто третье в неделю заседание "Особого совещания" без повестки и журнала, посвященное непринужденному обмену мнений по главнейшим вопросам текущей политики. Каждую среду мы собирались в 6 часов вечера на квартире у главнокомандующего. Генерал Деникин появлялся в столовой, обходил собравшихся, пожимая каждому руку, и занимал председательское место за обеденным столом. Направо от него садился генерал Драгомиров, налево — генерал Романовский. Члены "Особого совещания" рассаживались примерно в том же порядке, что и на деловых заседаниях. Чины канцелярии отсутствовали, но А.А. Лодыженский был постоянным посетителем "сред". Сначала участие в средовых совещаниях понималось, как личная привилегия членов "Особого совещания", и в отсутствие начальников ведомств их не замещали их помощники. Впоследствии от этого правила отказались, и на "среды" стали появляться заместители начальников управлений. Это придало составу совещаний несколько расширенный характер и лишило их прежней интимности. Первое время участникам "сред" предлагали скромный чай, потом угощение отпало. Иногда на столе раскладывали карту театра военных действий.

Средовые заседания открывались военным обзором, который делал начальник штаба или сам главнокомандующий. Следующей обязательной темой были вопросы наших отношений к союзникам и к разным "государственным образованиям", казачьим и инородческим. События дня выдвигали на очередь еще ту или иную тему. Вопросы ставил и прениями руководил сам главнокомандующий. Делал он это в своей обычной отрывочной манере, кратко и резко формулируя предмет беседы и обрывая разговоры, когда вопрос был выяснен. При этом он взглядывал на блокнот, на котором, по-видимому, отмечал для себя "повестку заседания". Как-то внезапно, на полуслове, без "стилистического" и "логического" закругления обрывалось и все совещание, и мы расходились — непоздно. Для всех членов "Особого совещания" эти "среды" генерала Деникина имели огромный интерес, хотя бы уже с точки зрения информационной. В среду мы получали точную и полную информацию о военном положении. Но и по части гражданского управления мы узнавали здесь немало нового и поучительного. Таково уже свойство всякого личного и тем более военного режима, что он не благоприятствует сосредоточению всей полноты политического влияния в "регулярном" правительстве. Это свойство обострялось еще у нас наличностью штаба главнокомандующего и исключительным положением его начальника. В области международной и "краевой" политики случалось, что "Особое совещание" ставили перед "совершившимися фактами". В среду оно получало возможность ознакомиться с ними и определить свое отношение к ним.

Наконец, по средам вырабатывались элементы политической программы главного командования. Делалось это очень медлительно. Довольно долго мы держались фикции "аполитичности" Добровольческой армии. Еще в сентябре генерал Деникин, смеясь, рассказывал нам, как его"экзаменовали" два кадета, явившиеся к нему с приветствием от местного комитета партии народной свободы, и как он им ответил, что его программа сводится к тому, чтобы восстановить Россию, а потом "сажать капусту". Но по мере того, как развертывалась наша правительственная организация, обходиться одной "капустой" становилось все труднее. На смену "аполитичности" пришел лозунг "коалиции", то есть делового объединения представителей разных политических течений на почве общей борьбы за воссоздание отечества. "Коалиция" уже сама по себе есть политический принцип, "коалиция" предполагает "платформу" объединения ее участников. К установлению этой платформы нехотя, упираясь, как будто опасаясь того, что из этого выйдет, и приступило "Особое совещание" в начале 1919 года.

Руководящая роль в этой политической работе принадлежала, бесспорно, "Национальному центру". На его стороне были преимущества относительной организованности. Правление центра заседало несколько раз в неделю и в тех случаях, когда в среду ожидалось обсуждение какого-либо важного программного вопроса, готовилось к нему особо. В распоряжении у него по многим предметам законодательства имелись более или менее разработанные материалы. К его услугам была неутомимая энергия его председателя М.М. Федорова, которому верно и твердо "секундировал" Н.И. Астров. Программа "Национального центра" в общем хорошо известна. Применительно к нашему режиму военной диктатуры она представляла собой опыт сочетания идеологии "твердой власти" с традиционными лозунгами просвещенного русского либерализма. Центр высказывался — не связывая, однако, в этом отношении своих членов — за Учредительное собрание, как за инстанцию, компетентную установить в России ту или иную форму правления. Он отстаивал аграрную реформу на основе принудительного отчуждения и создания крепких, средних и мелких хозяйств. В рабочем вопросе он защищал целую схему превосходных социально-политических мероприятий. В области внутренней политики "Национальный центр" доказывал необходимость скорейшего восстановления органов местного самоуправления и стоял за единение с "общественностью". Всей своей историей и психологией "Национальный центр" обязывался к роли верного рыцаря союзнической ориентации и ярого врага германского влияния.

Пользуясь относительно очень широкою свободой, которую центр предоставлял своим членам, я лично держался по многим вопросам несколько особняком. Мне пришлось на одной из февральских "сред" изложить мною излюбленную доктрину "демократической диктатуры". Она имела внешний успех, но едва ли была по-настоящему усвоена. Между тем я и сейчас убежден, что это было единственно правильное учение и что действительно восстановит Россию только та власть, которая его воспримет. Я высказывался против того, чтобы главное командование связывало себя обязательством созыва Учредительного собрания, так как полагал, что обстоятельства могут побудить удовольствоваться и какой-либо иной, менее совершенной, формой народного волеизъявления. Мне, конечно, и в голову не приходило отрицать, что для успеха действий диктатора он должен пользоваться сочувствием широких масс населения. Но я не делал себе иллюзий на счет протежируемой моими коллегами по центру "общественности". Опыт революционных лет убедил меня в том, что эта "общественность", в лице составляющих ее интеллигентских кружков, ничем с массами не связанных, в значительной своей части равнодушных к началам государственно-национальным, не может служить опорой для власти вообще, для "твердой" власти — в особенности. Вместо "общественности" я приглашал опираться просто на народ, и, так как масса русского народа есть прежде всего масса крестьянская, то на крестьянство. Естественно поэтому, что я тоже стоял за аграрную реформу. Но я мыслил ее не в виде громоздкого законодательного акта, со сложными и учеными построениями и выкладками, а в виде ряда практических мероприятий, проникнутых одной очень простой, грубой и, если угодно, революционной идеей — сохранения того земельного передела, в котором заключается социальное содержание революции. Я, конечно, признавал, что нужно завоевывать симпатии и других классов населения и что для этого нужно организовать "хорошее управление". Но я опять-таки позволял себе сомневаться, чтобы такое управление могло быть оборудовано или поддержано нашей малокровною и безвольною "общественностью". Мои еретические суждения, очевидно, не могли не навлекать на меня неудовольствия с разных сторон. Один из моих коллег не без яда говорил, что я занимаюсь тем, что выражаю в политически грамотной форме "черносотенные" мысли генералов.

У "Национального центра" были свои победы и поражения. Учредительное собрание не прошло, и генерал Деникин еще раз утвердился в убеждении, что он не должен "предрешать" путей, какими русский народ "объявит свою волю". Зато идеи земельной и рабочей реформы были приняты к сведению и исполнению. О рабочем вопросе больше всего заботился сам М.М. Федоров. В связи с постановкой на практическую очередь земельного вопроса у нас появилось вскоре новое лицо — В.Г. Колокольцев, приобретший известность на "общественном" поприще, как председатель Волчанской земской управы, и бывший министром земледелия в гетманском правительстве. Его выдвинул "Национальный центр", сначала как будто только для заведывания государственными имуществами. Но В.Г. Колокольцев незаметно превратился в главу всего ведомства земледелия и в этом качестве доставил нам большие огорчения.

* * *

Объединение командования повлекло за собой переименование всех наших центральных учреждений. А оно, в свою очередь, внесло в нашу терминологию известную двусмысленность. Власть главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России в военном отношении распространялась на всю освобожденную от большевиков территорию, включая и казачьи земли, и Крым. В гражданском отношении она действовала только в местностях, которые получили теперь официальное наименование "местностей, находящихся под Верховным управлением главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России".

Пространство этих местностей расширилось районом Одессы, которую в декабре "поверг к стопам" генерала Деникина прибывший туда из Ясс и вытеснивший при содействии французов петлюровцев генерал Гришин-Алмазов. Это приобретение оказалось сомнительного качества. Город вообще трудно управляемый благодаря специфическим особенностям своего пестрого населения, Одесса стала совсем невозможна, с тех пор как в ней появились киевские эмигранты и французские войска. Мы так и не справились с этим кипящим котлом всевозможных "сепаратизмов" и интриг, инородческих, иностранных и административных. Мало помогло делу и назначение туда главноначальствующим генерала Санникова, бывшего при Временном правительстве одесским городским головой. Связь, вообще слабо работавшая на территории главного командования, с Одессой почти вовсе не поддерживалась, и нам только казалось, что мы управляли этим городом, который мы не смогли даже снабдить топливом и продовольствием. Мы делали из Екатеринодара бессильные жесты, а Одесса жила сама по себе, или, вернее, билась в судорогах нездорового политиканства и спекулятивного ажиотажа.

С "краевыми образованиями" мы тоже ладили плохо. Даже с Крымом, не заявлявшим никаких притязаний на суверенитет, возникали постоянные трения. Н.И. Астров, можно сказать, висел на прямом проводе, миря нас с крымскими министрами. Независимо от присутствия и в Крыму "третьей силы", в лице союзников, и часто неудачного подбора высших местных военных начальников, наши несогласия, несомненно, объяснялись различным "строем" двух правительственных механизмов — нашего, настроенного в тоне военной диктатуры, и крымского, выдвинутого "общественностью", частью довольно левою. Про казачьи земли нечего и говорить. Правда, Дон еще в атаманство генерала Краснова стал обнаруживать большую сговорчивость и охотно шел на объединение отдельных предметов управления, особенно когда оно выдвигалось и обосновывалось нуждами фронта. После же падения генерала Краснова, в связи с военными неудачами, и избрания в атаманы старого добровольца, генерала Богаевского донские власти на некоторое время сделались совсем ручными. Зато Кубань продолжала "самостийничать" и срывала все объединительные начинания. После долгих переговоров в феврале было достигнуто объединение в руках главного начальника военных сообщений заведывания путями сообщения, почтой и телеграфом. Оно оказалось неполным благодаря сопротивлению путейского ведомства Кубани. Кубань сделала невозможным и намеченное и подготовленное позднее объединение продовольственного дела, на которое с охотой согласились Дон и младший член казачьей семьи, только что освобожденный Терек.

Это третье по счету казачье "государственное образование" явилось для нас источником новых разочарований. Терская область была обязана своим освобождением всецело Добровольческой армии, да и помимо этого целый ряд условий этнографического и географического характера подсказывал терцам политику самого тесного единения с главным командованием. Момент возрождения терского казачества был исключительно благоприятен для установления правильных взаимоотношений между местною казачьей властью и властью главнокомандующего. Но мы не сумели использовать его, только лишний раз продемонстрировав половинчатость и неясность нашей казачьей политики. Пока мы разговаривали на эти наши "вечные" темы, созванный по предложению главнокомандующего для выборов атамана Войсковой Круг дал Тереку конституцию, конечно, исходившую из теории казачьего суверенитета. После этого все позднейшие усилия ввести в берега эту новую "державную" стихию были уже неизбежно обречены на неудачу, и составленные у нас тезисы о желательном строе наших взаимоотношений с Тереком только без нужды раздражили терских политиков. Правда, Терское войско до конца оставалось наиболее "русским" и благожелательным к нам из всех трех войск. Правда, Терек считался с главноначальствующим Терско-Дагестанского края, мирился и с выделением из территории старой Терской области неказачьих местностей, даже, в меру своей относительной слабости, допускал и на казачьей территории действие некоторых органов главного командования. Но, в общем, и он был для нас потерян.

Несмотря на повторные неудачи нашей казачьей политики, мы в конце февраля опять занимались конституционными исканиями. Казачьи лидеры носились в это время с проектом созыва конференции южно-русских "государственных образований" для создания из них федеративного союза, со включением даже Грузии, с которой мы фактически находились в состоянии войны. В противовес этим федералистическим затеям считалось полезным выдвинуть с нашей стороны нашу традиционную схему казачьей автономии. На одной из "сред" у генерала Деникина я докладывал новый мой проект Южно-русского союза. Мы еще раз пересмотрели и отшлифовали перечень предметов общегосударственного и местного значения и обсудили вопрос о включении казачьих представителей в "Особое совещание" или хотя бы только в совещательные органы при начальниках управлений. Генерал Деникин говорил нам, что, по его сведениям, казаки готовы были бы удовольствоваться таким представительством в министерских советах. Конечно, он был слишком большим оптимистом.

* * *

С принятием генералом Деникиным главного командования над всеми Вооруженными Силами Юга России закончила свое существование старая Добровольческая армия. От принципа добровольчества, собственно, отказались еще раньше, и добровольческие части пополнялись путем мобилизации на общем основании. Но дух Добровольческой армии продолжал жить среди нас, и мы в разговоре и даже на письме, избегая нового длинного и неуклюжего названия, пользовались этими старыми, родными и милыми словами.

Из военных частей название "добровольцев" стало, по преимуществу, применяться к "именным" полкам корпуса генерала Май-Маевского, вошедшего в состав вновь сформированной Кавказской Добровольческой армии. Во главе этой армии был поставлен генерал барон П.Н. Врангель, который создал себе громкую славу руководством добровольческой конницей при очищении Северного Кавказа. Генерал Врангель заболел сыпным тифом, и его заменял в Ростове, где находился штаб армии, генерал Юзефович. Развернутый в помощь ослабевшим донцам корпус генерала Май-Маевского занимал западную часть фронта, обороняя Каменноугольный район. Туда же были переброшены лучшие кубанские конные части — корпус генерала Покровского и дивизия генерала Шкуро. Я не знаю, как будут квалифицировать с точки зрения "строгого" военного искусства действия марковцев и алексеевцев, корниловцев и дроздовцев зимой и весной 1919 года. Мы навсегда сохраним о них память, как о чудесной эпопее сверхчеловеческой доблести и недосягаемого героизма. В метель и стужу, плохо одетые и снабженные, добровольцы, день за днем, месяц за месяцем, сдерживали натиск во много раз сильнейшего противника. Они возвращались в тыл только для того, чтобы отлежаться в лазарете и с лишней нашивкой на левом рукаве опять отправиться на фронт.

Глава 5
ОТДЕЛ ПРОПАГАНДЫ

К началу марта относится событие, катастрофически повлиявшее на мое положение в правительстве генерала Деникина. 6 марта, в среду, "Особое совещание" под председательством главнокомандующего единогласно одобрило мою кандидатуру на должность управляющего Отделом пропаганды, только что оставленную Н.Е. Парамоновым. 8 марта мое назначение было оформлено. Я поставил условием, чтобы за мной была сохранена должность управляющего Отделом законов, и вплоть до моей отставки, последовавшей 20 декабря, я официально именовался — управляющий Отделом законов, временно исполняющий обязанности управляющего Отделом пропаганды. Я не скрывал от себя опасностей такого совместительства и тогда же откровенно сказал генералу Деникину, что 6 марта была испорчена моя карьера при Добровольческой армии. Но отказаться от Отдела пропаганды мне было трудно, так как ни у главнокомандующего, ни у "Особого совещания" не было в тот момент другого кандидата; бросить Отдел законов, который я только что сформировал, мне было слишком больно, и я с тяжелым сердцем взвалил себе на плечи это невероятное бремя, с которым едва ли кто-нибудь был бы в состоянии справиться.

Должность управляющего Отделом законов сама по себе была уже достаточно обременительна. "Особое совещание" законодательствовало обильно и быстро. Законопроекты сыпались, как из рога изобилия, будучи в большинстве юридически беспомощны и безграмотны. Следить за ними в редакционном отношении, не упуская из виду общего духа нашего законодательства, было нелегко. Другая, лежавшая на Отделе законов, функция — обнародование законов через печатание их в "Собрании узаконений и распоряжений правительства" — тоже встречалась на практике с большими затруднениями. Правительство генерала Деникина всегда страдало недостатком бумаги и отсутствием типографских средств. Отдел законов прямо бедствовал в обоих этих отношениях. Несмотря на то что мне удалось подобрать себе хорошо подготовленных сотрудников из бывших чиновников Сената и Государственной канцелярии, работа Отдела законов требовала внимания и активности и лично от управляющего. А этот управляющий стоял теперь во главе второго ведомства с почти необъятными задачами, с огромным персоналом и многомиллионным бюджетом. Если прибавить к этому, что за мною была полностью сохранена моя традиционная специальность ведения переговоров с казаками, что я не мог, естественно, отказаться и от общественно-политической деятельности и что ввиду размещения большей части центрального управления Отдела пропаганды в Ростове с марта по июнь я непрерывно ездил из Екатеринодара в Ростов и обратно, то станет ясно, в каких ненормальных условиях стала протекать моя работа. Кроме того, надо иметь в виду, что с начала июня по конец августа я был в заграничной командировке, и что, вернувшись в Россию, я в силу обстоятельств, о которых речь будет ниже, устранился от Отдела пропаганды и вступил в должность только 6 ноября, за полтора месяца до своей отставки.

В субботу, 9 марта, я выехал в Ростов и 10-го виделся с Н.Е. Парамоновым и объяснялся с местным комитетом партии народной свободы, который был очень взволнован происшедшей переменой. В понедельник, 11 марта, я принял должность.

* * *

В основе организации Отдела пропаганды лежало возникшее ранее всех других гражданских учреждений Добровольческой армии "Осведомительно-агитационное отделение" Дипломатического отдела. Создал его небезызвестный в интеллигентских кружках Петрограда С.С. Чахотин, человек феноменальной трудоспособности, фанатик так называемой "американской системы" делопроизводства, может быть, очень хорошей для банкирских домов и страховых обществ, но совершенно, по-моему, непригодной в живом деле осведомления и агитации. В первом же заседании "Особого совещания" 28 сентября было постановлено изъять Осведомительное отделение из ведения Дипломатического отдела и подчинить его председателю "Особого совещания", в состав канцелярии которого оно должно было войти. Фактически Осведомительное отделение жило совершенно самостоятельно, и в декабре "Особое совещание" признало, что вызванное практикой расширение его деятельности требует переименования отделения в "Осведомительное бюро". Осведомительное отделение к этому времени, несомненно, очень развилось и кроме центра начало работу и на местах, через "узлы" своей "сети". От этого первого периода осведомления и агитации Отдел пропаганды получил в наследство сокращенное наименование "Осваг" и некоторую своеобразную рутину канцелярской формалистики.

С января 1919 года на этот "древнейший" пласт стал ложиться новый. Уже в декабре у нас много говорили о необходимости противопоставить большевистской пропаганде пропаганду добровольческую. В частности, с очевидно пропагандистскими целями и в значительной степени по совету иностранцев была образована "Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков", которой ставилась задача "широкого освещения перед лицом всего культурного мира" деятельности Советской власти. Одновременно шла речь о дальнейшем усовершенствовании Осведомительного отделения и об учреждении настоящего телеграфного агентства. Из всех этих разговоров и родилась мысль о самостоятельном ведомстве пропаганды. К Новому году она настолько оформилась, что начали уже искать управляющего отделом. Называли двух лиц — Н.Е. Парамонова и меня. 16 января Н.Е. Парамонов был назначен управляющим Отделом пропаганды. 18 января он приезжал к нам защищать в "Особом совещании" проекты учреждения и сметы отдела. Н.Е. Парамонов размахнулся широко, он заговорил было о 50 миллионах на три месяца, но помирился на 25 миллионах — сумма, по тому времени, все же громадная. Он совершенно правильно добивался и добился сосредоточения в своих руках всех отраслей дела осведомления и пропаганды.

Мой предшественник пробыл в должности всего полтора месяца. Для такого сложного и ответственного дела, находившегося к тому же в стадии формирования, или, что еще хуже, переустройства, это совсем ничтожный срок. При Н.Е. Парамонове успели только наметиться первые неясные очертания нового ведомства. Он приступил к формированию центрального управления отдела в Ростове, а потом туда же перевел весь чахотинский "Осваг". Благодаря этому по некоторым частям получилось дублирование, по некоторым — несогласованность работы. "Осваг" не растворился в новой организации отдела, а остался в нем, как государство в государстве, и С.С. Чахотин явился своего рода средостением между главою ведомства и ответственными руководителями частей. Так оно получилось по чахотинской "системе", что каждое дело в начальной и конечной стадии своего движения по отделу должно было переходить через руки одного и того же лица — всемогущего управляющего делами и универсального докладчика при главе ведомства. При таких условиях работа, конечно, не спорилась, самые срочные бумаги лежали по несколько дней без исполнения, и Н.Е. Парамонов говорил мне, что он имел в виду в самом близком будущем "систему" упразднить. Сделать ему этого не пришлось, так как уже с середины февраля начались между ним и главным командованием недоразумения, быстро приведшие его к решению подать в отставку. Я думаю, что одной из причин этих недоразумений было то обстоятельство, что Н.Е. Парамонов вместе со всем центральным управлением отдела поместился в Ростове, что помешало установлению живой связи между ним, главнокомандующим и "Особым совещанием". В пользу Ростова говорили только большие, по сравнению с Екатеринодаром, технические возможности. Но если так, то в Ростове надо было создать лишь технический аппарат в самом тесном значении слова, а управляющему с его ближайшими сотрудниками надлежало жить в месте пребывания правительства. Особенно гибельно было то, что Н.Е. Парамонов увез в Ростов и информационную часть, оставив в Екатеринодаре небольшое отделение "для связи". Оторванная от всех главных источников осведомления информационная часть в Ростове прозябала, а екатеринодарская "связь" легко конкурировала с ней и забивала ее. Несчастлив был Н.Е. Парамонов и в своих помощниках. Одного из них он должен был взять из своих донских сограждан, так как генерал Краснов поставил условием пребывания Отдела пропаганды в Ростове назначение помощника управляющего по соглашению главнокомандующего с донским атаманом. В качестве такого представителя Дона Н.Е. Парамонов пригласил небезызвестного писателя, секретаря Войскового Круга, ныне покойного Ф.Д. Крюкова. Почтенный литератор Ф.Д. Крюков был "никакой" администратор, в чем охотно сам признавался. Быть его постоянным заместителем в "Особом совещании" Н.Е. Парамонов предложил мне, но я отказался, полагая, что в "Особом совещании" должен обязательно бывать сам управляющий отделом. Особенно не повезло Н.Е. Парамонову со вторым его ростовским помощником — С.Г. Сватиковым. Не знаю, что именно ставилось в вину С.Г. Сватикову, но знаю, что приглашение его Н.Е. Парамоновым произвело в наших военных сферах впечатление скандала и вызова. К тому же, несколько вообще беззаботный насчет формальностей, Н.Е. Парамонов допустил С.Г. Сватикова к фактическому исполнению обязанностей своего помощника без предварительного испрошения на то согласия главнокомандующего. В архиве управляющего отделом я нашел целый ряд бумаг, адресованных в высшие инстанции с подписью С.Г. Сватикова "за управляющего отделом" и возвращенных "без исполнения, как подписанных лицом, не уполномоченным". После одной очень резкой резолюции главнокомандующего С.Г. Сватиков предпочел сам покинуть отдел. Уже этих инцидентов было бы, конечно, достаточно, чтобы испортить настроение управляющему Отделом пропаганды. Переполнило же чашу распоряжение главного командования о закрытии организованных Н.Е. Парамоновым в Ростове газет. Газеты эти, которыми заправляли очень бойкие литераторы, не отличались избытком такта и политической грамотности. Но можно было бы найти и иные способы приведения их в порядок. Н.Е. Парамонову, по-видимому, наскучили эти трения, и он подал прошение об отставке.

* * *

Приняв должность и несколько ознакомившись с делами, я убедился, что передо мной стояла дилемма — либо расформировать отдел и, приостановив работу пропаганды, создать тем временем совершенно новое по организации и персоналу учреждение, либо продолжать работу с той машиной, которая была под рукой, проверяя и исправляя ее "на ходу". Кроме того, надо было спешно искать себе помощников, так как, просидев в одиночестве несколько дней в своем новом служебном кабинете, в доме № 62 по Большой Садовой, я увидел полную невозможность одному человеку совладать хотя бы только с текущей перепиской. "Особое совещание" в Екатеринодаре, куда я ездил с докладом, поручило мне переустраивать отдел, не приостанавливая работы ни на один день, и я стал действовать в этом направлении. Я упразднил "систему", расстался с С.С. Чахотиным, который тотчас же переправился к Ф.Д. Крюкову во вновь возникший "конкурентный" донской "Отдел осведомления", и перевел информационную часть обратно в Екатеринодар. Затем мы стали приводить в ясность и относительный порядок центральные и местные учреждения отдела.

Положение мое облегчилось с тех пор, как я привез из Екатеринодара первого своего помощника, генерального штаба полковника Б.А. Энгельгардта. Для меня было ясно, что ввиду обилия военных в составе служащих отдела и тесного соприкосновения нашей работы с фронтом одним из помощников управляющего должно было быть лицо военного звания. В Екатеринодаре, одновременно из кругов "Национального центра" и штаба главнокомандующего, мне назвали имя Б.А. Энгельгардта, бывшего члена Государственной думы и коменданта Таврического дворца в первые дни революции. У него был опыт в агитационно-информационной работе и вкус к ней, и он согласился поехать в Ростов "посмотреть и попробовать". Он по ехал и остался в отделе дольше, чем кто бы то ни было другой. Я стоял во главе Отдела пропаганды девять с половиной месяцев. Из них четыре с половиной месяца управлял отделом я, пять месяцев меня замещал Б.А. Энгельгардт. Ему же я окончательно сдал отдел 22 декабря перед эвакуацией Ростова. Вскоре после прибытия Б.А. Энгельгардта в Ростов его соблазняли новым почетным назначением. 26 марта я получил от генерала Лукомского телеграмму о том, что предполагается назначить военного представителя главнокомандующего при союзном командовании в Константинополе, и что генерал Франше д'Эспере просит о назначении на эту должность полковника Энгельгардта. Генерал Лукомский запрашивал меня о моем согласии. Переговорив с Б.А. Энгельгардтом, я ответил решительным отказом. Не знаю, не жалеет ли иногда мой бывший помощник, что предпочел тогда каторжный и неблагодарный труд пропагандиста-агитатора приятному военно-дипломатическому посту за границей. Вдвоем с Б.А. Энгельгардтом мы проработали месяц. После Пасхи, в апреле, мы получили новое подкрепление в лице ректора Петроградского университета, известного историка, профессора Э.Д. Гримма. Я встретился с Э.Д. Гриммом на Пасхе в Анапе, куда он прибыл после эвакуации Крыма, и предложил ему должность второго моего помощника. Профессор Гримм взял на себя ближайшим образом заведывание газетным делом, а также частями литературной и художественной.

Оба мои помощника за время своей службы в Отделе пропаганды немало натерпелись от ожесточенной травли, которая велась против них с разных сторон и по разным побуждениям. Мне не приходилось замечать, чтобы эта травля выводила их из состояния душевного равновесия или понижала их энергию в работе.

* * *

За время своего существования Отдел пропаганды вызывал самую суровую критику. Полностью ответить на все нападки на отдел можно будет только тогда, когда настанет время для исчерпывающего изложения его истории. А время это настанет еще не скоро, так как с разносторонней и в некоторых отношениях, по необходимости, конспиративной работой отдела тесно связано слишком много имен и репутаций живых и действующих людей. Я вынужден оставаться пока в области самых общих соображений.

Чаще всего обвиняли Отдел пропаганды, или, как его продолжали называть, "Осваг", — в бездействии. Говорить о том, что стоящая "безумных" денег пропаганда "ничего не делает", что "осважники" поголовно "бездельники", было широко распространенным и доступным занятием. Генералы, которые не моргнув глазом сдавали красным города с огромными запасами снаряжения и обмундирования и у которых войска ходили раздетые и разутые, никогда не упускали случая доносить в ставку, что в их районе никакой работы пропаганды "не замечено". Чины Государственной стражи, пользовавшиеся общей и дружной ненавистью населения, рапортовали по начальству о том, что в такой-то местности агитаторы Отдела пропаганды "вовсе" или "почти" не появляются. Но в то же время Отдел пропаганды обвиняли и в таких вещах, которыми "бездействуя", "ничего не делая" как будто погрешить невозможно. Слева говорили о том, что он занимается "монархической" или "черносотенной" агитацией; евреи ставили ему в вину "антисемитскую" или даже "погромную" пропаганду. Зато справа разоблачали "жидовский" состав работников Отдела пропаганды и "масонские" тенденции его деятельности. Союзники подозревали его в активном "германофильстве". Наконец, "самостийники" казачьих областей дарили его горячею и откровенною ненавистью за систематическое подкапывание "под устои казачьей свободы".

Я думаю, что это поразительное противоречие объясняется очень просто. С многочисленными частичными уклонениями, неизбежными при разбросанности учреждений, отсутствии связи между "центром" и "провинцией" и общим упадком моральной и служебной дисциплины, работники Отдела пропаганды делали то, что они могли и должны были делать, то есть писали и говорили в духе "программы" правительства генерала Деникина. Не их вина была, если эта программа отличалась расплывчатостью и неопределенностью, и нс могло быть безукоризненно стройной "программной" постановки пропаганды, когда общую внутреннюю политику делал на свой страх и риск каждый главноначальствующий или губернатор, и своя земельная политика была едва ли не у каждого командира отдельной воинской части и у каждого начальника уезда.

Деятельность Отдела пропаганды, конечно, никогда не была удовлетворительна. Но она на каждом шагу сталкивалась с препятствиями, большею частью от воли работников отдела не зависимыми. Такие препятствия были и политического, и морального, и технического характера. Из числа препятствий политических главным было именно отсутствие у нас политического курса. Это всего виднее хотя бы на том же самом земельном вопросе. Непосредственно после обнародования известного письма генерала Деникина по земельному вопросу от 24 марта 1919 года я имел случай на основании опыта наших агитаторов говорить главнокомандующему, что, с агитационной точки зрения, такая общая и сухая схема аграрной реформы совершенно недостаточна, что ее необходимо возможно скорее конкретизировать рядом практических аграрно-политических мероприятий. Между тем, если не считать обрывков аграрного законодательства, которые вызывались насущными нуждами сегодняшнего дня, мы так и не дождались ни земельной политики, ни земельного закона. Земельное положение, выработанное ко второй половине августа, было отвергнуто генералом Деникиным, и его вдохновитель В.Г. Колокольцев вышел в отставку. Новое положение было готово к декабрю. Оно даже не обсуждалось в "Особом совещании". Немудрено, что при таких условиях не могло быть устойчивой и однообразной "земельной пропаганды", как не могло быть и "программной" пропаганды вообще. По существу мы все время питались немногими общими идеями лучших речей генерала Деникина, его двух "писем" от 24 марта и "декларации" 10 апреля. Это было мало для преподания точных политических указаний из центра и для привлечения к ответственности местных работников за уклонение от "программы". Вступая в должность после долгого перерыва в ноябре 1919 года, я имел в виду издать подробный политический циркуляр по ведомству, который был у меня написан и с которым я знакомил и главнокомандующего, и моих ближайших сотрудников, и отдельных членов "Особого совещания". Но как раз в это время был впервые серьезно поставлен вопрос о нашем "политическом курсе" вообще, и я счел себя обязанным отложить обнародование ведомственной программы до установления программы правительства. Я ждал напрасно.

Другим препятствием к надлежащей постановке дела пропаганды надо считать невозможность подобрать подходящий персонал. Юг России вообще всегда жаловался на недостаток людей, который ощущался во всех ведомствах. Но по сравнению с Отделом пропаганды все прочие управления находились в неизмеримо лучших условиях: у них были кадры работников и для местных учреждений, и для центра. Отдел пропаганды по необходимости "импровизировал" своих служащих. Он импровизировал их очень часто неудачно. Но его неудачи имеют свое объяснение. Прежде всего трудно было вообще искать людей на хлопотливую, нервную и просто опасную службу при том грошовом содержании, которое в своем фатальном стремлении к "экономии" платило чиновникам правительство генерала Деникина. Мы всячески изворачивались, чтобы улучшить по возможности материальное положение наших служащих, но это удавалось плохо, и мы все же платили жалкие гроши. Для нас существовали еще два "неписаных" ограничения. Мы должны были работать без социалистов и евреев. Люди, знающие национальный и партийный состав нашей умеющей говорить, писать и по-настоящему агитировать интеллигенции, поймут, что это означало на практике. Социалисты не пошли бы, конечно, к нам в силу принципиальных расхождений, даже если бы мы их звали. Но мы не могли и думать о привлечении к работе социалистически мыслящих деятелей, так как всякое сколько-нибудь "левое" имя в списке официальных или неофициальных сотрудников отдела вызывало вопль на крайне правом фланге нашего "широкого" политического фронта, вопль, который тотчас же переходил в начальственную истерику. С евреями дело обстояло еще круче. Формального запрещения принимать евреев на службу не существовало. На практике евреев у нас не было — за единичными исключениями, которые можно было пересчитать по пальцам — просто потому, что при повально антисемитском настроении массы, особенно военной, еврей в роли агитатора-пропагандиста был просто "невозможен". Мы были таким образом "асемитичны". И все-таки в очень влиятельных кругах Отдел пропаганды всегда считался "жидовским" учреждением, и для людей, которые обвиняли и обвиняют нас в антисемитских тенденциях, должно быть небезынтересно узнать, что розыск евреев среди наших сослуживцев, сообщение о них высшему начальству были любимым занятием официальных соглядатаев и добровольных доносчиков по Отделу пропаганды. Первая резолюция главнокомандующего, переданная мне в качестве управляющего отделом, гласила, что, как говорят, в Ростове все евреи, уклоняющиеся от воинской повинности, поступили в Отдел пропаганды, и что надо назначить комиссию из генералов резерва для проверки состава этого "преступного учреждения". Последнею бумагой, которую я передал Б.А. Энгельгардту при сдаче должности, был запрос от председателя правительства, генерала Лукомского по поводу напечатанного в журнале покойного В.М. Пуришкевича "Благовест" списка евреев, служащих в Отделе пропаганды. А разве не трагически нелепо то, что на протяжении многих месяцев меня, как кошмар, преследовали фамилии двух маленьких сотрудников отдела К. и С.? О, эти К. и С., из которых один был натуральным семинаристом, а другой числился по паспорту болгарином, — как часто приходилось встречать их имена в доносах на Отдел пропаганды, сколько получили мы по поводу них бумаг за сургучной печатью "совершенно секретно" и "в собственные руки"! После евреев у нас всего охотнее искали офицеров, не желающих идти на фронт. Офицеров у нас было действительно много, и при данных условиях поголовной милитаризации и фактического устранения целых категорий гражданских работников это было более чем естественно. Но в огромном большинстве это были так называемые "категорные" офицеры, то есть негодные к строю по состоянию здоровья, или солидные штаб-офицеры. С большими хлопотами и неприятностями мы добивались освобождения от строя очень немногих нужных нам молодых людей в офицерской форме и получали отсрочки для некоторых низших служащих. Это еще больше сужало рамки возможного выбора активных работников пропаганды, делая, в частности, составление надлежащего кадра агитаторов вообще немыслимым. А в то же время рядом с нами в тыловых военных учреждениях, в разных штабах и специальных частях, железнодорожных, авиационных, автомобильных, болталось сколько угодно здоровых офицеров, сохранявших очень воинственный вид и не вызывавших ничьего негодования. Нам рекомендовали иногда, в качестве выхода из затруднения, привлечение, особенно на должности начальников отделений, "местных" людей, "общественных" деятелей. Опыты в этом смысле делались, и неудачно. "Местные" люди, такова уж их природа, обычно партийны и слишком близко прикосновенны к сложному переплету провинциальных общественно-политических отношений, и для нашей "надпартийной" работы оказывались непригодны. Пожилые генералы и полковники, раненые офицеры, штатские интеллигенты, почему-либо свободные от военной службы, — только должности высших четырех классов (о пятом шли споры) освобождали у нас от призыва в войска, и дамы, дамы без конца — таков был резерв чинов Отдела пропаганды. Я решаюсь тем не менее утверждать, что, несмотря на все это, нападки на наш персонал грешат большими преувеличениями. У нас были, главным образом на местах, невежественные лодыри и "пристроившиеся" паразиты; были люди с пониженным чувством ответственности и склонностью к злоупотреблениям. Едва ли их было у нас больше, чем в других ведомствах. В общей же массе это были честные и добросовестные труженики, которые прилежно учились своему новому, невиданному делу, и, будь налицо другие технические и политические условия, очень многие из них выросли бы в настоящих, опытных специалистов. Я не говорю уже про наш центр, в списках которого, к удовольствию и гордости руководителей отдела, числилось несколько выдающихся деятелей искусства, науки и литературы.

Технические условия, с которыми нам приходилось считаться, были из рук вон плохи. Телеграф на Юге России почти не действовал, и наша телеграфная информация была в значительной степени парализована. Езда по железным дорогам являлась одним из тягчайших испытаний, а без курьерской службы мы не могли существовать. От курьеров, развозивших нашу литературу, требовались исключительная физическая сила, настойчивость и выносливость. Из каждой выехавшей партии половина возвращалась больными тифом, испанкой, воспалением легких. Бумаги никогда не хватало. На внутреннем рынке ее почти не было, цены были дикие, и совсем ничтожные количества бумаги удавалось со скандалом и криком приобретать путем реквизиции. К организации же планомерного ввоза бумаги из-за границы на началах товарообмена наш правительственный аппарат оказался совершенно неспособным. Еще весною 1919 года я доказывал в "Особом совещании", что вопрос о снабжении Юга России бумагой есть вопрос государственной важности, требующий пристального внимания правительства. Конечно, со мной все согласились, а М.М. Федоров прямо загорелся и заявил, что надо поставить дело правильно и широко и восстановить в той или иной форме Бумажный комитет. Он направил ко мне очень симпатичного старичка, большого специалиста по бумажному делу. Специалист обстоятельно и убедительно доказал мне необходимость уже теперь заботиться о возрождении бумажной промышленности и, в частности, изложил великолепный план создания бумажных фабрик в Черноморской губернии; он ничего, конечно, не сказал, где и как достать сейчас нужные для пропаганды запасы бумаги. Потом все это дело как-то заглохло, и мы кое-как изворачивались своими средствами. А благодаря вечному бумажному голоду мы задерживали многие издания и то, что издавали, издавали в заведомо недостаточных количествах, выпуская вместо миллионов сотни и даже десятки тысяч экземпляров. Здесь была одна из главных причин "отсутствия" литературного материала, на которое вечно жаловались и фронт, и тыл. Попытки наладить правильное снабжение информационным материалом за границу тоже разбивались об эту проклятую "технику". Очень долго мы пробавлялись курьерами. Отдел генерального штаба Военного управления два раза в месяц отправлял за границу офицеров — курьеров. Эти курьеры не любили наших громоздких пакетов с газетами, сводками, плакатами, фотографиями. А потом в движении их по Европе был какой-то органический порок, вероятно, связанный с повсеместным расстройством сообщений и с паспортными формальностями. Так или иначе, но пакеты наши частью вовсе не доходили по назначению, частью получались с чудовищным опозданием. Огромною радостью было для нас поэтому узнать, что с 1 ноября 1919 года мощная радиостанция в Николаеве будет ежедневно рассылать свои радио по всему миру. С 1 ноября наша информационная часть ежедневно посылала в Таганрог в штаб главнокомандующего текст нашего сообщения, и из штаба оно по прямому проводу должно было передаваться в Николаев. Скоро нам сообщили, что Николаев "связался" почти со всеми крупными радиостанциями Европы, большинство из которых уже "отвечает". Результаты получились, однако, самые плачевные. Правда, мы видели наши радио в закавказских газетах. Но до европейских центров, Парижа и Лондона, не доходило ничего. Из Лондона нам было объяснено, что просто Николаев не сумел заставить себя "слушать", "врывался в чужие разговоры" и только все путал. П.Н. Милюков сурово, но совершенно справедливо писал, что эта неудача с радиотелеграфом является лучшим доказательством нашей технической бездарности. Так вот мы и работали. Один видный политический деятель сказал мне весной: "Прежде всего вам надо наладить заграничную почту". Да, несомненно, если бы удалось наладить заграничную, да заодно и внутреннюю почту, железнодорожное сообщение и внешнюю торговлю, то пропаганде было бы легче. Но не одному же Отделу пропаганды было брать на себя эту титаническую задачу!

Бороться со всеми этими материальными и техническими трудностями было бы легче, если бы наша деятельность протекала в иной моральной атмосфере. Трагизм нашего положения состоял в том, что ни с чьей стороны, от высших чинов ставки до последнего стражника, мы не встречали понимания, сочувствия и поддержки. Еще с времен С.С. Чахотина установилось у всех наших ведомств к "Освагу" какое-то злорадное и легкомысленно-пренебрежительное отношение. Несмотря на то что работа Отдела пропаганды имела мало общего с работой старого "Освага", это отношение было сразу перенесено и на нас. Играли здесь роль и раздражение против беспокойного, вездесущего соседа, и склонность обобщать отдельные случаи ошибок и злоупотреблений, и добросовестное непонимание, и просто грубое невежество. Так или иначе, но факт тот, что пропаганда работала, вечно состоя "под подозрением", осыпаемая отборною бранью скорострельных генеральских резолюций и целым дождем доносов, и что на каждого, самого скромного, ее служащего были отовсюду направлены сильнейшие подзорные трубы и яркие лучи прожекторов. Значительная часть моего времени уходила на то, чтобы отписываться от самых низменных пасквилей, и каждый день я находил на своем письменном столе очередную порцию грозных запросов и резолюций. Гавас и Рейтер, Вольф и Коррбюро иногда ошибаются, иногда пускают в свет более или менее непроверенные сенсации. Но стоило нашему Пресс-бюро допустить малейшую неточность, и тотчас же ко мне летели резолюции, клеймившие эту "возмутительную", "провокационную" (у нас всегда и везде чуяли "провокацию") ложь и требовавшие "опровержений" и "объяснений". Всем прекрасно было известно, что в большей части местностей Юга России нельзя было, что называется, "сунуться" дальше уездных городов и железнодорожных станций без риска быть убитым или ограбленным и что, кроме того, поездки по сельским местностям стоили чрезвычайно дорого. Это не мешало всяким военным и гражданским начальствам неутомимо писать по инстанциям, что Отдел пропаганды ограничивается устройством эффектных витрин в городах, пренебрегая "деревней". Зато горе проникшему в деревню "освагу", если он допускал какую-нибудь оплошность. Помню такой случай: работавший в одном агитационном отряде приват-доцент N. выступал на сходе где-то в Свято-Крестовском уезде Ставропольской губернии и сказал несколько неудачных бестактных фраз. Немедленно застрочили соответствующие перья, и из Управления внутренних дел я получил любезное извещение, что там-то и там-то такой-то приват-доцент N. произнес такие-то неподобные вещи. Я послал кому следует запрос, но, признаюсь, внутренно порадовался бесспорному доказательству "проникновения в деревню" пропаганды. С тех пор я стал получать от всевозможных военных и гражданских чинов бумаги о приват-доценте N. Последняя, кажется, пятая по счету, была украшена генеральской резолюцией: "Надо бы убрать эту дубину".

Нечего и говорить, что Отдел пропаганды не пользовался сочувствием казачьих правительств. Пока отделом управлял Н.Е. Парамонов, избранный товарищем председателя Большого войскового Круга, отношения с Доном у пропаганды были нормальны. Но стоило во главе отдела стать мне, и Дон пожелал иметь свой собственный "Донотос". Мы вели долгие и скучные переговоры с войсковым правительством о согласовании деятельности наших организаций. Но в миниатюре у нас повторилась та же неудача, которая в большом масштабе постигла все "согласительные" переговоры между главным командованием и казачеством. Отдел пропаганды и Донской отдел осведомления стали работать параллельно. Потом Кубань завела свой "Коп" — так благозвучно назывался Кубанский отдел пропаганды, ведший систематическую и злобную травлю главного командования. Позднее всех заговорил о своем собственном отделе осведомления Терек, который, кажется, так и не успел осуществить свои проекты. Само собою разумеется, между нами и этими краевыми учреждениями происходила довольно скандальная конкуренция, совершенно, однако, неизбежная на почве принципиальных разногласий и личных столкновений и дрязг. В общем мы далеко превосходили краевую пропаганду и материальными средствами и совершенством организации. Но у краевых правительств была в руках власть, которою они и пользовались в ущерб нашей работе и для поддержки своих осведомительно-агитационных органов. Борьба велась непрестанно самыми разнообразными и часто некрасивыми способами. На Кубани дело доходило до настоящих гонений.

* * *

Со времени моего ухода из правительства генерала Деникина прошло более полугода. В хаосе непристойной эвакуации Ростова Отдел пропаганды развалили, и в Новороссийске он, как, впрочем, и все другие добровольческие ведомства, в полудремотном состоянии доживал свои последние дни. Потом новое крымское начальство расформировало его. Отдел пропаганды отошел в историю, и я могу говорить о нем спокойно и — думаю — беспристрастно.

И несмотря на все, что мне лучше, чем кому бы то ни было, известно о его ошибках и недостатках, я с уверенностью скажу, что в течение 1919 года Отдел пропаганды выполнил при Добровольческой армии огромную сумму необходимой работы. По части характера этой работы у меня было серьезное разногласие с одним из моих ближайших сотрудников, профессором Гриммом. Э.Д. Гримм полагал, что Отдел пропаганды должен стать в России нормальным и постоянным государственным органом, выполняющим ответственную задачу политического воспитания граждан. Я видел в нашем отделе учреждение временное и боевое, только и терпимое в чрезвычайных условиях напряженной междуусобной борьбы. В зависимости от усвоения той или иной точки зрения получится, как мне кажется, та или иная оценка работы Отдела пропаганды. Если исходить из взгляда Э.Д. Гримма, нужно будет признать, что она не вышла из подготовительной стадии инстинктивного нащупывания путей и более или менее случайных опытов. Приняв мой взгляд на дело, нужно согласиться, что свое боевое призвание отдел исполнял не без успеха.

Работа Отдела пропаганды не может быть еще раскрыта во всей ее полноте, но достаточно и того, что можно сказать, не опасаясь чему-нибудь повредить или кого-нибудь обидеть. Машина отдела была громоздка и бесформенна. Но у нее были мощные колеса с большими лопастями, захватывавшими многообразные стороны южнорусской жизни. В середине сентября 1919 года, в связи с съездом начальников наших местных отделений, мы устроили показательную выставку отдела. Выставка была доступна только официальным лицам, но и на ней мы могли, конечно, показать лишь некоторые отрасли нашей, так сказать, "наружной службы". Выставка произвела большое впечатление и заставила некоторых предубежденных критиков отдела изменить свое мнение о нем.

