| ||
|
Учено-литературная деятельность его и заслуги в области церковно-исторической науки. — Характеристика его личности, как профессора и человека 14 июля в 11 ч. ночи, от непродолжительной, но тяжкой болезни неожиданно для всех скончался проф. Алексей Петрович Лебедев, после 38-летней профессорской службы и учено-литературной деятельности, достигший уже почтенного 64-летнего возраста, но до дня своей кончины сохранивший умственную свежесть и литературную энергию. В лице умершего русская церковно-историческая наука понесла тяжкую утрату, какая давно уже не выпадала на ее долю, потеряв талантливого и даровитого ученого, заявившего о себе многочисленными и разнообразными трудами по всем отраслям церковно-исторического познания, не оставившего не обследованным и так или иначе не затронутым ни одного самого темного и укрытого уголка исторической жизни Восточной церкви, начиная с первых веков ее существования, включая период Вселенских соборов, эпоху Византийской церкви и кончая судьбами Греческой церкви, от подпадения ее под власть турок до настоящего времени, и стоявшего во главе русской церковно-исторической науки до конца своей жизни*. Особенно тяжела эта потеря для нашей Московской Духовной академии, которой А.П. Лебедев посвятил лучшие годы профессорской и учено-литературной деятельности, и преподавательский состав которой насчитывает в своей среде большинство непосредственных его учеников. Один уже перечень его трудов и статей, рассеянных по разным духовным журналам, мог бы занять 1,5-2 печатных листа. Биография же его, лучший материал для воспроизведения которой, заключающийся в его автобиографии, остается еще неизданной, и историко-литературный обзор его ученой и профессорской деятельности потребовал бы для себя особой диссертации, какая с течением времени, несомненно, и появится. Здесь же, под непосредственным впечатлением неожиданной смерти проф. Лебедева, автор этой статьи, не только ученик и преемник по кафедре почившего, но смеющий считать себя в числе его близких, хотя и младших друзей, намерен дать лишь небольшой очерк его литературно-ученой деятельности и возможную характеристику его как профессора и человека. ______________________ * Перечень статей и сочинений А.П. Лебедева за двадцатипятилетний период его деятельности собственно в Московской Духовной академии (1870-1895) см. в статье И.Н. Корсунского "Двадцатипятилетие учено-литературной деятельности проф. А.П. Лебедева" // Богословский Вестник. 1895. № 11. Литературные занятия его во время службы в Московском университете сосредоточивались главным образом на втором издании его трудов, из которых последний, 10-й том (Духовенство древневселенской Церкви от времен апостольских до IX в. М., 1905), был вновь подготовлен им и обработан к печати. Из остальных статей, написанных им в этот период и имеющих более или менее научный характер, можно отметить следующие: "О нашем Символе веры" (Богословский Вестник. 1902. № 2), "О происхождении актов Вселенских соборов" (Богословский Вестник. 1903. Июнь), "Братья Господни", печатанные в "Душеполезном Чтении" и вышедшие отдельным оттиском; "Черты нравственного облика Московского митрополита Филарета" (публичная лекция. М., 1905), "Преосвящ. Порфирий Успенский" (по поводу столетия со дня его рождения — Богословский Вестник. 1904. № 9); "Полезное издание" (Языков. Обзор жизни и трудов... — Богословский Вестник. 1907. № 1), "К вопросу о несторианстве" (Православный Собеседник. 1907. Сентябрь). Появление его небольших "этюдов", помещенных в "Богословском Вестнике" за 1907 г.: "Несколько сведений из истории нравов греческого высшего духовенства в турецкий период" (Февраль. С. 223-252); "К вопросу о происхождении первохристианской иерархии" (Март. С. 460-474), "Два пионера церковно-исторической науки у нас" (Май. С. 101-167), и представляющих собой лишь извлечения из его печатных трудов, можно объяснить только настойчивостью редактора "Богословского Вестника" иметь в своем журнале статьи со столь почетным и прославленным именем. Другие его статьи позднейшего происхождения, вызванные злобой дня, будут отмечены ниже. ______________________ 1) Значение каждого ученого деятеля, — вопрос о том, что он нового внес в свою науку, — может быть полно и точно определено лишь при знакомстве с предшествующим выступлению его на поприще учено-литературной деятельности состоянием изучаемой им науки. Эта предшествовавшая эпоха носила на себе довольно мрачный характер. То были Николаевские времена, когда выше всего ценилась