| ||
|
В газетах, по поводу чьих-то воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом, опять приводится мнение знаменитого писателя о стихах, мнение, которое мне уже приводилось читать где-то несколько лет тому назад. Стихотворная форма неудобна и бесполезна,— думает граф Л. Толстой; над нею надо много работать, терять время, а все же точно мысли не выразишь; если стихи действуют на чувство, трогают, волнуют, то тем хуже: это показывает, что они составляют низший род искусства, чувственный. Писать стихи все равно, что пытаться ходить, связав себе ноги: далеко не уйдешь. Конечно, далеко не уйдешь. И, вообще, на сравнениях далеко не уйдешь. И удивительно, как люди любят прибегать к этому низшему из поэтических украшений, сравнению; давно же, ведь, известно, что сравнение не доказательство. Со связанными ногами далеко не уйдешь, так; ну, а уехать со связанными ногами можно ли, и далеко ли? в вагоне, например? И если прозаика сравнить с быстрошагающим на своих на двоих пешеходом, то где же препятствие к тому, чтобы поэта сравнивать с еще быстрее скачущим на коне всадником, или, совершеннее, с автомобилистом? Мысли выражать стихами, будто бы, неудобно: и неточно, и долго. Бесспорно, что есть много мыслей, которые стихами выражать совершенно бесполезно. И если надо поскорее сообщить кому-нибудь интересную новость, то стихи слагать некогда. Хотя непреодолимых препятствий все же нет. Сообщал же Мей свой адрес стихами. Давно сказано: «О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль, какую хочешь»... и т.д. Но есть совсем особые роды сообщений, которые не рассчитаны на сегодняшний день, не требуют скорости, не нуждаются в многотомном изъяснении, и вся живая прелесть которых состоит в особом очаровании мерного и звучного слова. Есть слова, западающие в память и становящиеся в ряду лучших достояний души, слова незыблемые, неизменные, обвеянные радостью, тоскою, печалью, восторгом и того, кто их сказал впервые, и многих, многих, с сердечным трепетом повторявших эти слова. Они сложились в медленной и упорной работе,— каждая строчка требовала труда, достаточного для написания целой страницы точного прозаического изложения мыслей, ясных, простых, понятных. Но та дорогая строчка мне мила, потому что она медленно выросла из души, с усилием облеклась в свою блистающую форму, а эта страница только интересна, но интересна только для прохождения мимо. Скоро сделано, скоро прошло. А зачем надо делать скоро? Будем сравнивать. Отчего не позабавиться сравнениями? Делаю что-нибудь для себя или для продажи. Хочу сделать поскорее, побольше. Тороплюсь. Выходит скоро, дешево и скверно. Одежда быстро изнашивается, сапоги просят каши, крыша течет. Надо чинить, делать новое, опять тратить время, деньги и материал. Вижу, что это плохо. Делаю иначе,—медленно, прочно, основательно. Одежде износа нет, в сапогах кругом света иди, дом до конца моего века ремонта не попросит. Вижу, что так лучше. Право, скоро, да не споро. Возвращаюсь к литературе. Не понимаю, что это за довод против гой или иной литературной формы, что она трудна и отнимает много времени. Мало ли, на что требуется много времени! Не упразднить же дубы за то, что медленно растут. Разве так уж непременно надо написать много, много книг, изложить много, много мыслей? И что будет, если все мы, писатели и деятели на других поприщах, усвоив наискорейшие способы работы, засядем, натворим груды полезных дел, наваляем необъятные томы сочинений, и расплывемся в сладостную улыбку самодовольствия, —хороши мы! Хороши, нечего сказать, наделали дел, да кто в них разбираться станет? Кто прочтет все эти томы? Не порок, а достоинство стихов в том, что их много не напишешь. Какою бы версификаторскою способностью не был наделен стихотворец, все же, если он не хочет писать совершенных плоскостей, надо поработать, подумать. Испусканию из себя слов ставится в самой технике стихосложения довольно суровая преграда. Проза легче, пишется скорее, мысли выразить можно быстрее, но часто бывает, что лучше бы мыслям не появляться на свет до совершенного выяснения их в сознании самого автора. В сочинениях авторов даровитых, но многопишущих, есть та досадная черта, что их надо читать, соображаясь с хронологией: тогда-то автор думал так, а через полгода передумал иначе, а еще через год на третий фасон перекроил свои мысли. Занятно для историка литературы, но разочаровательно для тех простодушных, которые берут книги, чтобы найти в них ответы на свои запросы, на свое томление: ответы-то они найдут, да изобилие ответов не обрадует. Отречение от стихов, от песни, от бесполезно-радостного, от небесных озарений земной жизни, от игры («а если не будет игры, то что же тогда останется?») Л.Н. Толстой. Детство. Глава VIII («Игры»),— отречение во имя полезного, необходимого совершается потому, что еще не сделано что-то, надо помочь кому-то, пожалеть кого-то, скорее пожалеть, не тратя времени на пустые забавы. Жалость лежит в основе всех этих отречений от всех прелестей и радостей чувственной жизни. Та самая жалость, которая пленила древле царевича Готаму, увела его из блистающего дворца предков в пустыню и облекла одеждою нищего отшельника. Кто много жалеет, тот многого не любит. Впервые опубликовано: Новости и Биржевая газета. Санкт-Петербург 1904. № 225. 16 августа. С. 2.
Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников) (1863—1927) русский поэт, представитель декадентского направления в русской литературе и русского символизма Серебряного века. | ||
|