Деликатнейшей отраслью нашей работы была, вероятно, "политика печати". В этой области мы "поставили" в широком масштабе любопытный опыт, исследование и оценка которого принадлежат будущему. Мы снабжали печать Юга России обильным информационным и литературным материалом и создали, наконец, телеграфное агентство, функционировавшее с возможною в отвратительных технических условиях быстротою и точностью. Другие и очень разнообразные формы осведомления населения — через витрины, карты, световые картины, портреты, художественные и печатные плакаты — стали привычными элементами нашей уличной жизни, техника их совершенствовалась с каждым днем; слабее всего до конца обстояло дело с кинематографом благодаря отсутствию пленки. Главным пороком нашей печатной пропаганды, помимо ее количественной недостаточности, являлось преобладание в ней злободневных листовок и брошюр, весьма средней литературной добротности. Но в последнее время нам удалось значительно поднять уровень пропагандистской литературы, и только опять-таки техническое нищенство не позволяло нам одновременно удовлетворять спрос и на эфемерные Gelegenheitsschriften, и на вещи более "идеологического" характера. К моменту бегства из Ростова в "портфеле" отдела находилось много очень ценных произведений. Устная агитация, негласная и открытая, была сравнительно слабо развита благодаря недостатку толковых агитаторов и квалифицированных лекторов. Однако, если взять все, что было выполнено центром и отделениями по части речей, лекций и докладов, то получатся очень внушительные цифры. Наши агитационные поезда, для которых мы с трудом выклянчивали вагоны и паровозы, служили хорошей подмогой печатной и устной пропаганде. Более всего несчастливы мы были с работой за границей и на фронте. Ничтожность нашей заграничной деятельности объясняется отсутствием связи, бедностью валютой и чрезвычайною трудностью находить людей, годных для заграничной службы и одновременно приемлемых для нашей своеобразной военно-политической среды. Между фронтом и нами стояла глухая стена штабного высокомерия и равнодушия. Само собой очевидно, что в прифронтовой полосе мы были целиком в руках военных властей. Там, где они шли нам навстречу и помогали распространению нашей литературы, работа шла. Но это были редкие исключения. В большинстве случаев мы наталкивались на желание все делать самим, что часто было равносильно ничегонеделанью, на пассивность и прямое противодействие. Печатный материал, который мы, к сожалению, в слишком ничтожном количестве посылали на фронт, где-то застревал и пропадал, не доходя до его настоящих адресатов, и войсковые части осыпали нас упреками, в огромном большинстве незаслуженными. В июне, желая организованно преодолеть все трения и создать твердые формы сотрудничества, мы образовали Особую часть Отдела пропаганды при штабе главнокомандующего, которая должна была иметь свои местные отделения. Результаты этого опыта оказались плачевными. Особая часть тянула в сторону сильнейшего, то есть штаба, и ее отделения под крылом местных штабов "самостийничали", отрекались от отдела и вместо того, чтобы служить нам техническими исполнительно-распределительными органами — только для этого они и были нам нужны — конкурировали с гражданской пропагандой и дублировали ее работу. В декабре на специальном совещании при штабе главнокомандующего, которое было созвано, насколько я понимаю, с целью "добить" Отдел пропаганды, все признали неудовлетворительность такого положения вещей и присоединились к нашей точке зрения о необходимости полного объединения и гражданской, и военной пропаганды в одном гражданском учреждении. Для того чтобы провести в жизнь этот единственно правильный принцип, времени уже не хватило. Но я сомневаюсь, чтобы, при господствовавшем у нас пренебрежении военного элемента к гражданскому, из этого могло выйти что-нибудь путное. Я упустил бы, быть может, самое главное, если бы не упомянул, наконец, еще об одной нашей функции, как будто и не связанной непосредственно с делом пропаганды. Я разумею так называемую "информацию вверх", которая была бельмом на глазу у нашего "департамента полиции", стыдливо скрывавшегося под псевдонимом Гражданской части Государственной стражи. Она давалась замкнутому кругу официальных лиц в форме сводок разной степени секретности, составлявшихся на основании донесений с мест. Наиболее секретные из этих сводок, касавшиеся деятельности политических партий и организаций, изготовлялись только в двух экземплярах, для управляющего отделом и для председателя "Особого совещания", который представлял их главнокомандующему. Здесь мы тоже были сначала кустарями и лишь постепенно приближались к желательному уровню фактичности и грамотности. Но все же у нас напрасно пренебрегали сводками "Отдела пропаганды". В них своевременно отмечались те явления политического и морального развала, трагическое нагромождение которых содействовало нашему конечному краху. Руководители Отдела пропаганды имели печальное преимущество яснее других наблюдать течение этого грозного процесса.

Мне думается, что, если принять в расчет все эти отрасли работы Отдела пропаганды, придется признать вздорными толки о его "чудовищной" стоимости. Наши финансисты, которые руководились началами скорее домашней, чем "политической" экономии и которые своим фанатическим скопидомством, не подняв русского рубля, чрезвычайно помогли моральной депрессии всего фронта и тыла, любили говорить о миллионах, поглощаемых отделом. Я могу привести цифры. С 19 января по 1 декабря 1919 года Отдел пропаганды стоил ровным счетом 211 миллионов донских рублей, падавших с каждым днем. Это составит в среднем 21 миллион в месяц. На нашу смету очень часто относили расходы других учреждений. В ноябре одна заграничная миссия главного командования, которую тоже великодушно отнесли на наш бюджет и которая, кажется, не проехала дальше Парижа, стоила нам пять миллионов рублей. Мы тратили огромные деньги на бумагу, типографские работы и другую "технику", о стоимости которой имеют представление специалисты. К моменту катастрофы Отдел пропаганды владел четырьмя оборудованными поездами, несколькими типографиями, значительными запасами бумаги, огромным и разнообразным инвентарем. Не наша вина, что это имущество, оцениваемое во много десятков миллионов, частью погибло, частью было расхищено, частью досталось большевикам. Если вычесть его стоимость, "чистого" расхода получится и уже сравнительно совсем немного.

* * *

Сейчас почти что признаком хорошего тона считается бранить "Осваг" и высокомерно третировать "осважников". Это совершенно естественно. Пропаганда — дело живое, подвижное, бьющее в глаза, и понятно, что бьют в глаза и ее ошибки, и неудачи. Ошибки и неудачи, вероятно, были на Юге России не только у одного Отдела пропаганды. Но чтобы критиковать работу других наших ведомств, признается все же необходимым что-нибудь знать о ней. "Осваг" можно просто ругать, с кондачка, часто недобросовестно, часто ничего не смысля ни в характере его деятельности, ни в каторжных условиях, при которых она протекала. А в то же время ни с кем так жестоко не расправлялись красные, как с попадавшими в их руки злополучными сотрудниками Отдела пропаганды, многие из которых кровью запечатлели свое патриотическое служение, и теперь, судя по газетным сообщениям, большевики подряд расстреливают каждого, не успевшего эвакуироваться или не сумевшего скрыться "освага". Месть большевиков, как и ненависть "самостийников", как и бешеная кампания, которая в течение всего 1919 года с разных сторон велась за овладение могучим техническим аппаратом Отдела пропаганды, дают его работникам право, несмотря на все их заблуждения и промахи, спокойно ждать деловой и беспристрастной оценки.

Глава 6
ТРЕВОГИ И КОЛЕБАНИЯ

Рассказ об Отделе пропаганды увел меня далеко вперед от первых чисел марта.

Трехмесячный период — март, апрель, май 1919 года — был богат самыми разнообразными событиями и впечатлениями, военными и политическими, радостными и горестными. Он начался при неблагоприятных предзнаменованиях. Неудачи на Донском фронте продолжались. Несмотря на перемену в правительстве и высшем командном составе, донские части сражались вяло, а иногда и вовсе отказывались сражаться, и красные постепенно приближались к жизненным центрам области. Новочеркасск находился в опасности, разъезды противника были недалеко от Батайска, угрожая прервать связь между Ростовом и Екатеринодаром и отрезать добровольцев, по-прежнему стойко оборонявших нас с запада. Я часто бывал в это время в Ростове. Буржуазия "паникировала" вовсю. Состоятельные люди сидели на чемоданах, то распаковывая, то запаковывая их. Некоторые уже бежали в Екатеринодар и Новороссийск и оттуда в Крым и даже за границу. Был момент, когда у нас в Отделе пропаганды серьезно обсуждались меры к обеспечению эвакуации служащих и их семей. Суетливые распоряжения войскового правительства и демагогические решения Круга сеяли в обществе еще большую смуту. Сегодня закрывали кинематографы и театры, лишая публику осмысленных развлечений и выбрасывая на улицу сотни нуждающихся людей. Завтра обрушивались на кафе и рестораны, которые, конечно, тотчас же возрождались, заменив на вывесках слово "ресторан" или "кафе" словом "столовая". А главное, мобилизовали без конца, не будучи в состоянии ни провести как следует мобилизацию, благодаря вялости правительственного аппарата и массовым злоупотреблениям, ни толком использовать собираемый человеческий материал. Мобилизовывали беженцев, студентов, фельдшериц, просто всех жителей до 48-летнего возраста. Воспрещали выезд из Ростова, устраивали облавы, проверяли документы. Мобилизовывали и тут же ревизовали мобилизацию через специальные комиссии с экстраординарными полномочиями. В Ростове одновременно подвизались две таких комиссии, быстро составивших себе громкую репутацию.

В последних числах марта положение еще более ухудшилось. Поток беженцев из Ростова столкнулся в Новороссийске со встречным потоком из Одессы и Крыма, и получился сумасшедший водоворот выбитых из колеи, нервных и озлобленных людей. Пребывание союзных войск в Одессе и в Крыму завершилось совершенным неприличием. После нескольких месяцев закулисных интриг против главного командования и безответственного заигрывания с украинцами, французы "увидели себя вынужденными" взять в Одессе власть в свои руки и, отправив генералов Санникова и Гришина-Алмазова "в распоряжение" генерала Деникина, назначили губернатором генерала Шварца. Несколько дней спустя они стремительно эвакуировались, сдав город большевикам. Русские войска частью кое-как спаслись на пароходах, частью отступили сухим путем к румынской границе. То же самое, с небольшими вариантами, повторилось затем в Крыму. Гордые заверения о своем намерении оставаться до конца, намеки на предстоящую форменную оккупацию, и в результате, вместо оккупации, бегство. Немногочисленные добровольческие отряды отошли на Керчь и там прочно укрепились.

Сейчас трудно даже себе представить размеры и характер впечатления, произведенного у нас этими одесско-крымскими событиями. Военные "авторитеты" сохраняли спокойствие. Они говорили, что удерживать Одессу и Крым небольшими силами было все равно очень нелегко и что "сотрудничество" с французскими генералами было делом безнадежным. Находились люди, которые благоприятно оценивали случившееся и с точки зрения нашей внутренней политики. В конце концов, доказывали они, уход иностранцев уясняет положение и выравнивает для нас почву. Крымская эвакуация "смыла" местное правительство: одним препятствием стало меньше для утверждения полноты гражданской власти главнокомандующего. Да и вообще участие иноземцев в Гражданской войне, собственно, нежелательно.

Но впечатление на массу было произведено, и оно оказывало на общественную психику самое разлагающее действие. Слишком долго кормили мы публику теорией о солидарности союзников с нами в деле борьбы с большевизмом, слишком упорно доказывали ей, что союзники только и делают, что ждут момента и ищут места, чтобы помочь нам. Союзники ушли, и эта чудесная фантасмагория разом рушилась. Особенно тяжко было душевное состояние наших официальных и общественных энтузиастов "союзнической ориентации". Они всегда оплакивали или клеймили "грехопадение" П.Н. Милюкова, с подлинным моральным пафосом провозглашали незыблемость союзных соглашений и до сих пор жили воспоминаниями о московских переговорах 1918 года о воссоздании Восточного фронта. Они забывали, что тем временем кончилась мировая война, что во всех западных странах подняли голову социалисты-соглашатели, и что французский солдат тоже захотел домой. Они, однако, не отказались от своих иллюзий. Иные из них мужественно объясняли происшедшее "недоразумением". Другие спешно отступали на английские позиции. Французы ушли. Зато англичане с нами. Англия снабжает нас вооружением и обмундированием, и в Екатеринодаре у нас есть такие верные друзья, как генерал Бриггс и полковник Кийз. А посмотрите, как выгодно отличались во время этой злополучной эвакуации от растерянности и бессердечия французов порядок и предупредительность англичан. Публика плохо верила этим утешениям. Разочарование было глубоко, и откуда-то снизу, из темных, "подсознательных" недр политики неудержимо поднималась волна "германской ориентации". У нас в Ростове во всех "столовых" только и шептались, что о помощи Германии. К чему было бы спрашивать, откуда, как, в каком виде придет эта помощь из обессиленной, побежденной страны, взятой в железные тиски союзнического контроля? Всем было известно, что в ставку "прибыла" германская делегация, что фельдмаршал Гинденбург "прислал письмо" генералу Деникину и что на помощь к нам "спешит" 100-тысячная германская армия...

Съездив в Екатеринодар, я каждый раз возвращался в Ростов с новым запасом бодрости духа. Я видел генерала Деникина спокойным и жизнерадостным. Он много и весело шутил и однажды в среду сказал Н.И. Астрову, выражавшему какие-то сомнения: "Не бойтесь, Николай Иванович, все будет в порядке, и я буду у вас в Москве чай пить". В середине апреля главнокомандующий уехал на фронт в Тихорецкую, чтобы лично руководить операцией в направлении на Торговую и Великокняжескую. Операция удалась блестяще. Противник был отброшен, Дон сразу вдохнул свободнее, и в первых числах мая неутомимая конница генерала Врангеля уже двигалась к Царицыну. В соответствии с новым масштабом военных действий Добровольческий корпус генерала Май-Маевского был развернут в Добровольческую армию; Кавказская Добровольческая армия была переименована в Кавказскую армию — фактически она состояла почти целиком из кубанцев. В мае для всех стало ясно, что мы вступили в полосу крупнейших военных успехов.

* * *

Пока таким образом развертывались события на фронте, в тылу продолжалась работа по гражданскому устройству "местностей, находящихся под верховным управлением Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России".

В течение марта месяца генерал Деникин утвердил целый ряд законов основного значения по организации местного управления — "Временное Положение о гражданском управлении", "Временное Положение о Государственной страже", "Временное Положение об общественном управлении городов", "Временное Положение о выборах городских гласных", "Правила об упрощенном по обстоятельствам военного времени управлении городским хозяйством". За исключением Положения о Государственной страже, составленного уже в недрах Управления внутренних дел, все эти законные акты были разработаны при руководящем влиянии "Национального центра" и на основании материалов, подготовленных еще на севере. Я рекомендую их вниманию лиц, занимающихся русским административным правом. Несмотря на многочисленные погрешности в отношении редакции и системы, несмотря на неудачи, постигшие нас при применении их на практике, они представляют собою выдающийся интерес по сознательно проведенным в них основным идеям — объединения на местах высшей военной и гражданской власти в лице главнокомандующего, "деконцентрации" власти путем создания должности начальника уезда, сосредоточения в руках командующего Государственной стражей всего дела охранения государственного порядка и общественной безопасности, создания достаточно свободного в отведенной ему сфере городского самоуправления, подчиненного, однако, действительному надзору государства. К сожалению, все это осталось в значительной степени теорией, и местная жизнь по-своему претворила и извратила плоды наших законодательных усилий. Весною 1919 года под верховным управлением главнокомандующего находились по существу все те же две губернии, Ставропольская и Черноморская. Клочок Закаспийской области, куда мы послали деньги и несколько начальствующих лиц, почти не был связан с нами в административном отношении. Терско-Дагестанский край можно тоже не считать. Он еще не вышел из состояния военноадминистративного хаоса, и, в связи с превратностями переговоров с казаками и борьбы с горцами, его территория служила ареной всевозможных экспериментов, а не нормального управления. Но в двух наших "основных" губерниях какой-нибудь порядок, по-видимому, уже мог бы отстояться. На деле порядка в них не было. Новые организационные законы пришли слишком поздно и проводились в жизнь слишком медленно. В южной части Черноморского побережья почти не прекращались столкновения с грузинами. В непосредственной близости к Ставрии тоже еще продолжались военные действия. Присутствие оперирующих или только проходящих войск всегда влечет за собой милитаризацию власти, и поставить управление хотя бы этими двумя губерниями на гражданскую ногу не удавалось. С новыми учреждениями уголовного розыска переплетались органы контрразведки. Рядом с чинами администрации и стражи действовали вездесущие и всемогущие коменданты. Людей не было, денег не хватало. Отовсюду неслись жалобы то на бездействие, то на злоупотребления властей. Население озлоблялось и, постепенно уходя из наших рук, "зеленело".

"Зеленые" объявились сначала в Кубанской области, где кадры их составили иногородние, не желавшие драться и уклонявшиеся от мобилизации. Потом это движение стало распространяться к югу по Черноморской губернии, где леса и горы позволяли "зеленым" легко укрываться от карательных отрядов. Состав "зеленых" был так же разнороден, как неодинаков был образ их действий. К ним примыкал всякий люд — от обыкновенных бандитов до утомленных гражданской войной "пацифистов" и анархистов, "не приемлющих" власти. Одни из шаек "зеленых" грабили и убивали без всякого разбора, другие только враждовали со стражей и с воинскими чинами и щадили местное население, которое в таких случаях охотно "покрывало" их. Было отмечено, что на юге у черноморских "зеленых" были какие-то неясные политические связи, по-видимому, эс-эровского толка. От кубанских "зеленых" протягивались как будто незримые нити к "самостийникам". Наше начальство, и местное, и высшее, относилось к движению "зеленых" упрощенно и прямолинейно. Оно не разглядело в нем стихийного проявления социальной смуты и народного утомления.

В начале мая я был в Ставрополе на губернском съезде представителей патриотических обществ "За Россию". В Ставропольской губернии работал в это время особый агитационный отряд, широко развивший наружную, гласную пропаганду. В деятельности его было много показного, но его сотрудники, несомненно, "проникали в деревню" и будировали и заинтересовывали население. Сообщения агитаторов и лекторов не оставляли и тени сомнения на счет того, что с администрацией дело обстоит в губернии неблагополучно. Там же в Ставрополе я встретил А.А. Эйлера, объезжавшего губернию по поручению Управления внутренних дел. Его впечатления были мрачны, он говорил мне, что, не сумев справиться с Ставропольской губернией, мы доказали свое полное административное банкротство. А.А. Эйлер представил соответствующий доклад своему начальству. Я говорил лично с главнокомандующим и передал ему специальный обзор, составленный начальником нашего агитационного отряда. На одной из "сред" генерал Деникин поднял вопрос о положении на местах. Но все ограничилось словами. Надо признаться, что гром военных побед заглушал голос недовольной "провинции".

* * *

Но было бы несправедливо сказать, что "Особое совещание" не испытывало никакой тревоги и спокойно почивало на лаврах. Совсем напротив, у нас в центре тоже очень явственно ощущалось чувство общей неудовлетворенности. В "Особом совещании" то и дело возникали довольно острые пререкания. Раздавались жалобы на непорядки в области снабжения. Много толков вызывала история с разгрузкой Новороссийского порта, где скоплялось и частью расхищалось военное имущество, доставляемое нам союзниками. Уже была назначена сенаторская ревизия интендантства, распространенная затем и на деятельность Новороссийской базы.

В середине апреля у нас получилось, наконец, нечто вроде правительственной программы. 24 марта генерал Деникин, который всегда лично редактировал ответственные акты, от него исходившие, облек в форму программных писем на имя председателя "Особого совещания" результаты долгих предварительных суждений по вопросам — земельному и рабочему. От этих двух писем у нас пошли многосложные и многотрудные работы комиссий. На Святой неделе была подписана главнокомандующим и всеми членами "Особого совещания" так называемая "декларация" о "целях, какие преследует командование Вооруженными Силами на Юге России в вооруженной борьбе с Советской властью и в государственном строительстве". Под этим безобидным памятником нашего либерализма, предназначенным "для экспорта", нет моей подписи, и я не знаю, жалеть ли мне об этом. Меня не было в Екатеринодаре в момент составления "деклараций", но от товарищей мне пришлось услышать, что возникла она как-то "вдруг", что часто у нас случалось с важнейшими правительственными актами и, к сожалению, под воздействием иностранцев. Представители союзных правительств при ставке указали главному командованию на желательность таким либеральным заявлением рассеять подозрения насчет нашей "реакционности", и, если не ошибаюсь, наиболее предприимчивые из них набросали свои тексты. Из разных вариантов составился сводный "список", который опять-таки лично проредактировал генерал Деникин и к которому присоединилось "Особое совещание". Получился документ из семи пунктов; в первых двух определялись цели вооруженной борьбы — уничтожение большевистской анархии, водворение в стране правового порядка и восстановление могущественной Единой и Неделимой России; в следующих пяти кратко излагалась программа "государственного строительства" — созыв народного собрания на основах всеобщего избирательного права, областная автономия и широкое местное самоуправление, гарантия полной гражданской свободы и свободы вероисповедания, немедленный приступ к земельной реформе для устранения земельной нужды трудящегося населения, немедленное проведение рабочего законодательства, обеспечивающего трудящиеся классы от эксплуатации их государством и капиталом. Все это было более или менее бесспорно и в то же время достаточно неопределенно. Особенно туманно звучало обещанное в пункте 3-м "Народное собрание". Я просил у главнокомандующего дополнительных данных для надобностей пропаганды и получил указание — распространять дословно текст декларации. Мы это и делали в изобилии. Но нужно сознаться, что наши лекторы и агитаторы отнеслись к делу проще и фактически дешифрировали "Народное" собрание, как "Учредительное". В кругах "Национального центра" признавали недостаточность этого "первого шага". Говорили, что за краткой по необходимости программой для "внешнего употребления" должна обязательно последовать другая, более подробная и точная. Некоторые находили даже ошибочным широкое распространение текста, предназначенного только для осведомления союзных правительств. Иностранные вдохновители "декларации" ожидали от нее самого благотворного действия. Я был в эти дни у полковника Кийза. Этот "друг России" отличался прямодушною резкостью, которую иные называли просто грубостью. Начальственным тоном он прочел строгую нотацию Отделу пропаганды, который "ничего не сделал", и с понятной гордостью намекнул на то, что он, полковник Кийз, "вчера сделал для пропаганды". Если бы, добавил он, "это" было сделано несколькими месяцами раньше, наше международное положение было бы совсем другое. Я думаю, полковник Кийз ошибался. Мне всегда казалось, что Европа относилась к нам так или иначе, в зависимости от наших военных успехов. Какою политикой они добивались, реакционной или либеральной, — это было уже всецело наше внутреннее дело.

Но самое любопытное было то, что появление трех правительственных актов программного характера отнюдь не повлекло за собой действительного сплочения правительства и не сообщило твердого и единого направления работе нашего административного механизма. Как раз наоборот, именно в этом периоде наши внутренние политические разногласия стали сказываться с особенной остротой, и механическое сочетание в высшем органе правительства двух разных политических течений давало в результате взаимную их нейтрализацию и полный застой. Одним из главнейших факторов явилось здесь усиление, после эвакуации Одессы и Крыма, наших политических флангов. С одной стороны, в "общественных" кругах почувствовалось давление "Союза возрождения", побуждавшее центральную группу "Национального центра" больше, чем прежде, оглядываться налево. С другой, в самом "Особом совещании" оформилась и окрепла позиция правых элементов. За ними стояла теперь собственная "общественная" организация — "Совет государственного объединения России", в направлении которого давала знать умелая рука А.В. Кривошеина. В "Национальном центре" говорили о наблюдающемся "правом крене". В частных беседах генерал Драгомиров все чаще жаловался на "политическую борьбу", затрудняющую деловую работу "Особого совещания".

Действительно, едва ли не все вопросы вызывали у нас теперь прения с "политической" окраской. Даже кандидатуры в члены "Особого совещания", несмотря на сохранение фикции подбора их по "деловым" признакам, обсуждались с политических точек зрения. По Положению 2 февраля кандидатуры эти, собственно, не подлежали вообще компетенции "Особого совещания". Но в отступление от буквы закона главнокомандующий установил за правило выслушивать мнение "Особого совещания" по вопросу о привлечении в его состав новых лиц. Делалось это без журнальных постановлений, но иногда с форменной баллотировкой записками в деловых заседаниях или на "средовых" совещаниях. Появление в нашей среде третьего по счету финансиста, сенатора Д.И. Никифорова, прошло почти незаметно. Но кандидатура Н.В. Савича вызвала знаменательные инциденты. Никто, по существу, не возражал против приглашения этого пользовавшегося общим уважением думского деятеля, и генерал Лукомский, разволновавшись, совсем напрасно назвал "преступным" отказ от сотрудничества Н.В. Савича. Но с левой стороны было откровенно указано на "правый крен" и было заявлено намерение в дальнейшем "для равновесия" выдвинуть другие кандидатуры. При таких условиях, естественно, получило характер политической демонстрации голосование предложенной главнокомандующим кандидатуры одного из видных членов "Национального центра", кадета левого толка, безупречного общественного деятеля и специалиста с хорошим именем. "Правая" и "левая" сосчитались на этой баллотировке, и кандидата "Национального центра" любезно и гладко провалили правыми голосами.

Обо всех этих внутренних неладах, конечно, тотчас же становилось известно в обществе, и это не укрепляло нашего авторитета. Особенно разлагающе действовало то, что в тину партийно-политических счетов втягивалось имя самого главнокомандующего, которому приписывались определенные политические симпатии. Из уст в уста передавалась фраза, будто бы сказанная генералом Деникиным Н.И. Астрову: "Уполномачиваю вас быть лидером оппозиции в моем правительстве". Говорили, будто лидерам "Национального центра" гарантирована постоянная поддержка главнокомандующего и начальника его штаба, и внешнее тому подтверждение усматривали в нескольких случаях, когда генерал Деникин соглашался с особыми мнениями Н.И. Астрова и М.М. Федорова. В "левых" кругах к этим толкам прислушивались не без удовольствия, видимо, не вполне отдавая себе отчет, что естественная и полезная в законодательном и даже законосовещательном учреждении "оппозиция" есть странная и гибельная нелепость в правительстве. В "правых" кругах творилось и передавалось в "массы", в частности в офицерские кружки, предание о "засилии" "Национального центра", которое потом, в пору неудач, позволяло молве легко сваливать ответственность за них на немногих "козлов отпущения". Вокруг нас создавалась очень нездоровая политическая атмосфера.

Она сама собою порождала стремление выйти из получившегося тупика путем организационного переустройства правительства или только изменения личного его состава. С каждым днем усиливались разговоры о необходимости образования "однородного" министерства. Иные ждали коренных перемен от предстоявшего, как тогда казалось, соединения с адмиралом Колчаком. Другие думали, что это случится еще скорее и даже, ссылаясь на указания, полученные с фронта, утверждали, что "крупные перемены" наступят тотчас же, как только военное положение упрочится. Однако, по нашему обыкновению, все ограничивалось словами, и я решился взять на себя инициативу первого реального шага.

В качестве управляющего Отделом законов мне было сравнительно легко это сделать. От работ прошлогодней юридической комиссии у нас оставался нерешенным вопрос о "порядке издания законов", а разработка этого рода вопросов была возложена именно на мой отдел. По моим указаниям мои сотрудники составили на эту тему записку, которую во второй половине мая я и доложил "Особому совещанию". Я аргументировал очень скромно, без всякой политики, отправляясь от строго формальных рассуждений. Я доказывал бесспорную для юриста невозможность удовлетворительно разграничить закон от правительственного распоряжения и установить единообразный порядок издания законов при существующем в компетенции "Особого совещания" смешении функций законосовещательных и правительственных, и потому предлагал: "Особое совещание" преобразовать в Совет министров и образовать специальное установление из членов по назначению главнокомандующего для предварительного рассмотрения законодательных предположений. В заключение я испрашивал подробных указаний для дальнейшей разработки вопроса.

Мое выступление произвело в "Особом совещании" настоящую сенсацию. Кто-то сказал, что это "бомба", кто-то указал на "коварство", заключавшееся в том, что под невинным покровом формально-правовой казуистики я внезапно поставил проблему такой огромной политической важности. Мне поручили размножить мое представление, чтобы все могли ознакомиться с ним. Но моя "бомба" не разорвалась, и мое выступление оказалось "ударом по воде". Наша политическая среда ни на что не реагировала энергично и быстро. Генерал Деникин поставил на моей записке резолюцию: "Никаких изменений в конструкции власти до соединения с адмиралом Колчаком". А вскоре все у нас на время перевернулось и перемешалось под влиянием головокружительной перемены, наступившей в наших отношениях к омскому диктатору.

* * *

Недоразумение, возникшее на почве первого обмена телеграмм между адмиралом Колчаком и генералом Деникиным, очень быстро сгладилось благодаря лояльности обоих вождей антибольшевистского движения. Екатеринодар и Омск изредка обменивались обрывками телеграмм и письмами, которые с огромным опозданием, преодолевая неимоверные опасности и трудности — генерал Гришин-Алмазов нашел себе трагическую кончину на Каспийском море по пути в Омск — доставляли курьеры. Если не ошибаюсь, в марте генерал Деникин говорил, что он получил от адмирала Колчака письмо, в котором по вопросу о будущей организации власти говорилось дословно то же самое, что наш главнокомандующий изложил в письме, незадолго перед тем отправленном в Омск. По поводу счастливо достигнутого таким образом единодушия было опубликовано официальное сообщение. Оно гласило примерно, что адмирал Колчак и генерал Деникин договорились о том, что по соединении фронтов, Восточного и Южного, будут установлены единая верховная власть и единое командование на началах, которые будут выработаны ими при личном свидании и в соответствии с имеющим к тому времени выясниться фактическим положением сторон.

В политических кругах это сообщение дешифрировалось так, что один из диктаторов добровольно подчинится другому. Политические комбинаторы гадали насчет того, как это произойдет. Одни предлагали комбинацию Колчак — Верховный правитель, Деникин — Верховный главнокомандующий. Другие эту комбинацию отвергали, как противоречащую единству власти, и рекомендовали новую: Колчак — Верховный правитель и Верховный главнокомандующий, Деникин — начальник штаба. Третьи, наконец, догадывались, что, сдав власть, генерал Деникин просто уйдет "сажать капусту". В общем едва ли кто-нибудь у нас сомневался, что именно генерал Деникин в той или иной форме подчинится адмиралу Колчаку, а не наоборот. Целым рядом обстоятельств адмирал Колчак выдвигался в наших глазах на неоспоримо первое место. Его армия, позволявшая ему широким фронтом мощно продвигаться к Волге, казалась нам далеко превосходящей Вооруженные Силы на Юге России и численностью, и качеством; допускалось только, что наш командный состав лучше. Затем, за адмиралом Колчаком огромные пространства Сибири, с крепким русским населением, органически враждебным большевизму и чуждым самостийнических тенденций. Адмирал Колчак — и это производило у нас едва ли не сильнейшее впечатление — тесно связан с Европой и умеет импонировать и русской эмиграции, и союзной дипломатии. Он сносится по телеграфу с европейскими столицами; остатки русской дипломатии, все русские колонии за границей "ориентируются" на него, и разве не знаменательно, что в то время, как нам союзники посылают только военные миссии, Франция держит в Омске настоящего политического комиссара.

Все эти "козыри" адмирала Колчака не вызывали сомнений ни в ком. Но к неизбежному в будущем факту подчинения омскому правительству "левые" и "правые" относились неодинаково. В "левых" кругах некоторые заявления адмирала Колчака — по земельному вопросу, о "Национальном собрании" — трактовались, как симптомы более "левого" курса. Считалось доказанным, что, в отличие от нашей "военщины", в Сибири больше "гражданственности" и "общественности". Поэтому "левые" с надеждой ждали соединения фронтов, а "правые" говорили о нем с опаской. В мае в кругах "Национального центра" стало модно рассуждать о том, что в области военной мы должны смотреть на себя, как на "левый фланг" колчаковского фронта, и что в гражданском отношении мы должны отказаться от раздувания нашего правительственного аппарата во всероссийском масштабе и ограничиться "военно-походным" управлением. Однако практическое решение этих вопросов представлялось всем делом более или менее отдаленного будущего. Внезапно течение событий было ускорено вмешательством Европы или того, что мы, по нашему провинциальному простодушию, приняли за Европу.

* * *

В самых последних числах мая я поехал, по делам службы, на Черноморское побережье и на Троицу завернул в Анапу. В Духов день, 27 мая, генерал Драгомиров срочной телеграммой вызвал меня в Екатеринодар для обязательного присутствия на заседании "чрезвычайной важности".

Во вторник я нашел политические сферы нашей резиденции в состоянии крайнего возбуждения. Оказалось, что из Парижа от "Русского политического совещания" прибыли гонцы — генерал Щербачев, В.В. Вырубов и М.С. Аджемов, чтобы рекомендовать немедленное подчинение генерала Деникина адмиралу Колчаку. Они сообщали, что Европа не сегодня завтра признает адмирала Колчака законным правителем России, если он даст удовлетворительные ответы на посланные ему запросы относительно его политической программы. Архангельское правительство на севере и генерал Юденич на западе уже подчинились Верховному правителю. Очередь за Югом сделать шаг, которого требует установление единой и пользующейся международным признанием власти в антибольшевистской России. Эти аргументы падали на подготовленную почву. Генералитет и "правые" относились к ним несочувственно. В "Национальном центре" они встретили понимание и поддержку. Только я выговорил себе свободу действий, ссылаясь на то, что не имел возможности участвовать в предварительных совещаниях. Мнение самого главнокомандующего никому не было известно. Решающее заседание "Особого совещания" происходило во вторник, 28 мая, вечером. Официальные полномочия от князя Г.Е. Львова имели генерал Щербачев и В.В. Вырубов, но первый из них в заседание не прибыл. Докладывали В.В. Вырубов и М.С. Аджемов. Раньше, чем пригласили их в зал заседаний, генерал Драгомиров передал нам, что главнокомандующий поручил "Особому совещанию" всесторонне обсудить вопрос и высказать свое заключение, и познакомил нас с материалами. Из оглашенных А.А. Нератовым депеш от С.Д. Сазонова и адмирала Колчака выяснилось, что державы уже обратились к омскому правительству с запросом, интересуясь, как всегда, Учредительным собранием и правами "национальностей" и давая понять, что тот или иной ответ определит дальнейшее их отношение к адмиралу Колчаку. Мы выслушали и проект ответа Верховного правителя. Он сводился к принятию условий союзников, но был редактирован с большим достоинством. Омское правительство очень удачно устраняло впечатление, будто оно действует под давлением извне. Обещания немедленного, по свержении большевиков, созыва Учредительного собрания и приступа к разработке вопроса о положении окраинных областей получали у него характер составных частей свободно установленной программы. Чтение этих документов сильно подействовало на членов "Особого совещания".

Зато эффект докладов В.В. Вырубова и М.С. Аджемова был очень слаб. В них было мало фактов и много "соображений". Они сводились к указанию на огромную политическую важность предстоящего признания адмирала Колчака Европой. Признание это, говорили делегаты парижского совещания, последует обязательно. Оно сделает невозможным признание Советской власти и ослабит позицию сепаратистов. Если же так, то каково будет положение Юга России, не признавшего свободно и заблаговременно адмирала Колчака? Ему все равно придется подчиниться волей или неволей post factum. Ведь не будет же он своим "сепаратизмом" подрывать возрождающееся единство России и рисковать поддержкой Европы! К сожалению, докладчики не подкрепили точными данными своего убеждения в готовности союзников признать адмирала Колчака, и благодаря этому их горячая аргументация возымела обратное действие.

После ухода В.В. Вырубова и М.С. Аджемова "Особое совещание" приступило к прениям. Разногласия по существу не было, и все сошлись на том, что надо оставить наши отношения к адмиралу Колчаку в прежнем виде до фактического соединения фронтов. Была принята во внимание и возможность лишения нас помощи союзниками, и наши специалисты успокоили нас заявлением, что мы снабжены всем необходимым на продолжительный срок. Я не могу припомнить все доводы, которые приводились членами "Особого совещания" против принятия присланных из Парижа советов. Но я помню хорошо ход моих мыслей, кажется, отвечавших настроению большинства. Я доказывал, что, при гадательности признания союзниками адмирала Колчака, мы, немедленно подчинившись Омску, рискуем напрасно принести немалые жертвы. В отказе от притязаний главного командования на государственный суверенитет крылись, как мне казалось, опасности и юридического и политического порядка. Юридически ослаблялась бы наша позиция по отношению к казачьим "образованиям". Политически мы обязывались бы внезапно и под влиянием извне, автоматически, принять политическую программу омского правительства, то есть отказаться от собственного нашего южнорусского политического опыта. К изумлению многих, и лидеры "Национального центра" как будто уже не защищали тезисы о немедленном подчинении. Н.И. Астров и М.М. Федоров ограничивались тем, что очень решительно подчеркивали огромную морально-политическую важность скорейшего создания единой национальной власти. Впервые, и по такому принципиальному вопросу, "Особое совещание" было, таким образом, совершенно единодушно. Только через день мне стало ясно, что лидеры "Национального центра" вкладывали в свои заявления несколько иное, чем нам казалось, содержание, оставаясь сторонниками немедленного подчинения. Но во вторник объединившая всех резолюция была принята единогласно. Я сам ее средактировал из формул, предложенных Н.И. Астровым и мною. Подтверждая необходимость создания единой национальной власти, "Особое совещание" высказывалось за то, чтобы единая власть была создана по фактическому соединению фронтов на началах, указанных в мартовском сообщении. Кроме того, "Особое совещание" выразило пожелание, чтобы главнокомандующий послал в Париж специальную делегацию для ориентировки в международном положении. Мы разошлись глубоко взволнованные, условившись собраться на другой день, в среду, для окончательного принятия нашего постановления.

Постановление это было доложено главнокомандующему генералом Драгомировым в четверг, 30 мая, утром. Непосредственно вслед за тем генерал Деникин принял меня в присутствии председателя "Особого совещания". Условия работы в Отделе пропаганды довели меня до отчаяния, и я пришел к главнокомандующему с прошением об отставке, которое, несмотря на его возражения, оставил на его письменном столе. Конечно, я не обмолвился ни словом о том, что, вероятно, больше всего занимало в эту минуту нас троих. На лицах обоих генералов я ничего не прочел. А весь политический Екатеринодар в это время гадал: подчинится — не подчинится.

* * *

Того же дня вечером в Кубанском войсковом собрании был парадный обед, который давал главнокомандующий отъезжавшему за границу английскому генералу Бриггсу. Считая себя подавшим в отставку, я на обед не пошел и знаю о происшедшем только со слов очевидцев.

Дело было уже поздно, затянувшийся обед подходил к концу. Генерал Драгомиров обратил внимание на то, что никто еще не приветствовал преемника Бриггса, генерала Холмана, и послал об этом записку главнокомандующему. Генерал Деникин ответил через офицера, чтобы генерал Драгомиров произнес приветствие генералу Холману, потому что он сам будет говорить по очень важному вопросу. Наклонившись над столом с сосредоточенным выражением лица, генерал Деникин стал что-то быстро писать карандашом. Немного погодя, он встал и огласил свой приказ, помеченный "летучим" № 145.

Вот полный текст этого знаменитого документа:

"ПРИКАЗ
Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России.
№ 145.

Г. Екатеринодар. 30 мая 1919 года.

Безмерными подвигами Добровольческих армий, кубанских, донских и терских казаков и горских народов освобожден Юг России, и русская армия неудержимо движется вперед к сердцу России.

С замиранием сердца весь русский народ следит за успехами русских армий, с верой, надеждой и любовью. Но наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением Великой, Единой России.

Спасение нашей Родины заключается в единой Верховной власти и нераздельном с нею едином Верховном командовании.

Исходя из этого глубокого убеждения, отдавая свою жизнь служению горячо любимой Родине и ставя превыше всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку, как Верховному правителю Русского Государства и Верховному главнокомандующему русских армий.

Да благословит Господь его крестный путь и да дарует спасение России.

Генерал-лейтенант Деникин"

Очевидцы свидетельствуют, что великолепный жест главнокомандующего буквально ошеломил присутствующих. Все оцепенели, а потом переполнившие сердца чувства вылились целым потоком восторженных возгласов и речей. Генерал Деникин переходил из объятий в объятия. Кто-то целовал ему руку.

* * *

Надо было теперь сделать из патриотического решения, внезапно и совершенно свободно принятого главнокомандующим, все необходимые выводы. Приказ 30 мая был передан по телеграфу в Омск. Один его экземпляр дали генералу Бриггсу. Другой повез отправлявшийся курьером в Сибирь есаул Перфильев. В виде комментария к приказу было опубликовано "правительственное сообщение", составленное мною. В кругах "Национального центра" его нашли формальным и сухим. Может быть, оно и в самом деле таким вышло, так как я, без большого убеждения, предрекал в нем благотворные внутренно-политические и международные последствия состоявшегося акта. Самостийная печать опорочивала принятый мною термин "правительственное сообщение", иронически спрашивая, где и что такое это никому неведомое "правительство". Как управляющего Отделом законов, меня больше всего занимал вопрос о том, чтобы предохранить от излишних потрясений наш государственный уклад. Использовав набросок, сделанный В.Н. Челищевым, я написал проект приказа главнокомандующего о сохранении в силе, впредь до получения указаний от Верховного правителя, существующего порядка управления и суда; генерал Деникин подписал его 3 июня. В воскресенье, 2 июня, было торжественное молебствие на площади перед войсковым собором и затем парад войскам. На молебне поминали богохранимую державу Российскую и Верховного правителя ее. Это производило радостное и волнующее впечатление. Кубанские власти отсутствовали на этих торжествах. Но войсковой атаман А.П. Филимонов заезжал к главнокомандующему и выразил надежду, что генерал Деникин будет верным хранителем казачьих вольностей. На 6 июня было назначено у главнокомандующего совещание атаманов казачьих войск, которых приказ 30 мая поставил в довольно деликатное положение. В среду, 5 июня, состоялось в летнем театре собрание, устроенное тремя общественно-политическими организациями — "Союзом возрождения", "Национальным центром" и "Советом государственного объединения России". Блок от А.В. Пешехонова до А.В. Кривошеина демонстрировал свою хрупкую политическую солидарность. Речи говорили В.А. Мякотин, Н.И. Астров и Н.В. Савич. В среду же вечером генерал Драгомиров прочел генералу Деникину чрезвычайное постановление, которым "Особое совещание" ознаменовало приказ 30 мая. Выработать его текст было поручено Н.И. Астрову, Н.В. Савичу и мне. Фактически его написал Н.И. Астров. Оно было очень красноречиво и обстоятельно. Выслушав наше обращение, генерал Деникин, как всегда, бесхитростно и скромно сказал, что он просто исполнил свой долг.

Я не сомневаюсь, что так оно и было на деле, несмотря на все позднейшие пристрастные толкования и несправедливые заподозревания. Так понял свой долг генерал Деникин и честно, без задних мыслей, и просто, без колебаний, исполнил его. В эти дни мне пришлось несколько раз подробно беседовать с главнокомандующим. Генерал Деникин говорил, что лично, про себя, он уже давно решил, что при встрече с адмиралом Колчаком он подчинится Верховному правителю, которому самою судьбою определена первая роль в борьбе за возрождение России. Последние события побудили его только приблизить то, что случилось бы рано или поздно. Генерал Деникин был уверен, что поступил правильно и что "все будет хорошо". Я не скрыл от него, что мое мнение совершенно иное, и еще раз изложил все мои доводы против акта 30 мая. Тем не менее я счел себя морально обязанным взять обратно свое прошение об отставке. Это была с моей стороны грубая политическая ошибка, но тогда я не мог поступить иначе.

События этих дней развертывались lege artis, но без большого подъема. Чувствовалось глухое недовольство генералитета и "правых" кругов. Сепаратная политика казаков разбивала настроение. Кроме того, признаться сказать, мы все больше чем об адмирале Колчаке, думали о "нашем" фронте, о "наших" несравненных войсках. В среду, делая обзор военного положения, генерал Деникин рассказывал, что казаки генерала Врангеля уже поят коней в Волге и что падение Царицына вопрос дней. Наступление Добровольческой армии тоже развивается блестяще, и генерал Май-Маевский доносит, что нет возможности сдержать рвущиеся вперед части. Главнокомандующий признавал, что занятие слишком обширных пространств сравнительно слабыми силами может представлять свои опасности. Но, добавлял он, нельзя упускать случая нанести удар противнику; захваченные же пространства обеспечивают возможность, при нужде, отступательных маневров...

* * *

Оставался у нас еще вопрос о посылке за границу делегации. Мы склонны были считать ее отпавшей, но главнокомандующий решил иначе.

На заседании "Особого совещания" в пятницу, 31 мая, генерал Драгомиров сообщил, что главнокомандующий признает необходимым немедленное отбытие делегации и назначает в ее состав генерала Драгомирова и членов "Особого совещания": Н.И. Астрова, К.Н. Соколова и В.В. Шульгина. Задачей делегации ставится, по прибытии в Париж, вступить в сношения с адмиралом Колчаком, представить ему подробный доклад о положении дел на Юге России и получить от него необходимые указания. Попутно делегации предоставляется ознакомиться с состоянием русских дел за границей и, никому не навязываясь, буде кто пожелает, информировать о нас Европу. Как эта программа деятельности, так и состав делегации вызвали некоторое изумление, но мы подчинились. Потом отпал В.В. Шульгин, впервые после долгого отсутствия появившийся в "Особом совещании" 28 мая и теперь окончательно нас покинувший. Зато прибавился А.А. Нератов, желание которого вступить в непосредственные сношения с русским дипломатическим представительством было всеми признано законным. М.В. Бернацкий, поездку которого все тоже считали необходимой, обещал подъехать позднее; в качестве финансового советника просили присоединиться к нам И.А. Геймана, который отправлялся за границу по своим делам. Наконец, к нам приставили трех полковников — от штаба главнокомандующего, от военного управления и от главного начальника снабжений. Они должны были помогать генералу Драгомирову в изучении специально военных вопросов.

Уже тогда твердо и ясно стояла только одна задача делегации. Надо было изготовить доклад адмиралу Колчаку. Как водится, составление его поручили управляющему Отделом законов, и в понедельник ведомства нанесли в мой служебный кабинет в здании консерватории целые горы дел и документов. Некоторое время я пытался разобраться в них, потом махнул рукой и написал доклад "из головы". Получился довольно подробный и, по-видимому, точный обзор нашего государственного устройства и нашей политики. Предполагалось, что в начале к нему приставят очерк военного положения и что А.А. Нератов отдельно протелеграфирует свои проекты по дипломатической части. В течение суток доклад мой был готов, и в среду днем его выслушал генерал Деникин. Главнокомандующий внес только одно изменение, чрезвычайно для него характерное. Он потребовал, чтобы я вычеркнул заключительные патетические фразы, в которых я подсказывал Верховному правителю сохранение за генералом Деникиным всей полноты власти на Юге России. "Не надо ничего требовать, — сказал генерал Деникин. — Я человек военный. Раз я подчинился, я стою, держа руку под козырек и жду приказаний". Он просил только порезче выделить его звание главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России. Он не хотел, чтобы из Омска ему "пожаловали" какой-нибудь другой титул. В среду вечером он вспомнил еще о необходимости для него права вести дипломатические сношения по вопросам, непосредственно касающимся Юга России.

5 июня я уехал из Екатеринодара. Мне предстояло встретиться с остальным составом делегации в Новороссийске. Отплытие наше на вспомогательном крейсере "Цесаревич Георгий" было назначено на субботу, 8 июня.

Глава 7
ЗА ГРАНИЦЕЙ

Наш крейсер, переделанный из парохода "Ропита", довольно быстро несет нас к Царьграду. Качает изрядно. Нагрузка корабля совсем ничтожна, так как, кроме нашей делегации, с нами едет всего несколько человек-попутчиков, прихваченных с разрешения генерала Драгомирова.

Ядро делегации составляют председатель и три члена "Особого совещания". При нас состоят: генерального штаба полковник Подчертков — от штаба главнокомандующего, генерального штаба полковник Нидермиллер — от Военного управления, полковник Каратеев — от главного начальника снабжений, секретарь делегации — А. А. Раевский из канцелярии "Особого совещания", Г.Р. Бауэр — личный секретарь генерала Драгомирова и переводчик. Нам сопутствуют: И.А. Гейман, наш финансовый консультант, генерального штаба полковник Булгаков, который едет в Париж по своим делам и будет использован нами, как курьер, и графиня С.В. Панина; графиня командирована за границу "Национальным центром" в помощь Н.И. Астрову и для связи с общественно-политическими кругами. Для вящего парада при делегации следуют два казака-урядника. А.А. Раевский везет с собой тяжелый багаж — целые залежи всевозможных ведомственных "дел". Ведь мы едем с докладом Верховному правителю. А вдруг из Омска затребуют дополнительных сведений по тому или иному вопросу? Мы должны быть начеку и во всеоружии.

Привыкши к морю, мы сходимся наверху в каюте генерала Драгомирова, чтобы столковаться о линии поведения и выработать программу наших первых шагов. Генерал Драгомиров склонен, по возможности, держаться в рамках данного нам официального поручения. Н.И. Астров клонит дело в сторону "общественности". Он доказывает, что не надо упускать случая войти в соприкосновение с европейским общественным мнением и рассеять существующие на наш счет недоразумения. Хорошо. Мы начнем с Константинополя. Мы в той или иной форме поместим в газетах сообщение, разъясняющее смысл событий, происходящих на Юге России. Мы укажем на величавое благородство акта генерала Деникина, в период блестящих военных успехов добровольно подчиняющегося адмиралу Колчаку во имя единства России.