дисциплина, униформа, послушание, отсечение своей воли, молчание и отказ от всяких свободных мыслей и собственного суждения, когда цензоры вычеркивали "вольный дух" из поварских книг, и положение университетской науки было таково, что фельдфебели и приставы могли становиться ректорами университета и попечителями учебного округа. Еще более тяжелым гнетом эта эпоха отразилась на состоянии богословской науки и в частности церковной истории. Выступить с каким-либо самостоятельным суждением, осветить с новой точки зрения тот или другой более важный вопрос богословского или церковно-исторического значения не только было невозможно, но едва ли кто и смел думать о том. Даже в отношении к обычным, так сказать, установленным программой предметам требовалась осторожность, умение не договаривать мысль, а иногда насильно и с подавленным сознанием координировать ее по шаблонным и принятым рубрикам. Сковывая порывы своей мысли, автор в то же время обязывался наблюдать с возможной тщательностью и за своим языком, которая давалась тем труднее, что никто не мог предусмотреть тех сложных требований, какие способна была предъявить придирчивая цензура того времени. Богословская наука находилась в приниженном, можно сказать, рабском положении, двигалась не по своим собственным мотивам, а стояла под опекой и попечением высшего начальства и руководилась сторонними предписаниями. Несколько фактов из истории богословской науки 40-50-х гг. может дать читателю понятие о рассматриваемом положении дела. Ученая деятельность Московской Духовной академии направлялась тогда строгой ферулой митрополита Филарета. Каково было положение ее профессоров, — об этом яркое свидетельство дает С.М. Соловьев, современник митрополита, автор "Истории Русского государства". "Даровитые преподаватели (Московской Духовной академии), — рассказывает он в своих "Записках", — были мучениками, каких нам не представляет еще история человеческих мучений. Филарет по капле выжимал и из них, и из их лекций, из сочинений их всякую жизнь, всякую живую мысль, пока наконец не кастрировал человека совершенно, не превращал его в мумию. Такую мумию сделал он из Горского (знаменитого ректора Московской Духовной академии), одного из самых даровитых и ученейших между профессорами Духовной академии. Появится живая мысль у профессора в преподавании, в сочинении — Филарет вырывает ее, и чтобы отнять в преподавателе охоту к дальнейшему выражению таких мыслей, публично позорит его на экзамене, говоря: "Это что за нелепость! Дурак!"" (Записки С.М. Соловьева // Вестник Европы. Март. 1907. С. 78). В словах Соловьева наблюдается несомненное преувеличение и очевидная враждебная настроенность к Филарету, но столь же несомненна и их относительная правдивость. "Влияние Филарета на занятия ученых, — говорит, например, такой почитатель этого митрополита, как П.С. Казанский, тогдашний проф. Московской Духовной академии, — было не поощряющее, а скорее подавляющее. В некоторых ученых вопросах в Академии часто не знают, как угодить ему. Чего он один раз требовал, то в другой осуждал... Если наставник хочет идти в науке новым путем, то заботится только о том, как бы митрополит чего не узнал. Как ревизор, он имел обыкновение спрашивать письменного отзыва, что сделал каждый по своей науке. Наставник, преподававший библейскую историю, написал, что он по своим запискам читал эту науку. "Подать мне эти записки! — сказал митрополит. — Разве нет у него учебника?" Он имел в виду написанную им когда-то "Библейскую историю"; записки доставили ему, объяснив, что студенты учат только его книгу, и это успокоило его" (Проф. Москов. Духовной акад. П.С. Казанский и его переписка с архиеп. Костромским Платоном. Прот. А. Беляев // Богословский Вестник. 1903. Июль-август. С. 485). Таково было положение науки под гнетом тяжелой руки Филарета, по свидетельству человека, лично испытавшего этот гнет. В науке заботились лишь о том, чтобы угодить всевластному владыке, скрывали от него свои мысли, разглашаемые не печатно, а лишь на лекциях, — но и это удавалось далеко не всегда*. Даже А.В. Горскому, стоявшему во главе современной науки и пользовавшему широкой популярностью и авторитетом среди светских ученых, приходилось выносить немало горьких неприятностей. Шел публичный экзамен по общей церковной истории в присутствии Филарета, и один из студентов должен был отвечать на тему "О распространении и умножении христианства после апостолов до Константина". Отвечал он по лекциям Горского и свою речь начал изложением причин, вызвавших гонения на христиан. Но применение закона причинности, да еще в области церковной истории, где должен действовать один Промысл Божий, как будто причинность (т.е. разумность) истории устраняет, а не подтверждает его, показалось уже слишком либеральным для консервативного владыки**, и вот вместо студента публичному экзамену был подвергнут сам профессор, и несмотря на достаточно удовлетворительный ответ его, ставший теперь азбучной истиной, результат получился для него далеко не утешительный. Выслушав объяснения Горского, митрополит заметил: "После этого будут оправдывать всех гонителей христианства; они действовали по законам, как недавно один жид доказывал, что смерть Иисуса Христа произошла по всей справедливости законов..."***. Выдающийся ученый — и жид! — сравнение, достаточно характерное для начальника. — "Что такое дух христианского общества? — - обратился однажды он с гневным вопросом к тому же Горскому. — Могли ли вы сами объять его? Могли ли вместить это головы ваших слушателей? Ныне странное направление в истории: смотрят на человечество как на одного человека, усвояют ему то это, то другое направление. Боссюэ (католический писатель и проповедник времен Людовика XIV) имел верный взгляд на историю, а другим не захотелось все сводить к христианству: они выдумали каждому веку своих представителей, каждому народу свои идеи. Все это пустяки", — закончил митрополит свое внушение****. Итак, даже в аудитории, закрытой стенами от слуха посторонних слушателей, профессор церковной истории не должен был рассуждать ни о причинах изучаемых им событий, ни о направлениях, господствовавших в древнецерковной жизни, ни о выдающихся деятелях: во что же обращалась в таком случае церковная история? Она могла быть только простой летописью, хронологическим сводом событий, без всякой внутренней связи, и едва ли сам Филарет, составивший руководство к библейской истории, одобрил такого рода историческое сочинение, если бы оно появилось в печати. ______________________ * Любопытны еще некоторые наблюдения П.С. Казанского: "Вообще редкое (академическое) дело решались доложить ему так, как оно есть, боясь испортить его, но как-нибудь кривыми окольными путями доводили до него, приноравливаясь к его взгляду и характеру, и тогда дело получало успех. Бывало, соберемся у ректора о. Алексия, и он начнет придумывать, как начать говорить о деле. Иногда он решался просить противоположного тому, что хотел, и достигал исполнения своего желания (своеобразная дипломатика)... Леонид Краснопевцев, сделавшись ректором Вифанской семинарии, говорил: "Что это вы боитесь митрополита: я говорю с ним как с отцом, откровенно". Действительно, митрополит слушал его, но наконец семь раз назвал его дураком, и с тех пор Леонид отстал беседовать с ним откровенно" (Там же. С. 478).
______________________ Естественным последствием этого давления на всякую свободную мысль было то явление, что церковно-историческая наука питалась только внутри Академии, как нежный и нуждающийся в постоянном уходе цветок в закрытой от свежего воздуха оранжерее, тщательно скрывалась от глаз постороннего, и если она могла безопасно показываться на Божий свет, то в большинстве случаев в виде лишь благочестивых руководств или сборников для назидания. Всякая попытка обследовать тот или другой церковно-исторический вопрос с научной стороны или уничтожалась в самом начальном ее проявлении, или приводила к результатам, прямо противоположным. Филарет Гумилевский, автор известной книги "Историческое учение об отцах Церкви", свое курсовое (теперь кандидатское) сочинение написал на тему "О духе и свойствах христианского мученичества"; конференция Академии признала его сочинение выдающимся и назначила его к публичному чтению, за которым должно было следовать и его печатание, но неодобрительная резолюция, наложенная на него митр. Филаретом, всегда просматривавшим студенческие сочинения, одобренные Академией к печатанию, привела к тому, что его рукописный труд так и остался на полках академической канцелярии*. Но это, в сущности, являлось еще лучшим исходом. Истинно нечеловеческие мучения должны были переживать те, которые задавались целью опубликовать свои исследования в печати. Однажды, по рассказу С.