После скудного существования в екатеринодарской резиденции, с ее реквизированными комнатами, "домашними" обедами и бесконечными заседаниями, на корабле живется привольно. Молодые флотские офицеры очаровательно милы и кормят нас отменно. Вечером А.А. Раевский играет в кают-компании на фортепиано. Он отличный музыкант.

* * *

Мы благополучно проскочили через Константинополь, который, однако, доставил нам некоторые разочарования. Нет, "связь" между Югом России и даже этим, совсем к нам близким куском Европы, просто "не работает". Союзные миссии любезно послали о нашем прибытии радио. Радио, по-видимому, не дошли, и мы прибыли никем не жданные. Впрочем, наш приезд вообще мало кого взволновал. Мы виделись с русскими представителями: дипломатическим — Б.С. Серафимовым и военным — генералом Бензергром и выслушали от них рассказы о константинопольских делах и заботах — о происках украинских "дипломатов", о недостойном поведении некоторых военных элементов одесско-шварцевского происхождения. Французы все еще, оказывается, занимают здание русского посольства, в котором они сохранили за Б.С. Серафимовым только квартиру и небольшое помещение для канцелярии. Мы сдали в печать наше communique. Газеты поместили его с опозданием, и оно осталось без отклика. Все-таки благодаря стараниям "Руссагена" и только что учрежденного бюро Отдела пропаганды печать уделяет России довольно много места.

Церемониальная часть ограничилась несколькими выходами в "большой свет" генерала Драгомирова и А.А. Нератова. Они делали визиты союзным комиссарам. Генерал Драгомиров завтракал и обедал у генерала Мильна и адмирала Сеймура. Эти посещения носили строго военно-дипломатический характер, и генерала Драгомирова сопровождали наши полковники. Мы — цивильно-общественный элемент делегации — были свободны и осматривали город. Б.С. Серафимов возил нас в Айя-Софию в вечер Рамазана. Мы имели случай неоднократно убеждаться в сердечном расположении турок к русским. Слово "рус" часто выводило нас из трудного положения.

В четверг, 13 (26) июня, нас погрузили на "Наварру" — большое французское госпитальное судно, идущее прямым рейсом в Тулон или Марсель. На нем эвакуируются французские войска, из тех, которые были в Одессе, и несколько семей беженцев разных национальностей. Графине Паниной, генералу Драгомирову, Н.И. Астрову и А.А. Нератову отвели приличные помещения на корме, остальных разместили в носовой части, более тесно и неудобно. Но жаловаться нечего. Для того, чтобы принять нас, французы оставили без места нескольких своих офицеров. В общем на нас обращают мало внимания, и мы держимся особняком. За нашим столом в офицерской столовой по-русски шумно и весело. К нам присоединился еще молодой офицер-корниловец, французский гражданин. Он ехал курьером Отдела генерального штаба и, как полагается, застрял надолго в пути со всеми своими пакетами. Генерал Драгомиров завтракает и обедает в отдельной столовой у правительственного комиссара вместе со старшими французскими офицерами и духовником. Через эту же привилегированную столовую проводят по очереди графиню Панину, А.А. Нератова, Н.И. Астрова и меня. Правительственный комиссар уверенно дирижирует обычными разговорами на русские темы, шаблонными и поверхностными.

Шесть суток в открытом море, без захода в порты, дают нам достаточно досуга, чтобы еще раз обдумать программу наших действий в Париже. Мой доклад прочитан и единогласно одобрен. Но он все же слишком длинен. Полный текст его, в переписанном виде, за всеми нашими подписями, поедет в Омск с оказией. С некоторыми сокращениями он будет передан адмиралу Колчаку в форме нескольких телеграмм. Что будет потом? Мы все больше склоняемся к убеждению, что омское правительство ответит нам быстро и кратко в смысле сохранения существующего на Юге России status quo. Но если так, то к чему вся наша громоздкая поездка за границу, вырывающая из "Особого совещания" нескольких работников как раз в тот момент, когда обстановка, вероятно, будет требовать от него напряжения всех сил? Смеясь, мы вспоминаем екатеринодарскую сплетню, будто наша командировка есть просто замаскированная "ссылка", преследующая цель политического "умиротворения" правительства. Конечно, это только сплетня. Но, так или иначе, между моментом отправки последней нашей телеграммы в Омск и моментом получения оттуда ответа, пройдет некоторое время — от двух недель до месяца. Его надо будет использовать, по возможности, продуктивно. Добиваться приемов у официальных лиц мы не станем — это вытекает из категорических указаний главнокомандующего и самого существа вещей. Мы не представители какой-нибудь угнетенной народности, чтобы бегать по передним союзных министров и делегатов мирной конференции. Но мы будем к услугам парижского официального мира и парижской "общественности", международной и русской, чтобы информировать их о Юге России. Мы все согласны насчет того, что мы будем говорить. Мы будем рассказывать правду о героической борьбе за воссоздание России, которую ведет Добровольческая армия, мы будем убеждать всех русских, что их долг всячески поддерживать власть адмирала Колчака и генерала Деникина, мы будем доказывать союзникам, что наши общие интересы требуют признания ими национального русского правительства, организации настоящего дипломатического представительства как в Омске, так и в Екатеринодаре и материальной помощи: армии — вооружением и обмундированием, гражданскому населению — ввозом предметов первой необходимости. Но возникает целый ряд деликатных вопросов относительно пределов и форм этой "пропагандистской" деятельности. Разногласие между генералом Драгомировым и Н.И. Астровым остается. Председатель "Особого совещания" указывает на необходимость сдержанности, Н.И. Астров взывает к активности. Ему хотелось бы, чтобы мы "заинтересовали" собой иностранцев и русских эмигрантов, не держались "буками" и, где нужно, брали на себя инициативу общения. Он обдумывает даже возможность проникновения в стан "неверных", то есть тех социалистов, лозунг которых "ни Ленин, ни Колчак", чтобы им тоже сказать правду в глаза. Ввиду неясности той обстановки, которую мы найдем в Париже, разрешение всех этих вопросов откладывается. Очевидно, что в официальных отношениях мы будем только с русской дипломатической "четверкой" — князь Г.Е. Львов, С.Д. Сазонов, В.А. Маклаков и Н.В. Чайковский, которая имеет формальные полномочия от адмирала Колчака и генерала Деникина. Уже "Политическое совещание", которое пыталось весной читать нам и Омску нотации и которое генерал Деникин и адмирал Колчак осадили очень энергично, для нас необязательная "общественность".

Между деловыми разговорами мы читаем. А.А. Нератов дал нам "Journal officiel" с отчетами о заседаниях палаты депутатов, в которых обсуждались запросы правительству о беспорядках на судах черноморской французской эскадры и об эвакуации Одессы. Речи депутатов дышат классической "развесистой клюквой" и свидетельствуют об абсолютной непопулярности в парламенте идеи вмешательства в дела России. Только один безвестный умеренный депутат обнаружил относительную осведомленность в русском вопросе и теплое сочувствие к национальным русским силам. По-видимому, он тщательно инспирирован нашими парижскими единомышленниками. Н.И. Астров достал номера сибирских "Отечественных ведомостей", привезенные в Екатеринодар перед нашим отъездом. Нет, положительно, там в Сибири дела tout comme chez nous: те же непорядки в администрации, те же коменданты и, как это ни неожиданно, тот же "еврейский вопрос".

Вывешено радио о подписании немцами Версальского мира. Итак, формальная ликвидация войны происходит без России — Советской, которую Европа отвергает, и национальной, с которой она боится связаться. Мое давнишнее убеждение крепнет: наша пламенная, всепобеждающая любовь к союзникам — это неразделенная односторонняя страсть.

* * *

Высадка в Тулоне дала нам лишний урок скромности и непритязательности.

Мы рассчитывали было высадиться в Марселе и телеграфировали туда русскому консулу. Но "Наварру" отвели в Тулон, где к нам прибыл местный консул, почтенный старичок француз, по-видимому, коммерсант. Он обнадежил нас, что устроит нам места в поезде на Париж; это нелегко, так как все места обычно раскуплены уже в Ницце. Это было в среду. Прошла среда, и настал четверг. Солдаты и офицеры выгрузились. Понемногу исчезли и беженцы, национальными группами. Уехали бельгийцы, швейцарцы, голландцы. Миновал и четверг. На "Наварре" остались, кроме судовой прислуги, мы одни. Пароход дезинфицировали, из кабин забирали белье, коридоры поливали каким-то составом.

Изумленный уборщик уже сказал утром Г.Р. Бауэру: "Comment vous etes toujours la?". Положение наше было незавидно и, что хуже всего, с оттенком глупости. Если бы мы путешествовали просто, как туристы, располагающие достаточными средствами, мы бы, вероятно, уже ехали в Париж или, по крайней мере, сидели на берегу в гостинице.

Наконец, в пятницу подплыл к "Наварре" наш любезный французский буржуа. Он был доволен и доставил и нам полное удовольствие. Он выхлопотал для нас отдельный вагон I класса и заказал два номера в "Гранд-отеле", чтобы мы могли оправиться. Супрефект завез в отель визитную карточку генералу Драгомирову. Это подняло наш дух. Мы разместились в вагоне с известным комфортом. Поезд мчится к Парижу. Оба урядника стоят в коридоре у зеркального окна и пристально всматриваются в цветущие долины прекрасной Франции. Они удивляются, как тщательно здесь возделан каждый клочок земли.

* * *

В Париже нас никто из официального русского мира не встретил, и некоторое время мы беспомощно толпились вокруг своих чемоданов, привлекая внимание зевак синими черкесками наших казаков. Но узнавший как-то о нашем приезде и пришедший приветствовать своего товарища, генерала Драгомирова, бывший русский военный агент в Константинополе, генерал Леонтьев, сказал, что посольством заказаны для нас комнаты в большой гостинице левого берега "Lutetia", где обычно стоят приезжающие по казенной надобности русские. Действительно, в "Лютеции" были о нас предупреждены, и мы вскоре разместились прилично, но экономно. Даже у генерала Драгомирова одна маленькая комната. В "Лютеции" помещаются представительства разных более или менее угнетенных народностей. В одном из средних этажей живут китайцы, еще ниже чехо-словацкая делегация во главе со старым и верным другом России, К.П. Крамаржем. Конечно, все они устроены гораздо более шикарно, чем мы. Да и вообще "Лютеция" кишит разными деятелями разных национальностей и профессий. Из русских мы сразу столкнулись с министрами бывшего крымского правительства, самим С.С. Крымом и М.М. Винавером.

Мы выполнили в несколько дней официальную часть нашей программы, обменялись визитами с членами "четверки" и, претворив мой доклад в пять шифрованных телеграмм, отправили их в Омск. Теперь в ожидании ответа от Верховного правителя, мы, как умеем, справляемся с частью неофициальной. Мы по-прежнему пытаемся действовать согласованно и планомерно. Мы каждый день собираемся у генерала Драгомирова, утром или вечером, чтобы выработать порядок дня предстоящего или подвести итоги дня минувшего. Но никакой системы не получается.

"Политическое совещание" само себя распустило 5 июня нового стиля, как раз в день нашего приезда. В области дипломатического представительства остались только полномочная "четверка" и представители нашей дипломатии, формации старого режима и Временного правительства, которыми руководит С.Д. Сазонов. Положение всех их трудное. Во главе "четверки", как и прежде во главе "Политического совещания", стоит князь Г.Э. Львов, бывший глава Временного правительства. За подписью "четверки" выпускались все обращения и протесты по адресу мирной конференции от имени России. Учреждения, состоящие при "Политическом совещании", изготовляли записки и меморандумы на разные темы, связанные с русским вопросом. Если бы этого не делалось, голос России не был бы слышен даже в кулуарах конференции. Но реальный результат этих усилий пока ничтожен. Международные события идут своим чередом по законам реального соотношения сил. С.Д. Сазонов — министр непризнанного правительства — оперирует среди иностранцев по преимуществу старыми личными связями. В пестрой русской общественно-политической среде он, по-видимому, не занял положения, отвечающего его званию. В.А. Маклаков — посол, не вручивший своих верительных грамот. Но французское правительство поддерживает с ним "официозные" отношения. Раз его даже пригласили официально для дачи в одной из комиссий мирной конференции объяснений по вопросу о Бессарабии. Это обстоятельство возбудило некоторые надежды, но они не оправдались. А.А. Нератов прилежно совещается с С.Д. Сазоновым и В.А. Маклаковым и ходит на заседания послов, находящихся в Париже. Об этих совещаниях он осведомляет генерала Драгомирова. Дипломатические сферы всегда окружены известною таинственностью. Рядом с общедипломатическим представительством существует военное, тоже составившееся из сложного нагромождения различных образований. Это специальная область генерала Драгомирова и наших полковников. Они подолгу, почти каждый день, бывают в управлении генерала Щербачева и пишут длинные доклады для генерала Деникина.

У нас было два больших совещания по вопросам финансового и торгово-промышленного характера. Здесь тоже есть, в чем разобраться и что урегулировать. "Общероссийские" агенты справедливо претендуют на то, что многочисленные уполномоченные, командируемые Югом России, держатся "самостийно", игнорируя их и компрометируя "единую" Россию в глазах иностранцев. Мы признаем основательность их претензий, но нам хотелось бы в законных пределах обеспечить интересы Юга.

Вообще все это как-то плохо ладится. Какой-то холодок взаимного непонимания и даже недоверия существует между нами и органами общероссийского представительства. Нам кажется, что, с высоты своей российской позиции, они смотрят на нас не без пренебрежения. Может быть, мы болезненно подозрительны. Генерал Драгомиров получил от кого-то письмо, в котором доказывается, что даже размещение нас в "Лютеции" есть плод коварного замысла. В "Лютеции" — гостинице дельцов и прожектеров — будто бы жить для нас "компрометанто".

* * *

Французская печать занималась нами не более двух дней. Репортеры больших газет осаждали, главным образом, генерала Драгомирова, изумлялись нашим урядникам-конвойцам и немилосердно путали наши фамилии и биографические сведения о нас. Потом нас оставили в покое.

Мы почти не приходим в соприкосновение с официальной Францией. Впрочем, В.А. Маклаков устроил в посольстве завтрак, за которым познакомил нас с высшими чинами министерства иностранных дел: эта встреча не имела последствий. А.А. Нератов, в сопровождении В.А. Маклакова, посетил министра Пишона. Генерал Драгомиров довольно неожиданно имел свидание с самим Клемансо. Один консервативный сенатор заехал как-то в "Лютецию" и сообщил, что председатель Совета министров хотел бы видеть генерала Драгомирова. Вероятно, Клемансо было сказано, что генерал Драгомиров хотел бы видеть председателя Совета министров. Встреча состоялась, и были затронуты те же обязательные темы о признании адмирала Колчака, о материальной помощи, о затруднениях с визами, чинимых нашим курьерам. Клемансо внезапно предъявил нам обвинение... в германофильстве. В доказательство он сослался на резкие отзывы генерала Деникина в письме, посланном адмиралу Колчаку после эвакуации Одессы. Содержание письма, по-видимому, попавшего в руки большевиков, стало известно французам.

Мы виделись еще с несколькими французскими журналистами и политическими деятелями более или менее крупного калибра, всем в бодрых, уверенных тонах живописуя положение на Юге России и повторяя наши основные пожелания относительно политики союзников. Пальма первенства в смысле воздействия на французскую общественность, бесспорно, принадлежит Н.И. Астрову. Вместе с графиней Паниной он обошел целый ряд виднейших французских политиков, был у Бриана и Вивиани, у Рейнака и Альбера Тома.

Кажется, везде и все мы получаем одни и те же впечатления. Нас выслушивают внимательно, и наши твердые речи вызывают интерес, связанный, пожалуй, с изумлением. А потом начинаются сомнения. Почему так упорно держатся большевики? Почему отступает Колчак? В самом деле, Колчак отступает, и Европа не признала Колчака.

Европа считается только с фактами, и одни надежды на будущее, как и элегические воспоминания о прошлом, мало весят на весах ее реальной политики. На празднике Победы 14 июля нового стиля Россия не была никем представлена, русских войск не было в торжественном шествии победителей. Ну, а те миллионы погибших русских героев, которые сделали возможными Марну и Верден и от имени которых возложен одним из чинов военной миссии венок на памятник Мертвым, что же они, победители или побежденные? Сами победители отбрасывают их в лагерь побежденных.

* * *

Пять лет тому назад я видел Париж первых дней войны и мобилизации, сначала весь кипящий бурными патриотическими манифестациями, потом такой сосредоточенный и тихий, полный сознательной и непреклонной решимости.

Париж победы не носит на себе почти никаких следов четырехлетней жестокой борьбы. Кое-где видны незначительные разрушения от воздушных бомбардировок. Иногда слышны жалобы на дороговизну жизни со времени перемирия, на невыплату демобилизационных "премий", на что еще? На неумение "бюрократии" справиться с "проблемой опустошенных департаментов".

Но никогда еще великий город не был так блестящ и живописен. Почему никогда еще не был так прекрасен Тюльерийский сад, подернутый по утрам легкой, голубоватой дымкой? Почему так удивительно ярко горят брильянты в витринах rue de la Paix? Почему так изысканно хороши парижские женщины, бегающие по бульварам в коротеньких платьях и в шелковых чулках? Экономисты говорят, что первые моменты усиленного роста бумажно-денежного обращения всегда сопровождаются обманчивой интенсификацией народнохозяйственной жизни.

Мы обедаем вдвоем с генералом Драгомировым в одном из ресторанов Булонского леса. Из танцевального зала доносятся зовущие звуки модного танца. Одна за другой встают из-за обеденных столиков пары и идут танцевать.

Неподалеку от нас занимают столик четверо: две дамы, штатский и русский офицер, элегантно одетый, с орденскими ленточками на груди. Откуда он, этот обломок какой-нибудь из армий Гражданской войны, наследниц единой и великой русской армии? Что он здесь делает? Какие средства позволяют ему шумно кутить в фешенебельном ресторане в обществе светских жуиров? Офицер ведет себя развязно и что-то громко говорит, обнимая за талию свою спутницу.

Мой визави начинает волноваться. Я вижу, что его череп багровеет, как в минуты острых политических схваток в "Особом совещании". Он достает визитную карточку и быстро пишет на ней карандашом. Было бы напрасно его удерживать. Генерал Драгомиров подзывает лакея и велит ему передать карточку кутящему офицеру.

Лакей возвращается, недоумевающий. Офицер сказал, что он не знает monsieur; если monsieur имеет что ему сказать, пусть подойдет к его столику. Однако офицер освобождает даму из объятий и становится сдержаннее.

Мы покидаем ресторан. Тени сгущаются. Пары встречаются в дверях танцевального зала. Одни идут на мягкие, скользящие звуки оркестра. Другие возвращаются взволнованные, утомленные.

* * *

В Париже много разных русских политических организаций. Большинство из них, от крайних правых до крайних левых, относятся к нам враждебно или, в лучшем случае, скептически, объединяя с нами в общих отрицательных чувствах и адмирала Колчака. Н.И. Астров ходил на заседание "блока" групп более умеренных и центральных. Он вернулся с тяжелым чувством. Поддерживает по-настоящему Восток и Юг России информационно-пропагандистская организация "Union", руководимая В.Л. Бурцевым и Б.В. Савинковым. В.Л. Бурцев в своем "Общем деле" упрямо долбит в одну точку, разоблачая вместе с большевиками тех "соглашателей", чей лозунг "ни Колчак, ни Ленин". Б.В. Савинков в меру возможного "инспирирует" французское общественное мнение. Деятели "Union" больше связаны с Колчаком и по условиям возникновения их организации, и благодаря относительной налаженности сношений. Но они помогают и Югу России. Они сурово осуждают нас за недостаточное внимание к делу заграничной пропаганды. Их раздражает наше неумение справиться даже с техникой информационной службы и смущает некоторый налет "реакционности" на нашем политическом облике. Они тоже убеждены, что отношение к нам Запада определяется большею или меньшею степенью нашего "либерализма" и с радостью пользуются всеми данными, способными в этом смысле улучшить нашу репутацию.

"Union" чествовал нас полуденным чаем. Это скромное торжество, которому предшествовали разные сомнения и опасения, сошло вполне удачно. Было условлено, что речей не будет. Но Н.В. Чайковский первый нарушил уговор и произнес очень любезное приветственное слово. Генерал Драгомиров ответил ему с большой находчивостью, и этот обмен речей между престарелым революционером и боевым генералом, "правые" убеждения которого ни для кого не составляют тайны, был, по-своему, занимателен. Последовало еще несколько речей. С большим пафосом и в очень "русофильском" духе говорил депутат Лебук.

У нас было вообще немало встреч за завтраком и обедом с самыми разнообразными людьми, встреч, большею частью мимолетных и случайных. Кроме того, у каждого из нас бывает масса народу, больше всего, конечно, у генерала Драгомирова. Приходят люди, так или иначе связанные с Югом России, "сочувствующие", просто любопытные, но преобладают всевозможные прожектеры. Среди наших посетителей почти вовсе нет серьезных, ответственных деятелей.

* * *

Мы каждый день лишний раз убеждаемся в хрупкости наших связей с союзниками. Дипломаты заклинают нас бережно относиться к этим связям, так как всякое резкое движение, даже слово может все испортить. Говорят, что союзные правительства испытывают неимоверные затруднения со стороны оппозиционных групп, радикальных и социалистических, и часто вынуждены прибегать к разным уловкам, чтобы оказывать нам помощь. Сам Черчилль будто бы в беседе с одним русским генералом по вопросу о помощи Северо-Западной армии настаивал на необходимости хранить все это дело в строжайшем секрете.

Штаб генерала Деникина выпустил сборник документов, относящихся к одесскому периоду сотрудничества добровольцев с французами. В книге этой нет ничего, кроме официальных документов. Экземпляр ее был вручен начальнику французской военной миссии в Екатеринодаре, полковнику Корбейлю, и тот переслал ее в Париж. Здесь она, по-видимому, произвела впечатление скандала. В министерствах негодуют и снова начинают подозревать нас в "германофильстве". Клемансо якобы до того разгневался, что отказывается принимать доклады о русских делах. Кажется, и наши дипломаты находят, что с нашей стороны допущена некоторая неосторожность.

Мы становимся еще тише и скромнее. По просьбе приятеля, французского журналиста, я написал для одной большой парижской газеты статью на тему об отношениях с союзниками. Статья, по-моему, написана сдержанно, но в ней, действительно, поставлены все точки над и. Статья обсуждается в общем собрании делегации. А.А. Нератов протестует. Статья напечатана не будет.

Зато союзники умеют действовать откровенно и решительно. Из газет мы узнаем, что в Ревеле английский полковник Марш 10 августа форсировал — в 40 минут — образование правительства Лианозова и вынудил у него признание независимости Эстонии. Собранные нами сведения вообще свидетельствуют, что закавказские англичане имеют достойных партнеров в англичанах прибалтийских.

* * *

Вот уже второй месяц, как мы в Париже, а ответа из Омска все нет. Правда, оттуда подтвердили получение всех наших пяти телеграмм и обещали ответить на днях. Но, видимо, омскому правительству не до нас; продвижение большевиков на восточном фронте продолжается безостановочно. Из Екатеринодара нам сообщили только, что адмирал Колчак в ответ на приказ 30 мая назначил генерала Деникина заместителем верховного главнокомандующего. Но этим, конечно, не решается вопрос о его гражданских полномочиях.

За это время мы успели на собственном опыте убедиться, что Юг России фактически не связан с Европой. Только один раз нам были доставлены со случайной оказией частные письма и документы. За шесть недель нашего пребывания в Париже прибыл только один курьер с официальной корреспонденцией. О грандиозных событиях, развертывающихся на Юге России, мы узнаем прежде всего из английских газет по выдержкам из большевистского радио и сообщениям английского военного министерства. Значительно позднее приходят "собственные" наши сведения, передаваемые из Екатеринодара через Константинополь.

Тем не менее нам уже совершенно ясно, что наша заграничная командировка оторвала нас от активной работы в трудный и радостный момент выхода армий генерала Деникина на широкий простор южнорусских степей. Уже заняты Царицын, Харьков, Екатеринослав и очищен Крым. Есть слухи о предстоящем занятии Одессы, на противоположном фланге наши войска подходили чуть ли не к Саратову. Ставка и "Особое совещание" готовятся перейти в Таганрог и Ростов. Полные значительности вещи происходят и в области гражданского устройства. Южно-русская казачья конференция, несмотря на кратковременное замешательство, вызванное убийством Н.С. Рябовола, выразила желание вступить в переговоры с главным командованием, и переговоры эти имеют шансы пойти успешно на основе двенадцати тезисов, выработанных уполномоченными главнокомандующего. Из Отдела законов мне прислали конституционные проекты, предусматривающие создание объединенного правительства и совещательной палаты для всех свободных от Советской власти областей Юга России. Проекты составлены в расчете на соглашение с казаками, но таким образом, что при нужде они могут быть осуществлены и только для местностей, находящихся под управлением главнокомандующего. У нас получается впечатление, что проведение их в жизнь может быть делом недель, пожалуй, дней, и это, естественно, еще усиливает в нас тягу на родину.

Большая часть нашей делегации во главе с генералом Драгомировым, А.А. Нератовым и Н.И. Астровым съездила в Лондон, где они в общем нашли то же, что в Париже, если не считать большей предупредительности официальных английских кругов; генерал Драгомиров должен был даже быть принят королем, но в последний момент аудиенция расстроилась. Теперь мы усиленно готовимся к отъезду. Полковники заканчивают свои доклады. Я собираю книги и документы по вопросу об окраинных "образованиях". Мы даем последние ответные завтраки и обеды.

Перед отъездом мы посылаем телеграммы: в Омск с просьбой адресовать ответ на наш доклад непосредственно на Юг; генералу Деникину — с извещением, что мы возвращаемся, не выполнив до конца возложенного на нас поручения.

* * *

Итак, мы едем. Во вторник, 19 августа (нового стиля), ровно через полтора месяца после нашего прибытия в Париж, трогается в путь через Рим — Таранто первая часть делегации — мы вдвоем с генералом Драгомировым, военные чины и секретари. А.А. Раевский везет обратно свой тяжелый багаж неиспользованных ведомственных материалов. А.А. Нератов едет на Белград несколькими днями позже. Н.И. Астров, больше всех нас рвавшийся домой, в последний момент решает задержаться. За день до нашего отъезда мы находим в газетах телеграмму о прибытии в Марсель "делегатов" адмирала Колчака, из которых один именуется Кокоруссовым. Н.И. Астров предполагает в нем Белоруссова, известного сотрудника "Русских ведомостей" и главного редактора "Отечественных ведомостей" в Сибири, и хочет выяснить личность прибывших. Потом вместе с графиней Паниной он поедет через Марсель. Мы уезжаем, оставляя по себе у русских парижан, вероятно, довольно смешанные впечатления. Вероятно, мы кажемся им немножко провинциалами, немножко чудаками, слишком крепко верящими в свое дело и недостаточно тонко и точно оценивающими все сложные условия международной конъюнктуры. Поэтому мы расстаемся не без вздоха облегчения. На вокзале нас провожает много народу.

* * *

Рим. Остановка на два дня. Поверхностный осмотр города, и обычные встречи и беседы. Тот же переплет разнообразных русских представительств и агентур. То же отсутствие связи. Мы спешим дальше, и, так как отходящий в субботу из Таранто пароход не может принять всех нас, мы еще раз делимся на группы. А.А. Раевский и двое полковников с одним из казаков остаются в Риме.

Таранто. Итальянские власти оказывают нам знаки неожиданного внимания. Флаг-офицер местного адмирала помогает нам купить билеты, возит в автомобиле по городу, провожает на пароход. Под конец, плотный, красивый, весело смеющийся моряк начинает обнаруживать нетерпение и то и дело взглядывает на часы на браслете. Оказывается, у него есть еще дело. Устроив нас, он должен встречать пленного немецкого генерала Лиман фон Сандерса, идущего на английском военном судне. Генерал Драгомиров спрашивает, с какими чувствами будет он сопровождать знаменитого пленника. Итальянец, улыбаясь, говорит, что генерал Лиман доблестный офицер.

Константинополь. Мы прожили здесь больше недели, поджидая подходящей оказии в Новороссийск. Понемногу съезжаются все участники делегации, и мы, очевидно, поедем домой au grand complet. Победы Вооруженных Сил на Юге России продолжаются. Приходит известие о взятии Киева. Все правительственные учреждения уже переехали в Ростов и Таганрог.

В салоне у "Токатлиана" граф К., недавно прибывший с Юга, рассказывает о положении дел. Граф К. — подвижный и деятельный человек, у него командировки и поручения едва ли не от двадцати казенных и общественных учреждений. Он в большом экстазе. Он говорит, что все идет блестяще и что продвижение армий генерала Деникина совершается среди поголовного сочувствия и при всеобщей поддержке. Рабочие неутомимо работают. К радости земледельцев, хлебная монополия давно отменена, взимается только единовременный сбор в пользу армии.

Мы слушаем внимательно эту восторженную повесть. Глаза у генерала Драгомирова полны слез.

* * *

В четверг, 22 августа (старого стиля), мы все, кроме А.А. Нератова, оставшегося в Константинополе, садимся на английский транспорт "Каттория", и в субботу утром перед нами открывается панорама Новороссийска.

Заграничное путешествие, длившееся два с половиною месяца, кончено.

Глава 8
ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Экстренный поезд доставил нас в Ростов утром в воскресенье, 25 августа. Столица Вооруженных Сил на Юге России встретила нас неприветливо. Несмотря на то, что как-никак в нашем составе были председатель правительства и два члена высшей правительственной коллегии, на вокзале никого не оказалось, и только через полчаса прибыли офицеры, состоявшие при генерале Драгомирове. Генерала с его багажом увезли на автомобилях, а мы, штатские члены правительства, были предоставлены собственной участи, особенно печальной ввиду совершенного отсутствия извозчиков. В конце концов мы с А.А. Раевским погрузили вещи на телегу, ломовик поехал шагом по мостовой, а мы затрусили по тротуару.

П.М. Агееву, который обвинял нас в пристрастии к "помещичьим шарабанам" и "камергерским мундирам", было бы полезно увидеть этот пышный "въезд" в Ростов главы целых двух "добровольческих" ведомств.

* * *

На другой день генерал Драгомиров отправился в Таганрог, а в среду, 28-го, в Ростове на заседании под председательством главнокомандующего, были заслушаны доклады всех четырех членов делегации, включая и нагнавшего нас А.А. Нератова. Нас выслушали не без интереса, так как в наших наблюдениях было довольно много любопытного, но в общем все это носило характер, скорее, исполнения некоторой обрядовой формальности. Положение вещей резко изменилось со времени 30 мая, и доктрина "левого фланга" утратила всякий смысл. Армии Верховного правителя отступали на Восток, армии генерала Деникина, не успев войти с ними в соприкосновение, самостоятельно двигались на север. Вооруженные Силы Юга России жили и развивались и в военном, и в гражданском отношении с суверенною независимостью. Подчинение генерала Деникина адмиралу Колчаку приобрело характер бессодержательной фикции.

При таких условиях мы не могли не быть поражены притязательностью того ответа, который к этому времени прислало, наконец, омское правительство на наш телеграфный доклад. Правда, Омск уполномочивал главнокомандующего — и это было самое главное — издавать постановления с силою закона и лишь в самых общих чертах намечал, как должны были бы быть у нас построены высшие органы управления и суда. Но в то же время он заявлял желание подчинить своему высшему руководству нашу финансовую и земельную политику. Понятное само по себе, с точки зрения действительного объединения правительственной системы, это желание на практике грозило просто парализовать нашу работу. В частности, М.В. Бернацкий говорил, что, если Омск будет настаивать на своем, ему только и останется, что выйти в отставку. Управление финансов от себя составило подробное возражение в Омск, а составление ответа на общие темы было поручено мне. Я постарался закрепить все, что было ценного для свободы действий Юга России в телеграмме адмирала Колчака, указал на необходимость в связи с быстрым продвижением на север проводить самостоятельно срочные мероприятия по земельному вопросу и, по особому указанию главнокомандующего, прибавил пожелание генерала Деникина, чтобы в случае принятия омским правительством важных решений в области внешней политики ему была дана возможность представлять адмиралу Колчаку свои заключения. На этот раз из Омска ответили вполне удовлетворительно. Оттуда предложили, кроме того, обмениваться по радио важнейшими законодательными актами, но вскоре прямая радиотелеграфная связь между нами прервалась.

В дальнейшем однажды адмирал Колчак, действительно, запросил заключения генерала Деникина по одному очень важному международному вопросу.

* * *

Встретившись как-то в эти дни с Н.И. Астровым в помещении Отдела законов, где происходили заседания "Малого присутствия" "Особого совещания", мы обменялись первыми беглыми впечатлениями от того, что нашли на родине. Впечатления оказались одинаково неблагоприятными, хотя происходящее каждый из нас оценивал по-своему.

Внимательно прочитав обширную информацию Отдела пропаганды, переговорив со своими сотрудниками и повидавшись с разными общественными и политическими деятелями, я убедился, что в областях, находящихся под управлением главнокомандующего, неблагополучно. "Хорошего управления", которое могло бы завоевать симпатии населения к национальной диктатуре, нет, да, пожалуй, нет и вовсе никакого управления. "Провинция" оторвана от центра. Интеллигенция недоверчива, рабочие угрюмо враждебны, крестьяне подозрительны. Население по-прежнему не дается в руки власти и реагирует на ее административные опыты более или менее бурными движениями. Вместо земельной политики бесконечные аграрные разговоры. Центральные ведомства работают вяло и явно не справляются с чудовищно огромными задачами, выдвигаемыми жизнью. Всякое общее политическое руководство отсутствует. "Особое совещание" барахтается в безвоздушном пространстве, ни на кого не опираясь и нигде не встречая настоящей поддержки. Его все считают "обреченным" и с нетерпением ждут его замены объединенным "Южно-русским правительством", которое должно принести с собою и волевую активность, и политическую определенность. Но переговоры с казаками начнутся только еще через несколько дней, и самый исход их более чем гадателей. Пока же правительство не имеет ни физиономии, ни программы. Вокруг него не то что идет политическая борьба широкого размаха, с идейными мотивами и программными задачами. На политической авансцене, в тесно ограниченном пространстве все те же три "общественные" организации как будто еще ведут такую борьбу. Но это только фасад. А за тем политическая жизнь выражается в непрекращающейся свалке мелких групп, подгрупп, кружков, центров и союзов, которые интригуют, "подсиживают", доносят, клевещут, кого-то "валят" и больше всего болтают и сплетничают. Особенно гибельно то, что эта политическая дрызготня не щадит личности главнокомандующего, не говоря уже о его ближайших сотрудниках, и что она все больше проникает в армию, вовлекая в свой оборот значительную часть офицерства.

Решив иметь обо всех этих вопросах подробное объяснение с главнокомандующим и придавая, как и раньше, главное значение отсутствию у нас определенного политического курса, я начертил на клочке бумаги графическую схему нашего политического положения. От кружка, помеченного буквой А ("царь Антон", как мы между собой, шутя, называли генерала Деникина), расходились у меня две линии: одна — направо, другая — налево; к каждой тяготела своя система кружков, означавших те или иные личные и групповые влияния. Правая система была представлена прежде всего кружками генерала Лукомского, А.В. Кривошеина и "Совета государственного объединения России", а снизу к ним примыкали кружки, обозначавшие еще более правые политические организации, постепенными переходами достигавшие пределов крайнего черносотенства. Налево, конечно, были помечены генерал Романовский, Н.И. Астров и М.М. Федоров с группой "Национального центра" и с дальнейшими разветвлениями в сторону "Союза возрождения". С правой стороны на отлете, так сказать, от основной правой "магистрали", я изобразил отдельную линию генерала Драгомирова и В.В. Шульгина, политическому влиянию которых подпадала Киевская область. Поставленные в соответствующих местах стрелки указывали, куда и как тянули эти разнообразные силы. Моя схема была простым карандашным наброском без претензий на законченность. Но, как мне кажется, он довольно наглядно выражал существующую у нас "коалицию" противоположных политических тенденций, дававшую в результате политический паралич власти.

К сожалению, предстоящая беседа с генералом Деникиным на политические темы осложнялась необходимостью затронуть и некоторые щекотливые вопросы личного и ведомственного характера. Я застал Отдел пропаганды под ревизией. Вскоре же после моего отъезда за границу возобновился натиск на отдел, и уже в июле туда пожаловал чиновник Государственного контроля для ревизионного обследования. Несмотря на то, что это обследование, ведшееся с большим "пристрастием", обнаружило лишь ряд упущений формального характера, за ним немедленно была назначена новая ревизия денежной отчетности отдела через особую комиссию. Назначение этой ревизии сопровождалось обычными симптомами словесной невоздержанности и административного импрессионизма. Достаточно сказать, что моему заместителю, полковнику Энгельгардту было предписано "прекратить немедленно безотчетное расходование денег" и "в двухмесячный срок совершенно ликвидировать старый состав отдела и одновременно приступить к созданию нового, как по составу, так и по организации". Таким образом в одном и том же документе одно и то же лицо — временный заместитель главы ведомства! — подвергалось самому бесцеремонному шельмованию и облекалось величайшим доверием. Тенденции ревизии обнаруживались и в предписании председателю комиссии "обратить особое внимание" на расходы секретного характера, и в подборе членов комиссии — здесь были два чиновника Государственного контроля, чиновник Управления финансов, член окружного суда и полковник военно-судебного ведомства. Во главе комиссии поставили генерала от артиллерии Шведова, лицо, хорошо известное военно-бюрократическим сферам Петрограда. Тактичность этого выбора усугублялась тем обстоятельством, что весною генерал Шведов просился на службу в Отдел пропаганды, причем я его услугами не воспользовался, а потом присылал нам свои литературные произведения, которых мы не напечатали. Несомненно, полковнику Энгельгардту надлежало протестовать и подать в отставку. Он в отставку не подал по "гражданским" мотивам, которые всех нас неоднократно удерживали от этого решительного и политически часто единственно спасительного шага. По возвращении я был поставлен перед фактом ревизии, длившейся уже месяц. В предписании генералу Шведову было указано на необходимость закончить ее "в возможно кратчайший срок", но ревизионная комиссия не спешила.

Назначение ревизии целого ведомства в отсутствие его главы было, конечно, актом величайшей нелепости, мыслимым только в экзотических условиях Гражданской войны. Но что мне было, в свою очередь, делать? Подать в отставку? Это имело бы смысл в момент назначения ревизии, но, раз ревизия уже началась, уход имел бы как будто видимость уклонения от ответственности. Вступить в должность и молчаливо мириться с тем, что чины ревизии копаются в самых секретных наших документах и таскают к себе на допрос, как подсудимых, служащих отдела? Я считал это несовместимым с моим личным достоинством и служебным авторитетом. Чувствуя себя связанным по рукам и ногам, я придумал исход, вся порочность которого не замедлила вскоре обнаружиться. Я решил, до окончания ревизии, не вступать в должность управляющего Отделом пропаганды и, работая в Отделе законов, не посещать заседаний "Особого совещания". Я имел в виду, по окончании ревизии, вступить в должность, написать объяснение на отчет генерала Шведова и, в случае признания моих объяснений удовлетворительными, подать, наконец, в отставку. По уговору с Б.А. Энгельгардтом и Э.Д. Гриммом, одновременно со мной должны были подать в отставку оба мои помощника.

Написав в этом смысле прошение на имя генерала Деникина, я в пятницу, 30 августа, поехал в Таганрог к главнокомандующему.

* * *

Неприятный разговор о ревизии не помешал мне иметь с генералом Деникиным очень подробную и откровенную беседу общеполитического характера.

Я показал главнокомандующему мою схематическую "шпаргалку" и, ничего не утаивая, называя людей и вещи своими именами, высказал ему свои опасения за будущее. Взяв мою бумажку, генерал Деникин с улыбкой спросил, почему же на моей схеме никак не обозначен я сам. Я ответил, что по долгу совести считаю для себя обязательной "линию" главнокомандующего и стараюсь не тянуть ни влево, ни вправо, но вижу, что политика "средней линии" нам не удается, и что настало время самому главнокомандующему либо отказаться от сотрудничества левых и опереться на правые круги, чтобы затем выровнять курс и вести умеренно правую линию, либо, столковавшись с левыми кругами, выйти на умеренно левую дорогу. На дальнейший вопрос о том, что стал бы делать я сам на его месте, я ответил генералу Деникину обстоятельным изложением моей всегдашней теории о том, что нужная России твердая власть по условиям момента может быть выдвинута только консервативными кругами, но что эти круги должны признать факт совершившейся земельной революции, благодаря чему и произойдет обособление жизнеспособных консервативных элементов от крайнего черносотенства. Я сказал, между прочим, что в таком случае главнокомандующему надо, в частности, уволить и меня, и генерал Деникин, смеясь, заметил: "Ну, положим, правые вас любят и многие из ваших кадетов тоже считают вас правым". Я возразил, что, хотя я и часто расхожусь с моими товарищами по партии, на мне все же, по-моему, лежит неизгладимая печать кадетства и что правые группы никогда еще не видели во мне "своего" человека.

Генерал Деникин противопоставил моим рассуждениям свою политическую доктрину с прямотою и ясностью, которые не могли не вызвать глубокого уважения. Он сказал, что не умеет заниматься политическими "комбинациями", а ведет линию ровную и прямую, которую выработал себе еще в академические годы. Эту линию он тут же начертил на моей схеме, проведя ее по середине, между левой и правой. Но, прибавил генерал Деникин, мы, его сотрудники, не умеем или не хотим проводить в жизнь его указания и давим каждый по-своему, кто налево, кто направо. Благодаря этому его политика искажается и получается вот что: главнокомандующий снова взял бумажку и, с силой нажимая на карандаш, провел поверх прямой линии ломаную. Этого, конечно, не должно быть, но для того, чтобы этого не было, вовсе нет нужды в однородном политическом правительстве. Надо только, чтобы все члены коалиционного правительства усвоили программу главнокомандующего и честно проводили ее в жизнь. А коалиция, заключил генерал Деникин, как была раньше, так будет и впредь. Генерал Деникин несколько раз подчеркивал, что таковы его личные убеждения и что его политическая программа никем со стороны ему не навязывается. Генерала Романовского, возмущенно говорил он, называют "злым гением" армии и думают, что, если "им" удастся его свалить, что-нибудь от этого изменится. Но "они" ошибаются. Политика главнокомандующего осталась бы и в этом случае неизменной. Генерал Деникин был вообще очень суров в своих отзывах о "них". В течение разговора он дал несколько ярких и беспощадных характеристик "им", причисляя к "ним" очень высоких представителей нашей военной и гражданской иерархии. Я не мог не оценить красочности этих саркастических отзывов. Но меня поразило то, с каким недоверием, с какою обостренною подозрительностью относился генерал Деникин даже к самым ближайшим своим помощникам. Он, по-видимому, был искренне убежден, что его окружают почти сплошь люди, либо не понимающие, либо враждебные, и мне кажется, что ему должно было быть очень тяжело в его политическом одиночестве, смягчаемом лишь постоянною близостью верного Ивана Павловича.

Нам пришлось коснуться и проектов создания Южно-русской власти, по соглашению с казаками. Я высказал главнокомандующему все свои сомнения. Я счел своим долгом указать, что, приветствуя и мысль об организованном объединении с казачеством, и проект обособления законосовещательной палаты от высшего органа правительства, я с тревогой думаю о том, что у нас получится с учреждением совещательного собрания наполовину выборного состава и обладающего правом вопросов. Как государствоведу, мне представлялось внутренне противоречивым сочетание выборного начала с началом совещательности, и я доказывал, что надо делать одно из двух: либо идти на настоящий парламент с решающим голосом, то есть отказываться от диктатуры, либо возвращаться к моей майской записке и просто преобразовать "Особое совещание". Я не мог не обратить внимания главнокомандующего на то, что при наших непорядках в области администрации, при обостренности наших отношений к некоторым группам казачества и при неприспособленности нашего правящего персонала к парламентской борьбе, реформа может немедленно вызвать ряд конфликтов и скандалов. Генерал Деникин решительно отвел все мои возражения. Во-первых, уже поздно. Он сделал по этому вопросу несколько заявлений, его обязывающих; казакам вручены наши проекты, предусматривающие учреждение Высшего совета. Да затем и по существу — и здесь генерал Деникин лишний раз оправдывал свою репутацию убежденного либерала — опасаться нечего. Конечно, в Выс ший совет проникнут некоторые антигосударственные элементы. Но там будет совершенно достаточно людей, государственно мыслящих, чтобы парализовать все разлагающие влияния. Главнокомандующий был так тверд в своем доверии к будущей палате, что выражал намерение ввести в ее состав представителей всех групп населения, включая и рабочих, и предоставить Высшему совету не принадлежавшее ему по проекту учреждения право выбрать себе председателя. Он несколько раз подчеркивал, что мои возражения носят теоретический характер и что на практике "все будет хорошо". Беседа, сама собой, неоднократно соскальзывала с принципиальных рассуждений на "личности". В частности, был затронут вопрос о председателе будущего совета начальников управлений. Я высказался в том смысле, что назначение настоящего главы правительства есть дело насущной необходимости, что я его ставлю в связь с определением нашего политического курса и что его невозможно откладывать до окончания переговоров с казаками. Генерал Деникин, напротив, приурочивал этот шаг к предстоящей "великой реформе". Конечно, его озабочивали кандидатуры на этот исключительной важности пост. Ему называли имя графа П.Н. Игнатьева. Но граф болен, а будущему премьеру, помимо всего прочего, необходимо обладать богатырским здоровьем. Здесь у генерала Деникина были, по-видимому, тоже недоразумения с "ними". "Они" сначала доказывали необходимость назначения "премьером" штатского человека, подразумевая совершенно определенное лицо. Теперь "они", напротив, доказывают, что нужен обязательно военный и, конечно, имеют в виду тоже определенного генерала. При этом у меня создалось вполне отчетливое впечатление, в чем будет для генерала Деникина главная трудность при назначении председателя правительства. На этом посту можно будет работать только при условии абсолютного доверия главнокомандующего. А за единственным исключением все того же генерала Романовского, который сам всегда отстранял всякую мысль о своей кандидатуре, где это пользующееся абсолютным доверием генерала Деникина лицо?

Мое политическое объяснение с генералом Деникиным кончилось таким образом "вничью". В деле ревизии он принял мою точку зрения и, разрешив мне пока не вступать в должность, распорядился, чтобы ревизия была ускорена и чтобы генерал Шведов не приступал к ревизии наших местных отделений без особого распоряжения. Но раньше чем положить в этом смысле резолюцию на моем прошении, он сделал мне предложение, которое поставило меня в тупик. "Хотите, — сказал он, — я прекращу ревизию?" — "Как так?" — "Да очень просто. Вас не было. Со всех сторон ко мне сыпались жалобы и доносы на безобразия ваших освагов. Чтобы выяснить дело до конца, я назначил ревизию. Теперь вы вернулись и я вам поручу закончить ревизию". Это было очень соблазнительно, но я не мог не повторить главнокомандующему тех аргументов против "срыва" ревизии, которые мысленно приводил сам себе перед поездкой в Таганрог. Что же это будет, в самом деле? В мое отсутствие была назначена ревизия одного из возглавляемых мною ведомств. Очевидно, у главнокомандующего имелись достаточно серьезные данные о непорядках или даже злоупотреблениях в Отделе пропаганды. Потом я вернулся и использовал свое влияние, чтобы "задушить ревизию". Нет, это поставит в неловкое положение и главнокомандующего, и меня. Пусть уж лучше генерал Шведов доведет свое дело до конца. Пусть комиссия из шести лиц проперлюстрирует всю нашу секретную отчетность. А там мы посмотрим, и либо подвергнемся заслуженным карам, либо добьемся гарантий против новых интриг и оскорблений, либо предоставим другим вести неосторожно доверенное нам дело. В конце концов, генерал Деникин сделал на моем прошении соответствующую надпись, и я откланялся. Главнокомандующий не преминул сказать мне при этом несколько очень сердечных слов.