М. Соловьева, Филарет пожелал, чтобы кто-нибудь составил опровержение сочинений Сведенборга, имевшего читателей и почитателей. За дело взялся один ученый и представил ректору Академии изложение воззрений Сведенборга и опровержение их. Первая часть исследования, как и надо было ожидать, ужаснула ректора. Уж слишком умным показался ему Сведенборг, и вот ректор спокойно стал вычеркивать из сочинения все, что выставляло Сведенборга в сколько-нибудь видном свете; ревность его дошла до того, что встретив известие: в одной гостинице Сведенборг имел видение, он зачеркнул слово "гостиница" и написал "кабак". В этом уже вполне исправленном виде сочинение было послано Филарету: митрополит нашел, что даже при этом исправлении оно все еще изображает Сведенборга в выгодном свете, приложил свою корректирующую руку, и когда ректор после всех этих цензурных испытаний снова стал читать статью, то он с "самодовольным смехом" повторял: "Какой это Сведенборг был дурак!" (Вестник Европы. С. 79). Еще печальнее оказалась история с исследованием Руднева "О ересях и расколах в Русской церкви до Ивана Грозного". Автор его блестяще окончил Академию и, как первый и выдающийся воспитанник, тотчас же был назначен состоять при ней бакалавром (т.е. доцентом). Свое курсовое сочинение он писал на тему, преднамеченную графом Румянцевым еще в 1817 г. и премированную в 35 червонцев (на ассигнации того времени — 401 руб. 85 коп.). Согласно с волей завещателя, оно было прежде всего направлено на рассмотрение конференции Санкт-Петербургской Духовной академии; по указанию здешнего рецензента оно вновь было исправлено Рудневым и затем, по обычному порядку, было отправлено на благоусмотрение Филарета с просьбой дозволить печатать его и автору выдать премию. На первый раз митрополит ограничился лишь небольшими замечаниями: выражение автора: "Русская церковь богата раскольниками" он признал "неприличной насмешкой"; во фразе: "трудно решить эту премудрую задачу" (о хождении посолонь) открыл площадный и насмешливый тон "Библиотеки для чтения", непригодный для рассуждения в Московской Духовной академии о церковных предметах, и нашел нужным наименование Греко-Русская и Русская церковь, употребленное автором в угоду некоторым журналистам, изменить в более торжественные: Греко-Российская и Российская церковь. Незначительные литературные придирки Филарета показались неважными: Руднев еще раз исправил свой труд, цензура вновь внимательно просмотрела его и сочинение было отправлено в Москву в типографию для его печатания. Но только что начался набор первых его листов, как митрополит снова потребовал к себе все сочинение, представленное ему частью в корректурных листах, частью в рукописи, еще раз предписал ректору тщательно исправить его и затем продолжать печатание. Дело, по-видимому, было совсем закончено. Академия вздохнула, труд Руднева появился в печати, и автор ждал себе немедленного присуждения премии. Властный и строгий владыка, однако, не дремал. Лишь только он получил печатный труд, как обратился с грозной резолюцией по адресу Академической конференции: а) деньги премии не выдавать впредь до усмотрения, б) рассуждение о ересях и расколах (уже напечатанное после тройного пересмотра со стороны конференции Санкт-Петербургской Духовной академии, самого митрополита, цензора и ректора Московской Духовной академии) рассмотреть вновь и представить с мнением; в) обратить внимание на цензора — профессора, свящ. Делицына, одобрившего сию книгу, может ли он по должности цензора пользоваться доверием начальства, и г) книгу немедленно взять в хранение и строгий просмотр конференции с предосторожностью, чтобы она отнюдь не была распространяема впредь до усмотрения. Начался суд, напоминавший времена инквизиции. Книга Руднева торжественно читалась в трех заседаниях Академии: цензор был потребован к ответу и представил свои объяснения; ректор Филарет (Гумилевский) и А.В. Горский — все приложили свои усилия к новому исправлению книги. Что же случилось? Открыл ли митрополит какие-либо новые ереси в книге, ускользнувшие от его внимания при первых двух чтениях? Ничуть не бывало. Владыке показались еретическими две следующие мысли автора: 1) "...который (собор) в XI в. разделили до сих пор разделяет единую соборную и апостольскую Церковь на церковь Восточную и Западную, Греческую и Римскую", — фраза, не только вошедшая по своей мысли теперь во все учебники и программы по церковной истории, но и тогда уже значившаяся в принятом Академией начальном руководстве по этой науке Иннокентия. Догматическая неточность ее заключается в том, что она могла порождать мысль о прекращении существования единой Вселенской церкви, а потому и конференция исправила это место так: "...