* * *

С разрешения главнокомандующего, в заседании 3 сентября, при соблюдении строгой секретности (чины канцелярии были удалены из зала) я подробно ознакомил "Особое совещание" с обстоятельствами назначения в Отделе пропаганды ревизии, о которой в большинстве они были осведомлены только в порядке сплетен. Затем я перестал бывать в "Особом совещании" и устранился от Отдела пропаганды. Я часто бывал в отделе и следил за ходом дела, но только в качестве "консультанта", так как формально и фактически управлял ведомством Б.А. Энгельгардт. Я предполагал вообще уехать в отпуск или в агитационную поездку, но главнокомандующий настоял на том, чтобы я принял участие в переговорах с казаками. Несколько времени спустя генерал Деникин потребовал, чтобы я присутствовал и на политических совещаниях по средам. Но я продолжал отсутствовать в деловых заседаниях "Особого совещания", где меня заменяли — по Отделу пропаганды Б.А. Энгельгардт и по Отделу законов — А.С. Щетинин.

С течением времени мне не стоило большого труда убедиться, что отказ от предложенного мне главнокомандующим прекращения ревизии был, с моей стороны, второй грубой тактической ошибкой. Мой расчет был на то, что генерал Шведов, получив предписание об ускорении ревизии, закончит ее в 2 — 3 недели. Он просидел в Отделе пропаганды, разыскивая следы правонарушений и злоупотреблений, еще два месяца, и в результате получилось сложное нагромождение нелепостей. Как только выяснилось, что при помощи ревизии нс удастся ни серьезно скомпрометировать отдел, ни свалить его руководителей, интерес к ней стал падать и постепенно о ней все забыли. Но на эти два месяца я был парализован в своей административной и политической деятельности. Я мог не соглашаться с тем или иным мероприятием моего заместителя, но я должен был воздерживаться от категорических указаний и непосредственных распоряжений, так как не на мне лежала ответственность за ход дела по ведомству. Я, конечно, наблюдал за "юрисконсультской" работой Отдела законов, но не защищал его заключения в "Особом совещании", в котором эти два месяца не было присяжного законоведа Вооруженных Сил на Юге России. Словом, если острие ревизии было, действительно, направлено лично против меня, то нужно сказать, что на два месяца цель ее была достигнута.

Только к началу ноября генерал Шведов сложил свои доспехи, и в среду, 6 ноября, после панихиды по чинам Отдела пропаганды, убитым при исполнении служебного долга, я вступил, наконец, в должность. Через день мне доставили отчет комиссии генерала Шведова, и еще две недели ушло у меня на то, чтобы отписаться от этой длинной и бездарной кляузы. Не найдя у нас никаких серьезных "криминалов", комиссия отметила целый ряд более или менее второстепенных нарушений, вроде выдачи пособий, наградных, суточных в преувеличенном размере, неправильностей в ведении книг и т.д. и т.д. Думаю, что во многих наших ведомствах генерал Шведов мог бы легко найти подобные же "преступления" в не меньшем числе. Тем не менее комиссия в своем юридическом заключении — наивном, несмотря на участие одного сенатора в его редактировании, — делала попытки применить к некоторым действиям отдельных чинов отдела те или иные статьи Уложения о наказаниях. В двадцатых числах ноября я послал генералу Деникину объяснение на отчет генерала Шведова, написанное в очень резком тоне, и просил ответа в возможно короткий срок. Ответа я не получил вовсе, и, сколько мне известно, его не было дано и моему преемнику.

Мой длинный рассказ об этой странной истории, очень характерной для нашей правительственной среды, был бы неполон, если бы я не привел еще одного любопытного в бытовом отношении факта. В середине сентября в Ростове была устроена выставка, суммировавшая некоторые итоги работы Отдела пропаганды. 18 сентября выставку осматривал генерал Деникин, в сопровождении генералов Лукомского и Романовского. Из помещения выставки я пригласил главнокомандующего пройти напротив, в главное здание отдела, где в киноотделении почетным гостям было продемонстрировано несколько фильмов и между прочим эффектная подвижная карта фронта. На моей памяти это был первый и единственный случай посещения главнокомандующим центрального учреждения гражданского ведомства. Ведомство, на долю которого выпала эта честь, третий месяц находилось в состоянии ревизии.

* * *

На сентябрь месяц приходилось несколько "юбилейных" для Добровольческой армии дат. 25-го мы торжественно помянули память ее Верховного руководителя, генерала М.А. Алексеева. 28-го можно было бы отпраздновать первую годовщину "Особого совещания", но день этот прошел ничем не отмеченным. Из гражданских лиц, участвовавших в первом заседании "Особого совещания" 28 сентября 1918 года, в его составе был, кажется, только один В.А. Степанов. Не было налицо и первого председателя "Особого совещания". Еще в августе состоялось постановление "Особого совещания" об образовании областей Киевской, Новороссийской и Харьковской, тогда же было утверждено Положение о Главном управлении областью Новороссийскою, действие которого было затем распространено и на обе другие области. В Одессу был назначен генерал Шиллинг. Харьков получил генерал Май-Маевский, Киев оставался вакантным, и туда-то, вскоре по нашем возвращении из-за границы, был назначен генерал Драгомиров.

История оставления генералом Драгомировым поста председателя "Особого совещания" для меня до сих пор не совсем ясна, но какие-то предчувствия на этот счет были у генерала еще за границей. При свидании его с генералом Деникиным в Таганроге главнокомандующий сказал ему, что он может рассчитывать, если пожелает, на должность председателя совета начальников управлений, но что, на случай его отказа, для него есть наготове должность главноначальствующего в Киеве. Генерал Драгомиров, с которым у нас были наилучшие отношения, советовался по этому поводу со мной. Я откровенно ему сказал, что при складе его характера и его командных навыках ему не следует и думать о занятии боевого политического поста председателя правительства, сотрудничающего с законосовещательной представительной палатой. Но умный генерал, по-видимому, и без того знал, что ему делать. Через несколько дней он уехал в Киев. Переговоры с казаками, долженствовавшие привести к учреждению совета начальников управлений, продолжались еще три с половиной месяца и не привели ни к чему.

Впрочем, назначение генерала Драгомирова в Киев могло иметь и политическое объяснение. Генерал Драгомиров был всегда политически и лично очень близок к В.В. Шульгину, группа которого оказалась особенно устойчивой и в области внутренней малорусской политики, и в международной "ориентации" и претендовала теперь на преобладающее влияние в Киевщине.

В.В. Шульгиным было проведено в мое отсутствие и назначение А.И. Савенко на должность начальника Киевского отделения Отдела пропаганды, назначение, наделавшее большого шума и спорное со многих точек зрения. В этих личных комбинациях как будто была своего рода внутренняя логика.

Глава 9
FACIES HYPPOCRATICA

Первые осенние месяцы 1919 года, сентябрь и октябрь, были ознаменованы новыми успехами Вооруженных Сил Юга России. При неподвижности правого фланга, где Кавказская армия генерала Врангеля удерживала Царицын и наблюдала за Астраханью, операции с неизменным успехом развивались на левом фланге, где войска генерала Шиллинга из Новороссии продвигались на северо-запад, и в центре — здесь на главном, московском направлении добровольцы генерала Май-Маевского доходили до Орла. Правда, Орел был очень скоро покинут, но все видели в его оставлении только местную неудачу, неизбежную среди стольких блестящих побед, и в приемной генерала Деникина один генерал говорил при мне начальнику штаба, как бы утешая его, о неизбежности подобной "пульсации" фронта.

Занимаемые армиями Деникина обширные пространства поступали, согласно принятой нами после 30 июня новой формуле, в управление Верховного правителя России, а временно — в управление главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России. Кроме двух наших основных губерний, Ставропольской и Черноморской, под управлением главнокомандующего находились бывшая Дагестанская область, вместе с неказачьей частью бывшей Терской области, подчиненная главноначальствующему и командующему войсками Северного Кавказа генералу Эрдели, который одновременно был и главноначальствующим Астраханского края. Клочки губерний Саратовской и Воронежской подчинялись "по принадлежности" командующим армиями Кавказской, генералу Врангелю, и Донской, генералу Сидорину. Остальные территории последовательно включались в одну из трех областей — Харьковскую, Киевскую или Новороссийскую.

Высшим совещательным органом при главнокомандующем по-прежнему оставалось "Особое совещание". С момента начала разговоров о создании Южно-русской власти на "Особом совещании" лежала печать тления, и своего рода символом неизбежности его скорого конца служило то, что у него был в этом периоде только временный председатель. С уходом генерала Драгомирова председательствование в "Особом совещании", по принципу "военного возглавления", вновь перешло ко второму помощнику главнокомандующего, генералу Лукомскому. Генерал Лукомский сохранил за собой должность начальника Военного управления, а с учреждением в сентябре Комиссии по обороне, стал председательствовать и в ней. Такое тройное совместительство, несмотря на большой бюрократический опыт генерала Лукомского и на его совершенно исключительную трудоспособность, не содействовало, конечно, планомерному руководству работой правительства, поскольку вообще такое руководство было у нас возможно, при наличности влияния штаба, при отсутствии ясного "курса" и при недоверчивости главнокомандующего. Таким образом, основные черты "Особого совещания" — политическая безличность и правительственное безволие — оставались ему присущи в прежней, или, пожалуй, даже в большей, чем прежде, мере. Несмотря на происшедшие личные перемены, "коалиционное" начало торжествовало. Из новых людей в "Особом совещании" были заменивший Н.Н. Чебышева — В.П. Носович и преемник Э.П. Шуберского — В.П. Юрченко, оба кандидаты "Национального центра"; на место В.Г. Колокольцева центру не удалось провести своего кандидата, Н.Н. Ковалевского, и Управление земледелия досталось профессору А.Д. Билимовичу, деятелю "Совета государственного объединения России". Напротив, несколько позже, когда вышел в отставку В.А. Лебедев, начальником Управления торговли и промышленности был назначен известный горнопромышленник А.И. Фенин, давнишний кандидат М.М. Федорова. Летом было еще "активировано" Управление исповеданий, едва ли очень перегруженное делами, и во главе его был поставлен князь Г.Н. Трубецкой, человек политически, скорее, нейтральный и, если не ошибаюсь, поровну деливший свои симпатии между центром и советом.

"Национальный центр" и "Совет государственного объединения России" оставались, таким образом, единственными политическими группировками, оказывавшими организованное влияние на правительство. Правда, в ростовский период действовало довольно много разных групп, стоявших правее совета, и из которых больше других шумела народно-государственная партия В.М. Пуришкевича. Но непосредственной связи с правительством у них не было. На противоположном крыле "Союз возрождения России" также находился за пределами правительственной коалиции. "Союз возрождения", обосновавшийся в Ростове и развивавший заметную деятельность в печати и обществе, "приял", в конце концов, генерала Деникина и служил "Особому совещанию", так сказать, "ответственной оппозицией" слева. Видный деятель союза, Г.А. Алексинский, приезжавший в Ростов из-за границы, доказывал в общественно-политических кругах необходимость "загрузить левый борт" нашего правительственного корабля. Представители союза были приняты генералом Деникиным и вели с ним беседы на политические темы. Но главнокомандующий был непоколебим в своем отношении к социалистической "общественности". В будущей законосовещательной палате должны были, конечно, найти себе место и социалисты. Но идея привлечения их в состав правительства отвергалась безусловно.

Благодаря сохранившемуся по-прежнему "равновесию" политических течений и отсутствию властной и направляющей воли "Особое совещание" все больше и больше приобретало характер политического клуба, чему очень способствовала и любезная председательская манера генерала Лукомского. Если какой-нибудь вопрос вызывал "суждения", то центром их обыкновенно становилась ораторская дуэль между Н.И. Астровым или М.М. Федоровым, с одной стороны, и Н.В. Савичем или С.Н. Масловым, с другой. Лидеры "фракции" скрещивали шпаги с безукоризненной корректностью, и послушать их умные речи было всегда интересно. Затем либо намечалось "среднее" решение, либо — очень часто — генерал Лукомский предлагал образовать "маленькую комиссию". Комиссий у нас было вообще видимо-невидимо, и в них в различных сочетаниях "заседали", носясь и изнемогая, все одни и те же более деятельные члены "Особого совещания". Несмотря на комиссионный способ работы, заседания "Особого совещания" обычно затягивались и редко кончались раньше часу ночи. К этому нужно прибавить средовое совещание под председательством главнокомандующего и, для нескольких начальников управлений, Комиссию по обороне. Кроме того, с 5 сентября по середину декабря, четыре члена "Особого совещания" два или три раза в неделю бывали отвлечены переговорами с казаками. Легко себе представить, сколько оставалось у нас времени и энергии для собственных ведомственных дел. Все были недовольны этим положением вещей. Я не упускал случая, когда бывал в "Особом совещании", говорить о необходимости реформы на основе моей майской записки. Мои выступления воспринимались, как иронические бутады, и В.А. Степанов назвал их однажды "парадоксами". Но их можно было отводить и серьезными аргументами. Ведь вот-вот должны были закончиться переговоры с казаками и должна была возникнуть Южно-русская власть.

Если "Особое совещание", обросшее самыми разнообразными комиссиями и комитетами, было практически неработоспособно, то такою же вялостью и пухлостью отличались и все наши центральные управления. Готовясь работать "в государственном масштабе", они постепенно восстанавливали у себя, под теми или иными названиями, многочисленные органы министерств старого режима и расширяли свои штаты. Кроме желания быть во всеоружии в тот день, когда Добровольческая армия вступит в Москву — специальная комиссия уже разрабатывала план "административной кампании" в Москве, — здесь играли роль два обстоятельства, свойственные Югу России: сравнительно низкая "производительность" чиновничьего труда и мизерное вознаграждение служащих. Правда, многие управления собрали, по мере продвижения фронта, значительное число старых ведомственных служащих. Но это были далеко не все нужные чиновники и не всегда самые лучшие — большая часть персонала старых министерств, волею судеб, все же осталась в пределах Советской России. Да и мудрено было ждать и требовать "настоящей" работы от этих измученных, издерганных людей, часто разоренных, почти всегда так или иначе пострадавших от большевиков, дурно размещенных, ободранных и голодных. Качество работы поневоле приходилось возмещать количеством работников. Недостаточное вознаграждение приводило к тому, что в редкой семье работал только отец. По общему правилу искали работы и жены, и дочери чиновников, вплоть до самых высокопоставленных, и "устройство" их на те или иные занятия было заурядным явлением. Я близко наблюдал и то, и другое в Отделе пропаганды, с его большим бюджетом и растяжимыми штатами. Мы тоже сплошь и рядом "дублировали" неработоспособный персонал и часто имели возможность давать подсобный заработок членам нуждавшихся чиновничьих семей.

"Особое совещание", Военное управление и все гражданские ведомства, за исключением Управления иностранных дел, помещались в Ростове. Заседания "Особого совещания" происходили, как и раньше, по вторникам и пятницам на Пушкинской улице в доме Бурцева, где был и кабинет генерала Лукомского. Когда по средам приезжал главнокомандующий, он днем, в присутствии генерала Лукомского, принимал доклады начальников ведомств, а вечером председательствовал в "Особом совещании". Генерал Деникин жил в Таганроге. Там же находились штаб главнокомандующего, Управление иностранных дел, Морское управление и иностранные миссии. Между Таганрогом и Ростовом три раза в день двигался поезд, словно в насмешку именовавшийся "молнией"; в нем бывал для лиц, ездивших по делам службы, "правительственный" вагон, изрядно ободранный и вечером большей частью погруженный во мрак — наглядная и каждодневная иллюстрация к состоянию нашего транспорта. Пространственное разобщение ставки главнокомандующего и "Особого совещания" не оставалось без влияния на функционирование нашего правительственного аппарата. В Екатеринодаре мы жили вообще компактно, "большой кучей". В более обширном Ростове мы как-то рассыпались и разомкнулись, и, в частности, личное влияние генерала Деникина стало ощущаться реже и, если можно так выразиться, толчками. Для самого главнокомандующего пребывание в Таганроге было несомненным удобством. Там ему было легче спасаться от бесцеремонных визитов многочисленных докучливых посетителей. У него было больше досуга и возможности спокойно заниматься делами. Зато затруднилась или почти вовсе прервалась живая связь непосредственного общения с членами правительства. Но если мало чувствовалось воздействие на правительство единой направляющей мысли главнокомандующего, то это вовсе не значит, что ослабло напряженное внимание его к часто мелочным подробностям нашей административной жизни и прекратилось личное вмешательство его в совершенно второстепенные детали управления. От первых месяцев существования гражданского управления при Добровольческой армии главнокомандующий сохранил эти навыки пристального наблюдения и мелочной придирчивости. Он и сейчас возился с нашими штатами, разрастанию которых ему все-таки не удавалось помешать, и знал на память многих чиновничьих барынь и барышень, которые, не взирая ни на что, продолжали стучать на машинках или регистрировать пакеты в наших управлениях. В ноябре на совещании в Ростове генерал Деникин сам прочел нам полученное им от одного видного деятеля Земского союза письмо, в котором указывалось на вмешательство главнокомандующего в мелочи управления, как на коренной недостаток нашего гражданского строя.

* * *

Типические особенности нашего центрального управления повторялись в умноженном количестве и в обостренной форме в управлении местном.

В высших своих инстанциях местное управление было у нас сплошь милитаризировано — даже в "самостоятельных" губерниях, Ставропольской и Черноморской, были военные губернаторы. Для них действовал принятый Положением 6 марта и для главноначальствующих порядок двойного подчинения, по гражданской и по военной линии. Главноначальствующие трех областей были уже формально изъяты из подчинения начальнику Управления внутренних дел. При преобладании у нас вообще военного начала над гражданским это приводило на практике к обескровлению центрального органа ведомства внутренних дел, глава которого был, несомненно, наименее "властным" из всех "министров". Сюда надо прибавить свирепствовавшую повсеместно в области политического сыска контрразведку и разных комендантов, которые так же путали общее управление, как чины военных сообщений — железнодорожное движение. Наконец, по своеобразному уклонению от духа закона, губернские бригады Государственной стражи часто фактически эмансипировались от подчинения губернаторам, и командиры их тяготели непосредственно к командующему Государственной стражей, создавая в самом ведомстве своего рода государство в государстве. Достаточно было бы и этих организационных нестроений, но действие их еще усугублялось техническими условиями. От расширения нашей территории сообщения, очевидно, не улучшились, и связь с "провинцией" поддерживалась с величайшим трудом; с "отдаленными" областями, Киевской и Новороссийской, ее почти вовсе не было. Номера "Собрания узаконений", и так опаздывавшие из-за недостатка бумаги и скудости типографских средств, аккуратно рассылались, но редко доходили по назначению, ведомственные распоряжения запаздывали и не получались вовсе. Перед концом В.П. Носович приступил к организации при Управлении внутренних дел особой курьерской службы. А.Д. Билимович решил рассылать деньги местным органам Управления земледелия через артельщиков. Отдел пропаганды уже давно пересылал и корреспонденцию, и деньги с собственными курьерами, благодаря чему только и мог сноситься со своими отделениями. Было ли у нас при таких условиях на местах "хорошее управление"? Было ли управление вообще? Конечно, нет. Были судорожные, некоординированные движения огромной неорганизованной массы более или менее бедствовавшего чиновного люда.

Нет надобности перебирать "специальные" отрасли управления. Они все находились приблизительно в таком же безотрадном состоянии. Говорят, исключением являлось, как всегда в России, ведомство юстиции. Говорят, что прекрасные традиции Судебных уставов еще раз доказали у нас свою живучесть и что одушевленные ими судебные деятели были на высоте положения. Пожалуй, это так и было. Но не потому ли сравнительно благополучно обстояло судебное дело, что дела у суда было очень мало: в области гражданской юстиции — из-за прекращения нормального гражданского оборота, в области юстиции уголовной — из-за невозможности раскрытия огромного множества преступлений? Во всяком случае и отправление правосудия на местах не могло не страдать от общих условий нашего настроения, и судебные деятели, которые тоже люди, должны были бедствовать, как и другие чиновники.

Бедствовал персонал наших центральных и местных учреждений в самом настоящем смысле этого слова. Мы жили всегда под знаком строжайшей экономии, на страже которой стоял, кроме М.В. Бернацкого, сам главнокомандующий. Бессребреник до мозга костей, генерал Деникин и от своих служащих требовал по существу подвига. Он без улыбки, совершенно серьезно, называл иногда "огромными" оклады, уступавшие вознаграждению любого ремесленника или рабочего, и профессиональная оппозиция финансового ведомства всякому повышению содержания встречала, с его стороны, полное сочувствие и могущественную поддержку. Исчисление чиновничьих окладов было построено у нас на началах оригинальных и "демократических". Принципиально оклады должны были быть однообразны по всем ведомствам в соответствии с классом занимаемой должности, и долгое время особая "штатная" комиссия при Военном управлении ревниво следила за соблюдением этих принципов. Содержание слагалось из основного оклада, кормовых денег по интендантским нормам и прибавки по семейному положению. "Семейная" прибавка составляла 250 рублей в месяц, служащие в местных учреждениях не получали ни ее, ни кормовых. Основной оклад в ноябре 1918 года равнялся 300 рублям в месяц для чинов IX класса и 666 рублям для II класса (члены "Особого совещания"). В декабре он был повышен на 50 процентов, и в этом полуторном размере окончательно закреплен в апреле 1919 года. Тогда же в нашем жалованьи появилось новое слагаемое — прибавки на дороговизну, которые в зависимости от местности и независимо от класса должности колебались от 250 рублей (для Кубани) и 650 рублей (для Крыма) в месяц. Дальнейший рост содержания определялся постепенным повышением отдельных слагаемых. Тем не менее нормы содержания были явно "голодные" нормы. Чиновники высших рангов кое-как сводили концы с концами. Но и члены "Особого совещания" жили по-студенчески, отказывая себе в простейших жизненных удобствах, и достаточно было взглянуть на их потертые костюмы, чтобы убедиться, как далеки они были от "камергерских мундиров", которые рисовались распаленному воображению П.М. Агеева. "Помещичьи шарабаны", в виде казенных автомобилей, имелись лишь у немногих счастливцев из гражданских членов "Особого совещания" и у всех военных начальств, которые вообще пользовались несколько большим житейским комфортом. Про чинов же низших рангов и говорить нечего, особенно про служащих местных учреждений, лишенных — в силу презумпции оседлости и домашнего обзаведения — кормовых и семейных денег. Без всякого преувеличения можно сказать, что мы обрекали их на выбор между героическим голоданием и денежными злоупотреблениями. Если взятки и хищения так развились на Юге России, то одной из причин тому являлась именно наша система "голодных" окладов. В доброе старое время русский чиновник поправлял свои дела на служебных разъездах и добивался командировок. Нормы нашего командировочного довольствия, даже после повышения их в августе 1919 года, были до смешного низки, и нашими суточными, в лучшем случае, можно было оплатить обед. Пособия у нас выдавались грошовые, и долгое время каждая тысячерублевая выдача семье умершего от сыпного тифа чиновника требовала санкции "Особого совещания". Потом некоторые полномочия в этой области были, наконец, предоставлены в пределах очень скудных ассигнований начальникам управлений. О наградных, праздничных и других чрезвычайных выплатах, которыми старая Россия от времени до времени радовала и поощряла свое чиновничество, у нас не было и помину. Жизнь иногда заставляла нарушать установленные нашим законодательством скопидомные порядки. Известны 50-рублевые суточные, установленные в Одессе генералом Санниковым. Осенью аналогичные меры были приняты в Киеве генералом Драгомировым. Но эти действия местной власти вызывали у нас в центре недоумение и негодование. Комиссия генерала Шведова квалифицировала, как превышение власти, все попытки Отдела пропаганды улучшить материальное положение своих служащих. Только один раз нами было сделано серьезное усилие в этой области. Постановлением "Особого совещания" все слагаемые чиновничьего содержания были значительно повышены, кроме того, было введено нечто вроде денег на представительство. Оклады сделали сразу резкий скачок вверх и в виде единственного исключения были выплачены за месяц назад. Все эти чрезвычайные уступки были вырваны у М.В. Бернацкого после горячих прений. Я огласил имевшиеся у нас сведения о настроении провинциального чиновничества, которое начинало понемногу сравнивать положение служащих в России Добровольческой и в России Советской. Все это происходило уже перед самым "шапочным разбором". Главнокомандующий утвердил эти прибавки 4 декабря.

Наше финансовое ведомство, сколько я помню, выдвигало против повышения жалования два главных аргумента — падение рубля, которое шло быстрее всякого увеличения окладов, и недостаток денежных знаков. То и другое было совершенно неопровержимо, рубль катастрофически падал, и денежных знаков никогда не хватало; провинциальные учреждения, железные дороги и фронтовые части нередко сидели совсем без денег. Деньгами кормила нас, главным образом, Донская экспедиция, производительность которой была ограничена. Помимо нас она снабжала еще денежными знаками и Дон, и Кубань, и Терек, и на Юге России возникла новая, большой трудности, финансовая проблема — проблема распределения кредиток. Заказанные за границей деньги главного командования, о которых у нас говорили с начала 1919 года, стали прибывать в Новороссийск, кажется, в январе 1920 года. С большими усилиями было налажено "собственное производство" денег в нескольких пунктах нашей территории. Оно нарушалось частыми эвакуациями и стало давать ощутимые результаты очень поздно. Билеты Государственного казначейства главного командования не приобрели популярности среди населения. Были, несомненно, и другие причины нашего хронического безденежья. Но важнее всего самый факт вечного денежного голода. В Гражданской войне, где игра идет на "психологию", это факт огромного значения.

* * *

Не справляясь с управлением, мы тем менее справлялись с вопросами социального порядка.

С рабочими дело обстояло у нас в корне безнадежно. Рабочих, как обывателей, мы не могли удовлетворить так же, как и все прочие разряды обывателей, просто благодаря нашему бессилию "наладить" жизнь. Рабочие же организованные и "политизированные" были принципиально нам враждебны. Комиссия М.М. Федорова выработала и "Особое совещание" провело несколько законов обычного социально-политического содержания. Но задуманная М.М. Федоровым попытка широкого и планомерного сближения с рабочими не удалась, — рабочие ушли из его комиссии, огласив, как полагается, "декларацию". Не на рабочих и должна была быть наша главная ставка, а на крестьянство, и эту-то ставку мы и не смогли сделать вовремя и достаточно смело.

Существует одна очень распространенная и очень упрощенная легенда о нашей земельной политике. Она гласит приблизительно следующее. Генерал Деникин в согласии с "либеральной общественностью" желал провести коренную земельную реформу, но собравшиеся вокруг него реакционеры извратили его волю и направили власть на гибельный путь помещичьей реставрации. Это и есть теория "камергерских мундиров" и "помещичьих шарабанов". Факты говорят о положении неизмеримо более сложном. Несомненно, злоупотребления различных военных и гражданских начальников бывали, и нередко. Бывали вопиющие случаи покровительства помещикам и преследования крестьян. Генерал Деникин издавал даже по этому поводу особые приказы. Но самая возможность таких явлений объяснялась, как мне кажется, тем, что у нас на самом верху не было простого и ясного земельного лозунга, которому можно было бы подчинить действия власти, а было медленное сочинение отвлеченных схем. 24 марта 1919 года последовало письмо генерала Деникина по земельному вопросу. Выработанное по инициативе "либеральной общественности", оно намечало три этапа аграрной реформы. Немедленные меры к облегчению перехода земель к малоземельным. Разработка Земельного положения на основах "сохранения за собственниками их прав на землю", установления для каждой отдельной местности тех или иных земельных норм и перехода остальной земли к малоземельным "путем добровольных соглашений или путем принудительного отчуждения, но обязательно за плату". "Полное разрешение земельного вопроса для всей страны" законодательными учреждениями, "через которые русский народ выразит свою волю". Во исполнение этой программы земельной комиссией было выработано в августе первое Земельное положение. Главнокомандующий его забраковал, и, когда я вернулся из-за границы, мой помощник А.С. Щетинин, представлявший в Земельной комиссии Отдел законов, говорил мне, что им приказано в двухнедельный срок составить новое Положение. Оно было готово в ноябре и предано широкой гласности для того, чтобы дать возможность общественному мнению высказаться. Оно не обсуждалось в "Особом совещании". Но если бы даже оно стало законом, мы ничего бы от этого не выиграли в смысле немедленного политического эффекта. Второе Земельное положение было опять-таки очень тщательно разработанной умозрительной схемой медлительного разрешения земельного вопроса через несколько лет по водворению в стране порядка. Текущее наше аграрное законодательство было казуистично и отрывочно, оно определялось заботой об обеспечении урожая. Приказами главнокомандующего фактическим держателям земли вменялось в обязанность сеять и давалось от имени правительства обещание, что интересы посевщиков при уборке урожая будут обеспечены. В двадцатых числах июня 1919 года были изданы правила о сборе урожая. Из урожая трав правительство обещало половину посевщику, половину помещику, из урожая хлебов две трети посевщику, одну треть помещику, из корнеплодов пять шестых посевщику, одну шестую помещику. Осенью этот расчет был изменен в пользу захватчиков, и помещичья доля понижена до одной пятой для зерновых хлебов и одной десятой для корнеплодов. Наконец, временные правила о сдаче в аренду полевых угодий 21 сентября 1919 года сделали скромный шаг в сторону, если не признания, то продления земельного status quo. Они предоставляли право на продление арендных договоров на один сельскохозяйственный период арендаторам-земледельцам при условии, чтобы площадь арендуемой земли вместе с собственной землей каждого хозяина не превышала особо указанных норм. Piece de resistance правил была статья 5-я, предоставлявшая право продления пользования землей и тем лицам, которые фактически пользовались ею в 1919 году.

После падения генерала Деникина все как-то сразу сошлись на том, что в постигшей нас неудаче важную роль сыграла наша ошибочная земельная политика и что правильная земельная политика должна была исходить из признания фактически сложившихся земельных отношений. Об этом многие пишут теперь статьи и голосуют резолюции с видом людей, открывающих Америку. Но для нас эти мысли отнюдь не имеют прелести новизны. Лично я был в числе тех, которые всегда отстаивали эту программу, как я ее формулировал, "признания, легализации и финансирования государством происшедшего земельного передела". Я излагал ее и генералу Деникину, в правительственных и в партийных кругах, и меня называли "большевиком" в земельном вопросе. В последний раз я защищал ее на совещании в Таганроге 2 декабря. Полковник Б.А. Энгельгардт неоднократно докладывал главнокомандующему свои проекты, довольно близкие к моей точке зрения — он рекомендовал земельную "политику" вместо земельного "законодательства" и говорил о немедленном приступе к разделу и закреплению за крестьянами земли в местностях, занимаемых армией. 16 декабря он ездил в Таганрог с последним своим докладом на эту тему. По его словам, генерал Деникин принципиально с ним соглашался, но указывал, что нет такой общественной группы, на которую можно было бы опереться при проведении такой прямолинейной и практической политики. Главнокомандующий был почти прав. Справедливость заставляет сказать, что в этом духе определенно высказывался из "общественных организаций" только "Союз возрождения", в газете которого "Парус" появилось осенью 1919 года несколько очень дельных и ясных статей по земельному вопросу. Еще хлопотал о радикальной земельной политике... генерал Шиллинг из Одессы. Это было уже накануне конца. Но те, которые думали, как я, доказывали, что нет надобности ждать, пока те или иные "общественные организации" дадут свое благословение на правильную земельную политику, что надо просто эту политику провозгласить и предписать власти и что тогда придут и люди, и организации. Нам казалось, что к такому способу действий и призвана диктатура.

* * *

Социальная среда напоминала нам о себе разными анархическими движениями. Из них особое значение приобрело движение Махно.

Помню — это было, кажется, в первой половине октября — я приезжал в Таганрог к главнокомандующему по спешному делу. В передней у генерала Деникина штаб-офицер для поручений нервно отдавал какие-то распоряжения по телефону. Шла речь о пулеметах, танках и других страшных предметах. Генерал Деникин мог меня принять только вечером, и я провел день в городе. Всюду царила паника. Паниковали иностранные миссии, паниковали штабные барыни, некоторые успели уже эвакуироваться. Спешно собирали офицеров. Говорили, что отряды Махно занимают Мариуполь и что махновцы находятся в 80 верстах от Таганрога. Сил, которые можно было бы им противопоставить, почти нет. Вызванные с фронта кубанцы никак не могут доехать из-за расстройства транспорта и "бандитов", которые портят пути. Офицерский полк, идущий с Кавказского побережья, задержан в море штормом. Ставка находится под явной угрозой.

В сумерках я был у главнокомандующего. Он был совершенно спокоен и ровен, подробно говорил о текущих делах и, как всегда, шутил. Но он подтвердил, что положение очень серьезно. Махно в 80 верстах, и его люди на повозках могут в два дня добраться до Таганрога. Главнокомандующему некоторые советовали уезжать. Конечно, он никуда не уедет и останется в ставке до конца. Но вот в каких условиях приходится работать.

Махновцы были отбиты от Таганрога, и паника, перекинувшаяся к нам в Ростов, улеглась. Но махновщина продолжалась. Махно гулял по территории, подчиненной главнокомандующему, брал Екатеринослав, захватывал железнодорожные узлы, прерывал движение, грабил, жег и убивал, в частности жестоко расправляясь со служащими Отдела пропаганды. Наконец, против него были сосредоточены войска, и усмирение поручено генералу Слащеву. В конце октября у нас считали движение подавленным, и мы начали подводить ему итоги и разбираться в причинах, его питавших. В действительности, оно не прекратилось и по сей день.

* * *

У многих, пожалуй, возникнет недоумение: как же, собственно, при таком положении вещей мы могли сохранять ту непоколебимую веру в конечный успех, которая одушевляла нас вплоть до зимних месяцев 1919 года? Как могли мы, зная о том, что творится у нас в тылу, думать о Москве и серьезно готовиться к ее занятию?

Действительно, несмотря ни на что, вера в победу еще не покидала нас ни на минуту. Но с осени она приобрела какой-то новый оттенок. То была не спокойная уверенность опытного шахматиста, бесстрастно оценивающего шансы сторон и систематически передвигающего свои фигуры. То была скорее азартная вера счастливого карточного игрока, убежденного, что он нашел свою карту, и смело делающего на нее ставку за ставкой. С осени все чаще и чаще слышались у нас такие фразы: "К зиме мы во что бы то ни стало должны быть в Москве". Иные поясняли: "Если в ноябре мы не будем в Москве, наше дело плохо". Подробности военного плана главного командования, конечно, были нам неизвестны. Но получалось впечатление, что и военные действия приобрели некоторый форсированный, азартный характер. При чрезвычайной растянутости фронта с востока на запад усиленное развитие операций в центре, на главном, московском направлении, по-видимому, указывало тоже на намерение в кратчайший срок во что бы то ни стало захватить Москву. Когда 30 августа в Таганроге в разговоре с начальником штаба о проекте Высшего совета я, между прочим, сказал, что хорошо было бы, если бы совету пришлось иметь всего несколько заседаний до переезда в Москву, генерал Романовский ответил: "Так оно, вероятно, и будет. Месяц у вас уйдет на переговоры с казаками, месяц на формирование совета, а там вскоре мы и преподнесем вам Москву". Не было недостатка в голосах, критиковавших этот способ ведения войны и советовавших остановиться, закрепить занятое пространство, организовать тыл и ждать весны. В конце октября мне пришлось слышать иронический вопрос генерала Врангеля: "Что же в Таганроге до сих пор надеются справиться с большевиками без зимней кампании?"

Наша ставка била по-прежнему на несравненную доблесть наших войск, наша карта была все та же — армия и прежде всего добровольцы генерала Май-Маевского, на долю которых, казалось, и должна была выпасть заслуженная честь первыми войти в Москву. К несчастию, не было недостатка в признаках, что и в армии далеко не все обстояло благополучно. Страшные слова о "начинающемся разложении" уже произносились иногда тревожным полушепотом. Скептикам не верили. Непрерывные успехи на фронте как будто действительно опровергали их критические замечания и мрачные предсказания.

Наша армия была неизменно плохо снабжена, одета и оплачена. Военнослужащие на фронте получали такие же грошовые оклады, как и тыловое чиновничество, частью, в связи с перемещениями фронта и недостатком денежных знаков, они подолгу не получали вообще ничего. Плохо обстояло дело и с обмундированием. Правда, нам неоднократно сообщали о том, что солдаты торгуют выдаваемым им обмундированием, и действительно, несмотря на строжайшие кары, на городских базарах, в станицах и деревнях всегда можно было видеть в изобилии английские форменные вещи. Но все же при отступлении в каждом покидаемом нашими войсками городе противнику оставлялись огромные интендантские запасы, а части отходили полураздетые, и для гражданских служащих никак нельзя было добиться выдачи казенных вещей. Особенно грозным делалось это положение ввиду приближения холодной поры года. К осени уже было ясно, что с наступлением морозов войска будут мерзнуть. В сентябре еще шли разговоры о спешной заготовке теплого платья, и, в значительной степени под их влиянием, было решено учреждение Комиссии по обороне. Но было поздно, слишком поздно. Какой-то коренной порок военной администрации и несчастный выбор лиц успели уже сделать свое дело и подготовить элемент грядущей катастрофы. Н.И. Астров несколько раз делал в "Особом совещании" попытки поставить на обсуждение эти роковые вопросы. Усилия его были тщетны. У членов "Особого совещания" не хватало фактов и документов, чтобы компетентно рассуждать на эти темы. А потом, все, что касалось собственно армейских порядков, покрывалось авторитетом главного командования и было недосягаемо для "штатской" критики.

В тылу кто мог поправлял свои дела подсобными, более или менее "безгрешными" доходами. На фронте делать это было еще проще. "Реалдоб" вошел в нравы наших войск еще в то время, когда "реализация военной добычи" была главным, если не единственным, источником средств Добровольческой армии. Рядом с "реалдобом", закономерным и даже подотчетным, укоренился групповой или индивидуальный "реалдоб", который представлял собой не что иное, как самый откровенный грабеж. При случае можно было "реквизнуть" те или иные соблазнительные вещи, и "бесплатные реквизиции" тоже стали в армии "бытовым явлением". Сознание безнаказанности разнуздывало зверя, воспитанного часто в очень мирном и благодушном человеке месяцами кровавой войны, а кричащие недостатки снабжения помогали отделываться от последних укоров совести. С этим злом велась порою борьба, то там, то здесь грабители в военной форме подвергались смертной казни, и мы добивались возможности широко оповещать население об этих действиях власти. Но это были сравнительно редкие исключения. Правилом было беспрепятственное и систематическое ограбление жителей, в котором принимали участие лица разных рангов и положений. Грабежи озлобляли население, приходившее к выводу, что при добровольцах так же плохо, как и при большевиках, и в то же время довершали процесс разложения армии. В тыл чаще и чаще приходили сведения о громадных денежных капиталах, скопляющихся и в отдельных руках, и у целых воинских частей. Рассказывали об имуществе войсковых частей, которое загромождало целые поездные составы и затрудняло движение. В минуты неудач на фронте части думали прежде всего о спасении своего добра, и поезда с войсковым имуществом тормозили и нарушали всякую планомерную эвакуацию. Как-то зимой нам пришлось наблюдать в Ростове поезд одного популярного военачальника, следовавшего на отдых со своими "ребятами". Это был поезд-гигант из многих десятков вагонов, груженных мануфактурой, сахаром и разными другими припасами. На время ими были забиты все пути ростовского вокзала.

Были еще и другие опасные явления в жизни армии. По мере того, как расширялся наш фронт, войска, и прежде всего войска добровольческие, стали, так сказать, уходить из рук главного командования. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что уже осенью 1919 года ясно чувствовалось то отчуждение между фронтом и ставкой, которое окончательно вскрылось только после новороссийской катастрофы. Офицеры, роль которых в Гражданской войне особенно важна, не могли не задумываться над причинами ошибок и преступлений беспомощной военной администрации. Среди них было немало прекрасных и чистых юношей, болезненно переживавших режим "самоснабжения" и "бесплатных реквизиций", искавших его "интеллектуальных" виновников и естественно находивших их на верхах нашей иерархии. В монархиях тяжелые политические кризисы обыкновенно ознаменовываются тем, что оппозиция Его Величества делается оппозицией Его Величеству и, поверх ответственных министров, направляет свои стрелы в особу монарха. Так и у нас негодование армии на неумение или нежелание ставки устранить непорядки в области военной администрации долго с жестокою конституционной корректностью сосредоточивалось на сотрудниках главнокомандующего. Теперь оно подымалось выше. С осени в кругах не только сановного, но и рядового офицерства имя главнокомандующего начали упоминать с кощунственною непочтительностью. Падению популярности генерала Деникина, помимо его скромности и неподвижности, содействовало и политическое расхождение между ним и добровольческим офицерством. Было бы несправедливо огулом называть все это офицерство "реакционным" и "помещичьим", среди него было очень много совершенно демократических элементов. Но наиболее активной его части был, несомненно, чужд тот формальный "либерализм", который отчасти по убеждению, отчасти по расчету культивировался в Ростове и Таганроге, и в этом смысле правы были люди, замечавшие, что генерал Деникин оказался "левее" своей армии. В офицерских кружках, где делалась армейская "политика", приписывали "левый" курс ставки гибельному влиянию "Особого совещания", пользовавшегося поэтому дружною ненавистью. Его называли, без достаточного, конечно, основания, "кадетским". Свирепо отзывались и о "Национальном центре". Суровому осуждению подвергались эксцессы "союзнической ориентации", и медленно, но неуклонно росла волна веры в скорое возрождение Германии и в неизбежность сближения с ней.

Всякому стихийному движению рано или поздно бывает нужно имя. Оппозиционное движение против генерала Деникина нашло такое имя в генерале Врангеле. Герой Кавказа и Царицына, блестящий, декоративный, подвижной, был полною противоположностью застенчивого таганрогского затворника. После своих победоносных наступательных операций он только что показал себя с новой стороны стойкой обороной Царицынского района. Молва утверждала, что генерал Врангель давно разошелся со ставкой в понимании стратегических задач южных армий, что весною и летом он настаивал на движении на восток на соединение с адмиралом Колчаком, что потом он резко критиковал растягивание фронта на запад к Киеву и теперь предупреждал об опасностях форсированного марша на Москву. Ростовские политические сферы, "лансировавшие" генерала Врангеля, давали под рукой понять, что в случае чего и внутренняя, и внешняя политика генерала Врангеля выгодно отличалась бы от политики генерала Деникина большею трезвостью и определенностью.

Генерал Деникин был уже в зените своей славы. Но за кулисами уже шли приготовления к выходу на сцену его неизбежного преемника.

* * *

Наши отношения к казачьим областям продолжали оставаться неустроенными. Это не оказывало никакого влияния на настроение Терского войска и самого скромного по численности и значению из всех казачьих войск — Астраханского. С донским командованием у ставки, по-видимому, бывали недоразумения, но донцы держались вообще стойко и дрались храбро. Хуже всего, по обыкновению, обстояло дело с Кубанью. После ухода учреждений главного командования из Екатеринодара "самостийники" подняли голову еще выше. Кубанские "кабинеты" постепенно эволюционировали "влево", и атаман Филимонов испытывал все большие затруднения в проведении своей компромиссной политики. "Коп" вел бешеную травлю против Добровольческой армии. Долгое время тыловые интриги не затрагивали кубанцев-фронтовиков. Но постепенно разлагающая работа "самостийников" стала сказываться и на фронте. Осенью командный состав Кавказской армии, оборонявшей Царицын, горько жаловался на то, что в результате екатеринодарского "политиканства" Кубань "забыла" армию и не шлет ей ни пополнений, ни продовольствия. Действительно, ряды армии редели, станицы кишели дезертирами. Были сведения, что зато пополнялись казаками отряды "зеленых", раньше состоявшие почти исключительно из иногородних. Будто бы кроме рядовых казаков к "зеленым" уходили и отдельные офицеры. Созревало убеждение, что с таким положением в тылу Кавказская армия не сможет держаться и что кубанский "узел" должен быть разрублен во что бы то ни стало.

* * *

Примерно в это же время у нас начали отмечать перемену в характере ведения войны частями Красной армии. Несмотря на то что красные еще отступали, что-то новое давало себя чувствовать "по ту сторону баррикады". Опытные люди указывали, что красное офицерство, раньше нередко игравшее "в поддавки", стало играть "в крепкие".

Тому могли быть разные причины, но наши скептики и критики видели главную из них в ошибочной, непримиримой тактике главного командования по отношению к красным офицерам и солдатам. Действительно, к Красной армии у нас относились так же упрощенно и прямолинейно, как и к революции и к большевизму вообще. Если революция часто исчерпывалась для нас понятием "бунта", а большевики были не более, как "германские агенты", то вся Красная армия естественно сплошь состояла из "преступников": ординарных — солдат и квалифицированных — офицеров. Понятная в условиях первых месяцев героической борьбы, эта позиция не годилась уже для позднейшего периода междоусобной распри. Весною 1919 года, не без усилий со стороны гражданских членов "Особого совещания", был издан известный приказ главнокомандующего, даровавший пощаду русским крестьянам и рабочим, насильственно мобилизованным большевиками. Этот приказ был широко распространен по ту сторону фронта, и действие его не замедлило сказаться. Он исполнялся, к сожалению, не вполне исправно, случаи раздевания и избиения пленных красноармейцев иногда повторялись, и потребовались дополнительные распоряжения свыше. Но смягчить отношение нашего начальства к офицерам, вопреки "приказам" генералов Алексеева и Деникина не покинувшим Советской России и поступившим в Красную армию, не удалось. Во время нашего победоносного наступления в руки добровольцев, особенно при занятии крупных центров, попадало очень много офицеров. Некоторые из них с неимоверными опасностями дезертировали из большевистских частей и ждали добровольцев. Мы трактовали их как "подозрительных" и подвергали унизительной процедуре "реабилитационных комиссий", очистительные операции которых затягивались на целые месяцы. В своем декабрьском "Наказе" "Особому совещанию" генерал Деникин по этому поводу писал: "ускорить и упростить порядок реабилитации не вполне благополучных по большевизму, петлюровщине и т.д. Если была только ошибка, а к делу годны — снисхождение".

Я упоминал, что бедственное положение нашего чиновничества вызывало негодные для нас сравнения с положением советских служащих. В офицерской среде делались иногда такие же сравнения. Военная молодежь порою толковала о том, что большевики научились, вместо того чтобы избивать "белых" офицеров, привлекать их в свои ряды, и рисовала себе соблазнительные картины привилегированного состояния "красного" офицерства.

Глава 10
КУБАНСКОЕ ДЕЙСТВО*

Пока ставка главнокомандующего и "Особое совещание" при нем оставались в Екатеринодаре, неустроенность наших отношений с Кубанью ощущалась болезненно, но не имела катастрофического характера. Центробежные стремления кубанских самостийников-"черноморцев" находили себе естественный противовес в моральном авторитете и фактическом влиянии Добровольческого центра, и плохо слаженная машина добровольческо-кубанского военно-политического сотрудничества все же работала, хотя и с перебоями и толчками.

______________________

* Отдавая в печать в 1921 году свою книгу "Правление генерала Деникина", я счел себя вынужденным опустить целую главу 10-ю, содержавшую в себе рассказ о событиях, которые разыгрались на Кубани в октябре — ноябре 1919 года. В то время в эмиграции возобновился наш известный спор о взаимоотношениях между главным командованием и казачьими властями; генерал Врангель вел трудные переговоры с атаманами и правительствами казачьих областей. В такой момент было бы безответственно бередить недавние раны откровенным рассказом о кубанском кризисе. Но с тех пор прошло пять лет, и кризис этот несколько раз трактовался в печати. В книге В. фон Дрейера "Крестный путь во имя родины" ему посвящена 4-я глава. Бывший кубанский атаман А.П. Филимонов напечатал в "Архиве русской революции" (т.5) сопровождаемую документами статью под названием "Разгром Кубанской Рады". Наконец, в № 1 "Голоса минувшего на чужой стороне" за 1926 год появилась статья известного кубанского политического деятеля Д.Е. Скобцова "Драма Кубани". Общим недостатком всех этих повествований нужно признать то, что авторы их начинают свой рассказ прямо с 25 октября. А между тем этой дате предшествовал подготовительный период, не зная которого, нельзя правильно судить и о том, что за ним последовало. Подробности этого периода были доподлинно известны только ограниченному числу лиц, из которых двух — И.П. Романовского и В.Л. Покровского — уже нет в живых. При таких условиях мне кажется своевременным напечатать главу моей книги, не допущенную мной самим к опубликованию в 1921 году. (Из предисловия автора к публикации главы "Кубанское действо" в "Архиве русской революции". Берлин. 1926. Т. 18.)

______________________

С переводом ставки и правительства в Таганрог и Ростов положение резко изменилось к худшему. Особого, достаточно внушительного, представительства главного командования в Екатеринодаре организовано не было, и, если не считать второстепенных военных начальств, в качестве единственного постоянного учреждения главного командования в крае функционировало местное отделение Отдела пропаганды. Руководимое энергичным полковником У., отделение развивало энергичную деятельность и, несмотря на систематическую обструкцию краевых властей, глубоко проникало в толщу краевой жизни. Но у него были свои специальные информационные задачи, и возместить отсутствие необходимого полномочного представительства главнокомандующего оно, очевидно, не могло. Между тем, оставшись в своем тесном кубанском кругу, встречая все слабевшее сопротивление со стороны своих политических противников — "линейцев", "черноморцы" почувствовали себя хозяевами положения и широко расправили крылья. Росту их политического влияния помогали своеобразные особенности кубанского парламентаризма, обрекавшие войскового атамана на роль слабого и безличного фигуранта и делавшие краевой "кабинет" игрушкой в руках большинства Законодательной Рады. Опаснее всего было то, что создавшаяся в Екатеринодаре нездоровая обстановка игры в самостийную державность пагубно отражалась на фронте. Прикрывавшая одно из важнейших направлений Кавказская армия генерала Врангеля состояла почти целиком из кубанцев и базировалась на Кубань, откуда и должна была получать пополнения и продовольствие. С осени и пополнения, и снабжение поступали с Кубани на Царицынский фронт в недостаточном количестве; когда же пополнения приходили, они оказывались в значительной степени затронутыми самостийнической пропагандой. Понятно, что все это не могло не беспокоить и ставку, и командование Кавказской армии, и, наконец, тех кубанцев, которым казачья самобытность не мешала чувствовать себя добрыми русскими патриотами.

Во второй половине сентября к нам — в Ростов — приехал один член Краевой Рады полковник N., имевший на Кубани большие политические и родственные связи и сыгравший заметную роль при последних атаманских выборах. Хотя я все еще не вступал в должность, он посетил меня и, давая понять, что выражает мнение серьезных линейных кругов, начал горько сетовать на нас за то, что мы не ведем настоящей политической работы на Кубани. Тут же он предложил свои услуги по организации широко разветвленной политической агентуры, которая должна была, по его мнению, состоять исключительно из кубанских элементов и делать исключительно кубанскую политику, однако, в направлении, желательном для главного командования, борясь с "черноморцами" и содействуя "линейцам". В план кампании входила подготовка роспуска и перевыборов Краевой Рады, а конечной целью являлась конституционная реформа — в смысле усиления атаманской власти и создания устойчивого правительства путем упразднения Законодательной Рады, которая постепенно превратилась в неприступную цитадель самостийничества. От нас N. ждал моральной поддержки и, конечно, материальных средств.

Несмотря на то что осуществление проекта полковника N. должно было вызвать, как водится в таких случаях, довольно крупные, по нашим понятиям, расходы — помнится, речь шла об ассигновании до 600 тысяч рублей — предложение показалось мне заманчивым. Действительно, помимо специальной информационной сети отдела пропаганды, политическая агентура главного командования на Кубани отличалась всеми признаками кустарности и, так сказать, "экспромтности". Поэтому, обсудив с полковником N. в общих чертах план его организации и поставив ему непременным условием установление и поддержание полной связи с полковником У., я направил его к моему помощнику Б.А. Энгельгардту, который в то время управлял отделом и был правомочен принять окончательное решение. Полковник Энгельгардт, ввиду серьезности дела и размеров ассигнования, доложил обо всем генералу Лукомскому. Председатель "Особого совещания", со своей стороны, одобрил наши предложения. Из секретных сумм полковнику N. был незамедлительно выдан значительный аванс, и он в наилучшем настроении уехал в Екатеринодар "ставить" свою агентуру.

Вскоре, однако, события на Кубани приняли совсем новый оборот, и на практике испытать планы N. нам так и не довелось.

* * *

В среду, 9 октября, меня вызвали к телефону и от имени генерала Лукомского передали, что главнокомандующий желает меня видеть по спешному делу и ждет меня в кабинете председателя "Особого совещания". Я тотчас же отправился в дом Бурцева, где и был принят генералом Деникиным в присутствии генерала Лукомского. Первые слова, с которыми обратился ко мне главнокомандующий, запечатлелись в моей памяти с фотографической точностью.

— То, о чем я буду вам сейчас говорить, — сказал генерал Деникин, — не подлежит ни обсуждению, ни разглашению, а только исполнению.

Дальше главнокомандующий пояснил, что командование Кавказской армией доложило ему о назревшей необходимости решительных мер против забывшегося в своем политиканстве Екатеринодара. Кубанские самостийники окончательно потеряли голову и все смелее подкапываются под фронт, дискредитируя общие цели борьбы и сея рознь между казачеством и командованием. При этом они пользуются выгодными для них формами кубанского парламентаризма, и потому решительный удар по ним предполагает не только личные перемены, но и конституционную реформу. Надо, сохраняя демократическую основу кубанского краевого строя, найти способы сделать атаманскую власть сильной и независимой, как сумели же это сделать на Дону для генерала Краснова. Генералы Врангель и Покровский берутся провести такую реформу через Краевую Раду, на меня же, как на управляющего Отделом законов, возлагается задача составить примерную схему тех изменений в кубанской конституции, которые отвечали бы потребностям чрезвычайного времени и видам главного командования. Генерал Деникин несколько раз подчеркивал, что он по-прежнему не смешивает с политиканствующими самостийниками здоровых элементов кубанского казачества. Поэтому дело шло бы не о подавлении казачьей самобытности и не о лишении казачества его исконных свобод, а о создании такой организации краевой власти, которая гармонировала бы с суровой обстановкой вооруженной борьбы и дала бы возможность этим здоровым элементам развернуть всю свою казачью мощь.

— О подробностях вам надо будет уговориться с командующим Кавказской армией, — закончил генерал Деникин. — Генерал Врангель здесь на вокзале, в своем поезде. Проще всего будет, если я приглашу его сюда для общей беседы.

* * *

Не прошло и четверти часа, как адъютант генерала Лукомского доложил о прибытии командующего Кавказской армией и в кабинет быстрыми, большими шагами вошел очень высокий сухощавый военный в черкеске с генерал-лейтенантскими погонами и офицерским Георгием 4-й степени. Генерал Врангель опустился в кресло у письменного стола против генерала Деникина, и было любопытно наблюдать рядом этих двух героев белой борьбы: одного невысокого, полного, с круглым благодушным лицом, медлительной речью и милой, застенчивой улыбкой и другого — стройного и подтянутого, скорого в движениях и словах, подчеркиваемых резкой жестикуляцией и выразительной мимикой. Кратко, ясно и определенно генерал Врангель изложил нам свой план. Он был очень прост, этот план. К началу заседаний Краевой Рады, открытие которой должно было состояться в двадцатых числах октября, генерал Врангель прибывает в Екатеринодар, где уже находится генерал Покровский, имея в своем распоряжении заблаговременно переброшенные туда "на отдых" с фронта верные части. В качестве командующего Кавказской армией генерал Врангель является в Раду и поднимается на трибуну. Он произносит речь, в которой указывает на тяжелое положение армии, забытой политиканствующим тылом, и от имени фронта настаивает на необходимости пересмотра краевой конституции. Немедленно после его речи группа членов Рады вносит соответствующее, заранее разработанное предложение. Если оно принимается Радой, генерал Врангель прощается, выходит к войскам, принимает парад и в тот же день, приказав воинским частям грузиться для возвращения на фронт, сам также отбывает в Царицын. Ну, а если Рада категорически отвергает конституционную реформу, тогда генерал Врангель тоже выходит к войскам и объясняет им, в чем дело...

Впрочем, сам командующий Кавказской армией был совершенно уверен, что к крайним мерам прибегать не придется и что все сойдет мирно и гладко. В этом его убеждали имевшиеся у него положительные сведения, что оппозиция в Раде очень тяготится искусственно поддерживаемым засилием "черноморцев" и охотно поможет безболезненному проведению конституционной реформы.

Я обещал генералу Врангелю в течение дня обдумать схему желательных изменений в кубанской конституции, и мы условились встретиться вечером, у него в поезде, чтобы перед его отъездом на фронт еще раз обсудить предстоявшее ему трудное и деликатное дело.

* * *

Вечером я ушел из "Особого совещания", заседавшего, как всегда, в среду под председательством главнокомандующего, и отправился на свидание с генералом Врангелем. У меня с собой был экземпляр временного положения об управлении Кубанским краем, и мы совместно просмотрели его статью за статьей, отмечая статьи, подлежавшие изменению или отмене. Во время этой работы генерал Врангель имел случай несколько раз высказывать свое мнение по отдельным вопросам, бывшим спорными между Кубанью и главным командованием. Меня поразила при этом довольно большая гибкость взглядов генерала Врангеля: отстаивая самое главное и основное, он обнаруживал готовность в подробностях, нередко существенных, считаться с желаниями кубанцев и делать им уступки. Было решено, что к двадцатому октября я приготовлю текст желательных с точки зрения главного командования поправок к кубанской конституции и что тогда ко мне прибудет от генерала Врангеля верный человек, который осведомит меня о дальнейших намерениях командующего и которому я передам заготовленные документы. О каких-либо личных переменах на Кубани особой речи не было. Выяснилось только, что генерал Филимонов едва ли удержит в руках атаманскую булаву и что на его место рассчитывает быть избранным генерал Покровский.

* * *

В ближайшие за тем дни я без особого труда набросал, считаясь с указаниями главнокомандующего и пожеланиями генерала Врангеля, программу необходимых перемен в хорошо мне знакомом положении об управлении Кубанским краем. Главная цель, которой должна была служить конституционная реформа, состояла в устранении неустойчивости краевого правительства. Для этого нужно было отказаться от традиционной формы парламентарного режима и, упразднив политическую зависимость правительства от Рады, сделать его ответственным единственно перед войсковым атаманом. Но раз при этом отнюдь не имелось в виду создание неограниченного атаманского самодержавия, то необходимо было провозгласить ответственность самого атамана перед Краевой Радой, как высшим органом краевой власти, и в то же время для воспрепятствования превращения Рады в некий всемогущий перманентно заседающий конвент, вооружить атамана правом ее роспуска. Для упрощения краевого политического механизма и сведения к желательному в военное время минимуму работы представительных учреждений, оставалось упразднить Законодательную Раду и постановить, что Краевая Рада имеет нормально одну сессию в год. По привычке юриста мыслить отчетливыми формулами, я изложил намечаемые перемены в кубанской конституции в виде готового законопроекта в двух вариантах. Первый постановлял, что в отмену и изменение соответствующих статей временного положения, впредь до окончания вооруженной борьбы с большевиками, Кубанский край управляется на нижеследующих основаниях: следовали несколько статей, устанавливавших новый "атаманский" режим. Второй вариант представлял собой опыт конституционной кодификации, то есть состоял из текста временного положения с нанесенными на него изменениями и дополнениями.

Кончив эту работу, я съездил в Таганрог, доложил свои схемы главнокомандующему и попросил его разрешения вручить их вестнику, ожидаемому мною от генерала Врангеля.

— Этого будет недостаточно, — сказал генерал Деникин. — Поезжайте сами и непременно повидайтесь лично с генералом Врангелем перед его выступлением в Екатеринодаре. Вы хорошо знаете, что генералы в конституционных вопросах часто делают промахи.

Тогда я попросил генерала Деникина командировать меня для осмотра подведомственных мне учреждений в Царицыне, Новороссийске и Кисловодске. Я имел основание рассчитывать в одном из пунктов или на путях к ним встретиться с генералом Врангелем перед его прибытием в Екатеринодар.

Вскоре же ко мне прибыл обещанный генералом Врангелем вестник, в образе исполнявшего при нем должность генерала для поручений, полковника А. Полковник А. передал мне письмо от генерала Врангеля. В письме сообщалось, что в двадцатых числах генерал Врангель собирается проехать в Пятигорск и Кисловодск для совещания с генералом Эрдели, а затем посетить Екатеринодар. Приготовленные мною документы генерал Врангель просил передать его посланцу. На словах полковник А. добавил, что в ближайшие дни два кубанских полка будут переброшены с фронта в Екатеринодар, что одновременно в Екатеринодар должен прибыть через Новороссийск генерал Покровский из Крыма и что сам он по приказанию генерала Врангеля отправляется туда же. Тогда я решил ехать прежде всего в Новороссийск и оттуда в Царицын и предложил полковнику А. довезти его до Екатеринодара.

Наш отъезд был назначен на субботу 19 октября.

* * *

Мы выехали из Ростова в субботу с вечерним новороссийским поездом, в вагоне, который я выхлопотал себе у В.П. Юрченко, дрянном, ободранном вагоне II класса. В Екатеринодаре ушел полковник А., унося с собой пакеты с обоими моими конституционными проектами, а я поехал дальше в сопровождении своего секретаря. В Новороссийске мы навели прежде всего справки о генерале Покровском; оказалось, что он еще не проезжал из Крыма, и его вагон стоял на запасном пути. Посмотрев работу учреждений Отдела пропаганды, я повернул обратно, распорядившись в Тихорецкой отцепить мой вагон от ростовского поезда. Первоначально я собирался прямо из Новороссийска ехать на Царицын. Но так как до открытия Краевой Рады оставалось всего три дня и день отъезда генерала Врангеля из Царицына не был мне точно известен, то была опасность опоздать и уже не застать его на месте. Поэтому я остановился на Тихорецкой и снесся с Царицыным по телеграфу. Оттуда ответили, что генерал Врангель выедет через несколько дней в Екатеринодар, Пятигорск и Кисловодск. Сообщая об этом, начальник штаба генерал Шатилов предлагал, в случае моего желания, доставить мой вагон в Царицын экстренным паровозом. Однако совещание со станционными авторитетами обнаружило, что старенькие оси моего вагона не выдержали бы такой экстренной доставки. В результате мне ничего другого не оставалось, как дожидаться проезда генерала Врангеля на Тихорецкой. Вагон мой отвели на запасной путь, и я прожил в нем целую неделю.

Тихорецкая — это большой узловой пункт, где линия Новороссийск — Царицын скрещивается с главной магистралью Владикавказской железной дороги. Такой пункт всегда дает обильный материал для поучительных наблюдений.

Больше всего и всего неприятнее поразил меня запущенный вид Тихорецкого вокзала.

Периодически он буквально заваливался человеческими телами — отпускными казаками, следовавшими на побывку с фронта домой и являвшими в общем вид достаточно разнузданный. Зрелище это напоминало знакомые картины 1917 — 1918 годов, когда по всей России стихийно передвигались полчища дезертиров и мешочников. Такие же безотрадные воспоминания пробуждало и созерцание большинства поездов дальнего следования. Почти каждый из них подходил к станции набитый до отказа и, выдержав новую атаку со стороны чаявших движения воды пассажиров, отходил дальше, буквально облепленный людьми. Мало того, что, конечно, все крыши вагонов были полны народу, иногда путешественники стояли плотной стеной вокруг туловища паровоза. Присматриваясь по несколько раз в день к этим живым иллюстрациям состояния нашего транспорта, я невольно задумывался над тем, какое значение может иметь наша устная и печатная пропаганда рядом с этими доказательствами нашего неумения "наладить жизнь" в тылу и дать населению то, что называется "хорошим управлением".

Впрочем, один раз — это было в праздник — наш вокзал преобразился, перроны и пути подметали, и станционное начальство нарядилось в чистые форменные одежды.

Уж не едет ли генерал Врангель — подумал я, заметив суету на вокзале, и послал секретаря справиться. Оказалось, что следует экстренный поезд из Ростова, направляясь на Кавказскую. Действительно, вскоре к станции подлетел поезд в составе паровоза и одного салон-вагона, посвистал и понесся дальше. На вокзале говорили, что это несколько высших наших генералов выезжало на охоту.

* * *

Прошли мимо нас эшелоны двух "верных" полков, перебрасываемых с фронта в Екатеринодар "на отдых". Проехал пассажирским поездом туда же командир 2-го Кубанского корпуса генерал Науменко. Казачьи эшелоны произвели неблагоприятное впечатление. Казаки все время горланили разухабистые песни, а один из эшелонов, отходя от станции, обстрелял ее беспорядочным огнем из винтовок.

26 октября, в субботу, прибежал ко мне начальник местного пункта Отдела пропаганды. Он доложил о полученной им сенсационной телеграмме и о вышедшем из-за нее столкновении с казачьим начальством. Телеграмма была от Пресс-бюро и передавала текст приказа генерала Деникина от 25 октября атаманам казачьих войск, командующим армиями и главноначальствующим. Генерал Деникин сообщал, что летом этого года делегаты кубанского правительства Быч, Калабухов, Намитоков и Савицкий подписали в Париже с представителями Меджлиса горских народностей союзный договор, которым кубанские войсковые части отдавались в распоряжение Горского правительства и тем обрекалось на гибель Терское войско; усматривая в этом деянии измену, генерал Деникин приказывал, в случае появления упомянутых четырех лиц на территории Вооруженных Сил Юга России, арестовать их и предать военно-полевому суду. По установившемуся порядку телеграмма была выставлена в витрине пункта, и вот местный атаман разгневался и потребовал ее удаления, угрожая в противном случае разбить витрину. Он доказывал, что телеграмма подложная, и кричал, что не потерпит такого публичного поклепа на казачество. Я подробно расспросил начальника пункта, допускает ли он в самом деле возможность какой-нибудь мистификации, но он предъявил мне подлинную телеграмму, устранявшую всякие сомнения.

Признаюсь, я был смущен сообщенным мне известием. Мне казалось очевидным, что приказ от 25 октября опрокидывал весь план кубанской конституционной реформы. Раз в числе адресатов телеграммы главнокомандующего был и командующий Кавказской армией, перед генералом Врангелем возникла новая еще более ответственная задача — арестовать и передать суду члена Рады Калабухова, о возвращении которого в Екатеринодар сообщалось в газетах. Все это было настолько ясно, что я решил, что телеграмме главнокомандующего предшествовали особые сношения с генералом Врангелем и что в результате их план, намеченный 9 октября, оставлен и вместо него принят какой-то другой, мне не известный. С тем большим нетерпением стал я дожидаться генерала Врангеля.

Ждать пришлось недолго. В понедельник, 28 октября, станция Тихорецкая с утра чистилась и принаряживалась, а после обеда к дебаркадеру подошел внушительный поезд командующего Кавказской армией.

* * *

По дороге в Екатеринодар мы имели возможность обсудить с генералом Врангелем, как выражаются газетные хроникеры, "создавшееся положение".

Генерал Врангель был тоже очень поражен телеграммой от 25 октября. Она застигла его врасплох, как раз накануне отъезда. Конечно, она шла вразрез с прежними его планами и создавала в Екатеринодаре совершенно новую обстановку. Ведь не может же он, командующий армией, получивший от своего главнокомандующего приказ арестовать и предать суду четырех изменников, выступать с приветственной речью перед собранием, в котором присутствует один из этих изменников. С другой стороны, как он может исполнить приказ главнокомандующего в отношении Калабухова, раз Екатеринодар не входит в его армейский район и ни в какой мере ему не подчинен.

Поэтому вот что он придумал. Надо, чтобы главнокомандующий включил Кубань в тыловой район Кавказской армии. Командующим тылового района будет назначен генерал Покровский. Он, Врангель, предпишет генералу Покровскому привести в исполнение приказ главнокомандующего. И только после того, как это будет сделано, для него откроется возможность выступить в Раде и настоять на проведении реформы конституции.

Не знаю почему — вследствие ли телеграммы от 25 октября или под впечатлением своих наблюдений на фронте, но генерал Врангель говорил о конституционной реформе на Кубани без прежнего бодрого спокойствия. Он даже заметил, что и в случае полной удачи он лишь на короткое время вернется в Царицын и будет просить затем об освобождении его от должности командующего армией. Он считал, что чем бы ни кончилась екатеринодарская драма, он лично уже не будет пользоваться былым обаянием в глазах казачества. И еще одну мысль настойчиво подчеркивал генерал Врангель. "Я, — говорил он, — подведу Кубань под высокую руку главного командования, но пусть оно само не повторит своей ошибки и не разожмет снова пальцы".

— Когда будете в ставке, скажите там, чтобы они обдумали проект объединения Кубани, Терека и Ставрии под властью какого-либо полномочного представителя главнокомандующего.

В беседе, естественно, были затронуты и некоторые общие темы. Генерал Врангель очень критически отзывался о стратегии штаба главнокомандующего, приводящей к непосильному для южных армий растягиванию линии фронта. Не следовало увлекаться и поспешным движением на Москву. Со всех точек зрения благоразумнее было бы остановиться перед зимой на заранее выбранных рубежах и спокойно заняться укреплением фронта и организацией тыла. Нашей правительственной системы генерал Врангель не касался, но он выражал сожаление, что по каким-то непонятным причинам остаются неиспользованными талант и опыт такого государственного деятеля как А.В. Кривошеин.

В Екатеринодаре, куда мы прибыли вечером, никакой встречи командующему армией не было, а просто в вагон генерала Врангеля вошли генералы Покровский и Науменко, полковник А. и еще какой-то не известный мне кубанский генерал, по-видимому, являвшийся командующему по личному своему делу. Генерал Покровский доложил генералу Врангелю екатеринодарскую обстановку. Распоряжение главнокомандующего о включении Кубани в тыловой район армии еще не получено. Между тем в политических кругах царит страшное возбуждение. Правительство и Рада заседают и протестуют. Бедный А.П. Филимонов изнемогает в борьбе на два фронта, с одной стороны убеждая главнокомандующего не нарушать прерогатив Кубани, с другой, удерживая Раду от непоправимых шагов. Из совещания генералов, которого я был молчаливым слушателем, для меня выяснилось, что помимо ареста члена Рады Калабухова генералу Покровскому ставилась еще задача положить конец деятельности "самостийников" — путем удаления из Рады главных смутьянов, численность которых определялась различно — от 10 до 40 человек. И то, и другое — арест Калабухова и устранение группы "самостийников" генерал Покровский принимал на себя с тем, чтобы возможно меньше вмешивать в дело главное командование и генерала Врангеля. Этот храбрый, решительный и суровый человек охотно был готов один нести весь одиум самой болезненной части кубанской операции и предоставить своему начальнику "чистую работу" проведения конституционной реформы.

Генерал Врангель, напротив, настаивал, чтобы все было сделано в строгом порядке, чтобы каждый нес свою долю ответственности за свои действия и распоряжения. Между прочим он спросил генерала Науменко, не согласился бы ли тот выставить свою кандидатуру в атаманы на место "обреченного" генерала Филимонова. Генерал Науменко ответил отрицательно, прибавив, что он считает политику главнокомандующего в кубанском вопросе ошибочной, а некоторые из претензий кубанцев совершенно основательными. В конце концов было признано, что генералу Врангелю пока делать в Екатеринодаре нечего и что он поедет через Пятигорск и Кисловодск и вмешается в ход событий позднее, в зависимости от указаний главнокомандующего и донесений генерала Покровского.

При прощании я в свою очередь задал генералу Науменко вопрос, считает ли он неизбежным принятие крайних мер. Популярный кубанский генерал, не колеблясь, ответил, что это совершенно неизбежно и что "стукнуть" необходимо. Генерал Покровский обратился со своей стороны ко мне с личной просьбой. Ввиду возможного избрания его войсковым атаманом он просил меня на всякий случай составить проект обращений его правительства к населению края и двух приказов — Кубанскому казачьему войску и кубанцам, сражающимся на фронте; в правительственном обращении особое внимание должно было быть, по мнению генерала, уделено вопросам экономической политики и поднятию производительных сил края. Кроме того, генерал Покровский предложил мне остаться в Екатеринодаре, где будто бы я мог бы быть полезен ему, а затем и генералу Врангелю. Принципиально согласившись исполнить первую просьбу, я решительно отказался исполнить вторую. Я сослался на то, что не уполномочен на это главнокомандующим и что по личному моему разумению было бы совершенно недопустимо присутствие в Екатеринодаре в критические для Кубани дни члена "Особого совещания", да еще с такой заостренной в казачьих вопросах репутацией, как моя.

* * *

— Ну, как же это все вам нравится? — спросил меня генерал Врангель, когда мы остались одни и поезд двинулся на Кавказскую.

Я откровенно ответил, что все это мне совершенно не нравится и что я серьезно опасаюсь, как бы благодаря получающейся нескладице екатеринодарское предприятие не кончилось большой и неловкой неудачей для главного командования. Генерал Врангель был явно недоволен результатами екатеринодарского свидания с генералами Покровским и Науменко. Он несколько раз выражал сожаление, что не будет иметь возможности ранее, чем приступит к решительным действиям, повидаться с главнокомандующим, чтобы подробно доложить ему о положении дела и получить окончательные указания. У меня впереди была еще неделя свободного времени, и в Пятигорске меня ничто не удерживало. Поэтому я предложил генералу Врангелю съездить в Ростов к генералу Деникину для подробного устного доклада. Генералу Врангелю в этот момент рисовались как возможные три варианта дальнейшего его поведения: или он уезжает на фронт, предоставляя генералу Покровскому действовать в Екатеринодаре, или он уезжает на фронт, предварительно запретив генералу Покровскому предпринимать какие бы то ни было насильственные меры, или, наконец, он, действуя по команде, приказывает генералу Покровскому исполнить приказ главнокомандующего от 25 октября, а также пресечь агитацию "самостийников" путем устранения из Рады и предания суду намеченных 10 человек. В зависимости от того, какой вариант одобрит генерал Деникин, генерал Врангель будет ждать одной из трех телеграмм из ставки. В первом случае ему должно быть просто приказано отбыть на фронт ввиду невозможности при создавшихся условиях приезда его в Екатеринодар; во втором: приказание об отбытии на фронт должно было сопровождаться другим — о недопущении каких-либо эксцессов в Екатеринодаре. Наконец, в третьем случае нужно было приказать ему исполнить приказ от 25 октября и принять меры к прекращению в Екатеринодаре злонамеренной агитации. Генерал Врангель имел в виду закрепить эти свои пожелания в письме на имя помощника главнокомандующего председателя "Особого совещания" генерала Лукомского. Я же обязался беспристрастно осветить все три варианта, но не скрыл, что если главнокомандующий поинтересуется узнать мое личное мнение, то я выскажусь в пользу третьего варианта.

На другой день в Пятигорске была торжественная встреча, а потом парадный обед у генерала Эрдели. Не досидев до конца обеда, я отправился на вокзал с письмом генерала Врангеля к генералу Лукомскому в кармане. Я надеялся быть в Ростове в среду под вечер, но генерала Деникина в городе не было: в связи со слухами о готовящихся покушениях генерал Деникин стал менять дни своих поездок в Ростов и как раз на этой неделе "Особое совещание" в среду не заседало. Выслушав краткое мое сообщение и ознакомившись с письмом генерала Врангеля, генерал Лукомский также склонился к третьему варианту, о чем и сделал пометку на самом письме. Было уже поздно. Последний пассажирский поезд в Таганрог давно отошел. Генерал Лукомский распорядился, чтобы меня доставили в ставку экстренным поездом, и в одиннадцатом часу вечера я прибыл в дом, занимаемый главнокомандующим.

* * *

В кабинете генерала Деникина я был встречен с нескрываемой иронией.

— Вот таковы наши "переворотчики", — сказал, улыбаясь, начальник штаба, — сами заварят кашу, а потом бьют отбой.

И генерал Романовский протянул мне телеграмму, только что полученную от генерала Врангеля. Генерал Врангель просил в ней главнокомандующего не принимать окончательного решения до выслушания моего доклада и прибавлял, что получил в свое распоряжение данные, позволяющие рассчитывать на мирное улажение конфликта. Я ответил, что хотя подобно генералу Лукомскому лично считаю неизбежным решительные меры в смысле третьего из предложенных генералом Врангелем вариантов, тем не менее мне понятны сомнения, испытываемые "переворотчиками". Я сослался при этом на настроение фронта, на сложную обстановку в Екатеринодаре и на малую надежность переброшенных туда частей. Особо я отметил противоречие приказов от 25 октября первоначально принятому плану. Тут генерал Деникин прервал меня замечанием, что ему тоже понятно недовольство генерала Врангеля этим приказом, который устраняет всякую возможность отступления. Не встретило сочувствия главнокомандующего и предложение генерала Врангеля о создании особого представительства главного командования для объединения Кубани, Терека и Ставрии. Генерал Деникин заметил только, что, вероятно, генерал барон Врангель уже видит себя в роли наместника Северного Кавказа.

Подводя итог моему докладу и последовавшей за ним беседе, генерал Деникин сказал, что если генерал барон Врангель желает иметь бумажку с подписью его, главнокомандующего, то он охотно такую бумажку даст. Тут же он поручил генералу Романовскому соединиться прямым проводом с Кисловодском и передать генералу Врангелю составленную им телеграмму. Текст телеграммы точно отвечал третьему варианту.

Я пробыл в кабинете генерала Деникина, пока шли сношения с Кисловодском, почти до утра. За это время генерал Деникин ознакомил меня с содержанием речи, с которой он должен был выступить в следующий четверг на Большом войсковом Круге в Новочеркасске; речь, как всегда у генерала Деникина, отличалась большой убедительностью и задушевностью. Я доложил главнокомандующему проект обширного политического циркуляра по ведомству пропаганды, который собирался издать при вступлении своем в должность. Генерал Деникин сделал несколько очень ядовитых замечаний к этой моей попытке систематически изложить главные основы добровольческой политики. Наконец, уполномочив меня составить для генерала Покровского нужные ему документы, генерал Деникин пожелал мне счастливого пути в Кисловодск.

* * *

Краткое мое пребывание в Кисловодске оказалось в сущности беспредметным. Генерал Врангель был очень занят — его с утра и до вечера осаждали всевозможные деятели и представители организаций до скаутов включительно. При свидании он сказал, что надежда на мирное разрешение кризиса появилась у него в связи с приездом к нему генерала Науменко, который на известных условиях соглашался выставить свою кандидатуру в атаманы. Но телеграмма, полученная им от главнокомандующего, положила конец колебаниям. Он послал уже инструкции в Екатеринодар генералу Покровскому, который должен был со дня на день выступить. По получении от него донесения об исполнении приказа главнокомандующего генерал Врангель собирался приехать в Екатеринодар выступить в Раде и вести переговоры с лидерами "линейской" группы о конституционной реформе на основе моих проектов.

Таким образом, миссия моя была закончена, и в субботу, 2 ноября, я возвратился в Ростов.

* * *

В дальнейшем события на Кубани развивались вне поля моего непосредственного зрения. Я следил за ними по сообщениям нашей екатеринодарской информации. К тому же они более или менее общеизвестны.

Между получением генералом Покровским инструкций от генерала Врангеля и началом активных действий прошло несколько дней. Наши правительственные круги ставили даже в упрек генералу Покровскому такое промедление. Но, по-видимому, оно вызывалось особенностями обстановки, сложившейся в Екатеринодаре и требовавшей большой осторожности и тщательной подготовки. Не переставая протестовать против нарушения кубанского суверенитета, екатеринодарские власти спешили в то же время уничтожить самый повод к конфликту. Краевое правительство постановило считать парижский договор дружбы аннулированным, а подписавших его делегатов превысившими свои права и лишило делегацию Быча полномочий. Член делегации Калабухов в своих объяснениях перед Радой пытался придать невинный характер поступку делегатов, доказывая, что то, что они подписали, было собственно не договором, а только проектом договора.

Если память мне не изменяет, генерал Покровский предъявил Раде ультимативное требование о выдаче ему для ареста 11 членов Рады. Вечером 5 ноября ультиматум был передан через войскового атамана, и срок его истекал 6 ноября в 12 часов дня. На другой день с утра генерал Покровский вел в атаманском дворце с лидерами "линейской" группы переговоры, относительно содержания которых существует несколько противоречивых версий. Во всяком случае переговоры эти, вероятно, не дали результатов, так как около 12 часов генерал Покровский сел на коня и подъехал к городскому театру, в котором заседала Рада, предварительно заняв войсками прилегающие к ней улицы и входы. На новое требование генерала Покровского в течение 5 минут 11 членам Рады сдаться последовала капитуляция. Намеченные члены Рады были один за другим арестованы офицерами генерала Покровского и доставлены сначала в атаманский дворец, а оттуда в дом Фотиади, где раньше жил генерал Деникин, а теперь квартировал командующий войсками. В ночь на 7 ноября член Рады Калабухов был казнен по приговору военно-полевого суда "за измену России и кубанскому казачеству", как значилось на дощечке, прикрепленной на груди у казненного. Такая же участь могла угрожать и остальным арестованным членам Рады. Но генерал Деникин по ходатайству специальной делегации Краевой Рады заменил предание военно-полевому суду высылкой за границу.

Наконец, 7 ноября в Екатеринодар прибыл генерал Врангель, который и приступил к осуществлению намеченного 9 октября плана, только при условиях неизмеримо более невыгодных и тягостных. Командующий Кавказской армией произнес свою речь в Краевой Раде, а затем пригласил к себе представителей от оппозиции на совещание по поводу конституционной реформы. Члены Рады забраковали наш проект и вместо него предложили свой собственный, который и был проведен через Раду в спешном порядке. Согласно ему Законодательная Рада, правда, упразднялась, однако все ее функции переходили к Краевой Раде, перед которой становилось ответственным правительство. Для усиления власти войскового атамана было сделано немного... Атаман должен был впредь избираться не Краевой Радой, а специальной коллегией — Атаманской Радой; кроме того, он получал, как и в моем проекте, право роспуска Краевой Рады. Так кубанский парламентаризм еще раз торжествовал победу, сохраняя за войсковым атаманом роль политически безличного президента парламентарской республики.

Примерно 10 ноября Кубань с ее обновленной конституцией была предоставлена самой себе. Заместитель председателя Рады И.Л. Макаренко, входивший в число лиц, предназначенных к аресту, скрылся. Вместо него был избран Д.Е. Скобцов, и президиум Рады получил от самостийников презрительную кличку "президиум генерала Покровского". Генерал Филимонов окончательно ушел в отставку. Как и следовало ожидать, кандидатура генерала Покровского не нашла ни с чьей стороны серьезной поддержки. Атаманом стал генерал Н.М. Успенский, всегда благожелательно относившийся к добровольчеству. Председателем краевого правительства был опять назначен Ф.С. Сушков; формирование кабинета очень затянулось, в частности благодаря непременному желанию самого атамана видеть в должности управляющего ведомством внутренних дел одного популярного кубанского генерала, правильно или неправильно слывшего недоброжелателем главного командования.

* * *

В печати и в обществе ноябрьские события встретили, естественно, различную оценку: суровое осуждение слева и единодушное одобрение поддерживавших главное командование элементов. В общем можно сказать, что, как это всегда бывает со всяким сильным и удачным "жестом", даже только кажущимся сильным и удачным, одобрение безусловно преобладало. На деле, к несчастью, главное командование решительно и безнадежно запоздало со своей попыткой разрубить кубанский узел. Целый год яд самостийничества беспрепятственно отравлял и разрушал здоровый по существу организм кубанского казачества. И то, что могло год или полгода назад послужить во спасение общерусского дела и самой Кубани, послужило лишь новым материалом для бешеной агитации самостийных врагов национального освободительного движения.

Глаза 11
В ПОИСКАХ ВЫХОДА

В четверг, 5 сентября, в Новочеркасске начались переговоры между уполномоченными главнокомандующего и представителями Южно-русской конференции о создании так называемой Южно-русской власти.

К этой последней попытке объединения "стороны" готовились давно. Южно-русская конференция, на которой были представлены Дон, Кубань и Терек, работала еще с июня месяца и составила очень обстоятельный проект организации общих учреждений и распределения предметов ведения между центральною и местною властью. Мы знакомились с ними по частям, по мере хода переговоров. У нас также были под рукой проекты, в которых нашло себе выражение наше представление о желательном устройстве объединенного управления в областях Юга России. Проекты эти покоились на незыблемом для нас принципе уже сушествующей единоличной диктатуры. Они предусматривали учреждение Высшего совета, как органа законосовещательного, с представительством от губерний и крупных городов, и Совета начальников управлений, как органа правительственного. Эти проекты могли быть проведены в жизнь и независимо от соглашения с казаками для областей, подчиненных главнокомандующему. На случай, если бы казачьи области пожелали затем признать единую власть главнокомандующего и войти через своих представителей в систему общих учреждений, это могло быть сделано на основании особых правил, которые предусматривали включение в состав Высшего совета по пяти представителей от каждого казачьего войска и в состав Совета начальников управлений — трех членов Совета по делам Дона, Кубани и Терека, а также распределение предметов государственной и местной компетенции. В случае же предварительного сговора с казаками эти правила предполагалось включить в самый текст законов, которые издал бы своей властью главнокомандующий. Затем, конечно, последнее слово от имени каждого казачьего войска было бы сказано его законодательным собранием.

В Новочеркасске мы встретились с тремя казачьими делегациями. Астраханцев, не заявлявших для своего войска притязаний на положение суверенного "государственного образования", не было вовсе. Они рассчитывали, что уже после образования общих учреждений там будет дано место и их представителям. Во главе донской делегации стоял В.А. Харламов, во главе кубанской — И.Л. Макаренко, наш старый знакомый по екатеринодарской Согласительной комиссии, во главе терской — генерал В.И. Баскаков, бывший профессор Академии генерального штаба, о тесной связи которого с терским казачеством недавно стало известно. Председательствовал по общему правилу В.А. Харламов, лишь в редких случаях уступавший свое место И.Л. Макаренко или генералу Баскакову. Он нес поистине каторжный труд, направляя наши работы по деловому руслу и к скорейшему окончанию. Несмотря на все его усилия, последнее ему не удавалось, и это, видимо, отзывалось на его настроении. И.Л. Макаренко плавал в наших безбрежных дебатах, буквально как рыба в воде. Он с увлечением чрезвычайно подробно высказывался по каждому вопросу, с величайшей изобретательностью нанизывая доводы против нашего "централизма". Я был его упорным и бессменным оппонентом и лучше других мог оценить его незаурядную диалектику. После ноябрьских событий на Кубани его заменил П.М. Каплин, вносивший в отстаивание кубанских точек зрения значительно большую, мягкость. Он вскоре захворал, и во главе кубанской "делегации" стал Д.А. Филимонов. Генерал Баскаков оказался тоже большим спорщиком и ярым защитником прав "казачьих народов". Он излагал свои "учения" медлительно и пространно и не без полемического "вызова". Из других делегатов выделялись: среди донцов — член Круга В.В. Шапкин, управляющий Отделом народного просвещения В.Н. Светозаров, управляющий Отделом внутренних дел К.П. Каклюгин, среди кубанцев — управляющий ведомством путей сообщения С.С. Ланко, Ю.А. Коробьин и горец М.Х. Гатагогу, выбывший в ноябре. Делопроизводство было в руках С.Г. Сватикова.

В качестве уполномоченных главнокомандующего действовали члены "Особого совещания": В.Н. Челищев, М.М. Федоров, В.П. Носович, Н.В. Савич, помощник управляющего Отделом законов А.С. Щетинин и пишущий эти строки. Старшим мы признавали В.Н. Челищева, который был нашим лидером и руководил нашими "фракционными" совещаниями. Наши казачьи партнеры очень ценили его безукоризненную корректность и готовность идти навстречу их пожеланиям. Среди нас В.Н. Челищев был, вероятно, более всего склонен признавать грехи старой централистической системы и чаще других шел на уступки притязаниям "автономистов". Когда однажды в близкой к донским кругам ростовской газете были напечатаны "кулуарные" сплетни о ходе наших переговоров, похвальный отзыв от имени казачества, кроме В.Н. Челищева, был присужден еще Н.В. Савичу. Я не думаю, чтобы Н.В. Савич был убежденным энтузиастом казачьих "вольностей", и мне кажется, что он заслужил эту удовлетворительную отметку своим "реалистическим" от ношением к тому, что мы делали. Считая все это временным, он не настаивал на деталях и допускал компромиссы. Зато больно досталось М.М. Федорову, В.П. Носовичу и, конечно, мне. М.М. Федоров стал, кажется, просто жертвою своего темперамента. Горячий сторонник "общественности", он, конечно, не мог не сочувствовать идее "сговора" с казачеством. Сколько я понимаю, казачьих делегатов раздражала только внешняя форма выражения им своих мыслей, очень энергичная и подчеркиваемая еще экспансивной жестикуляцией. То же самое случилось и с В.П. Носовичем. Этот элегантный causeur блистал удачными сравнениями и меткими словечками, которые били верно и ударяли больно. Личная моя репутация прочно сложилась в казачьих кругах за год моей работы при Добровольческой армии. Меня считали каким-то фанатиком "централизма" и яростным противником казачьей "самобытности". В этом ходячем представлении было много карикатурного преувеличения. Я, действительно, однажды приняв начало единоличной диктатуры, считал для себя обязательным отстаивать последовательное проведение ее принципов. Я действительно не был поклонником казачьего сословного "демократизма", с которым можно было временно мириться по тактическим соображениям, но который мудрено идеализировать. Наконец, я никогда не скрывал, что не мыслю себе возрождения России на федеративной основе. Но за всем тем я все-таки остаюсь автором специальной работы о современной республике, в которой федеративная республика трактуется как последний этап эволюции республиканского строя, и я неоднократно, и как политик, и как профессор, заявлял, что одним из благодетельнейших "завоеваний революции" в России будет признание и развитие местных "особенностей", культурных и политических. К сожалению, в пылу политической борьбы часто стушевываются все оттенки и переходы и остаются только грубые основные линии. Шесть уполномоченных главнокомандующего несли на себе всю тяжесть трехмесячных переговоров, и редко когда кто-нибудь из нас позволял себе вольность не поехать в Новочеркасск или не явиться в парадные комнаты ростовского вокзала. При обсуждении специальных вопросов мы иногда приводили с собой экспертов из разных управлений. Когда в самых последних числах ноября мы подошли к вопросу об армии, с обеих сторон была произведена большая мобилизация военных авторитетов. От главного командования были генералы Романовский и Вязьмитинов.

5 сентября мы начали, по традиции, с формальных препирательств. Казаки хотели бы просто включить нас в состав конференции, в качестве одной из "делегаций". Мы признали это для себя невозможным, так как были уполномочены главнокомандующим только на то, чтобы путем предварительных переговоров выяснить приемлемые для казачества основания устройства и функционирования общих органов власти. После перерыва заседания и совещания с президиумом было достигнуто соглашение на следующих положениях. Происходят совещания членов Южно-русской конференции с уполномоченными главнокомандующего. Последовательно рассматриваются все связанные с организацией Южно-русской власти вопросы. Если получается единодушие, соответствующая формула заносится в журнал; если получается разногласие, вопрос пересматривается в одном из следующих заседаний. В конце будет сделана общая сводка всего материала и представлена главнокомандующему, и он издаст учредительный акт Южно-русской власти. "По соглашению с казачьими Кругами и Радой" — подразумевали казаки. "Самостоятельно" в силу присущей ему "полноты власти" с последующим присоединением казачьих областей — подразумевали мы. Как в 1918 году, во время переговоров с кубанцами, это коренное разногласие снова стояло между нами. Оно не замедлило сказаться при обсуждении первых принципиальных тезисов о порядке вступления государственных образований Дона, Кубани и Терека в новый общегосударственный строй. Сам собой здесь возникал вопрос о форме пересмотра в будущем того учредительного акта, который должен был быть издан главнокомандующим. Мы доказывали, что после присоединения к этому акту казачьих войск изменение его будет уже всецело делом свободного волеизъявления полновластного "диктатора". Казаки добивались "гарантий" — и не хотели удовлетвориться морально-политическими гарантиями, которые заключались бы в участии их представителей в Советах главнокомандующего. Мы, как говорят студенты, "заложили" эти вопросы и в дальнейшем несколько раз возвращались к ним, но, сколько мне помнится, несмотря на многочисленные словесные уступки с обеих сторон, полного соглашения так и не состоялось.

Затем, опять-таки идя по стопам екатеринодарской Согласительной комиссии, мы оставили на время разговоры на "общие темы" и занялись "практическим делом" — распределением компетенций. Только покончив с ним, мы опять столкнулись с "принципами", когда у нас зашла речь о министерствах по делам Дона, Кубани и Терека и о "конституционных конфликтах", и тогда наши идейные разногласия вскрылись снова. Но в течение трех месяцев они только от времени до времени давали себя чувствовать в упорном торге из-за тех или иных "предметов ведения". Нужно, не обинуясь, сказать, что в этом торге сила была на стороне казаков. Во-первых, они были вооружены до мелочей продуманной схемой разграничения всех "предметов" на три категории — дела, подлежащие ведению общегосударственной власти в порядке законодательства и управления; дела, в порядке законодательства подлежащие ведению общегосударственной, а в порядке управления — краевой власти; дела, подлежащие ведению краевой власти в порядке законодательства и управления. А кроме того, они вносили в защиту "местных особенностей" подлинный жизненный пафос, между тем как мы, в сущности, отстаивали принцип, идею. Поэтому, очевидно, и проявляли казаки особенно горячий интерес к торговле и промышленности, к земельному вопросу и к порядку замещения некоторых должностей не иначе, как "по соглашению" с краевой властью. В конце концов, после долгих усилий, ценою повторного возвращения к одним и тем же темам, мы установили единогласие по большинству из пунктов нашей "деловой" программы.

У В.Н. Челищева, да, вероятно, и у казачьих делегатов, сохранились материалы трехмесячных "совещаний уполномоченных главнокомандующего с членами Южно-русской конференции". Несмотря на то что из этого ничего не вышло на практике, эти материалы будут иметь большую ценность и для историков эпохи, и для будущих всероссийских законодателей. Но непосредственный политический результат наших переговоров был равен нулю, точнее, он был отрицательного характера. Мы не нашли объединенной Южно-русской власти и упустили случай сделать реформу собственных наших правительственных учреждений, которая, особенно при правильном ее проведении, вероятно, сообщила бы им несколько большую жизненность. Это одна из удивительнейших загадок нашей политики — как это могло так случиться, что необходимость реформировать "Особое совещание" была ясна всем, что, по существу, никто не верил в скорое окончание переговоров с казаками и что тем не менее неделя уходила за неделей, месяц за месяцем, а мы все ловили журавля в небе. Я был в числе пессимистов и доказывал, что надо действовать самостоятельно и срочно. Сам главнокомандующий несколько раз спрашивал у своих уполномоченных и у "Особого совещания", не подписать ли ему наши проекты. Но "выжидательное" настроение одерживало верх. Опасались, что отказ от "сговора" произведет дурное впечатление на казачьи войска. Указывали, что нужно точно установить минимум казачьих требований, чтобы с шансами на успех издать самостоятельный акт... Я и сейчас не сомневаюсь, что твердая решимость и смелая инициатива с нашей стороны имели бы на казачество самое благотворное влияние и что "в общеказачьем масштабе" мы повторили нашу кубанскую ошибку, то есть, не усвоив ни твердой до конца, ни последовательно-примирительной политики, оказались без всякой политики вообще.