который в XI в. отделил и до сих пор отделяет от единой соборной и апостольской Церкви церковь Западную — Римскую". Другое место касалось вопроса о Предании и пахло протестантством: "Нельзя отвергать пользы и важности Предания, — писал Руднев, — но и нельзя доказывать совершенной его необходимости, потому что Св. Писание заключает в себе все необходимое для нашего спасения. Предания суть второстепенный вспомогательный источник христианской религии". Ввиду неслыханной дерзости этой мысли конференция постановила совсем вычеркнуть ее из книги и, определив: а) перепечатать все места в книге, требующие исправления, б) сделать строгое замечание священнику Делицину, что он не имел должной внимательности к своему делу и инкриминируемые страницы перепечатать за его счет, представила свое постановление на благоусмотрение Филарета. Митрополит еще раз не утерпел, чтобы не сделать замечаний; потребовал пересмотра всей книги, и затем, когда все это было исполнено, разрешил по исправлении выпустить в продажу печатную книгу, наложив, однако, резолюцию: "Если сочинение доживет до второго издания, то надобно цензуровать его с полной строгостью". Любопытно бы знать, какие бы еще могли сделать исправления в книге после стольких цензурных испытаний и искажений, перенесенных ею? Премию, заслуженную своим сочинением, Руднев получил только в 1842 г.**; истерзанный автор мог порадоваться лишь тем, что его книга, тотчас после окончательного выхода из печати, была распродана нарасхват. ______________________ * Смирнов С.К. Указ. соч. С. 212.
______________________ Но, быть может, эта придирчивая, доходившая до нелепостей (в отношении, например, к сочинению о Сведенборге), цензура применялась только к сочинениям, вышедшим из-под пера воспитанников Академии, и не простиралась на труды профессоров и их научную деятельность? Нет, и профессора Академии разделяли униженное положение своей науки. Начальство смотрело на них не как на служителей науки, приставленных к одному определенному делу, а как на чиновников, отданных в полный произвол начальства, обязанных исполнять только его капризы и не имеющих никакого права на собственное суждение. При каждой попытке на самостоятельный поступок в области ли действия или мысли, им грозила распеканция и притом соединенная с грубым, полным невежества и унизительным издевательством. Любопытен наивный рассказ из своей автобиографии, сохранившийся в воспоминаниях П.С. Казанского, слова которого мы не раз цитировали, и записанный, собственно, с целью защитить Филарета. Дело шло о таком обычном в Академиях и простом деле, как проповедь. Ему, когда он уже состоял профессором, назначена была проповедь на 1 июня "против гнева". Справиться с этой работой такому благочестивому профессору, как П.С. Казанский, было легко, и проповедь своевременно была представлена митрополиту. К ужасу профессора, проповедь не понравилась владыке, и проповедника вместе с ректором Академии потребовали в его квартиру. (Дело происходило в С.-Троицкой Сергиевой Лавре). "Прихожу я к ректору, — рассказывает Казанский. — "Горит владыка, — говорит он, — приготовьтесь!" — Принял нас в гостиной и не посадил. "Что ты пишешь, что Государыня — мать Отечества?" — "Государя мы называем отцом Отечества, то я почел возможным и Государыню называть матерью". — "Государь царствует, а Государыня не царствует — это глупо"..." — В одном месте проповеди было без ведома автора вставлено ректором (очевидно, цензором) слово "оно". Митрополит вскричал: "Зачем тут вставлено "оно"? Да тут смысла нет! Да ты грамматики не знаешь!" Не желая вмешивать ректора в ответственность, допрашиваемый возразил: "Мне казалось нужным это слово для ясности!" — "Какая ясность?! — сказал митрополит. — Вы грамматики не знаете. Ректор! Чего ты смотришь? Я вправе думать, что и ты такой же дурак!"* Думается, что этот краткий диалог между начальствующим лицом и подчиненными ему ректором и инспектором Академии не требует дальнейших комментариев. ______________________ * "Богословский Вестник". Указ. статья. С. 475, 480. ______________________ Не менее печально и унизительно дело богословской науки обстояло и с Санкт-Петербургской Духовной академией. Здесь уже важно общее замечание известного Никанора, архиеп. Херсонского: "Разработка академической науки подвигалась слабо... Все преподаватели академической науки боялись тогда выступить с какой-либо самостоятельностью на поприще богословской науки. Киевский митрополит Платон любил повторять, как ему, новопоступившему в 30-х гг. в Академию профессору и инспектору, ректор внушал: "Боже тебя сохрани писать что-либо от себя..." Пугали обыкновенно Филаретом"*. Но еще важнее для характеристики тогдашнего положения