Совещания в Новочеркасске открылись и первое время протекали под гром побед, в которых первенствующая роль принадлежала добровольческим войскам. Мы гадали о том, скоро ли кончатся наши труды, и, когда я говорил о нескольких месяцах, это вызывало общее негодование: мы кончим к 1 октября, к Донскому Кругу. Наступил октябрь, мы сделали немного. Ах, мы все были занятые люди, у нас, уполномоченных главнокомандующего, было "Особое совещание", были свои управления и отделы. У казаков были свои дела и заботы, и кроме совещаний с нами, у них происходили заседания Южно-русской конференции, на которых они вырабатывали свои общеказачьи точки зрения. Кубанцы уезжали и приезжали, и порою наши встречи зависели от случайностей железнодорожного движения. В октябре стали называть новую дату — 1 ноября, день открытия Краевой Рады. Разразились кубанские события, и мы как будто заговорили скорее, нам всем без исключения на минуту сделалось страшно. Но "момент" прошел, и мы продолжали заседать. Случались инциденты, разные инциденты, серьезные и мелкие, драматические и смешные, о которых можно будет рассказать в посмертных мемуарах. "Стороны" нервничали. Люди всегда люди. По мере того как фронт катился назад и выяснялось, что казачьим областям еще раз суждено стать последним убежищем "белых" армий, нам слышались в речах казачьих делегатов более уверенные и притязательные ноты. В свою очередь, и мы среди наших несчастий и разочарований "щетинились" и еще резче подчеркивали наши "принципы". Терек уже волновался за исход переговоров и по телеграфу приглашал своих делегатов спешить и не настаивать на мелочах. На дворе стоял декабрь, когда в парадных комнатах ростовского вокзала генерал Баскаков упрекал меня за то, что в трактовке вопросов о казачьих статс-секретарях и конституционных конфликтах я не обнаружил бесстрастия, подобающего государствоведу. Один из терских делегатов писал недурные стихи. Общий смех у нас вызывало его презабавное стихотворение с основным мотивом: "Конференция все заседает". Казачий поэт был оптимист и свое стихотворение он написал еще осенью или летом. Конференция у него заседала вплоть до взятия Москвы, когда ее закрывали за ненадобностью. На деле конференция растворилась сама собой в сутолоке эвакуации Ростова. 21 декабря в Ростов прибыли с полномочиями "все покончить" В.А. Харламов и генерал Баскаков. Они встретились с В.Н. Челищевым, М.М. Федоровым и А.С. Щетининым. Я был тогда уже в отставке и не знаю в точности, что говорилось в кабинете начальника Управления юстиции. Но слышал я, что это совещание in extremis прошло очень гладко. Оно, по-видимому, не имело никакого практического смысла. Все мы были уже "на ходу". Вскоре в Екатеринодаре должны были начаться другие, совсем другие переговоры.

Мы совещались с казачьими делегатами в Новочеркасске в одном из войсковых зданий и на вокзале в Ростове. Когда мы ездили в Новочеркасск, наш вагон прицепляли к дневной "молнии". Любезные хозяева кормили нас обедом, потом было заседание часов с шести до одиннадцати, и после обильного ужина мы возвращались в Ростов поздно ночью. Иногда мы "закатывались" в Новочеркасск на целый день и заседали с перерывами с утра до вечера. Потом все чаще казачьи делегаты приезжали к нам, тогда мы "реваншировались" обедом в парадных комнатах вокзала и потом заседали часами. Случалось, что казаки оставались ночевать в своих вагонах, тогда заседания происходили два дня подряд. За этими трапезами, приятно разнообразившими "практические занятия по государственному праву", как я называл наши совещания, "делегации" перемешивались, и за рюмкой водки и стаканом вина В.Н. Челищев шутил с И.Л. Макаренко, и К.Н. Соколова можно было видеть дружески беседующим с М.Х. Гатагогу. Но открывалось заседание, и "стороны" снова занимали свои боевые позиции.

Говорят, точь-в-точь так бывает на заправских международных конгрессах.

* * *

Вопрос о "политическом курсе" был поставлен у нас на практическую очередь довольно внезапно. Мы давно, с весны еще, болели этим вопросом, много раз говорили о нем и в "Особом совещании", и в общественных организациях, и в частных беседах, но безрезультатно. Сдвинуть его с места помог нам Махно.

Собственно, в махновщине не было ничего неожиданного. Движение это, в форме отдельных местных выступлений, наблюдалось уже давно, да и процесс нарастания и, так сказать, "систематизации" его тоже не был тайной для всякого, кто более или менее следил за жизнью нашей больной "провинции". Но только тогда, когда у Махно создалось нечто вроде армии, когда он стал осуществлять элементарные, конечно, стратегические планы, когда он стал серьезно тревожить наш тыл, когда для борьбы с его отрядами пришлось снимать части с фронта, где каждый человек был на счету, только тогда у нас в центре задумались над причинами, питавшими махновщину. В одну из октябрьских "сред", вскоре после того как движение стало затихать, главнокомандующий предложил всем членам "Особого совещания" собрать весь имеющийся у них материал по этому поводу для последующего совместного обсуждения его. Было решено, удобства и скорости ради, сосредоточить это дело в одних руках. Мы должны были передать всю нашу информацию Н.И. Астрову, которому выпало на долю систематизировать все данные и представить "Особому совещанию" специальный доклад. Это и было исполнено, и доклад Н.И. Астрова состоялся в среду, 6 ноября.

Сами собой рамки первоначально поставленной докладчику задачи раздвинулись. Н.И. Астров представил нам очень обстоятельное рассуждение, которое, помимо разбора условий возникновения махновщины и ошибок, допущенных в борьбе с ней, явилось суровой критикой всех наших правительственных порядков. Выделив конкретные вопросы об ответственности тех или иных представителей власти, докладчик затем остановился на характеристике нашего управления и с организационной, и с политической точки зрения. Он говорил об "Особом совещании", которое справедливо характеризовал как машину, работающую без приводных ремней. Он говорил об отсутствии связи между центром и провинцией, о том, что власти на местах не чувствуют над собой постоянного надзора и твердого руководства и, кроме прямых злоупотреблений, позволяют себе частые отступления от политических начал, возвещенных в различных речах и приказах главнокомандующего. Он коснулся и персонала местных учреждений и, в частности, подчеркнул неудачные назначения по Управлению внутренних дел и по Отделу пропаганды. В общем все это было не очень ново для большинства из нас. Но впервые картина нашего внутреннего настроения была представлена "Особому совещанию" в связном виде. Впечатление получилось тяжелое, настолько тяжелое, что генерал Деникин, видимо, пожелал смягчить его и с улыбкой сказал, что положение не так уж мрачно, иначе нам оставалось бы только отчаяться.

Затем, по нашему обыкновению, дело это затормозилось. Главнокомандующий заметил — и это было совершенно справедливо — что заключения доклада Н.И. Астрова носят слишком общий характер, чтобы их можно было положить в основу прений о правительственном "курсе", и просил свести их к нескольким сжатым тезисам. Когда тезисы Н.И. Астрова были готовы, обсуждение их отложили и поручили окончательно формулировать их докладчику совместно с тремя членами "Особого совещания" — Н.В. Савичем, В.Н. Челищевым и К.Н. Соколовым. Только в понедельник, 2 декабря, главнокомандующий принял нас в Таганроге и выслушал наши соображения.

Вокруг всего этого было много шума в печати и в обществе. Газеты очень интересовались "тезисами Астрова" и трудом "комиссии четырех". Политические информаторы ловили слухи о том, что, собственно, мы "вырабатываем", и строили догадки о направлении будущего "курса". Эти разговоры переплетались с толками о кандидатах в председатели Совета начальников управлений, которых уже называли в предвидении окончания переговоров с казаками. Такое сочетание "курса" с вопросом об "объединенном правительстве" было, на первый взгляд, совершенно естественно. Но и оно не имело прочной опоры в наших политических нравах, и мне памятно остроумное замечание М.М. Федорова, который однажды по пути в Новочеркасск сказал в разговоре о шансах образования политически однородного министерства, что будущий "премьер" все равно получит в наследство процентов семьдесят пять нынешнего состава правительства. Нельзя поэтому сказать, чтобы и к совещанию 2 декабря мы готовились с большой верой в успех. Мы только однажды втроем — В.Н. Челищев хворал — собрались у Н.В. Савича в номере "Большой Московской" гостиницы и тут же убедились, что даже среди нас нет достаточного единомыслия.

Фактически нам необходимо было прежде всего решить один "предварительный" вопрос — нужно ли нам иметь какую-то новую правительственную программу или же признать, что такая программа уже изложена в различных актах главнокомандующего, освежить ее в собственной памяти и преподать к непременному руководству подчиненным властям. После некоторых колебаний Н.И. Астров, по-видимому, утвердился во втором мнении и, повторяя мысли своего ноябрьского доклада, полагал достаточным подтвердить "по инстанциям" обязательность для всех властей политических принципов главного командования и впредь строго взыскивать за всякое от них уклонение. Мы с Н.В. Савичем сошлись на том, что этого было бы слишком мало. Н.В. Савич доводами несколько "марксистского" характера доказывал, что коренной порок нашей политики заключается в отсутствии у нас поддержки какой-либо определенной группы населения, что, стремясь понемногу удовлетворить всех, мы всех понемногу от себя оттолкнули. Я начертил тут же на столе свою старую схему и лишний раз повторил мои идеи о твердой власти, опирающейся на консервативные круги, при условии признания ими факта земельной революции. С этим мы и поехали в Таганрог.

Совещание наше с генералом Деникиным состоялось у него в кабинете в присутствии генерала Романовского. Н.И. Астров прочел записку, которая кончалась тезисами, отвечавшими его взглядам. Н.В. Савич изложил свои мысли. Я оговорился, что и проведение плана Н.И. Астрова было бы некоторым шагом вперед и что в этом смысле систематизированного "напоминания" о нашем "курсе" мною самим составлен ведомственный циркуляр, но указал, что, по-моему, это дело довольно безнадежное, и опять развил свою обычную точку зрения. Генерал Деникин, естественно, склонился к идеям Н.И. Астрова, но не произнес никакого окончательного решения. В общем обмене мнений интересные возражения мне сделал покойный И.П. Романовский. Сказав, что по существу он со мной согласен, он добавил однако, что не видит в России тех консервативных элементов, которые готовы были бы честно примириться с совершившимся земельным переделом. Я ответил, что это не колеблет моего мнения и что, если генерал Романовский прав, это значит только, что в России еще долго не будет устойчивого социально-политического порядка.

Мы пробыли у главнокомандующего до вечера. Генерал Деникин прочел нам, между прочим, свое письмо Пилсудскому, в котором он в своей обычной прямодушной манере высказывался о двусмысленном поведении поляков по отношению к большевикам и о тех тяжелых последствиях, для самого бытия Польши, которые неизбежно повлекла бы за собой гибель Вооруженных Сил Юга России. Был разговор и о нашем военном положении, и генерал Деникин со спокойною уверенностью сказал, что самое худшее, что может с нами быть, это что придется уйти за Дон. Но и в этом случае борьба только затянется еще на год, и все-таки мы победим. Это было, конечно, гораздо актуальнее "курса". "Курс" всплыл после этого еще раз в "Наказе", данном генералом Деникиным "Особому совещанию" 14 декабря. В основу этого "Наказа" легли, по-видимому, положения записки Н.И. Астрова. Своеобразную внешнюю форму ему придал сам главнокомандующий.

Перед отъездом в Ростов я, вместе с Н.И. Астровым, посетил одного из офицеров штаба главнокомандующего. Он рассказал нам последние новости. Генерал Май-Маевский, наконец, уволен от должности командующего Добровольческой армией, ему послано об этом письмо, а на место его назначен генерал Врангель. По словам нашего собеседника, штабная молодежь видела в этом назначении большую свою победу над "высшими сферами". Они добивались его целый месяц.

* * *

Действительно генерал Деникин решился, наконец, положить предел харьковскому скандалу, вызывавшему общий ропот и в войсках, и в гражданском населении. Уже давно со всех сторон только и говорили, что о командующем Добровольческой армией, об его удивительном образе жизни и действий. Генерал Май-Маевский был уволен со всеми почестями — с милостивым "рескриптом" и с сохранением содержания. С таким же единодушием, с каким добивались его отставки, требовали и назначения ему преемником именно генерала Врангеля. Но не поздно ли пришла эта перемена? Друзья генерала Врангеля передавали, что прежде он рвался в Харьков, не сомневаясь, что ему удастся восстановить положение. Сейчас он уже не уверен в успехе.

Очень трудно, не имея под рукой документов, дат и цифр, установить с точностью, когда собственно наступил роковой для нас перелом в военных действиях. Но мне кажется, что его нужно отнести ко второй половине октября. В начале ноября положение уже было настолько грозное, что генерал Деникин выступил в закрытом заседании Донского Круга с большой речью, в которой в еще небывало сильных выражениях говорил о надвигающейся на Юг России опасности. Фронт дрогнул. Под напором превосходных сил красных, переброшенных и с фронта адмирала Колчака, и с Польского фронта, наши войска подались, и началось отступление. Некоторое время была надежда, что оно постепенно замедлится и даже вовсе остановится, после чего можно будет закрепиться на какой-нибудь новой линии к северу от Харькова. Но оно вместо того приняло катастрофический характер, когда после прорыва у Купянска конная группа красных, предводимая Буденным, стала угрожать вклиниться между добровольцами и донцами, отрезать Добровольческой армии путь отступления к казачьим областям и захватить Донецкий бассейн. Деморализованные, утратившие веру в своих вождей, страдавшие от страшной стужи войска отступали неудержимо, теряя обозы и артиллерию. Казалось, все было против нас. Морозы стояли необычайные, и плохо одетые люди мерзли. Железные дороги работали скверно, сосредоточение "кулака", предназначенного парализовать давление красных, шло медленно, и в одном из заседаний "Особого совещания" генерал Деникин указывал, что состояние транспорта крайне затрудняет сопротивление. К моменту назначения генерала Врангеля очищение Харькова представлялось уже неизбежным. Намечалось отступление войск Харьковской группы на юго-восток для прикрытия Донецкого бассейна и казачьих земель. Екатеринославский отряд генерала Слащева должен был отступать на Крым. Войска Юго-Западного края, начальствование над которым уже всецело принадлежало генералу Шиллингу, должны были действовать самостоятельно и оттягиваться к Одесскому району. Отступление главных сил в юго-восточном направлении подвергалось некоторой критике. Но главнокомандующий признавал необходимым сохранять связь с казачеством.

Беда никогда не приходит одна, и как раз в то время, когда на нас обрушились военные несчастья, пришло известие о знаменитой ноябрьской речи Ллойд-Джорджа, явившейся первым неоспоримым симптомом нового курса английской политики. Что побудило английского премьера заговорить о России тоном, который поверг в отчаяние всех наших антантофилов? Размеры нашей военной неудачи не могли еще ему быть известны. Значит, поражение адмирала Колчака? Или мотивы английской внутренней политики? Или все это вместе взятое, из двух тенденций английской политики, тенденции Ллойд-Джорджа и тенденции Черчилля, помогло одержать верх первой? Тягостное впечатление от речи Ллойд-Джорджа усугублялось еще и тем, что и закавказские англичане стали почему-то тверже в своей игре на расчленение России. Ллойд-Джордж не поколебал, однако, нашей международной ориентации. Вопросы международной политики подробно обсуждались в "Особом совещании", которое единодушно присоединилось к убеждению генерала Деникина, что "всякая другая комбинация морально недопустима и реально неосуществима". В этом смысле было решено воздействовать на общество. Члены "Особого совещания" дали соответствующие интервью. От английского премьера мы апеллировали к английскому народу.

Поведение Польши подтверждало наше полное одиночество в борьбе с большевиками. Наши части на Юго-Западном фронте пришли в соприкосновение с поляками. Но первые вести о радостных встречах и намечающемся сотрудничестве оказались обманчивыми, отношения на месте были скорее враждебные. В центре, в Таганроге, генерал Карницкий месяцами тянул переговоры. Генерал Бриггс, приезжавший на Юг России в гости и по собственной инициативе направившийся хлопотать о наших делах в Бухарест и Варшаву, слал неутешительные сообщения. Поляки держались против большевиков пассивно, что позволяло красному командованию перебрасывать войска с Польского фронта на фронт Добровольческой армии. Они переходили в наступление только на тех участках, где перед ними не было противника. Из занимаемых ими областей доносились жалобы на безжалостное преследование всего русского — очевидно, шла подготовка грядущего "самоопределения народов".

* * *

Наша ростовская жизнь уже давно изобиловала явлениями, обычно сопутствовавшими у нас военным неудачам.

С начала октября было введено обязательное военное обучение всех служащих в правительственных учреждениях "Особого совещания". Еще в Екатеринодаре весной, когда опасались большевистского выступления, из офицеров — служащих центральных установлений формировались особые отряды. Теперь эти мероприятия проводились в более грандиозном масштабе. Военное обучение сделалось обязательным для всех без исключения чиновников. Учреждения с многолюдным персоналом образовывали каждое отдельную роту; так, Отдел пропаганды выставил 27-ю роту. Мелкие учреждения сводились по несколько в одну роту — чины Отдела законов ходили упражняться в Управление главного начальника снабжений. Н.И. Астров, по неимению портфеля, был "влит" в ряды канцелярии "Особого совещания". Служащие вообще недолюбливали этих экзерциций и жаловались, что они портят драгоценную обувь. Но военное начальство, которое, по-видимому, серьезно рассчитывало на чиновничьи роты для караульной службы, "подтягивало" усердно. В кругах "Особого совещания" говорили о нашей "игре в солдатики" даже с умилением. Государственный контролер подвергается муштре под командой своего личного секретаря! Начальник Управления внутренних дел обучается метанию ручных гранат! 26 ноября, в Георгиевский праздник, был парад ростовской "обороне". Вслед за Ростовом "роты порядка" были сформированы и в других наших городах. Обывателю все это отнюдь не придавало бодрости. Глядя на чиновничье воинство, марширующее по улицам Ростова в потрепанном платье и в стоптанных сапогах, он заключал, что дело плохо. В ноябре, кроме того, стали в тысячу первый раз вылавливать из управлений офицеров. Их отправляли в Харьков в распоряжение дежурного генерала Добровольческой армии.

Для того, кто пережил в Ростове мартовскую панику, не было большой новизны и в других нервозных мероприятиях начала зимы. Когда обнаружилась невозможность нормальным порядком снабдить армию теплыми вещами, пошли толки о необходимости "по примеру большевиков" реквизировать теплую одежду у буржуев. Опыты принудительных сборов платья и белья делались и раньше неоднократно, но теперь находили неизбежным произвести реквизицию с безжалостной энергией. Приводили на справку, что генерал Май-Маевский будто бы очень удачно "реквизнул" и кого-то одел. В "Особом совещании" многие энергично взывали к "большевистским методам". Я пробовал возражать, указывая, что ведь наши методы принципиально должны разниться от большевистских, что главный "буржуй" — крестьянин — для нас недосягаем, и что, наконец, если уж перенимать большевистские методы, то полностью, включая и угрозу "к стенке"; несколько голосов твердо сказали, что да, надо применять в крайнем случае и "стенку". На Дону хозяином было донское правительство, которое и объявило реквизицию. Проведена она была a grand spectacle. В Таганроге, Ростове и Новочеркасске жителям было даже запрещено в течение трех дней выходить на улицу. Потом это мудрое распоряжение было смягчено, вследствие настояний наших властей. Не знаю, сколько оно дало теплого платья Донскому фронту. Но паники и раздражения оно вызвало очень много.

Кроме платья, в ноябре реквизировали еще и помещения. Из близких к фронту местностей начинали прибывать раненые и больные. Потом стали наседать эвакуируемые учреждения и беженцы из северных округов области и из малорусских губерний. Надо было развертывать лазареты и давать приют несчастным беглецам — позднее поток эвакуации и беженства отвели от Ростова и направили дальше на Кубань. А город был и так забит. Конечно, закрыли кинематографы и кафе и принялись даже "уплотнять" правительственные учреждения. Помню, в Отдел пропаганды прибыл старый генерал от артиллерии Н. — нам, видно, везло на артиллеристов — посмотреть, нельзя ли к нам вселить кого-нибудь: ему сообщили, будто мы живем очень "широко". Я уверил генерала, что, несмотря на большое помещение, мы живем "тесно", благодаря многочисленному персоналу, но предложил ему лучше всего обойти здание и лично убедиться. Генерал обошел отделы в сопровождении начальника части общих дел и, прощаясь со мной, удостоверил, что наши служащие, действительно, очень стеснены местом. Сопровождавшему же его чиновнику он добавил, что ему говорили еще про наших "евреев", но что при обходе он евреев не заметил.

* * *

В нездоровой атмосфере усталости, разочарования и озлобления у нас стали множиться личные недоразумения и интриги. Лично мне пришлось много натерпеться от них. Я расскажу только о двух направленных против меня кампаниях, потому что они имели и общеполитический интерес.

Осенью 1919 года ростовская печать обогатилась двумя новыми органами. К "Парусу", выражавшему взгляды "Союза возрождения", присоединилась широко поставленная газета влиятельных донских кругов "Донская речь". Обе газеты, каждая со своей точки зрения, были в корректной оппозиции к "Особому совещанию". Обе насчитывали среди своих сотрудников опытных журналистов столичного типа, внесших в наш южнорусский газетный обиход известное оживление, которое, вообще говоря, можно было только приветствовать. Под их влиянием стали "подтягиваться" и старые газеты, и прежде всего, конечно, "Приазовский край". В поисках "оригинальной" информации сотрудники газет обратили особенное внимание на заседания "Особого совещания", происходившие под председательством главнокомандующего. Заседания эти почитались строго секретными, и до той поры никаких сведений о них в печать не проникало. Но, как известно, для искусного газетного информатора секретов не существует, и понемногу в газетах стали появляться "отчеты" о наших "вторниках", "средах" и "четвергах", составлявшиеся, очевидно, на основании обрывков бесед с отдельными членами "Особого совещания", "кулуарных" и канцелярских слухов. Часто весьма близкие к истине, эти сообщения иногда от нее уклонялись, и ввиду чрезвычайной деликатности вопросов, которые затрагивались в них, это представляло свои неудобства. Я предложил поэтому генералу Лукомскому давать о таких заседаниях официальные сообщения через Пресс-бюро. Председатель "Особого совещания" расширил мое предложение, запретил канцелярии выдавать газетчикам сведения о всех заседаниях вообще и просил наших сочленов соблюдать возможную сдержанность перед настойчивыми интервьюерами. Но деловыми заседаниями "Особого совещания" мало кто интересовался, и все дело свелось к заседаниям политическим. Практически я сам писал текст сообщения, оно поступало на просмотр к генералу Лукомскому и затем распространялось через Пресс-бюро. Так как распоряжение председателя "Особого совещания" было лишено санкций, то и после этого в газетах появлялись собственные, "оригинальные" и более или менее достоверные отчеты. Но в виде нашего сообщения печаталась и официальная версия того, что происходило в "Особом совещании" в присутствии генерала Деникина, и это было все, о чем я хлопотал.

Кажется, это было достаточно невинно, и тем не менее из-за этого начались в газетах яростные нападки на меня за то, что я будто бы борюсь с печатью и возрождаю практику Гурлянда. Мои петроградские коллеги вспоминали, как я председательствовал в собраниях Общества журналистов, на которых выносились протесты против стеснения газетной информации, и противопоставляли журналиста Соколова — Соколову, члену "Особого совещания". Эти нападки покоились на явном недоразумении. Пресс-бюро, действительно, стремилось монополизировать официальную информацию, то есть добивалось, чтобы сведения о правительственных распоряжениях, законопроектах и т.п. передавались в печать через него. Это было совершенно естественное стремление, так как, в противном случае, незачем было бы и существовать официальному информационному органу. Но затем я не имел, конечно, ни права, ни возможности "запрещать" кому бы то ни было беседовать с журналистами и давать им какие-либо сведения. Правда, некоторые начальники управлений — один из них сам мне об этом говорил — отсылали газетных информаторов ко мне просто, чтобы от них избавиться, но я уж тут был решительно не при чем. В поднятой против меня травле играли некоторую роль и раздражение отдельных служащих, по разным мотивам ценивших "общение с печатью", и просто происки моих политических "доброжелателей", справа и слева. В течение долгих месяцев я тщетно доказывал необходимость политической определенности, но, не имея успеха, считал себя обязанным подчиняться существующей системе "коалиционной" неопределенности. Кругом нас были все люди определенные, правые и левые, а "средние" оказывались, что называется, "ни в сих, ни в оных".

* * *

Для полноты картины нашему политическому тылу недоставало только сенсационного "тенденциозного" процесса. В начале декабря у нас возник и такой процесс.

6 декабря рано утром меня разбудили и передали мне бумагу из Гражданской части Государственной стражи, извещавшую о том, что в одном из помещений Отдела пропаганды будет произведен обыск в связи с дознанием по обвинению одного из служащих отдела в принадлежности к преступному сообществу, поставившему себе целью ниспровержение существующего строя. Я поспешил в отдел. Как я сразу и предположил, речь шла об Отделении секретной информации. Чины Государственной стражи обыскали кабинет начальника и канцелярию отделения и произвели выемку некоторых документов, прихватив заодно и два тома наших особо секретных сводок. Последнее уже превышало всякие границы, я сделал соответствующую пометку на протоколе и при содействии генерала Лукомского вытребовал эти казенные "дела" обратно. Мы получили их на другой день, и у нас ходили разные толки о том, как были тем временем использованы эти сводки, чтение которых для многих было, вероятно, не лишено занимательности. Кроме того, Государственная стража появилась в другом здании отдела, где помещалось Театрально-музыкальное отделение, и почему-то интересовалась В.Э. Мейерхольдом, который подозревался в большевизме, но к отделу не имел никакого отношения. Было произведено несколько арестов. В Ростове арестовали начальника секретного отделения, штабс-капитана П., и нескольких лиц, с которыми у него были сношения. В Таганроге был арестован корреспондент информационной части при ставке.

Я вспомнил, что в октябре и ноябре ко мне и к моим помощникам являлся один из чинов отдела, перемещенный "для пользы службы" с одной должности на другую, и говорил о непорядках в секретном отделении. Он обвинял П. в прикосновенности к разным кружкам, которые, по его словам, интриговали против главного командования и чуть ли не готовили покушение на жизнь генералов Деникина и Романовского, и припутывал к своим наветам достаточно высокопоставленных лиц. Он рвался в Таганрог "донести" и "предупредить". Я охладил пыл этого добровольца-охранника, сказав, что о связях П. мне известно, что он по роду своих служебных занятий должен их иметь, что в результате главное командование получает обширную информацию, а что вообще в "кружках" болтают много лишнего. После одного такого разговора доносчик поехал в Таганрог и сделал свое дело. Донос упал там на благодатную почву болезненно возбужденной подозрительности, и было решено назначить дознание. За личную безопасность генерала Деникина вообще очень опасались. С конца октября главнокомандующий менял даже дни своих приездов в Ростов, и "среды" бывали у нас и по вторникам, и по четвергам. Гражданская часть Государственной стражи, у которой информация Отдела пропаганды всегда была бельмом на глазу, взялась за работу со всем пылом долго дремавшей энергии.

Решив действовать "по команде", я в тот же день поехал переговорить с генералом Лукомским. В приемной у него я столкнулся с милейшим В.П. Носовичем, который зажал мне рот указанием, что П. хотел применять "террор". Председатель "Особого совещания" сказал, что он сам стеснен тем, что к делу П. дознание припутывает лиц его непосредственного антуража, но обещал обратить внимание главнокомандующего на допущенные ведомственные неприличия и по окончании дознания затребовать все документы. Начатое на очень высоких нотах расследование вскоре с "террора" перескочило на "слежку", будто бы установленную П. за высшими чинами военного и гражданского управления, и потерялось где-то в трясине злостных сплетен о борьбе "лагерей" и отдельных лиц. Я еще несколько раз объяснялся с генералом Лукомским и поручил полковнику Энгельгардту объясниться с генералом Романовским, указывая на то, что это дело, которое получало характер сведения счетов между двумя нашими "направлениями", может вырасти в грандиозный скандал. Но, постепенно затихая, дознание тянулось еще две недели. Перед моим уходом из Ростова мне доставили резолюцию генерала Деникина об освобождении арестованных и о воспрещении им находиться на службе Вооруженных Сил Юга России. Кроме того, значительно позднее я слышал от полковника Энгельгардта, которому генерал Деникин показал материалы по делу П., что от первоначального грозного обвинения осталась "чушь". Признаки "слежки", сколько я понимаю, были усмотрены в безобидных сообщениях о жизни главнокомандующего в Таганроге, которые получал П. В январе, по крайней мере, один из арестованных по этому делу был уже снова на службе Вооруженных Сил. Но и доносчик не остался без награды за усердие. Покойный начальник штаба главнокомандующего приблизил его к себе в качестве информатора.

Я очень жалел, что трагические события, на фоне которых развертывались эти низкопробные интриги, помешали мне с должной энергией вступиться за своих служащих и за самого себя. Для меня не было никаких сомнений, что игра в данном случае велась опять-таки против меня, я знал, кем она велась, и я давно был готов к своему скорому поражению. В конце ноября в объяснении на отчет генерала Шведова я писал генералу Деникину, что я нахожусь "на ущербе моей правительственной карьеры" при нем. Эта фраза вызвала улыбку у моего секретаря, заметившего, что она отдает "кокетством". Нет, я просто слишком хорошо знал среду, в которой работал, и нравы, с которыми приходилось считаться. Но какое значение могла иметь "карьера" отдельного человека в сравнении с потрясающим зрелищем печального конца самого целостного, продуманного и "органического" из русских антибольшевистских движений, начавшегося таким блистательным подвигом долга и самоотвержения, каким была эпопея корниловской армии?

10 декабря, во вторник, в тот драматический вторник, когда "Особое совещание" трепетно ждало главнокомандующего, а главнокомандующий спешно уехал обратно в Таганрог по вызову генерала Врангеля, я пришел к генералу Деникину с ведомственным докладом и с прошением об отставке в портфеле. Но, войдя в кабинет председателя "Особого совещания", я не узнал нашего главнокомандующего. Глаза его потухли, лицо выражало усталость, и каемка седых волос вокруг голого черепа как будто еще больше побелела. Мне показалось, что досаждать претензиями и протестами этому человеку, несшему на себе тяжесть всех наших ошибок и неудач, было бы непозволительно.

Прошение осталось у меня в портфеле, и я терпеливо дотянул свою лямку до самого упразднения "Особого совещания".

Глава 12
КАТАСТРОФА

Когда в Николин день я был у председателя "Особого совещания" по делу штабс-капитана П., генерал Лукомский, внезапно меняя разговор, сказал мне: "Теперь поговорим о более серьезных вещах. Нам надо уезжать". Генерал Лукомский только что был извещен начальником штаба о необходимости готовиться к "разгрузке" Ростова от правительственных учреждений. Намечается переезд большей части управлений на Кубань, нескольких — дальше, в Черноморскую губернию. Екатеринодар переполнен, и придется селиться по станицам. Для Отдела законов назначается станица Георгие-Афипская. Председатель "Особого совещания" будет жить в Екатеринодаре. Члены "Особого совещания" будут приезжать к нему на заседания. Относительно Отдела пропаганды мы условились, что ввиду громоздкости его технического оборудования он до последней минуты будет работать в Ростове. Я тоже останусь в Ростове, и в станицу Афипскую поедет А.С. Щетинин.

Вечером генерал Лукомский поставил "Особое совещание" в известность о предстоящей эвакуации. Члены правительства, естественно, были потрясены. Состояние фронта считалось очень тяжелым, но не исчезла еще надежда, что генералу Врангелю удастся сколотить беспорядочно отступавшую армию и что дело ограничится уступкой красным части Донецкого бассейна. Кроме того, в этом бегстве правительства было нечто унизительное. Раздались взволнованные голоса о том, что члены "Особого совещания" должны до конца оставаться при ставке. "Мы ведь теперь умеем стрелять", — заметил Н.И. Астров, намекая, очевидно, на наши военные упражнения. "Если второй "Ледяной поход", то что же — мы готовы", — сказал направо от меня М.В. Бернацкий. Главный начальник военных сообщений генерал Тихменев, ссылаясь на то, что при всякой эвакуации больше всего замешательства вызывают женщины и дети, предложил поставить на очередь вопрос о выезде в первую голову семейств служащих и офицеров. Предложение вызвало общее сочувствие. Я, с своей стороны, упомянул, что эвакуация, связанная с рассеянием учреждений по нескольким пунктам, приведет правительственный механизм в полное расстройство и что если уж невозможна коренная реформа правительства, то надо установить, по крайней мере, упрощенный порядок законодательства и денежных ассигнований. Генерал Лукомский обещал доложить главнокомандующему о всех наших проектах и пожеланиях. Но все же квартирьеров на Кубань было решено послать немедленно.

С тех пор мы не могли больше освободиться от эвакуационного кошмара. Положение запутывалось с каждым днем. Правда, нас утешали насчет Ростова. Говорилось, что противник выдыхается и что наступает собственно только небольшая конная группа Буденного, у которого лошади измотались. Красная пехота еще далеко под Харьковом, и подтянуть ее в короткий срок невозможно. Ростовский район укрепляется. Но вовсе отменить эвакуацию невозможно. С приближением фронта штаб генерала Врангеля перейдет в Ростов, а двум штабам здесь не разместиться и не ужиться. Только эвакуироваться на Кубань нам не суждено. Кубанцы нас не принимают. Узнав о намерении генерала Деникина жить в поезде на Тихорецкой, они прислали к нему делегацию с хлебом-солью просить его пожаловать в Екатеринодар. Военные органы главного командования тоже могут разместиться в Екатеринодаре и ближайших станицах. Но для "Особого совещания", как телеграфирует Ф.С. Сушков, места на Кубани нет.

Делать нечего. Намечается новый план. Мы едем в Черноморскую губернию, и в Новороссийск уже посланы квартирьеры. Была еще речь о Крыме и о Минерало-Водском районе, но всем было ясно, что эти предложения нереальны. Крым годился бы, если бы с самого начала было принято решение перенести нашу базу из казачьих областей в Таврическую губернию. В Крым будут направлены беженцы и семьи. Группы же и так переполнены ранеными и больными, да и географическое положение их неудобно. Так что выбора нет, и наша резиденция переносится в Новороссийск, благо там мы у себя дома. Небольшие управления — народного просвещения, земледелия — поселятся в Туапсе. Остальные ведомства тоже должны, по возможности, перенести большую часть своих центральных органов в Крым, к беженцам и семьям, а в Новороссийске будут начальники управлений с небольшими при них "ячейками". Кроме того, все ведомства подвергаются значительному сокращению. В Отделе пропаганды, ввиду многочисленного состава, две трети служащих должны быть уволены. В других управлениях половина служащих увольняется в отпуск — на случай нового развертывания в будущем. Всем выдается двухмесячное содержание, семейные получают еще двухмесячную выдачу на эвакуацию. Из увольняемых все военнослужащие и военнообязанные передаются в распоряжение военного начальства, другим предлагается поступить в распоряжение главного начальника санитарной части, остальные эвакуируются наравне с женщинами и детьми через Беженскую часть Управления внутренних дел.

Такова была схема "разгрузки" Ростова, как она сложилась примерно к 14 декабря. "Особое совещание" не переставало настаивать на необходимости преобразования правительства и на своем желании в лице, по крайней мере, начальников ведомств быть до конца при ставке. Я написал и провел через "Особое совещание" проект приказа главнокомандующего о новом порядке осуществления некоторых правительственных функций. Приказ — последний конституционный документ, написанный мною на службе Добровольческой армии, — предусматривал право председателя "Особого совещания" утверждать его постановления за главнокомандующего, предоставлял начальникам ведомств временно назначать на должности, замещаемые обычно приказами главнокомандующего, и, перефразируя известную статью "Учреждения министерств", уполномочивал их в чрезвычайных обстоятельствах действовать всеми средствами, донося главнокомандующему и поставляя в известность председателя "Особого совещания". В.А. Степанов выработал правила об ассигновании начальникам управлений авансов в круглых суммах, которые разассигновывались бы по статьям внутриведомственными распоряжениями.

Параллельно с этими официальными трудами шла в течение недели 7 — 14 декабря оживленная политическая работа за кулисами. Сознание, что "так дальше жить нельзя" было всеобщим, и все разделяли убеждение, что хоть в этот критический момент надо сломать нашу расхлябанную правительственную машину и создать небольшой однородный и сосредоточенный орган власти. По этому вопросу происходили многочисленные групповые совещания, в которых участвовали и лица, не принадлежавшие к составу правительства. Я лично был на нескольких таких собраниях, где присутствовали видные деятели "Совета государственного объединения России". Обсуждался проект представления главнокомандующему о необходимости преобразования правительства. Предполагалось объединить на почве такого представления всех гражданских членов "Особого совещания", "левых" и "правых", и сделать его в ближайшем заседании под председательством генерала Деникина.

* * *

В субботу, 14 декабря, генерал Лукомский поехал в Таганрог за окончательными инструкциями, и в воскресенье у нас было дневное заседание "Особого совещания".

Последние распоряжения генерала Деникина были ясны и категоричны. По вопросу об эвакуации главнокомандующий благодарил членов "Особого совещания" за желание до последней возможности находиться при нем и, в связи с улучшением положения, соглашался на то, чтобы главы ведомств с небольшими "ячейками" оставались в Ростове. Немедленно, согласно предложению генерала Тихменева, должны были эвакуироваться семьи, затем в определенном порядке центральные правительственные учреждения. По вопросу о преобразовании правительства главнокомандующий признал всякое изменение правительственного аппарата несвоевременным. Он подписал мой приказ, получивший номер 175, но внес в мой текст две удивительных поправки. Там, где говорилось о праве председателя утверждать постановления "Особого совещания", было вставлено "по вопросам текущего законодательства" или что-то в этом роде, в чем нельзя было не усмотреть странного недоверия к чуткости и осторожности главы правительства. Там, где упоминалось о праве начальников управлений в чрезвычайных обстоятельствах действовать всеми средствами, было добавлено только одно слово — "законными", которое, конечно, лишало целый параграф всякого смысла.

Наконец, генерал Лукомский огласил "Наказ", который главнокомандующий давал "Особому совещанию" в связи с приказом номер 175. В присущем ему лапидарном стиле генерал Деникин еще раз излагал в нем свою заветную политическую программу.

Вот несколько тезисов "Наказа":

"1) Единая, Великая, Неделимая Россия. Защита веры. Установление порядка. Восстановление производительных сил страны и народного хозяйства. Поднятие производительности труда.

2) Борьба с большевизмом до конца.

3) Военная диктатура. Всякое давление политических партий отметать. Всякое противодействие власти — справа и слева — карать.

Вопрос о форме правления — дело будущего. Русский народ создаст верховную власть без давления и без навязывания.

Единение с народом.

Скорейшее соединение с казачеством путем создания Южно-русской власти, отнюдь не растрачивая при этом прав общегосударственной власти.

Привлечение к русской государственности Закавказья.

4) Внешняя политика — только национальная, русская.

Невзирая на возникающие иногда колебания в русском вопросе у союзников — идти с ними. Ибо другая комбинация морально недопустима и реально неосуществима.

Славянское единение.

За помощь — ни пяди русской земли".

В самом конце была стрела по адресу Отдела пропаганды, пущенная, очевидно, в связи с делом П.

"11) Пропаганде служить исключительно прямому назначению — популяризации идей, проводимых властью, разоблачению сущности большевизма, поднятию народного самосознания и воли для борьбы с анархией".

Ответ главнокомандующего разочаровал многих из нас. Но, по крайней мере, все было, наконец, сказано ясно и твердо.

Это было 15 декабря.

* * *

На ближайшие зимние дни я вышел из политического оборота, так как срочная работа по расформированию эвакуированных местных учреждений и сокращению штатов поглощала все мое время. Во вторник я не пошел даже в заседание "Особого совещания".

В среду, 18-го, рано утром заходит ко мне на квартиру А.С. Щетинин и говорит:

— Ну, нас упразднили.

Действительно, накануне "Особое совещание" за ало под председательством В.Н. Челищева. Генерал Лукомский уехал в Таганрог. От него была передана, однако, просьба не расходиться и ждать его возвращения. Генерал Лукомский прибыл поздно ночью и огласил новый приказ генерала Деникина, которым "Особое совещание" упразднялось и образовывалось "Правительство при главнокомандующем". Эта правительственная импровизация, изложенная в неточных и сбивчивых терминах, сводилась к следующему.

"Особое совещание", Управление продовольствия и Отдел законов упразднялись. Управление путей сообщения вводилось в состав Управления главного начальника военных сообщений. Военное и Морское управления соединялись в одно ведомство. Главные начальники снабжений и санитарной части подчинялись новому главному начальнику снабжений, к которому переходило и заведывание продовольственным делом. Отдел пропаганды подчинялся начальнику Управления внутренних дел. "Правительство при главнокомандующем" образовывалось в составе председателя и семи членов — начальников управлений Военно-Морского, Внутренних дел, Финансовых, Торговли и промышленкости и Юстиции и главных начальников сообщений и снабжений. Начальники Управлений иностранных дел и государственного контроля должны были, не входя в состав правительства, подчиняться непосредственно главнокомандующему. Начальники Управлений земледелия, народного просвещения и исповеданий подчинялись правительству, так же не входя в его состав. Наконец, при правительстве учреждалось "Совещание по законодательным предположениям".

Так, по крайней мере, на бумаге достигалось известное упрощение правительственного аппарата. Вторая задача — установление политической однородности — достигнута не была. Практически личных перемен почти не произошло. Из новых людей в правительство вошел только А.В. Кривошеин в качестве главного начальника снабжений. Кандидатура его была выдвинута его политическими противниками слева — обстоятельство, вдохновившее генерала Деникина на очень краткую и сильную резолюцию. Первоначально должность начальника снабжений была предложена Н.В. Савичу, который отказался, но потом пошел в помощники к А.В. Кривошеину. Кроме того, помощником главного начальника сообщений был назначен известный инженер Чаев. Вообще же все остались на своих местах. В.П. Носович, члены "Особого совещания" "без портфелей", а также те, чьи ведомства были упразднены или присоединены к другим, получили назначения в законодательное "Совещание". Начальника Управления внутренних дел в новом правительстве не оказалось. В исправление этой должности вступил было командующий Государственной стражей генерал Мартос, но затем В.П. Носович вернулся к своим обязанностям. Единственно, кто ушел окончательно из Советов правительства, был я. Упразднение Отдела законов и деградация Отдела пропаганды возвращали мне, наконец, свободу, и я не имел охоты стеснять ее принятием великодушно и мне предложенного места в "Совещании". Я собирался на то время, которое мне предстояло еще пробыть на русской территории, вернуться к публицистике. Я подал прошение об отставке и на письмо генерала Лукомского с предложением новой должности ответил отказом.

Биограф генерала Деникина, вероятно, выяснит детали событий, происшедших в эти три дня и приведших во вторник к неожиданному преобразованию правительства, решительно отвергнутому в субботу. Я знаю о случившемся только с чужих слов. В воскресенье вечером на квартире у Н.И. Астрова заседали члены центрального комитета партии кадетов. В соседней комнате собралась группа членов "Особого совещания" и подписала обращение к генералу Деникину по вопросу о преобразовании правительства. Их было шесть или семь человек, и среди них несомненно были Н.И. Астров, М.В. Бернацкий, В.А. Степанов, А.И. Фенин, В.Н. Челищев и М.М. Федоров. На другой день их записку отвез в Таганрог А.И. Фенин, которого видел там Б.А. Энгельгардт, ездивший к главнокомандующему со своим земельным проектом. Эта группа "шести" или "семи" и оказалась тем "маленьким батальоном, который решил исход сражения". По-видимому, в понедельник в Таганроге созрела мысль "прикончить" "Особое совещание", и во вторник генерал Лукомский был вызван для того, чтобы ее оформить и выяснить персональные вопросы. Мне неизвестна руководящая политическая идея, которая при этом возобладала, если вообще здесь какая-нибудь политическая идея была. Председателем правительства стал генерал Лукомский, и выбор главнокомандующего совпал таким образом с "их" выбором; ну, а в остальном "коалиция" осталась "коалицией". Только в правительство вошел А.В. Кривошеин и вышел из правительства К.Н. Соколов.

* * *

Как "новое" правительство было встречено общественным мнением? Вернее всего, что никак: общественное мнение думало не о правительстве, а об эвакуации. Публика у нас была "стреляная" по части обороны городов, и не было возможности убедить ее, что принимаемые меры обеспечат Ростов во всяком случае на месяц. Тщетно рассказывались чудеса об укрепленной позиции, вынесенной верст на тридцать от Ростова, о бронированных поездах, которые будут двинуты по линиям Екатерининской и Юго-Восточной железных дорог, к Таганрогу — с одной и к Новочеркасску — с другой стороны, о множестве танков, которые должны были быть "выкачены" в промежутке. У публики были свои примеры, и положение ей определенно "не нравилось".

Во-первых, почему же это генерал Врангель покинул должность командующего Добровольческой армией и уехал куда-то на Кубань? Добровольческая армия, чрезвычайно уменьшившаяся в составе за время отступления, сводится в корпус и в оперативном отношении подчиняется генералу Сидорину, а генерал Врангель едет формировать какие-то там новые казачьи части! Нет, все это "не нравилось". "Не нравилось" и то, что уже несколько дней подряд по Таганрогскому проспекту непрерывно вереницей тянулись к переправе через Дон группы конных казаков, обозы войсковых частей, иногда с одиночными офицерами и солдатами, повозки с беженцами и их скарбом. Дело ясное, говорили кругом, казаки уходят с фронта, остатки армии разбегаются. Буржуазия Ростова была уже "на ходу", подсчитывала валюту и укладывалась. Но и представители "средних классов", люди свободных профессий и "общественные деятели" готовились к отъезду или уже уезжали, с боем втискиваясь в последние пассажирские поезда, примащиваясь к беженским эшелонам или раздобываясь местами в привилегированных "составах" разных военных и гражданских учреждений. То про того, то про другого из знакомых приходилось слышать, что он "сел в теплушку". В теплушке можно было просидеть и день, и два, потому что надо было еще "достать паровоз". После преобразования правительства, начиная с 18 — 19 декабря, эвакуация приняла характер бегства.

В чиновничьем мире царил тоже совершенный хаос. Противоречивые распоряжения последней недели сбили всех с толку, и лишний раз оправдывалась знаменитая формула "ordre contre ordre — desordre". Никто по существу не знал, что именно, когда и в каком порядке будет эвакуироваться, и служащие центральных учреждений не имели никакой уверенности в том, что план эвакуации будет соблюден и каждое учреждение будет вывезено в назначенный для него день. В начатую уже было эвакуацию Ростова впуталась спешная эвакуация Новочеркасска и Таганрога. Беженская часть, заботам которой поручались женщины и дети, была и так перегружена до крайности. Всякий чувствовал, что, если он сам о себе не позаботится, в последний момент о нем не позаботится никто, и так независимо от официальной эвакуации стала налаживаться эвакуация фактическая, индивидуальная и групповая. Уезжали и уходили более или менее "самочинно" отдельные чиновники, части учреждений, целые учреждения. Незадолго до моего ухода из Ростова одно из главных наших гражданских ведомств прислало в Отдел пропаганды сказать, что оно собирается выступать походным порядком за Дон, и предлагало присоединиться к нему. 24 декабря из штаба главнокомандующего, находившегося уже в Батайске, была разослана телеграмма о том, что "в течение последних дней отошли за Дон масса управлений, учреждений, небольших частей и отдельных чинов". Этот самовольный "отход за Дон" многие порицали. Но я решаюсь утверждать, что он сыграл спасительную роль. Если бы его не было, очищение Ростова ознаменовалось бы небывалыми еще бедствиями.

Положение в Отделе пропаганды было особенно тяжелое. Наши злополучные "осваги", к которым служащие других управлений всегда относились свысока, хорошо знали, что после военных чинов армии они вызывали наибольшую ненависть красных и что им пощады от Советской власти быть не могло. Между тем, благодаря тому, что при первоначальной разработке плана "разгрузки" отдел был предназначен к оставлению в Ростове, он оказался вовсе не включенным в очередь эвакуируемых учреждений. Совершенно естественно, что, когда кругом все пришло в движение, и наши служащие взволновались не на шутку. В эти тревожные дни я еще раз был почтен визитом генерала от артиллерии Шведова. Согласно новому порядку ассигнования авансов управлениям в каждом ведомстве должна была быть образована своя "бюджетная" комиссия при участии представителя Государственного контроля, и в качестве такового В.А. Степанов и прислал к нам нашего бывшего ревизора, считая его, очевидно, наиболее компетентным в делах ведомства. Генерал Шведов был очень приветлив и выразил надежду, что теперь наше "сотрудничество" примет тесный и постоянный характер. Но я твердо сказал заслуженному артиллеристу, что считаю долгом предупредить его о том, что мы не эвакуируемся, и это заявление побудило генерала Шведова тотчас же отступить. Действительно, в момент этого разговора — он происходил еще до упразднения "Особого совещания" — мы не собирались "отходить" за Дон. Мы только задержали в Батайске и охранили караулом 2-й агитационный поезд имени генерала Каледина, чтобы в случае катастрофы не остаться без "средств передвижения".