богословской науки внутри Академии его собственные злоключения, пережитые им в Санкт-Петербургской Духовной академии в качестве молодого профессора и представляющие собой глубоко тягостную трагедию между властным начальством, стремящимся все нивелировать и подавить всякую живую мысль, и страстным желанием молодого профессора оживить свою науку и поднять ее на надлежащий уровень. В начале 50-х гг. Никанор получил назначение на кафедру обличительного богословия в Санкт-Петербургскую Духовную академию и со всей присущей ему энергией занялся изучением своей науки. Прошел год, и вот неожиданно приглашает его к себе ректор, преосв. Макарий (Булгаков, впоследствии Московский митрополит). "Вот что, о. Никанор, — приказывает владыка молодому профессору, — вы будете читать теперь введение в богословие (преподаваемое ранее самим ректором). Мне некогда, слишком я занят; в моей книге (в известном "Введение в богословие") вы найдете все, что нужно сказать с положительной стороны". Невозможно представить себе большего неуважения и к науке, и к профессору, чем какое выражалось в словах ректора, тоже впоследствии заявившего себя важными трудами в области догматики и истории Русской церкви... Переменить кафедру, т.е. предмет преподавания, очевидно, значило в его глазах то же самое, что облечься в новую одежду или приготовить новое блюдо, да и профессор рассматривался как простая машина, одинаково приготовленная ко всякому словоизвержению — даже по готовому учебнику. Никанор засел за новую науку, но, разумеется, сухое и безжизненное "Введение" Макария не удовлетворяло его. Прошло немного времени, и ректор вновь призывает к себе злосчастного профессора и заявляет ему: "Послушайте, о. Никанор, говорят о вас в городе; вы там на лекциях касаетесь щекотливых вопросов: это толкуют не только студенты, но и выносят в город. Я теперь вас предупреждаю. Но если толки не прекратятся, я переведу вас, — да и теперь не перевести ли? — на греческий язык". Казус, чуть не подавший повод к новой каре, состоял в следующем. Тогда все петербургское общество было переполнено толками о книге Штрауса "Das leben Iesu" ("Жизнь Иисуса"). Профессора Академии не смели и затрагивать спорного вопроса даже на лекциях. "Таков был тогда дух академического преподавания, — замечает Никанор, — подобные щекотливые вопросы замалчивались", и это замалчивание, пожалуй, было приличнее того уже чересчур откровенного пренебрежения к данным естественной науки, какие подчас высказывались, например, в суждении о выводах геологии по сравнении их с библейским сказанием о творении мира высшими членами духовенства, состоявшими профессорами и ректорами. По рассказам того же Никанора, Макарий отделывался от докучливого вопроса простым заявлением, что "йом" в Писании везде обозначает только один день и что толкующие его в смысле целых периодов времени говорят одни пустяки. Другое влиятельное лицо того времени — Леонтий Лебединский, скончавшийся Московским митрополитом, — выражался еще рельефнее: "Коснувшись в богословском классе семидневного творения относительно геологов, он ограничился лишь характерным замечанием, что, мол, там геологи роются в земле, как жуки в г..не". Понятно, что поступок Никанора, посвятившего одну лекцию на ознакомление студентов с книгой Штрауса и опровержение его воззрений, столь дерзко нарушавший закон умалчивания, показался ректору чересчур либеральным и вызвал грубый выговор. Неугомонный профессор, однако, не смирялся. В одной из своих лекций он подверг критике Кантовы доказательства бытия Божия с тем, чтобы дать им новую постановку, и кара не замедлила последовать. Макарий тотчас позвал к себе слишком зазнавшегося ученого, осмелившегося опровергать высшие авторитеты. "Сказать, что он при этом смешал меня с грязью, — свидетельствует сам Никанор, — этого мало. Он не растер меня в порошок только потому, что этого сделать было нельзя: но готов был "отбросить меня, как мерзкого червя". — "Что вы там такое, — кричал Макарий, — опровержением бытия Божия занимаетесь? И вы осмелились поднять хульный язык на кого? На бывшего наставника? На своего ректора! Прямо мне в глаза!** Да вы знаете ли, что мое сочинение всеми признано как образцовое, до которого вам не дорасти... Понимаете, что выходит? Моська лает на слона! Тьфу!"