Но после преобразования правительства и у нас наступил перелом, и было принято решение немедленно вывезти большую часть служащих и что можно из нашего имущества. Имущество предполагалось направить в Новороссийск и частью дальше в Крым, служащие получили командировки в Екатеринодар и Новороссийск для усиления состава местных отделений. В таком усилении была очевидная нужда в связи с перемещением центральных правительственных органов. С отъезжающими должен был следовать Э.Д. Гримм; Б.А. Энгельгардт оставался в Ростове во главе небольшой группы чинов, которые должны были продолжать работу на месте до последней минуты. Я ждал только приказа об отставке, чтобы сдать должность и в обществе бывших моих подчиненных доехать до Тоннельной. Приказа я не дождался, так как канцелярия правительства сидела на ящиках, но в субботу

С.В. Безобразов сказал мне, что приказ подписан. Я мог двинуться в путь.

Последнею моею мыслью было принять меры против вероятного при дальнейших передрягах оставления противнику секретных документов, которые могли дать красным очень ценный материал для разного рода разоблачений. Распорядившись, чтобы начальник части общих дел до последней крайности хранил при себе секретную отчетность отдела, я распорядился сжечь несколько бумаг наиболее "деликатного" характера, которые были мною лично отобраны. При этом, к сожалению, безвозвратно погибли некоторые документы большого исторического интереса. Но дальнейшее оправдало и нашу "самочинную" эвакуацию служащих, и уничтожение части бумаг. Обстановка, при которой Ростов был сдан 27 декабря, была такова, что спасти весь персонал отдела, конечно, уже не удалось бы. А при переезде правительственных учреждений из Новороссийска в Феодосию главная масса дел Отдела пропаганды была брошена на пристани.

В воскресенье, 22 декабря, около часу дня мы выступили из Ростова. Мы шли на Батайск пешком, казенный груз и частные вещи везли на санях, под охраной вооруженных служащих. На Таганрогском проспекте наш небольшой караван влился в общий беженский поток. Хлюпая по мокрому снегу, в холодной, серой мгле сырого зимнего дня тянулись за Дон воинские обозы, одиночные повозки беженцев, отдельные группы всадников. Уходившие с фронта кубанцы приветствовали нас ироническими замечаниями о "чиновниках, бегущих на Кубань". Было досадно, больно и стыдно.

В Батайске вечером мы погрузились в агитационный поезд, который через день, в сочельник, отошел, держа курс на Новороссийск через Тихорецкую. Во время нашей стоянки мы получили последние вести из Ростова. Город явно умирал. Уже начинались обычные судороги власти. Выезд мужчинам призывного возраста воспрещен; на 27 декабря назначена мобилизация; дезертиров, грабителей и спекулянтов веша ют на улицах.

* * *

Агитационный поезд стоял у Екатеринодара. Поздно ночью на 28 декабря я вышел погулять между загромоздившими все пути "составами", когда к одному из наших вагонов подошла темная группа вооруженных винтовками людей с мешками и чемоданами. То были чины Отдела пропаганды, приехавшие из Ростова вместе с Б.А. Энгельгардтом в поезде генерала Лукомского.

26 декабря днем председатель правительства сказал полковнику Энгельгардту, что надо уезжать, и предложил ему грузиться в правительственный поезд. Мой преемник едва успел собрать своих сотрудников. Другие управления были счастливее: их предупредили значительно раньше, и они с утра разместились по теплушкам. В десять часов вечера поезд при соблюдении всех мер предосторожности отошел на Батайск. В городе шла стрельба. Пылали военные склады.

Прибывшие сообщили нам и политические новости. 27 декабря в Тихорецкой, где была ставка, состоялось совещание под председательством генерала Деникина. Решена отставка правительства генерала Лукомского. Председателем правительства назначен донской атаман генерал Богаевский. Рассчитывают, что это усилит позицию главного командования и парализует происки собирающегося в Екатеринодаре в начале января казачьего Круга.

28 вечером мы поехали дальше. Ночью была тревога: перед нами у станции Северской потерпел крушение почтовый поезд. "Зеленые" разобрали путь и обстреляли вагоны. Дело ясное — они действуют против единственной коммуникационной линии Вооруженных Сил на Юге России. Мы выезжали на паровозе подавать помощь раненым.

Глава 13
НА РАЗВАЛИНАХ

В начале января 1920 года Новороссийск являл собою зрелище необыкновенное.

Город, до краев переполненный эвакуированными учреждениями и беженцами, изобиловал всевозможными властями и страдал больше всего от безвластия. На голову местному начальству свалилось ростовское начальство, и получился невообразимый переплет инстанций и полномочий, высших и низших, военных и гражданских. Все это распоряжалось, писало приказы, угрожало, и окончательно потерявший голову обыватель не знал, что ему делать — регистрироваться, отправляться на окопные работы, мобилизоваться или эвакуироваться дальше. Как всегда в таких случаях, управомоченные и неуправомоченные лица охотились за "буржуями", проверяли документы и гнали без разбора на работы по укреплению Новороссийского района. Возникавшие конфликты суверенно разрешались в поезде генерала Корвин-Круковского, стоявшем у вокзала. Проездом через Тоннельную я видел группу в четыреста "окопников", пригнанных из Новороссийска. Они валялись на полу в станционном здании. У них не было даже лопат, и никто не заботился об их продовольствии. Некоторый порядок начал отстаиваться только тогда, когда со вступлением генерала Лукомского в должность главноначальствующего образовался один достаточно авторитетный центр власти.

Зайдя по делу к генералу Лукомскому, я был немало поражен тем, что в его приемной на Воронцовской улице оказались в сборе все мои бывшие коллеги по "Особому совещанию". Мне объяснили, что здесь ежедневно в 1 час дня происходят заседания правительства. Действительно, новое правительство генерала Богаевского состояло пока только из одного председателя, и силою вещей продолжало действовать старое правительство. Говорили, что генерал Богаевский прислал В.Н. Челищеву телеграмму с просьбой быть его заместителем в Новороссийске. В действительности, в новороссийском правительстве председательствовал по-прежнему генерал Лукомский. При этом обнаружилась удивительная живучесть "Особого совещания". В отступление от приказа 17 декабря в заседаниях новороссийского правительства принимали участие все без исключения начальники управлений и все члены комиссии законодательных предположений, но принимаемые постановления подписывались только полноправными членами правительства.

Если Новороссийск делал добросовестные попытки управлять тем, что еще оставалось от областей, непосредственно подчиненных главнокомандующему, то Екатеринодар делал "высокую политику". В кубанской столице сосредоточились все корифеи казачьего политического мира, там заседали Верховный Круг, обе Кубанские Рады и Донской Круг, туда же переселилось донское правительство. Екатеринодар был очень горд своею политической значительностью и третировал еп canaille43 наш провинциальный "реакционный" Новороссийск. Ненависть к "Особому совещанию" и к отдельным его деятелям сказывалась с детски наивным азартом. Ближе всех к фронту, на станции Тихорецкой, жил в своем поезде генерал Деникин. Он был политически изолирован. Оторвавшись от своих сотрудников ростовского периода и ориентируясь отныне на казачество, главнокомандующий, конечно, не стал поэтому ближе к политическим кругам Екатеринодара. Кроме чинов штаба, к нему имели теперь доступ по преимуществу казачьи военачальники и, прежде всего представители донского командования, энергично поддерживавшие его в своей казачьей среде. В Новороссийске болезненно ощущалось это состояние отчуждения от ставки, рождавшее взаимное непонимание и раздражение. Наша "общественность" снарядила даже в Тихорецкую особую делегацию для установления "контакта". В делегацию вошли по два представителя от "Национального центра" и "Совета государственного объединения России" — Н.И. Астров и В.Н. Челищев, Н.В. Савич и П.Б. Струве. Они вернулись обескураженные.

* * *

Ростовский период правления генерала Деникина закончился острой постановкой задачи образования на Юге России сосредоточенного, сильного правительства. Попытка разрешить ее путем сформирования кабинета генерала Лукомского на основе приказа 17 декабря была признана недостаточной уже десять дней спустя. Назначение генерала Богаевского снова подняло вопрос о создании Южно-русской власти: казалось очевидным, что стоять во главе правительства только для неказачьих областей донскому атаману было бы бессмысленно и даже неприлично. Значит, надо было под правительство генерала Богаевского спешно подвести фундамент соглашения с казаками. Упрочившееся военное положение обеспечивало нужную для этого "передышку".

5 января в Екатеринодаре открылись заседания Верховного казачьего Круга. О созыве общеказачьего парламента — Казачьей думы, как тогда выражались, — мы слышали еще во время наших совещаний с представителями Южно-русской конференции. Тогда в этот проект не вкладывалось никакого острия против главного командования, и Казачья дума мыслилась входящей в общий строй Южно-русского объединения. Теперь дело ставилось иначе. Верховный Круг вырабатывал конституцию союзного "казачьего государства", и если одни хотели строить "незамкнутое" государство, оставляя открытою дверь для соглашения с генералом Деникиным, то другие предполагали замкнуться в казачьей среде и порвать с главным командованием. Большинство из тех, которые проповедывали такую казачью исключительность, видели в главном командовании основное препятствие для сговора с большевиками. Идея прекращения Гражданской войны на почве признания Советскою властью независимого казачьего государства имела своих сторонников преимущественно среди кубанцев, но к ней склонялись и немногие донцы.

Верховный Круг состоял из 150 членов, разделенных между тремя фракциями — донской, кубанской и терской, по 50 человек каждая. Терцы не обладали большой реальной силой. Их влияние в казачьих советах определялось их сплоченностью и последовательной "русской" ориентацией. На Круге они выступали в привычной для них роли посредников. Наиболее внушительную силу представляли собою, конечно, донцы. Донская армия отступила в хорошем состоянии и храбро сражалась, прикрывая вместе с добровольцами границы Кубанской области. Ее командиры имели право и возможность говорить в Екатеринодаре громко и авторитетно. Но собственно донская фракция Круга получилась довольно бледной. Благодаря несчастному стечению обстоятельств на выборах провалился руководящий умеренный центр во главе с В.А. Харламовым, и на Круг попали представители флангов — левого, агеевского, и правого, красновского. Вожаком и оратором донцов был сам П.М. Агеев.

Силою вещей вперед опять выдвигались кубанцы. Во-первых, они были хозяева. Во-вторых, хотя кубанские казаки упорно не шли на фронт, оставляя незащищенными несколько важных направлений, влияние кубанских лидеров от этого не понижалось, а повышалось. Казалось, что они знают какое-то "слово" и что, сумев разложить фронт травлей главного командования и дискредитированием целей борьбы, они смогут, если захотят, восстановить его. Кубанцы заставляли себя просить и, хотя донское командование иногда угрожало им даже карательными экспедициями, держались хозяевами положения. Для их настроений было характерно поведение Краевой Рады. Собравшись под Новый год, Рада спешила разделать все то, что она сделала в ноябрьские дни. Она снова пересмотрела конституцию и восстановила Законодательную Раду. Она сменила свой президиум, избранный в ноябре и окрещенный "президиумом генерала Покровского", и на место Д.Е. Скобцова поставила черноморца И.П. Тимошенко. Атаманом был выбран генерал Букретов, единственным достоинством которого являлось, кажется, то, что он был в натянутых отношениях с генералом Деникиным. Председателем правительства стал тоже черноморец, инженер Иванис. И.Л. Макаренко вышел из подполья. Сформирование Кубанской армии, на которое пошел, наконец, генерал Деникин, уже не удовлетворяло Раду. "Поздно, поздно!" — кричали члены Рады командующему армией генералу Шкуро при его появлении на трибуне. Недавний "народный герой" был тоже слишком плох для кубанских политиков. Он принял назначение от главного командования!

Международная конъюнктура не благоприятствовала главнокомандующему в его мирной борьбе с крайними казачьими группами. В своем последовательном развитии политика союзников все дальше и дальше отклонялась от национально-государственной программы генерала Деникина. Союзники смягчались по отношению к большевикам и преисполнялись усиленными симпатиями к окраинным сепаратистам. Признание Верховным советом правительств Грузии и Азербайджана совпало с миссией мистера Маккиндера, долгожданного английского комиссара. Английский комиссар от имени своего правительства гарантировал главнокомандующему продолжение материальной помощи и эвакуацию раненых, больных и офицерских семейств, но связал эти обещания с предложением определить отношение главного командования к окраинным образованиям. Союзников интересовало, чтобы генерал Деникин признал фактически существующие окраинные правительства и заявил, что установление в будущем отношений между Россией и окраинами должно последовать путем соглашения между общерусским правительством и правительствами окраин при посредничестве союзных держав. В Новороссийске говорили, что главнокомандующий запросил заключение правительства, которое единогласно высказалось за принятие "советов" мистера Маккиндера, и генерал Деникин сделал требуемые заявления. Правда, когда в Азербайджане и Грузии стали "фактическую самостоятельность" толковать как "юридическую независимость", генерал Деникин протестовал и получил успокоительные заверения. Но принятие второго маккиндеровского "совета" никак нельзя было ни истолковать, ни смягчить. Принятие идеи соглашения между Россией и окраинными образованиями было в несомненном противоречии с незыблемым до тех пор у нас догматом целокупной русской государственности. Оно — это почему-то ускользало от внимания екатеринодарских сторонников "широкого народоправства" — противоречило и принципу полновластия Всероссийского Учредительного собрания. Екатеринодарские политики понимали только, что международная позиция главного командования поколебалась. Протест Америки пришел слишком поздно и был слишком академичен, чтобы произвести отрезвляющее впечатление, и если что и возымело сдерживающее действие, то единственно категорическое предупреждение начальника английской миссии, генерала Хольмана, что никто помимо генерала Деникина не получит от него военного снабжения.

К середине января выяснилось, что под перекрещивающимся влиянием всех этих факторов Верховный Круг пойдет на соглашение с главнокомандующим, но что это соглашение будет заключено на новых основаниях. Даже терцы требовали "широкого народоправства".

* * *

Несмотря на близость Новороссийска и Екатеринодара, связь между ними работала из рук вон плохо. Телеграф едва справлялся с казенной корреспонденцией, железнодорожное движение было крайне нерегулярно и часто вовсе прерывалось. Не хватало не только паровозов, но и вагонов, огромное множество которых было "иммобилизировано". За отсутствием квартир чиновники и беженцы массами жили в вагонах, и крупные станции превратились таким образом в целые городки. Иногда начальство энергично бралось за расчистку путей, выселяло вагонных жильцов и спускало даже вагоны под откос. Но это, конечно, не меняло дела, и паралич железных дорог сопровождался параличом почты. Екатеринодарские газеты попадали к нам с большим опозданием, и следить за событиями, развертывавшимися в кубанской столице, в нашем захолустье было нелегко. Одной из завидных привилегий участников совещаний у генерала Лукомского было то, что они ежедневно выслушивали информацию, которую тот получал из штаба.

С большим волнением Новороссийск ожидал выступления генерала Деникина на Верховном Круге. Высказывались опасения насчет возможности каких-либо бестактных выходок со стороны казачьих депутатов. Но все обошлось мирно. Главнокомандующий говорил на Круге 16 января, и, по свидетельству очевидцев, казачество устроило ему сдержанный, но вполне корректный прием.

Заклеймив преступную пропаганду против главного командования и нездоровую екатеринодарскую атмосферу, генерал Деникин очень твердо формулировал свою схему соглашения. Он возражал против умаления полноты власти главнокомандующего и предлагал образование законосовещательной палаты и назначение правительства из честных людей, не принадлежащих к крайним воззрениям, со включением в него казачьих представителей. Главнокомандующий с полною откровенностью предупредил Круг, что в случае создания чисто казачьего государства с собственной вооруженной силой он уйдет вместе с добровольцами, и нарисовал отчетливую картину неизбежного затем крушения фронта. В заключение генерал Деникин просто и задушевно коснулся "самого интимного места" политического положения и сказал, что он работает над воссозданием России, что форма правления для него вопрос второстепенный и что, если борьба будет вестись за ту или иную форму правления, то он в ней участия не примет.

Речью главнокомандующего лед был сломан, и в тот же день вечером в Екатеринодаре завязались переговоры между сторонами об основах новой организации власти.

Не нужно было быть в Екатеринодаре, чтобы понимать, что основной пункт в схеме генерала Деникина вызовет резкие возражения казачества и что соглашение может состояться только ценою отказа главного командования от принципа диктатуры. Так оно и случилось. Через день генерал Деникин согласился на образование законодательной палаты и на ответственное министерство. Позиция диктатуры была сдана, и после этого шел уже простой торг о деталях, не имевших принципиального характера. Переговоры тянулись затем еще дней десять. Генерал Деникин вызвал из Новороссийска Н.В. Савича и В.Н. Челищева, которые несколько раз участвовали в совещаниях, происходивших в Екатеринодаре и в Тихорецкой. Нужно отдать справедливость тактическому искусству казачьих представителей. Они и на этот раз были решительны и настойчивы и сумели последовательно вырвать у главного командования целый ряд уступок. Дольше других спорными оставались вопросы об устранении ответственности перед палатой для нескольких министров, об органе, который должен был осуществлять законодательные функции впредь до образования представительной палаты и о пределах права вето главнокомандующего. Генерал Деникин добивался первоначально, чтобы были признаны неответственными перед палатой министры военно-морской, путей сообщения и продовольствия, казаки же требовали ответственности министерства в целом его составе; компромисс был достигнут на том, что независимым от парламента был объявлен только один военно-морской министр. Генерал Деникин возражал против того, чтобы законодательные функции до созыва представителей палаты осуществлялись чисто казачьим по составу Кругом, и в этом пункте одержал верх: было решено созвать некий "предпарламент" из представителей казачьих земель и областей, подчиненных главнокомандующему. Зато по вопросу о вето победила казачья точка зрения, и за генералом Деникиным осталось только право относительного вето. Этот последний вопрос — как мне кажется — по недоразумению ставился одно время так остро, что на совещании в Тихорецкой 21 января из-за него едва не произошло разрыва. Но, поговорив со своими уполномоченными, генерал Деникин еще раз уступил, и 22 января Верховный Круг санкционировал почти единогласно приемлемую для обеих сторон схему организации власти. Донцы и кубанцы заверяли, что они делают это "со смятенным сердцем".

Можно было удивляться их требовательности. В действительности, когда несколько дней спустя соглашение было окончательно средактировано и одобрено сторонами, от "диктатуры" не осталось и следа. Генерал Деникин был признан первым главою Южно-русской власти; в дальнейшем порядок преемства власти должен был быть определен особым законом. Сохраняя в области военной всю полноту командной власти, генерал Деникин в области гражданской ставился в положение парламентарного монарха или президента — королевы Виктории, как позволил себе выразиться я. В Екатеринодаре по этому поводу очень радовались, и радикальный острослов доктор Фрикен из "Утра Юга", в бойких виршах пел о том, как "крамольные лозунги" входят в моду и совершается "потрясение основ".

Земля, Билимович, дается народу.
И нет диктатуры у нас, Соколов.

Да, диктатуры больше не было, но вскоре же выяснилось, что сломать ее было легче, чем воздвигнуть на ее месте нечто новое. Соглашение между Верховным Кругом и главным командованием было оформлено, если не ошибаюсь, 23 или 24 января. Генерал Богаевский сложил свои правительственные полномочия, и генерал Деникин поручил сформирование министерства председателю Совета управляющих отделами донского правительства Н.М. Мельникову. Президиум Верховного Круга выдвигал еще кандидатуры И.П. Тимошенко и П.М. Агеева. Н.М. Мельников тотчас же принялся за работу и даже съездил в Новороссийск, что было ему серьезно поставлено в вину екатеринодарскою печатью. Но к 7 февраля, когда было назначено первое совещание нового правительства в Екатеринодаре, оно было готово только вчерне и явно неработоспособно. Только 21 — 22 февраля в Новороссийске новые министры приняли дела от начальников управлений "старого режима". Период безвластия продолжался таким образом ровно два месяца, два месяца интриг, борьбы честолюбий, игры в парламентские бирюльки, два месяца последней, героической страды на фронте добровольцев и донцов. К моменту фактического вступления во власть правительства, образованного на началах "широкого народоправства", ничего для действительной организации нового порядка управления не было сделано. Не было не только "предпарламента", но и положения о нем. Не было даже распределения предметов ведения между Южно-русской властью и краевыми правительствами, и кубанцы по существу совершенно правильно заявляли, что впредь до разграничения компетенции они не допустят деятельности новой власти на своей территории.

Еще в декабре в Ростове мы с розовым и веселым, так заразительно по-детски хохотавшим И.П. Шиповым, которого сразил потом в Екатеринодаре сыпной тиф, составляли шутя списки министров "на разные случаи жизни". Был у нас, между прочим, и проект "министерства местных талантов". Правительство Н.М. Мельникова почти целиком отвечало этому проекту. В большинстве оно составилось из местных деятелей, казаков и неказаков. Особое место занимал в нем министр иностранных дел генерал от кавалерии Н.Н. Баратов, лишившийся ноги после тифлисского покушения на него и приехавший из Батума. Из российских людей в правительство вошли М.В. Бернацкий, в качестве министра финансов, и Н.В. Чайковский. Н.В. Чайковский прибыл в Новороссийск из Польши и был первоначально назначен членом Совета министров без портфеля. Затем ему поручили Отдел пропаганды, который находился одно время в непосредственном подчинении председателю Совета министров. Отдел переименовали в Отдел политического образования, и на его горизонте снова мелькнул С.Г. Сватиков.

Новое начальство стремилось вообще и в смысле направления, и в отношении подбора лиц резко отмежеваться от режима "Особого совещания". В одной ведомственной инструкции эта тенденция нашла себе поэтическое выражение в форме предписания "не допускать никаких теней прошлого".

* * *

Тени прошлого следили за событиями и внимали "казачьим вариациям" на темы "Союза возрождения" с некоторым лояльным скептицизмом. Дело тут было, конечно, не в отвращении к принципам "широкого народоправства", а в более трезвом и реальном отношении к вещам, основанном все же на известном опыте. Достойно внимания, что на этом сходились и "правые", и "левые" и что в оценке положения разногласий почти не было.

Для нас было ясно, что только на бумаге так гладко и просто удавалась "парламентаризация" гражданской власти главнокомандующего. Практически же представлялось совершенно фантастическим это сочетание полноты высшей командной власти с узко ограниченными прерогативами главы парламентарного государства. За краткостью времени эта беспримерная политическая система испытана не была, но она, несомненно, таила в себе зачатки недопустимых в боевой обстановке конфликтов. Организация военной диктатуры была, в конце концов, воспринята всеми нами не в силу особого пристрастия к личному режиму, недостатки которого для всех очевидны, а в силу железной необходимости сосредоточения власти в условиях Гражданской войны. Если задача борьбы с большевиками была прежде всего военная задача, то преобладание командной власти становилось логически неизбежным. Если надо было обеспечить действительную полноту военной власти главного командования, то следовало снабдить его верховными полномочиями и в области гражданской.

А затем — и это было самое главное — очевидна была политическая безнадежность того опыта, который с такой затратой громких слов делался в Екатеринодаре. Цель заключалась в том, чтобы укрепить фронт и заставить кубанских казаков идти сражаться. Средства к тому хотели найти в "широком народоправстве" и в агитационном воздействии на массы екатеринодарской словесности. То, что претенциозно именовалось "широким народоправством", запоздало из-за фракционной грызни и политической бестолковщины. Ждать же "подъема духа" от бесчисленных воззваний и деклараций казачьих политиков было бы просто наивно. Мы вступили в полосу "уговаривания". Уговоры могут действовать, если уговаривающие пользуются высоким морально-политическим авторитетом. Но и Круг вообще, ни тем более представители крайних казачьих течений, которым теперь принадлежало первое слово, таким авторитетом не обладали. У этих людей хватало влияния, чтобы делать в усталой казачьей массе отрицательную работу разрушения веры в необходимость борьбы и в ее руководителя. Для положительного дела воссоздания разрушенного, хотя бы и на новых началах, они уже не годились. Несмотря на исчезновение "Особого совещания" и уничтожение диктатуры, несмотря на то, что П.М. Агеев стал министром земледелия, а Н.С. Долгополов — министром здравоохранения, кубанцы на фронт не пошли. Не подняв духа в казачьей среде, екатеринодарский опыт в то же время неблагоприятно отразился на настроении самой крепкой части Вооруженных Сил на Юге России. До Новороссийска доходили глухие толки о недовольстве добровольцев новым курсом политики, о нежелании их "умирать за казачью власть". Заранее было несомненно, что новая организация власти будет просто ни к чему, если обстоятельства заставят перенести центр борьбы в Крым.

Однако, несмотря на глубокое разногласие между Новороссийском и Екатеринодаром, у нас не наблюдалось никаких следов "саботажа" нового режима, в котором иногда нас обвиняли. Напротив, и в составе старого правительства, и в общественных организациях был принят лозунг оказания новой власти всяческого содействия. Поэтому, когда Н.М. Мельников предложил портфели юстиции и финансов В.Н. Челищеву и М.В. Бернацкому, и коллеги их по правительству, и политические их единомышленники всячески их уговаривали согласиться. Если М.В. Бернацкий принял предложение, а В.Н. Челищев отказался, то это было делом личного их разумения. Кажется, я один до конца отстаивал мысль о том, что никто из членов старого правительства не должен входить в новую комбинацию. Я тоже был далек от "саботажа" и аргументировал известной фразой, сказанной стариком Дюфором, когда он вручал свое прошение об отставке преемнику маршала Мак-Магона на посту президента республики Жюлю Грэви: "Pour une situation nouvelle il faut des hommes nouveaux". Новое положение, по-моему, и у нас требовало новых людей.

К сожалению, "новые люди" не платили нам взаимностью. В недрах Верховного Круга было, между прочим, решено выпустить обращение к населению, в котором истолковывался смысл происшедших политических перемен. По-видимому, существовало несколько вариантов такого обращения, и один из них, принадлежавший перу П.М. Агеева, был опубликован в екатеринодарских газетах. Наряду с другими демагогическими выкриками в этом документе было много грубых нападок на членов "Особого совещания", которые трактовались в нем, как "безответственные честолюбцы". Члены "Особого совещания" естественно возмутились и ответили печатным заявлением, в котором заклеймили рассуждения П.М. Агеева — не помню уже точно — не то презренною, не то низкою "ложью". Вместе со всеми подписался и М.В. Бернацкий. Этот обмен любезностей происходил "под занавес" в те дни, когда Совет министров in corpore прибыл в Новороссийск для принятия дел. Узнав о заявлении членов "Особого совещания", Н.Н. Мельников очень обеспокоился и даже просил В.Н. Челищева задержать его напечатание: председатель Совета министров опасался, что М.В. Бернацкий и П.М. Агеев могут, пожалуй, отказаться заседать за одним столом и что вся, с трудом налаженная, правительственная комбинация окажется взорванной. Но заявление было уже сдано в печать, и это не помешало встрече обоих министров.

М.В. Бернацкий мог, конечно, не без основания считать, что последнее слово осталось за ним и что обижаться должно было министру земледелия.

* * *

Весь январь и февраль этого года в Новороссийске стояли жестокие холода. Свирепый норд-ост дул почти без перерыва, проникал сквозь тонкие рамы в легкие, южной стройки дома, гулял по вагонам и теплушкам у вокзала. Огромная масса людей, скопившихся в городе, не оставила буквально ни одного квадратного вершка пустого пространства. Высшие военные и гражданские чины и лица, имевшие связи среди новороссийской буржуазии, кое-как разместились, по реквизиции или по знакомству. Но уже среднее и низшее чиновничество жило в невероятной тесноте. Я знал чиновников на возрасте и с положением, которые ютились по 10 — 12 человек в одной комнате, и я помню, как один мой бывший подчиненный рассказывал, что он несколько недель не имел возможности раздеться на ночь и ограничивался тем, что расшнуровывал ботинки. В большом доме Министерства внутренних дел на Димитриевской стоял настоящий табор ведомственных беженцев. В просторных залах казенного здания в "углах", отделенных развешанными простынями или шкапами с бумагами, жили семьи эвакуированных служащих, образуя огромный муравейник хлопочущих по хозяйству женщин и копошащихся на полу детей. Про простых обывателей и говорить нечего. Редкие, спасенные от реквизиции меблированные комнаты шли поденно за 200 — 300 рублей, и в них тоже въезжали целыми семьями, вперемежку здоровые и больные. Санитарное состояние населения было, конечно, ужасающее. Сыпной тиф и легочные заболевания уносили жертву за жертвой. Их уже перестали считать, и только от времени до времени какое-нибудь знакомое имя заставляло остановиться и задуматься. Умер В.М. Пуришкевич, как всегда, энергично занимавшийся, кроме политики, помощью раненым и больным. Умер князь Е.Н. Трубецкой, принадлежавший к группе "Совета государственного объединения России" и писавший в "Великой России". Умер А.А. Раевский, наш милый спутник по прошлогодней заграничной поездке. Еще на днях он так бодро бежал по Серебряковской записывать семью на английскую эвакуацию, а вот уже его отнесли в метель и стужу на покрытое снегом кладбище... Продовольствия в городе было достаточно, на базаре и в лавках можно было найти в изобилии и местный, и заграничный товар. Но цены на все стояли неприступные и росли они неудержимо. Денежных знаков в обращении было несметное множество, ставки чиновничьих окладов автоматически увеличивались, но никакое повышение содержания не могло угнаться за бешеной скачкой цен. Офицерский обед был нормирован и отпускался по довольно низкой расценке. Зато рестораторы отыгрывались на "вольных". В феврале обед в ресторане обходился в 250 — 300 рублей. Популярностью пользовалась чехословацкая столовая, где можно было пообедать за 120 — 150 рублей. Побриться в парикмахерской стоило 80 — 100 рублей. Всюду были переполнение и очереди.

Вся эта огромная масса людей жила по преимуществу праздною жизнью. Работали местные учреждения, у центральных же органов, если не считать Управления финансов, почти не было дела. Служащие, уволенные еще в Ростове при сокращении штатов, понемногу разбрелись, кто куда мог. Но оставалась еще внушительная бюрократическая армия, не знавшая, что с собою делать. Чиновники пересчитывали "добровольческие" бумажки и гадали о своей судьбе при новом режиме.

Политическая жизнь тоже замирала. Нашли себе применение и в новой обстановке те "общественные организации", которые, как союзы земский и городской, ставили себе практические задачи. Они устраивали общежития и лазареты, отпускали дешевые обеды и хоронили умерших. Но собственно политические организации как-то сразу и окончательно притихли и свернулись. Несколько раз заседали и "Национальный центр" и "Совет государственного объединения России"; бывали и совместные совещания, но дух живой отлетел от этих политических группировок, и стало ясно, что с крушением режима, который они обслуживали, окончилось их историческое поприще. По воскресеньям в комнате у Н.И. Астрова в доме Азовско-Донского банка собирались наличные члены центрального комитета партии кадетов. Нас было немного, 4 — 5 человек. Мы добросовестно старались разобраться в смысле происшедшей катастрофы, беспристрастно определяли свою долю ответственности за нее и пытались намечать пути ближайшего будущего. Формулы, способной объединить всех, классической кадетской "резолюции" найти не удавалось. Проще всех смотрел на вещи и бодрее всех держался, конечно, князь П.Д. Долгоруков. У него было очень ясное и твердое решение, несмотря ни на что, до конца идти с Добровольческой армией.

Эвакуация Ростова привела в Новороссийск немало безработных журналистов и редакционные "ячейки" трех газет — "Великой России", "Вечернего времени" и "Свободной речи". Местная печать была представлена "Черноморской газетой", "Маяком" и "Русским временем", в котором нашли себе приют многие приезжие работники. "Беженские" газеты жили кое-как на "бивуаках". Лучше других было оборудовано "Вечернее время". "Великая Россия" примостилась сначала на оборотной стороне телеграфного бюллетеня Пресс-бюро, потом некоторое время она фигурировала в роли "Губернских ведомостей". "Свободная речь" с трудом печаталась два раза в неделю в типографии "Черноморской газеты". Несмотря на скромный вид и сдержанный тон этих трех газет, их возобновление еще более усилило толки екатеринодарских "сфер" о "реакции", свившей себе гнездо в Новороссийске. Мы оказались понемногу втянутыми в довольно звонкую полемику.

Подозрения насчет новороссийских "интриг" были вообще распространены в Екатеринодаре, да и в Тихорецкой. Я думаю, что в этих подозрениях было много преувеличения. Но смешно было бы отрицать, что в Новороссийске сосредоточилось достаточно чиновничества и офицерства, разочарованного и озлобленного. Взоры этих элементов, не веривших в новый, казачий курс и недовольных им, сами собой обращались к Крыму и, пока она не была сдана, к Одессе, как к возможным базам дальнейшей борьбы. В то же время они искали для этой борьбы новых имен и вождей.

У Каботажной пристани в своем поезде жил генерал Врангель. Оставшись не у дел, после того как с образованием Кубанской армии отпало данное ему в декабре поручение формировать новые казачьи части, он получил какие-то расплывчатые полномочия по укреплению, обороне и эвакуации Новороссийского района. В вагон к генералу Врангелю ходили правые и левые, должностные лица и общественные деятели. С их слов в городе передавали, что популярный военачальник томится вынужденным бездействием, что он мечтает о создании на западе нового сплошного антибольшевистского фронта от Черного моря до Балтийского и потому стремится в Новороссию. Действительно, было известно, что генерал Врангель просился в Одессу к генералу Шиллингу, но что ставка упорно сопротивлялась новому его назначению. Наконец, согласие ставки было получено, и генерал Врангель в двадцатых числах января уехал в Крым. Тем временем Одесса пала, и назначение было тотчас же взято обратно. В Крыму как раз вспыхнула "орловщина" — руководимое капитаном Орловым офицерское движение протеста против тылового развала и некоторых особенно непопулярных генералов. Орлов стал выдвигать имя генерала Врангеля, и хотя сам генерал Врангель публично приглашал мятежного капитана к повиновению, и "орловщина" была ему поставлена на счет. В начале февраля генерал Лукомский, уехавший по семейным делам в Севастополь, генерал Врангель и бывший начальник его штаба, генерал Шатилов, а также адмиралы Ненюков и Бубнов получили отставку. Отставка была немилостивая, "вчистую", без зачисления в распоряжение главнокомандующего. У нас в Новороссийске объясняли опалу, постигшую бывшего помощника главнокомандующего и председателя правительства, тем, что и он из Крыма настаивал перед ставкой на замене генерала Шиллинга генералом Врангелем.

Судьбу опальных генералов сравнивали с почестями, которые выпали на долю генерала Май-Маевского, и качали головами.

* * *

В течение всего января положение на фронте крепло. Добровольцы и донцы, занимая в общем линию нижнего течения Дона и Маныча, не только успешно отбивали красных, но и неоднократно сами переходили в наступление. В то же время из-за красного фронта доходили сведения, что большевистские части, попав в Ростов, увлеклись грабежом и стали разлагаться. Все это подымало дух и поддерживало надежды на близкое перенесение борьбы обратно в Донскую область. Донские казаки рвались на родную землю и, не стесняясь, поносили кубанцев за "предательство". Донцы-беженцы тоже не были в восторге от кубанского гостеприимства и мечтали о возвращении в свои станицы. В Новороссийске приезжая публика, воспитанная долгим беженским опытом в большой подвижности, несколько раз переходила от мысли об английской эвакуации к мысли о поездке в освобожденный Ростов. Н.М. Мельников будто бы сказал, что "как только Ростов будет взят", Южно-русское правительство, конечно, переедет туда. Смущали только неясные слухи о слабости Кубанской армии, прикрывавшей направления на Тихорецкую и Кавказскую, и о том, что Буденный куда-то исчез.

В пятницу, 7 февраля, я поехал в ставку для беседы с генералом Деникиным по личному делу. По условиям железнодорожного движения выгоднее было ехать кружным путем, в минераловодском поезде до Кавказской, а оттуда с каким-нибудь эшелоном до Тихорецкой. В вагоне скорого поезда было темно, как в погребе, и холодно, как в степи. Но — остатки былого комфорта — места были нумерованные, и можно было лежать.

На станции Кавказской мы купили газеты. Официальное сообщение штаба главнокомандующего говорило о вступлении доблестных добровольцев в Ростов. После этого пустяками показалось бесконечно долгое путешествие в теплушке воинского поезда, в которую вместо традиционных 40 человек набилось по крайней мере двойное количество и где ветер хозяйничал как хотел. В Тихорецкую мы приехали поздно ночью с субботы на воскресенье. Я остановился в первом агитационном поезде, руководимом А.И. Ксюниным. Это был лучший по оборудованию и самый деятельный из агитпоездов Отдела пропаганды. Последнее время ставка держала его при себе.

Утром, 9 февраля, в станичной церкви был молебен по случаю годовщины ухода Добровольческой армии из Ростова. Я не слыхал речи главнокомандующего к войскам, но в публике передавали, что генерал Деникин в гневных выражениях характеризовал поведение кубанцев.

К своему изумлению, я не нашел в Тихорецкой того подъема, которого можно было ожидать. Напротив, настроение было пониженное, эвакуационное. Определенных указаний из штаба еще не поступало, но эвакуации ожидали к вечеру. Объясняли этот оборот событий следующим образом. Уже с неделю как конная группа Буденного, с середины января перекинувшаяся из Ростовского района дальше на восток, оперирует в направлении на Тихорецкую, следуя своей всегдашней тактике глубоких обходов. Кубанские части распыляются, и Тихорецкая — важный железнодорожный узел и резиденция главного командования — в сущности беззащитна. Против Буденного двинут Донской корпус, бывший Мамонтова, под командой генерала Павлова, который должен был ударить по красной коннице с фланга и с тыла. Но несчастное стечение обстоятельств — лютые морозы в степи и неудачные распоряжения начальства — помешали выполнению маневра. Донцы перемерзли, и масса их выбыла из строя.

День был веселый, солнечный. С одним из служащих агитпоезда мы гуляли по путям по талому снегу.

— Как хотите, а пахнет эвакуацией, — сказал мой спутник. — Я человек опытный. Англичане мне решительно не нравятся.

Мы проходили как раз мимо теплушек какой-то английской команды, кажется радиотелеграфной. Мой спутник покричал английскому солдату, и тот, скаля зубы и угловато жестикулируя, объяснил, что они, действительно, сворачиваются и уходят в Екатеринодар.

Днем я был у начальника штаба. Персонал агитпоезда просил меня выяснить, точно ли ставка уходит, и будут ли указания насчет поезда. Генерал Романовский сказал, что вечером ставка отправляется в Екатеринодар и что агитпоезд должен позаботиться о паровозе. Меня, помню, поразил этот тон совета, а не распоряжения. Получалось впечатление, что никакого плана эвакуации нет. Мы говорили недолго, так как генерал Романовский был очень озабочен военным положением. Он успел, однако, определенно и сухо высказаться о новой конструкции власти и об отношении к ней наших "старых" политических кругов. Старые общественные организации, по его словам, доказали на деле свою несостоятельность. Они поддерживали диктатуру, но силы от этого генералу Деникину не прибавилось. Теперь главное командование опирается на другие общественные группы. В связи с этим ему, конечно, пришлось кое-чем поступиться. Но зато есть надежда, что власть главнокомандующего, формально органиченная, вырастет в своей внутренней силе.

С генералом Деникиным я виделся вечером, в б часов. В тот момент, когда я входил в салон главнокомандующего, генерал Романовский собирался уходить к себе. Последние его слова были: "Так как же, ваше превосходительство, прикажете вызвать дивизию?" Генерал Деникин ответил согласием. Я понял, что это значит. На станции уже говорили о том, что для обороны Тихорецкой предположено вызвать Марковскую дивизию из резерва генерала Кутепова.

У генерала Деникина, несмотря на военную выдержку, был очень утомленный вид. Он весь стал как будто меньше. Лицо было бледно и носило следы напряженной умственной работы. Беседа наша не клеилась. Я не встречался с главнокомандующим два месяца, и за это время накопилось много вопросов, о которых на прощанье хотелось поговорить "по душе". Но надо было спешить, и разговор, перескакивавший с одной темы на другую, имел отрывочный, беспорядочный характер. Генерал Деникин с горечью говорил о том, что никогда никакой главнокомандующий не бывал в таком тяжелом положении, как он. Стратегическая обстановка блестящая. Противник слаб. Добровольцы и донцы сражаются прекрасно. Стоило бы только кубанцам держаться на второстепенных участках фронта, и успех обеспечен. Но кубанцы просто уходят. Разлагающая пропаганда самостийников дала свои неизбежные плоды. Кубанские вожаки теперь сами понимают, до чего они довели армию. К сожалению, уже поздно. Речь зашла о Новороссийске и его "интригах". Главнокомандующий, примирительно отозвавшись о своих бывших гражданских сотрудниках, резко обрушился на генеральскую оппозицию. Да, недовольные генералы интригуют против него, и все нити интриги сходятся в Крыму. Туда из Новороссийска всячески заманивают офицеров, которые нужны здесь, на фронте. Орловщина подавлена, но усиленно ведется кампания за назначение генерала Врангеля на место генерала Шиллинга. Один генерал Лукомский прислал об этом в ставку чуть не двадцать телеграмм. С большим волнением главнокомандующий вспоминал об упреках, которыми его осыпают за "соглашательство" с казаками и нежелание уйти с русскими частями на "русскую" территорию. Это легко говорить — уйти с добровольцами. В крайнем случае, конечно, можно уйти: добровольцы всюду пробьются, будут бить и большевиков, и самостийников. Но ведь надо же понимать, что вслед за нами потянутся караваны офицерских семейств и беженцев, что такой исход будет сплошным ужасом. Вот пусть англичане исполнят свое обещание и эвакуируют этих несчастных людей; тогда мы будем чувствовать себя свободнее.

Около 7 часов в вагон вошел начальник штаба и пригласил главнокомандующего к себе на совещание, предупредив, что задержит его надолго. Мы торопливо попрощались, и я вышел на платформу. Кругом было темно. Не знаю почему, но, сразу припомнив то, что я видел и слышал в этот день, я в эту минуту почувствовал, что дело главного командования кончено и что этот поезд не надолго задержится в Екатеринодаре.

Вскоре нам принесли бумажку с приказанием главнокомандующего предоставить все свободные помещения агитпоезда для погрузки больных и офицерских семейств. Распоряжение это носило довольно платонический характер, так как вывоз самого поезда вовсе не был обеспечен. В результате долгих дипломатических переговоров о получении паровоза удалось наладить только следующую комбинацию. Первым должен был отойти на Екатеринодар бронепоезд. База бронепоезда оставалась в Тихорецкой до утра и соглашалась захватить два вагона агитпоезда. Предполагалось таким образом спасти, по крайней мере, большую часть персонала. Несколько служащих должны были попытаться затем вывезти весь поезд. Вагон-столовую, однако, очистили от мебели и туда внесли на носилках одного сыпнотифозного.

К ночи эвакуировались привилегированные поезда. Ушел бронепоезд, ушел поезд английской миссии. Ушел и поезд главнокомандующего. С отбытием ставки станция погрузилась во мрак. Железнодорожники расходились или прятались и на все вопросы отзывались незнанием. На месте был только какой-то военный чин, задерганный, изнервничавшийся и бессильный что-либо сделать. Всякая связь была порвана, и население станции и станицы находилось во власти слухов. Кто говорил, что Буденный в 40 верстах, кто сокращал это расстояние еще больше. С часу на час можно было ожидать налета красных. Тревожно спалось в эту ночь в агитпоезде номер 1.

Под утро нас стали возить по путям, и мне показалось, что вагон, в котором я дремал, прицепляют к базе. Но утром по коридору забегали люди и кричали, что база наших вагонов взять не может, что нам предоставляют половину теплушки, что надо брать вещи и скорее бежать, так как база сейчас отходит. Схватив чемоданы, мы кинулись на платформу. Но было уже поздно. В теплушку успел вскочить только один из служащих. Оставшиеся начали, кто как мог, промышлять о себе. Одни просто вернулись в поезд ждать своей участи, другие начали "рассасываться" по составам, имевшим паровозы или шансы на их получение. Целая куча людей облепила открытые площадки поезда командующего Кубанской армией генерала Шкуро. Поезд этот двинулся в направлении на Кавказскую, но там вспыхнул пожар, и генерал Шкуро вернулся обратно и, постояв опять у Тихорецкой, ушел в Екатеринодар. Меня с моим секретарем приняли в поезд штаба Кубанской армии. В генерал-квартирмейстерском вагоне нашли себе приют несколько беженцев. Было здесь, между прочим, и одно офицерское семейство. Взволнованная офицерская теща без умолку тарахтела о том, как ее зять состоял в одном из отделений штаба главнокомандующего, как они обжились в станице и как вот вдруг вчера прибежал зять и сказал, что надо готовиться к эвакуации, и сам сейчас же ушел в штаб.

Между тем на станции появилось, наконец, начальство в лице кубанца генерала Шифнер-Маркевича, которому была поручена оборона Тихорецкого района. Он энергично наводил порядок. Образовался "штаб", заработали телефоны; начали устанавливать связь, поджидали доблестных марковцев. Военнослужащих стали собирать в отряд, была назначена проверка документов. Пошли и мы за разрешением на выезд.

В маленькой комнате станционного здания офицеры принимали телефонограммы, просматривали бумаги, выдавали пропуска. Какой-то старый-престарый полковник требовал, чтобы его пустили в Ростов. Офицер отговаривал его от такого рискованного предприятия. Полковник сердился, упорствовал и говорил, что в Ростове у него имущество.

— Господин полковник, — взмолился, наконец, офицер, — Ростов очищен нашими войсками, а вы хотите туда ехать!

Это было утром 10 февраля. Ростов находился в руках добровольцев два дня.

Вскоре штабной поезд тронулся. В нашем вагоне говорили, что теперь придется весь фронт осадить назад.

Глава 14
ЭВАКУАЦИЯ

В Новороссийске, где взятие Ростова было ознаменовано уличными манифестациями, события, разыгравшиеся в районе Тихорецкой, вызвали крайний упадок духа. Можно смело утверждать, что эта новая неудача, опять связанная с дезертирством кубанских частей, была всеми воспринята, как признак начала конца. Никто уже больше не верил в возможность удержаться на Кубани, и на Серебряковскую, 33, потянулись вереницы будущих "гостей английского короля".

С первых чисел января, если говорить о массе беженцев, не имевших средств, чтобы позволить себе роскошь дорогого "вольного" проезда на пароходах "Триестинского Ллойда", эвакуация из Новороссийска совершалась в двух главных формах. Была эвакуация "английская" и была эвакуация "сербская". Кто соблазнялся английским или, точнее, союзническим "пайком" на Принцевых островах, или на Лемносе или в Египте, тот шел к англичанам. Кто рассчитывал с помощью "льготного размена" "переждать" и "осмотреться" в славянской Сербии, тот записывался в комитете С.Д. Тверского. Если не ошибаюсь, свой первый пароход с гражданскими беженцами — раненые и больные офицеры эвакуировались отдельно — англичане отправили 13 января. То был "Ганновер", шедший на Принкипо. Несколькими днями позднее отошел "Иртыш", направлявшийся в Варну или в Салоники, откуда беженцы должны были следовать дальше в Сербию. Выбор между этими двумя "направлениями" делался, в сущности, "интуитивно", так как в точности никто не представлял себе, что его ожидает там и здесь. В пользу Сербии говорили соображения морального порядка и, прежде всего, перспектива жить в дружественной славянской стране; в пользу англичан — совершенно бесплатный проезд и обеспеченное на шесть месяцев содержание. Это были немаловажные преимущества английской эвакуации, особенно для тех, которые эвакуировали свои семьи, а сами оставались на русской территории, и на Серебряковской, 33, было всегда много народу.

Расположенное в центре города помещение, где шла запись на английскую эвакуацию, играло роль своего рода клуба. Здесь можно было всегда встретить знакомых, узнать новости и, потолкавшись у длинных "хвостов", попробовать из противоречивых слухов и толков извлечь недостающие данные для собственного, более или менее осмысленного решения. Тот, кто решался ехать "с англичанами", должен был сначала за "русским" столом установить свое право на эвакуацию, а потом уже у "английского" стола получить необходимые документы. Англичанами дирижировал все тот же "друг России", генерал Кийз. С русской стороны во главе дела стоял представитель генерала Врангеля полковник Артифексов. Хлопот и недоразумений у них была масса, так как "право на эвакуацию" определялось часто противоречивыми распоряжениями русских и английских властей. Особенно много путаницы было с "возрастным цензом" мужчин. В конце февраля англичане стали вовсе отказывать в эвакуации лицам мужского пола. Вообще же право на эвакуацию они толковали скорее распространительно. Сначала речь шла только о семьях офицеров, которым, как трогательно было сказано в одном английском сообщении, хотели дать возможность спокойно продолжать борьбу на фронте. Потом к семьям офицеров прибавили семьи всех вообще служащих в учреждениях главного командования, наконец, право на эвакуацию было признано за всеми лицами, так или иначе связанными с Добровольческой армией и, следовательно, скомпрометированными в глазах большевиков. Это либеральное толкование было широко использовано людьми, имевшими очень мало общего с добровольческим движением и иногда — это, к стыду нашему, нужно признать — вполне обеспеченными. На Серебряковской, 33, можно было наблюдать тех "привилегированных беженцев" и "беженок", которые впоследствии в мехах и бриллиантах украшали собой лучшие отели Принкипо.

Довольно долго было принято относиться к эвакуирующимся с осуждением и насмешкой. Появление каждого сколько-нибудь известного имени в хроникерской заметке об эвакуации обязательно вызывало дружное улюлюканье в печати и обществе. Остававшиеся — часто только до следующего парохода — со строгими лицами сурово осуждали "дезертиров". Между тем что было делать толпе тех подозрительных по "белогвардейщине" и "контрреволюции" людей, которые не могли оставаться под большевиками, если бы даже и хотели? Что было делать чиновникам, уволенным по случаю сокращения штатов или перемены правительства? Что было делать профессорам, лишившимся кафедр, журналистам, не имевшим газет? Ждать, как декламировали некоторые, до последней минуты? Эта "последняя минута эвакуации", когда вступает в силу лозунг "спасайся кто может" и "право на эвакуацию" завоевывается кулаками, была многим из них знакома по опыту. Идти с армией туда, где будет ее новая база, то есть в Крым? Но сейчас въезд в Крым был воспрещен, рассчитывать же на то, что в "последнюю минуту" никакие воспрещения не действуют, значило опять-таки подвергать себя самым "иррациональным" случайностям, да и нужно было при этом, очевидно, быть очень высокого мнения о своей полезности для армии. Ну, а за "дезертирами" пока еще достаточно бдительно следило законное начальство. Заграничные паспорта выдавались только лицам непризывного возраста. Как всегда, были учреждены комиссии для всяких переосвидетельствований. Некоторые послабления допускались только для отдельных представителей научного и литературного мира.

Англичане — лучшие свидетели тому, что эвакуирующиеся уезжали с болью в сердце и подчиняясь крайней необходимости. Редко когда пароходы уходили с полным комплектом пассажиров — малейшее улучшение на фронте, малейшая надежда на успех, и записавшиеся во множестве не являлись к погрузке. Руководители эвакуации сочли себя вынужденными принять меры и объявили, что все, не использовавшие своей очереди, лишаются вовсе права на эвакуацию.

Сколько было волнений и слез в городе, когда англичане объявили, что 11-го начинается погрузка на "Ганновер".

* * *

Случайно или нет, но только в Новороссийске повторилась история Ростова, и решительный перелом в развитии событий на фронте и в настроении тыла совпал с моментом образования нового правительства. Благодаря неясностям соглашения между главнокомандующим и Верховным Кругом и вообще запутанному политическому положению, формирование кабинета Н.М. Мельникова тянулось, как я уже упоминал, недели три. 10 февраля в Тихорецкой генерал Деникин говорил мне, что он получил телеграмму от В.Н. Челищева, доносившего, что ввиду сформирования нового правительства новороссийское правительство слагает свои полномочия. Главнокомандующий находил это преждевременным и ответил в том смысле, что начальники ведомств должны оставаться на местах до фактической сдачи дел. Фактическая сдача была совершена в Новороссийске за три недели до занятия его красными, среди грозных явлений всеобщего разложения.

Кабинет Н.М. Мельникова находился у власти такой короткий срок, и наследство ему досталось такое тяжелое, что серьезно обсуждать его деятельность было бы просто несправедливо. Но все же нужно сказать, что в немногих предпринятых им шагах обнаружилось поразительное отсутствие всякого "чувства реальности". При том, как сложилась обстановка в первой половине февраля, правильнее всего, конечно, было бы вовсе отказаться от претенциозного опыта образования объединенного правительства и предоставить людям "старого режима" донести до конца незавидное бремя власти. Но раз уж новое правительство образовалось, обстоятельства предуказывали ему осторожность и бесшумность. Напротив, правительство Н.М. Мельникова начало свою деятельность при громких "демократических" фанфарах, которые только резче подчеркивали его политическую ненужность и фактическое бессилие.

К нам в Новороссийск после отставки генерала Лукомского назначили главноначальствующим генерала Макеева, бывшего начальника гарнизона Царицына. При этом "в сферах" давали понять, что эта "перемена лиц" должна была означать и "перемену системы": с назначением генерала Макеева должна была открыться эра "либерализма" во "внутреннем управлении". Дело не ограничилось поэтому отставкой помощника главноначальствующего по гражданской части С.Д. Тверского, признанного слишком "реакционным". Спешно была произведена перестройка самой организации управления губернией. За генералом Макеевым были сохранены только военные полномочия, все же гражданские функции были сосредоточены в руках нового начальника губернии. На эту должность был назначен небезызвестный харьковский адвокат Н.С. Каринский, сделавший судейскую карьеру при А.Ф. Керенском. Как это ни странно звучит, но Н.С. Каринского предполагали одновременно назначить товарищем министра внутренних дел и предоставить ему право действовать в губернии "за министра".

Реформа эта была, конечно, совершенно излишнею роскошью, так как Черноморская губерния вся находилась в состоянии восстания, и бледный призрак умиравшей власти витал разве только над Новороссийском и его пригородами, — дальше хозяевами положения были "зеленые", дерзость которых увеличивалась с каждым днем. Правительство капитулировало перед ними еще в конце января, когда генерал Лукомский издал приказ, объявлявший об отмене мобилизации и трудовой повинности для постоянных жителей Черноморской губернии и приглашавший бежавших в горы безбоязненно вернуться обратно; в качестве мотивов приводились отсутствие топлива и недостаток рабочих рук. С тех пор положение заметно ухудшилось, и "либерализм" оказался не сильнее "реакции". Старая власть пробовала еще постреливать по "зеленым", новая стала и в отношении к ним на путь "уговаривания". С "зелеными" были завязаны переговоры, в расчете на мнимую популярность наиболее "демократических" из новых министров. Конечно, расчет оказался наивным. Да и в самом Новороссийске власть понемногу пасовала перед стихией тылового развала. В городе скопилось, между прочим, масса бродячего военного элемента. Не думаю, чтобы здесь играли роль те "интриги", о которых говорил мне в Тихорецкой генерал Деникин. Дезорганизация армии и упадок дисциплины естественно вели к тому, что в тыл уходили или в тылу задерживались усталые и озлобленные люди в офицерской форме. Их озлобление против главного командования, против старого правительства — за его неумелость, против нового правительства — за то, что оно "не русское, а казачье", выливалось в разные самочинные выступления. Часть их с большим трудом удалось собрать в отряд и дисциплинировать. Многие вовсе уклонялись, другие, вместо того чтобы идти в отряд, несший большой труд по охране города, предпочитали заниматься "реквизициями" и травить "буржуев". Излюбленным объектом их негодования были "буржуи", эвакуирующиеся за границу, и после нескольких случаев самочинной "проверки документов" на пароходах и ссаживания отдельных пассажиров власть оказалась вынужденной пойти на уступки и признать за представителями офицерства право участия в контроле отъезжающих. Не только для тылового спекулянта, но и для отставного чиновника и безработного журналиста эта легализация произвола сулила лишние огорчения и унижения.

* * *

Со вступлением новых министров в управление ведомствами определилась, наконец, судьба значительной части нашего чиновничества.

Довольно долго было неизвестно, где будет иметь пребывание Южно-русское правительство, в Екатеринодаре или в Новороссийске, и как в связи с этим будут размещены центральные учреждения. Новые министры выразили намерение жить в Екатеринодаре и иметь при себе небольшие ведомственные "ячейки" с самым ограниченным количеством служащих. В Новороссийске же должны были быть сохранены "технические аппараты", конечно, тоже уменьшенного состава. Многие из ответственных служащих старых управлений поспешили подать в отставку. Со своей стороны, и новое начальство внимательно просматривало списки чиновников, обращая особое внимание на должностных лиц пяти старших классов. Чиновники очень интересовались вопросом, гарантирует ли им новое правительство, в случае катастрофы, эвакуацию, и получали неутешительные ответы. Благодаря этому снова окрепло эвакуационное настроение, и на сербскую эвакуацию — английская фактически кончалась — стали усиленно записываться представители бюрократического мира.

Среди них все еще сплоченной группой держались бывшие члены "Особого совещания". Они продолжали собираться, чтобы обменяться новостями и потолковать об эвакуации. Так как с момента отставки генерала Лукомского собрания эти приобрели совершенно частный характер, то и я стал бывать на них. Из помещения главноначальствующего, после приезда генерала Макеева, мы перешли в канцелярию правительства к С.В. Безобразову, который торопился со сдачей дел. Многие из нашей среды уже отсутствовали. А.Д. Билимович отпросился в отставку и уехал еще в январе. Тяжело больного С.Н. Маслова увезли в Египет. Д.И. Никифоров и князь Г.Н. Трубецкой получили назначения в Сербию. А.И. Фенин был записан на английскую эвакуацию вместе с семьей; в один из своих припадков неожиданной суровости англичане отказались было принимать вообще мужчин, но потом смягчились, и А.И. Фенин после некоторых мытарств уехал. А.А. Нератов и М.В. Бернацкий были при новом правительстве. Нас, "бывших людей", оставалось человек десять.

Глубокою меланхолией были проникнуты наши последние совещания. Каждому из нас хотелось, конечно, всячески отдалить срок отъезда, неизбежность которого была очевидна. Но "последняя минута эвакуации" была отныне для нас такою же грозной и азартной, как и для всякого обывателя. Новому правительству было, конечно, не до его неудачных предшественников. Англичане, с которыми мы попробовали вступить в сношения, отнеслись к нам с ледяным равнодушием. После нескольких совещаний и консультаций с С.Д. Тверским, который продолжал заведовать эвакуацией из портов Черного моря, для нас выяснилась необходимость немедленно самим позаботиться о себе. В большинстве мы записались на два последних парохода по сербской эвакуации — "Константин" и "Николай".

Личная моя участь определилась уже довольно давно. В числе других я не верил в прочность нового правительства. Но для меня было ясно, что и в том случае, если опыт казачьего парламентаризма окончится неудачей, а вооруженная борьба с большевиками будет продолжаться, нам, деятелям деникинского периода, придется на время отойти в сторону. Достаточно было послушать рассказы офицеров, приезжавших с фронта, или замечания новороссийского офицерства по поводу расклеенного на улицах воззвания главнокомандующего, чтобы убедиться, что наступал конец деникинской эпохе вообще. Надо было пока что не мешать новой казачье-демократической "ориентации" главного командования и надо было понимать, что на смену ее деятелям придем не мы, а придут какие-то другие люди, формально, по крайней мере, не так скомпрометированные нашими неудачами. Бог весть, откуда они придут, эти новые люди, справа или слева, но это будут, надо думать, люди с политикой определенной и ясной, а не такой нейтральной и средней, как наша. При таком умонастроении меня естественно тяготило мое положение "оппозиционного" журналиста. Я решил, что мне — "централисту" и "главному идеологу диктатуры" — надо уезжать, и откровенно поделился своими мыслями с генералом Лукомским. Главное командование признало мои мотивы убедительными, и, по приказанию генерала Деникина, мне было оказано всяческое содействие к выезду за границу. Однако я, как и все, медлил с осуществлением своего решения, и, кроме того, мой отъезд задержался из-за возникшего было предположения об официальном моем назначении в одну из балканских стран. Я погрузился на пароход "Константин" в четверг, 27 февраля, и на другой день, 28-го утром, мы отчалили от пристани.

Было очень рано, дул суровый, холодный ветер. Только небольшая кучка пассажиров на палубе послала последний прощальный привет покидаемой Родине.

* * *

Наш "Константин" ушел вовремя и потому благополучно. Уже "Николай", отходивший три дня спустя, едва не потерпел серьезных неприятностей. У нас только вечером проверили документы какие-то личности сомнительного военного вида, и нас отпустили с миром.

Но Новороссийск мы оставили в состоянии, близком к агонии. Беженская публика была охвачена эвакуационной лихорадкой, добывала заграничные паспорта, брала барьеры контрразведки, продавала вещи и покупала валюту, всякую валюту: английские и турецкие фунты, итальянские лиры и германские марки, французские франки и шведские кроны. Пароходы увозили тысячи людей, но плотность населения не уменьшалась, так как на смену отъезжавшим прибывали все новые и новые массы гонимых красным ужасом людей. Ставка и правительство были еще в Екатеринодаре, но фронт неудержимо откатывался назад и при этом разлагался. Перед нашим отъездом в городе говорили, что добровольческие части окончательно вышли из повиновения ставки и самостоятельно прокладывают себе путь к морю. Отдельные офицеры и солдаты уже стали появляться на улицах Новороссийска. "Зеленые" еще больше осмелели. Однажды ночью стоявшие на рейде союзные военные суда открыли огонь. То "зеленые" выпустили из тюрьмы несколько сот каторжан; с гауптвахты скрылось несколько заключенных. Газеты сообщали, что бежавшие направились к Абрау-Дюрсо, в районе которого тоже хозяйничали "зеленые". В другой раз "зеленые" совершили налет на порт.

А Южно-русское правительство тем временем составляло свою "декларацию", пространную и "демократическую".

* * *

15 марта (нового стиля) публику "Константина" мыли в Тузле, что на азиатском берегу к югу от Принцевых островов, и пароход поверхностно дезинфицировали. На другой день нас отвели на константинопольский рейд и запретили всякие сношения с берегом. От официальных лиц, подходивших к нашему борту на катерах, мы узнали, что союзники как раз занимали город, что турки объявили забастовку протеста и что возможны всякие случайности. Союзные военные суда направили дула своих орудий на азиатский берег. Кто-то раздобыл газету, которая ходила по рукам; в ней рассказывалось о выступлении Каппа — Лютвица в Берлине. Понемногу, однако, всякими правдами и неправдами некоторые из пассажиров добивались спуска на берег. Среди них я заметил суетившегося графа К., у которого, как и в прошлом году, было множество командировок от разных правительственных и общественных учреждений.

В четверг, 18 марта, и мне удалось, наконец, высадиться в Константинополе. Надо было осмотреться и выбрать дальнейший маршрут. Это оказалось нелегким делом. Только в Константинополе мы на собственном опыте узнали, что такое бесправное состояние русского беженца. Эвакуация групповая в общей массе зарегистрированных беженцев имеет все же свои преимущества организованности и определенности. Конечно, вами потакают, с вами обращаются бесцеремонно и порою грубо, но все же регистрационная карточка обеспечивает доставку в известное место на "размен" или на "паек". Если вы пытаетесь устроиться своим умом, на собственный страх и риск, перед вами тотчас же воздвигаются несметные препятствия, для преодоления которых нужны и незаурядная энергия, и просто физическая выносливость.

Вы рассчитываете, что найдете дело и заработок во Франции? Не думайте, что это так просто. Нужно, чтобы вы были "желательны" для французов и без телеграфного распоряжения из Парижа визы вы не получите. Конечно, при этом достаточно пушинки симпатий к Германии на самых белоснежных политических одеждах, чтобы вас заперли в Константинополе. Но, может быть, вы и в самом деле стремитесь в Германию? Тогда тем хуже для вас: ваше "германофильство" почитается доказанным, и вам ни за что не получить тех бесчисленных промежуточных виз, которые нужны для проезда в Германию. Даже для того, чтобы ехать в Сербию или Болгарию, нужно соизволение французской секции междусоюзнического контрольного бюро, и вы его не добьетесь, если почему-либо попадете в списки "нежелательных". Ведь не пускали же в Сербию генерала от кавалерии, заслуженного донского деятеля, ведь отказывали в визе на Болгарию одному русскому профессору. Доносы каких-то малограмотных филеров сделали им репутацию "германофилов". Во всяком случае, куда бы вы ни ехали, каково бы ни было ваше прошлое, какие бы ни числились за вами заслуги перед теми же союзниками, вам нужно было прежде всего пройти через теснины междусоюзнического бюро, которое я называл междусоюзнической "Ходынкой" и память о котором надолго сохранится у всех, имевших с ним дело.

Это замечательное учреждение, разделявшееся на несколько "секций", находилось внизу, в Галате. Конечно, только при совершенном равнодушии к интересам публики и полной административной беспомощности можно было разместить его в нескольких этажах неуютного грязного здания с одним входом и узкой, темной лестницей. Кажется, потом это здание "разгрузили", оставив в нем секции французскую и итальянскую. Но в марте, утром и после обеда, каждодневно его осаждала огромная, шумная толпа. В ней было очень много "восточных людей" — турок, греков, армян, так как турецкие подданные нуждались в пропуске уже для выезда в ближайшие к столице местности; иностранцы были представлены почти исключительно русскими.

Бедствия начинались еще внизу. Восточная толпа не признает очередей, а рвется вперед бесформенною лавиной, и русские, большие специалисты по части всяких "хвостов", напрасно пытались строиться "в затылок" и соблюдать порядок. Порядок наводили английские солдаты, конные и пешие, "осаживая" публику от заветных дверей. Делалось это, впрочем, довольно добродушно. Здесь, у наружного входа, можно было протолкаться несколько дней подряд.

Кто силою или хитростью проникал внутрь, тот по лестнице подымался на второй этаж, где была французская секция, и в маленьком коридорчике у запертой двери, охраняемой сенегальцем, должен был снова ждать. Уже здесь часто наступала катастрофа. Если публика слишком волновалась и напирала, случалось, что двери с шумом отворялись, оттуда выскакивали французские жандармы и сенегальцы и, крича "Jusqu'en bas! Jusqu'en bas!" и колотя стеками по головам, гнали вниз и "восточных человеков", и русских рыцарей "союзнической ориентации". Я рассказываю о том, что сам видел и испытал. Меня тоже стеками гнали Jusqu’en bas, и вокруг меня мелким горохом сыпались по лестнице мои товарищи по несчастью. У "восточных человеков" нрав особый — оправившись, они снова ползли наверх; русские часто не выдерживали и, рискуя результатами долгих усилий, уходили домой, чтобы назавтра опять начать с самого начала.

Но, даже втиснувшись в дверь, слегка приоткрытую для вас сенегальцем, вы еще не были у цели. Вы оказывались теперь в другом, светлом коридоре, из которого несколько дверей вело в "святая святых" — в бюро. Здесь вы тоже простаивали часами и часто бесплодно, и здесь вас тоже то заставляли без всякого смысла шарахаться слева направо или справа налево, то вовсе гнали прочь. Иногда здесь появлялся "сам лейтенант", маленький и раздражительный, и злобным голосом кричал: "Faites moi circuler се public-la!", и клялся, что закроет бюро, пока этот "public" не станет "сознательным и дисциплинированным"...

Постепенно выработались приемы, при помощи которых можно было облегчать себе эти мытарства. Помогал в некоторых стадиях "бакшиш", помогали более или менее фантастические рекомендательные письма; выходило недурно, если с англичанами говорить по-французски, а с французами по-английски. Наконец, действовало "страшное лицо". У французского стража вышло столкновение с русским офицером, и тот сделал страшное лицо и пригрозил, что будет стрелять. Один бывший кубанский министр рассказывал мне, что этот прием прекрасно ему удавался.

— Иду, — говорил он, — в черкеске, берусь за рукоятку кинжала и делаю страшное лицо. Ничего — пропускают.

* * *

Между тем каждый новый пароход, приходивший в Константинополь из портов Черного моря, выбрасывал на берег все новые и новые партии русских. Столица калифа подвергалась, при дружественном попустительстве турецких чиновников и при активном содействии турецких лодочников, мирному русскому завоеванию. На Большой улице Перы, где непрерывно открывались русские рестораны и комиссионные магазины, только и слышалась что русская речь. Во дворе русского посольства, у русского консульства и у Бюро русской печати, что на площади Туннеля, были сборные пункты, где день за днем, час за часом сообщались последние новости из России.

Однажды в витрине Бюро печати исчезла карта Новороссийского района, на которой шнурок, изображавший фронт, вплотную приблизился к морю, и появилась карта Крымского полуострова с фронтом у перешейков. От пассажиров последних новороссийских пароходов мы выслушали печальную повесть о предсмертных днях города. Скоро начали прибывать пароходы уже из Севастополя и Феодосии. Стало известно, что при переезде из Новороссийска в Крым генерал Деникин принял, наконец, отставку своего начальника штаба, издав при этом приказ резко полемического тона. Но вот уже и члены Южно-русского правительства прохаживаются по Большой улице Перы. Кабинет Н.М. Мельникова вышел в отставку? Нет, больше того: Южно-русское правительство упразднено и М.В. Бернацкому поручено составить новое "деловое учреждение". Так, в отражениях беженских слухов и пересудов воспринимали мы перипетии переходного новороссийско-крымского периода Гражданской войны. У всех при этом было одно общее чувство — происшедшими переменами дело ограничиться не может, должно случиться еще что-то неизмеримо более серьезное, и это "что-то" естественно связывалось с именем генерала Врангеля.

Генерал Врангель, покинувший Крым по предложению главнокомандующего, проживал пока что в Константинополе, в здании драгоманата у военного представителя, генерала Агапеева. Он появлялся на улице Перы то в форменной шинели, то в черкеске, большею частью в сопровождении своего бывшего начальника штаба, генерала Шатилова. Лица, близкие к генералу Врангелю, передавали, что он едет в Сербию, где будет писать мемуары. Он уже прошел через союзническую "Ходынку", и билеты для него уже заказаны. Как-то разнесся слух, что от генерала Деникина пришла к генералу Врангелю радиотелеграмма с просьбой задержаться отъездом и выждать прибытия офицера, который идет на миноносце с чрезвычайной важности сообщением. Офицер прибыл, но важное сообщение оказалось всего только ответом генерала Деникина на известное письмо генерала Врангеля, которое ходило по рукам в многочисленных списках. Генерал Врангель, как говорили, окончательно наметил день отъезда. Его видели уже в штатском платье.

Внезапно темп известий из Севастополя изменился, дело пошло к развязке. Генерал Деникин решил отказаться от власти. Генерал Врангель вызван в Севастополь на военное совещание, которое должно наметить нового главнокомандующего. Генерал Врангель, имевший перед тем продолжительное свидание с английским адмиралом де Робекком, отбыл в Крым. Генерал Деникин подписал приказ о назначении генерала Врангеля главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России. Генерал Деникин выехал в Константинополь, чтобы, захватив семью, плыть дальше, в Англию.

Стоустая молва разукрашивала эти сухие фактические сообщения всевозможными измышлениями.

— Вы знаете, что английский король пригласил Деникина к себе в гости, пожаловал ему звание лорда и пожизненную пенсию и подарил дворец?

На дворе русского посольства иные передавали эти нелепицы с наивным восторгом: молодцы англичане, умеют ценить людей! Другие — с мелким злорадством: выслужил себе пенсию у англичан!

* * *

6 апреля утром я узнал, что накануне генерал Деникин в сопровождении генералов Романовского и Холмана прибыл в Константинополь и проехал в здание посольства, где жила его семья. После общей беседы генерал Романовский прошел в бильярдную. Раздалось несколько револьверных выстрелов, и вбежавшие увидели на полу неподвижное тело генерала. Убийце удалось скрыться.

Англичане подняли большой шум вокруг убийства генерала Романовского. В посольство были введены войска и полиция, генерал Деникин вышел на первую панихиду по своему верному сподвижнику под английской охраной.

Потом по городу развесили распоряжение о сдаче русскими офицерами оружия и еще очень странного содержания бумажку с приглашением оказывать всяческое содействие к розыску убийц и с угрозой, если убийцы не будут найдены, выселить всех русских из района Константинополя. Генерал Деникин переехал на английское военное судно и продолжал свой путь.

* * *

У меня хранится вырезка из "Matin" с фотографическим снимком встречи генерала Деникина в Лондоне.

На вокзале, среди небольшой группы русских, стоит наш бывший диктатор. Он в непромокаемом плаще и дорожном кепи.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Победителей, как известно, не судят. Напротив, побежденных все критикуют охотно и строго. Мы потерпели поражение, и совершенно естественно, что и нас, деятелей деникинского периода Гражданской войны, подвергают с разных сторон беспощадному осуждению. Этот гипноз поражения настолько могуществен, что я боюсь, не погрешил ли и я против исторической истины и, в поисках объяснений нашей неудачи, не остановился ли исключительно на наших ошибках и промахах, упустив из виду положительные стороны наших, во всяком случае, добросовестных усилий?

Я оставлю без ответа те выпады по нашему адресу, которые диктуются отрицанием самых основ нашего южнорусского дела. Кто отрицал и отрицает вообще возможность и целесообразность вооруженной борьбы с большевиками, как хирургического метода лечения постигшей Россию болезни, тот не может, конечно, не расценивать отрицательно всего добровольческого движения. Кто "не принимал" и "не приемлет" военной диктатуры, которой ведь никто не "выдумывал", которая сама собою установилась на всех фронтах Гражданской войны, тот по-своему последователен, когда видит роковую причину всех наших несчастий в усвоении нами именно этого организационного принципа. С людьми, которые держатся этих взглядов, мы говорили и говорим на разных языках. Понять нас могут те, что признавали вооруженную борьбу и мирились с ее неизбежной спутницей — диктатурой, каковы бы ни были недостатки этой своеобразной формы абсолютизма. Недостатки режима единоличной военной власти были и нам хорошо известны, и, в частности, я в своем изложении часто указывал на связанное с военной диктатурой подавление в управлении гражданского начала военным. Мы мирились с ним диктатуры ради, как мы признавали и защищали диктатуру во имя успешного ведения вооруженной борьбы.

Есть как будто один возможный для нас способ вообще "отвести" все обвинения и отклонить от себя всякую ответственность. Для этого как будто достаточно сослаться на то, что мы действовали в то время, когда процесс разложения социально-политической ткани народного организма еще продолжался, и что, следовательно, все наши попытки побороть антигосударственные течения и восстановить русскую государственность были заранее обречены на плачевную неудачу. Я не сомневаюсь, что именно в таком виде представимся мы через сто — двести лет историку второй русской смуты — как бедные, слабые люди, безнадежно силившиеся овладеть бунтующей революционной стихией. Но все же мы эти усилия делали, мы что-то обещали людям, которые нам верили и за нами шли, мы считали себя призванными распоряжаться, приказывать и руководить, и за это мы подлежим ответственности. Условия социально-политической среды, с которой мы имели дело, могут для нас служить только смягчающими тяжесть нашей ответственности обстоятельствами. К числу таких, от нашей воли не зависевших, обстоятельств надо отнести, конечно, и неблагоприятную международную конъюнктуру.

С этими обстоятельствами, во всяком случае, необходимо считаться, и большая ошибка наших критиков заключается в том, что они по добросовестному неведению или в силу заведомого пристрастия, не принимают во внимание реальной обстановки, в которой протекала наша деятельность. С недоумением поэтому встречаю я среди наших судей деятелей и апологетов эпохи Временного правительства. Вот люди, которых недавний печальный опыт, по-видимому, обязывал бы к осторожности и скромности! Мы не сумели вырвать власть из рук большевиков, несмотря на весь героизм армии, на которую мы опирались. Они эту власть большевикам сдали, почти без сопротивления. А у них ведь было в руках государство, которое мы должны были создавать из ничего; у них в распоряжении был правительственный аппарат, который мы "импровизировали"! Таковы чары минувшего: при нас находились люди, с тоскою вспоминавшие о времени, когда на Украине и в Крыму были немцы: теперь многие готовы тосковать по 1917 году, по тому сумасшедшему дому, в какой превратилась Россия при благодушном управлении князя Г.Е. Львова и под неврастенической "диктатурой" А.Ф. Керенского.

Есть затем и в конкретных обвинениях против нас такие, которые тоже основаны либо на незнании, либо на извращении фактов. К числу их относится прежде всего указание на неправильную нашу окраинную политику. Мы были, говорят, "фанатиками" идеи русского государственного единства и не могли поэтому привлечь на свою сторону окраинные "государственные образования". Вместо того чтобы стремиться к союзу и сотрудничеству со всеми антибольшевистскими силами, генерал Деникин, говорят, "воевал" с окраинами и тем самым распылял собственные свои силы. Это частью неточно, частью просто неверно. С Финляндией и Эстонией, Латвией и Литвой генерал Деникин не воевал уже просто за дальностью расстояния. С так называемым Азербайджаном мы поладили еще весной 1919 года, когда генерал Деникин обещал уважать фактическую самостоятельность бакинского правительства и, при условии взаимности, не переступать установленной разграничительной линии. Такое же соглашение могло бы быть легко достигнуто и с Грузией, если бы не вызывающая политика Тифлиса, вынуждавшая генерала Деникина держать небольшие силы в южной части Черноморской губернии. Во второй половине 1919 года наступило, впрочем, некоторое улучшение и в наших отношениях с Грузией. В конце ноября был совершенно практически поставлен на очередь вопрос о переговорах с делегациями обеих закавказских "республик". Однако, закавказские "республики" никогда не обнаруживали желания активно принимать участие в вооруженной борьбе с большевиками, предпочитая за спиной Добровольческой армии утверждать свою "независимость".

С кем, действительно, мы были в открытой и постоянной вражде, так это с украинскими политическими группировками петлюровско-самостийного толка. Но в этом случае речь шла уже об одном из коренных начал нашей политической идеологии, о принципе русского единства, и тут компромисс был для нас невозможен. Правда, нас укоряют за то, что слишком прямолинейной политикой в малорусском вопросе мы оттолкнули от себя и умеренные круги малорусского общества, стоящие на почве федерации с Россией. Но не надо преувеличивать ни численности, ни влияния этих промежуточных групп украинофильствующей интеллигенции. Путем сближения с ними мы в лучшем случае приобрели бы сотрудничество нескольких деятелей гетманского режима, и только всего. Конечно, и на Украине мы "провалились" не на национальной политике, а, как везде, на бессилии совладать с социальной смутой и организовать технически удовлетворительное управление.

Для меня неясно, хотели ли бы наши критики, чтобы мы пошли дальше допущения временно — до Учредительного собрания — самостоятельного существования окраинных "образований" и, ради общей борьбы с большевизмом, признали их de jure. В этом пункте генерал Деникин был, действительно, непоколебим и даже в своей речи на Верховном казачьем Круге 16 января 1920 года заявил торжественный протест против "юридического" расчленения России. Но я думаю, что этим своим "фанатическим" служением идее Единой России генерал Деникин, утратив, быть может, симпатии политических гуттаперчевых мальчиков, приобрел неоспоримое право на уважение со стороны всех тех русских людей, которые понимают, что во всяком политическом действии необходимо должны быть, кроме изменчивых тактических приемов, и честно усвоенные и свято хранимые принципы.

Признание, до установления законной общероссийской власти, фактической самостоятельности окраинных "образований" было, конечно, решением временным. Но и в применении к тому, как мы представляли себе будущий "окончательный" строй России, едва ли правильно говорить о нашем "централизме". Мы не были федералистами, и лично я, несмотря на все пережитые потрясения и разочарования — я не могу, очевидно, говорить за своих бывших товарищей по правительству генерала Деникина — остаюсь при убеждении, что целым рядом факторов исторического, этнографического и географического характера исключается возможность установления в России федеративного строя. Но между "федерализмом" и "централизмом" есть еще множество оттенков "автономизма" или "областничества", и если я верно понимал генерала Деникина, он всегда казался мне убежденным децентрализатором-областником. Он неоднократно излагал свою программу устроения России на началах областной автономии и широкого местного самоуправления, и в то время, когда мы могли еще думать, что нам придется участвовать в строительстве России, у нас принимались меры к подготовке отвечающих этой программе законопроектов. Образование трех областей Южной России мыслилось нами, как часть обширного плана областного устройства всего государства. В этом направлении работала летом и осенью 1919 года специальная комиссия, труды которой прервались в связи с нашими военными неудачами. По условиям нашего смутного времени области должны были первоначально получать только административное устройство, но в дальнейшем предусматривалось введение в них и представительных областных органов.

Мне могут, пожалуй, сказать, что это все, в конце концов, теория, а что на практике мы не сумели столковаться даже с казачьими областями, в то время как за ничтожными исключениями среди казачьих политиков не было сепаратистов, и казаки поставляли армиям генерала Деникина значительную часть бойцов. Я очень предостерегал бы наших критиков от поспешных и упрощенных суждений по казачьему вопросу, как он ставился при генерале Деникине. Это был очень сложный вопрос или, вернее, ряд вопросов, так как он слагался и из вопроса об иногородних, и из земельного вопроса, и из вопроса о федерации в казачьей ее трактовке. Формально мы расходились с казачьими лидерами в понимании будущего строя России, потому что им мы тоже говорили "автономия", а они большею частью отвечали нам: "федерация". Практически же мы не могли договориться потому, что мы стояли на почве диктатуры, ограниченной, как выражался генерал Деникин, признанием за казачьими областями прав широкой автономии, а они требовали немедленного переустройства высшего органа военной и гражданской власти в духе "народоправства": я напомню, что даже на соглашение, заключенное в январе 1920 года, казачьи политики пошли "со смятенным сердцем". Чем оправдывалась, однако, эта позиция военной диктатуры в отношении к казачьим войскам, только что сбросившим с себя диктатуру царскую и создавшим себе свободные выборные учреждения? Да тем же, чем и в отношении других местностей, подпавших под "власть и влияние Добровольческой армии", — необходимостью полного сосредоточения власти, военной и гражданской, в условиях междоусобной борьбы. Не надо забывать, кроме того, что всем ходом гражданской войны на Юге России предопределялось во взаимоотношениях между добровольчеством и казачеством организационное преобладание добровольчества. Никто не посмеет отрицать высокой доблести казачества, донского, кубанского, терского, астраханского. Но всякий раз, когда казачья сила изнемогала и колебалась, ей помогала оправиться и снова найти себя Добровольческая армия. Даже тогда, когда казаки численно преобладали над добровольцами, добровольческая организация была тем крепким остовом, который сообщал "форму" опиравшимся на него казачьим элементам армии. Дрогнула эта организация и в своем падении увлекла за собой и казачество.

Мне кажется, иными словами, что программа нашей казачьей политики принципиально была правильна, тем более, что подчинение диктатуре генерала Деникина отнюдь не угрожало бы казакам обезличением и обескровлением их автономных правительств, которым все наши конституционные проекты отводили очень широкую сферу самодеятельности. Но тактика наша в отношении казачества была, несомненно, ошибочна, и основной ее порок заключался в отсутствии в ней смелости и последовательности. Мне кажется, что большая твердость нашей стороны во время бесконечных переговоров осенью 1919 года оказала бы самое благотворное влияние на их течение и что во многих других случаях наши отдельные энергичные жесты только дразнили казачество, а наша неожиданная иногда уступчивость только поощряла несговорчивость его политических вождей. Впрочем, этот порок был свойствен, по-моему, нашему политическому действию вообще, и если нас порицают за угловатость, резкость и прямолинейность нашей политики, то я решаюсь утверждать, что она, напротив, страдала избытком осторожной мягкости и преувеличенной щепетильности. Мы действовали в революционное время, и задача наша по существу была революционная. С революционной стихией мы пытались справиться приемами, заимствованными из обихода урегулированной государственности, и революционному напряжению воли наших врагов мы противопоставляли изысканную и часто, увы, бумажную, бюрократическую — петроградских канцелярий и Генерального штаба — традицию.

Не нужно с этой точки зрения более убедительного примера, чем наше бессилие справиться с земельным вопросом. Было только одно возможное революционное, экономически бессмысленное, морально предосудительное, зато политически целесообразное решение его — легализовать земельные захваты. Оно не гарантировало бы нам беспроигрышного успеха, хотя бы уже потому, что крестьяне могли и не поверить нашей "легальности", но оно дало бы нам большой, очень большой козырь в игре на "психологию масс". Мы этого решения не приняли. Из-за пристрастия к "помещичьим шарабанам", как утверждают наши критики? Конечно, нет! А все из-за того же отвращения к революционным методам действия, из-за юридической корректности и размеренной солидности. "Помещичьи вожделения" не имели определяющего влияния на наши правительственные верхи. Когда "помещичий дух" сказался в земельном проекте И.Г. Колокольцева, генерал Деникин его не утвердил и расстался с главою ведомства земледелия. Я рассказал уже дальнейшую печальную судьбу нашего земельного законодательства и думаю, что мы испытывали такое пристрастие к земельному "законодательству" именно потому, что хотели и земельный вопрос разрешить по-хорошему, по праву, чести и справедливости. 24 марта 1919 года в программном письме генерала Деникина по аграрному вопросу говорилось в первую голову о "сохранении за собственниками их права на земли". Мы несли таким образом с собой восстановление прав помещиков. "Юридическое" восстановление, подчеркивал всегда генерал Деникин. Это "юридическое восстановление" было нужно, чтобы дать удовлетворение нарушенному праву и обосновать притязания землевладельцев на вознаграждение за последующее отчуждение "юридически" возвращенных им земель. На практике дело иногда доходило до фактического, насильственного восстановления помещиков. В корне пресечь такие злоупотребления можно было бы только открытым и смелым признанием противоправного фактического положения вещей.

Эти отличительные черты нашей политики, может быть, были связаны с особенностями характера и темперамента тех или иных деятелей деникинского периода. Но, по-моему, такое персональное объяснение недостаточно. Чтобы вполне понять причины нашей политической, совсем не контрреволюционной вялости, надо принять в расчет прежде всего наш "политический курс", нашу злополучную "коалицию". Программа генерала Деникина предуказывала нам следование по некоторой "средней линии". Но генерал Деникин был совершенно прав, когда скорбел о том, что исполнители его предначертаний не понимают или их искажают. Да, мы должны были делать политику "juste milieu", а кругом нас не было людей "средних", а были все люди "правые" и "левые". Еще на самом верху правительственной иерархии, в руководящем центре нашей государственной жизни можно было ждать от ответственных политических деятелей сознательного подчинения личных взглядов и вкусов однажды принятой "компромиссной" программе. Если уже здесь это плохо удавалось и коалиция приводила к взаимной нейтрализации двух механически соединенных "направлений", то что должно было происходить внизу, в гуще чиновничьих и обывательских отношений? И действительно, чем дальше от центра к периферии, от ставки к фронту, от правительства к местному управлению, тем откровеннее раскрывались у нас противоречия, тем резче звучали диссонансы двух политических идеологий. О другой коалиции, о коалиции 1917 года, говорили, что она была в правительстве и что ее не было в стране. В иных масштабах и формах, в ухудшенной во много раз социально-политической обстановке, мы повторили этот печальный опыт, и если наша коалиция все же была более естественной и "государственной", то, как мне кажется, потому, что она была коалицией не от кадетов налево, а от кадетов направо.

В конце 1917 года, когда большевики начали преследовать партию народной свободы, Ленин обмолвился одним любопытным афоризмом. В России, сказал он, есть только две серьезные партии — большевики и кадеты; все, что "болтается посередине", не имеет значения. Ленин сделал, конечно, очень большой комплимент партии народной свободы. Но слово "кадеты" имеет не только буквально партийный смысл. У нас, на Юге России, большевики называли "кадетами" всех вообще активных участников добровольческого движения, по тем юным героям в коротеньких мундирчиках с золотыми галунами, которых было немало в первых формированиях Алексеева и Корнилова. Вот если взять это "кадетство", которое значительно шире кадетства партийного и которое объемлет совокупность наиболее стойких национально-государственных русских сил, то придется сказать, что большевики не случайно и не напрасно видели в нем своего самого опасного врага. Я предлагал осознать этот факт и, чтобы выйти из нашего коалиционного, неустойчивого равновесия, "транспонировать" весь наш политический строй направо. Меня за это достаточно смешивали с грязью. Я считал бы бесплодным после 1917 года разговаривать на тему о том, точно ли "левая" среда могла бы поставить нам технически подготовленный персонал, нужный для налаживания жизни и "хорошего управления". Но мне думается, что политически для нас вопрос о выборе между "правизной" и "левизной" очень упрощался характером того дела, которое мы делали. Мы вели вооруженную борьбу с большевиками. Для ведения вооруженной борьбы нужна армия. Наша армия — по крайней мере, ее самое крепкое ядро, — не будучи реакционной, была "правее" ставки и правительства. Равняясь налево, в сторону "болтающихся посередине", мы, быть может, увлекли бы за собой несколько демократических дум и культурно-просветительных организаций, но еще больше оторвались бы от армии. А "думы" и "организации", конечно, превосходны, каждая в своей области; только они самой своей природой предназначены к мирному труду.

Политика средней линии, или, на практике, мертвой точки, кажется мне важнейшим из политических факторов нашей неудачи, из которой поэтому могут и должны быть извлечены ценные политические же уроки. Но только одной "политикой" наше поражение объяснить нельзя, и в нем, конечно, сыграли свою роль и ошибки стратегии, и оплошности военной администрации. Об этих военных причинах поражения генерала Деникина писали и будут еще писать "оппозиционные" генералы и "революционно-демократические" генерального штаба полковники. Им и книги в руки. Это, во всяком случае, область специалистов.

* * *

Правление генерала Деникина, длившееся полтора года без трех дней (командовал армией генерал Деникин почти два года), образует в истории второй Русской Смуты целостную, законченную эпоху.

Не время сейчас подводить ей окончательные итоги, но несомненно, что, несмотря на печальный финал, несмотря на многие мрачные явления, ее характеризовавшие, несмотря на многочисленные ошибки и заблуждения ее деятелей, эта эпоха полна интереса и поучительности. Она протекала под знаком "фанатически" убежденной, страстной борьбы за Единую Россию, и в этом ее нравственно-политическое значение. Нет, не напрасен был самоотверженный подвиг офицеров и солдат генерала Деникина. В деле утверждения в русском народном сознании немногих национальногосударственных идей, которые кажутся иногда очень элементарными, но без которых немыслимо возрождение России, он уже сыграл огромную воспитательную роль.

И какими бы путями ни пошла дальше русская история, в каких бы формах ни возродилась национально-русская государственность, в летописях борьбы за нее в ряду прочих "добрых" русских людей найдется почетное место для генерала Деникина, благородного рыцаря Прекрасной Дамы — Великой, Единой России.

Впервые опубликовано: Соколов К.Н. Правление генерала Деникина (из воспоминаний). София. 1921.
Глава 10 "Кубанское действо", опущенная автором при подготовке книги к печати, впервые была опубликована в "Архиве русской революции": Берлин. 1926. Т. 18.

Соколов Константин Николаевич (1882-1927) — русский юрист, политический деятель. Магистр государственного права, приват-доцент Санкт-Петербургского университета, член кадетской партии, журналист. Во время Гражданской войны — руководитель ОСВАГа, пропагандистского органа при Особом совещании Вооруженных Сил Юга России.

К.Н. Соколов
Правление генерала Деникина

На главную

Произведения К.Н. Соколова

СОДЕРЖАНИЕ

Вместо введения. На Дону и на Кубани в 1917-1918 годах

Глава 1. Зачатки правительства при добровольческой армии

Глава 2. Правительство организуется

Глава 3. Вооруженные силы на юге России

Глава 4. "Особое совещание" при главнокомандующем вооруженными силами на юге России

Глава 5. Отдел пропаганды

Глава 6. Тревоги и колебания

Глава 7. За границей

Глава 8. Опять на Родине

Глава 9. Facies hyppocratica

Глава 10. Кубанское действо

Глаза 11. В поисках выхода

Глава 12. Катастрофа

Глава 13. На развалинах

Глава 14. Эвакуация

Послесловие

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
На Дону и на Кубани в 1917 — 1918 годах

Глава 1
ЗАЧАТКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРИ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Глава 2
ПРАВИТЕЛЬСТВО ОРГАНИЗУЕТСЯ

Глава 3
ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 4
"ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ" ПРИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМ ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 5
ОТДЕЛ ПРОПАГАНДЫ

Глава 6
ТРЕВОГИ И КОЛЕБАНИЯ

Глава 7
ЗА ГРАНИЦЕЙ

Глава 8
ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Глава 9
FACIES HYPPOCRATICA

Глава 10
КУБАНСКОЕ ДЕЙСТВО*

Глаза 11
В ПОИСКАХ ВЫХОДА

Глава 12
КАТАСТРОФА

Глава 13
НА РАЗВАЛИНАХ

Глава 14
ЭВАКУАЦИЯ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На главную

Произведения К.Н. Соколова

К.Н. Соколов Правление генерала Деникина

На главную

Произведения К.Н. Соколова

СОДЕРЖАНИЕ

Вместо введения. На Дону и на Кубани в 1917-1918 годах

Глава 1. Зачатки правительства при добровольческой армии

Глава 2. Правительство организуется

Глава 3. Вооруженные силы на юге России

Глава 4. "Особое совещание" при главнокомандующем вооруженными силами на юге России

Глава 5. Отдел пропаганды

Глава 6. Тревоги и колебания

Глава 7. За границей

Глава 8. Опять на Родине

Глава 9. Facies hyppocratica

Глава 10. Кубанское действо

Глаза 11. В поисках выхода

Глава 12. Катастрофа

Глава 13. На развалинах

Глава 14. Эвакуация

Послесловие

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ На Дону и на Кубани в 1917 — 1918 годах

Глава 1 ЗАЧАТКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРИ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Глава 2 ПРАВИТЕЛЬСТВО ОРГАНИЗУЕТСЯ

Глава 3 ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 4 "ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ" ПРИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМ ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 5 ОТДЕЛ ПРОПАГАНДЫ

Глава 6 ТРЕВОГИ И КОЛЕБАНИЯ

Глава 7 ЗА ГРАНИЦЕЙ

Глава 8 ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Глава 9 FACIES HYPPOCRATICA

Глава 10 КУБАНСКОЕ ДЕЙСТВО*

Глаза 11 В ПОИСКАХ ВЫХОДА

Глава 12 КАТАСТРОФА

Глава 13 НА РАЗВАЛИНАХ

Глава 14 ЭВАКУАЦИЯ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На главную

Произведения К.Н. Соколова

К.Н. Соколов
Правление генерала Деникина

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
На Дону и на Кубани в 1917 — 1918 годах

Глава 1
ЗАЧАТКИ ПРАВИТЕЛЬСТВА ПРИ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Глава 2
ПРАВИТЕЛЬСТВО ОРГАНИЗУЕТСЯ

Глава 3
ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 4
"ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ" ПРИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМ ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ НА ЮГЕ РОССИИ

Глава 5
ОТДЕЛ ПРОПАГАНДЫ

Глава 6
ТРЕВОГИ И КОЛЕБАНИЯ

Глава 7
ЗА ГРАНИЦЕЙ

Глава 8
ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Глава 9
FACIES HYPPOCRATICA

Глава 10
КУБАНСКОЕ ДЕЙСТВО*

Глаза 11
В ПОИСКАХ ВЫХОДА

Глава 12
КАТАСТРОФА

Глава 13
НА РАЗВАЛИНАХ

Глава 14
ЭВАКУАЦИЯ