... Вознамерился было, — добавляет рассказчик, — плюнуть на меня, но отвернулся и плюнул через стол на пол". Последовал донос Петербургскому митрополиту, обвинявший профессора в неправославии, и митрополит распорядился отдать виновного в руки того же Макария. Положение молодого ученого в Академии стало невозможным; он недолго профессорствовал... Но когда через несколько лет он напечатал часть своих работ под заглавием "Описание раскольнических сочинений", уже сам Св. Синод издал циркулярный указ, которым приглашал Русскую церковь молиться от наваждения нечистой силы, проявляющейся в издании таких пагубных сочинений, и распорядился, чтобы впредь подобные сочинения без соответствующей православной критики не издавались. "И так, я, Никанор, — замечает он сам, — очутился чуть не в числе расколоучителей!"*** И все эти притеснения, насилия и ругательства применены были не к какому-нибудь посредственному человеку, а к лицу, заявившему себя впоследствии богословскими и философскими сочинениями, доктору богословия и философии. Более покладистые люди невольно мирились с гнетущим положением, больше молчали, чем говорили, и спокойно доживали свои дни. А наука?.. Она тоже молчала и стояла на одном месте... Но то, скажут, были Николаевские времена! Можно было бы вспомянуть о них с сожалением, если бы некоторые признаки не указывали на их возрождение. ______________________ * Там же. С. 480.
______________________ 2) Начало царствования императора Александра II, ознаменовавшее себя, как известно, рядом освободительных реформ, сказавшееся во всех сферах нашей общественной жизни и пробудившее русские силы от той неестественной спячки, в какую они были ввержены в тяжелую эпоху его предшественника, отразилось благоприятно вообще на положении богословской науки, и в частности, церковной истории. Новый устав Академии, изданный и введенный в действие в 1869 г., создавал целый ряд условий, содействовавших поднятию умственной энергии и литературной производительности во внутренней академической жизни. Прежнее беспорядочное преподавание наук получило прочную систему: все науки распределялись на три отделения: богословское, церковно-практическое и церковно-историческое, и для студентов вместо того, чтобы набивать себе голову разнообразными и часто ничем не связанными между собой богословскими, историческими и литературными познаниями, появилась возможность специализировать свои занятия, так что, например, студент, записавшийся на церковно-историческое отделение, в течение четырех лет своего обучения в Академии почти исключительно изучал исторические науки. Возникало нечто вроде университетских факультетов, и влияние этого не замедлило сказаться на повышении студенческих успехов. Сосредоточивая свое внимание главным образом на усвоении известного рода фактов и мыслей, выслушивая лекции по определенному, логически связанному между собой кругу наук и составляя семестровые сочинения на темы, заимствованные из одной сферы знания, студент, естественно, глубже осваивался с изучаемым кругом вопросов, приобретал навык к исследованию их, шире ознакомлялся с научной литературой и становился способным к самостоятельной работе в пределах специально изученной им научной области. Другим важным нововведением Устава 1869 г., содействовавшим подъему научных занятий в Академии, было установление магистерской и докторской степеней, причем приобретение той и другой степени обусловливалось представлением печатной диссертации и публичной защитой высказанных в ней тезисов. И при старом Уставе (1814 г.) существовали эти степени, но звание магистра присуждалось конференцией Академии лучшим студентам за рукописные сочинения, составленные на IV курсе (теперешние кандидатские), которые сдавались в архив и оставались совсем неизвестными публике. Докторской же богословской степени от профессоров совсем тогда не требовалось: она раздавалась Св. Синодом как награда, вроде скуфьи или наперсного креста, двум-трем архиереям или протоиереям, в течение каждого десятилетия, часто за очень сомнительные научные заслуги, выше которых тогда ставилось т.н. "направление" печатных сочинений и послушание начальству. Учреждение магистерской и докторской степеней, присуждаемых Советом и представляемое на окончательное утверждение Св. Синода, сделалось одним из сильных стимулов, двинувшим вперед богословскую и в частности церковно-историческую науку. Приобретение ученых степеней явилось нравственным долгом каждого сознававшего свои обязанности профессора и публичным свидетельством о серьезном отношении к своему делу, а специализация преподавания открыла полную возможность оканчивающим студентам сравнительно легко обрабатывать свои семестровые и кандидатские сочинения, издавать их в печати и приобретать звания ученых степеней. Эти перемены, внесенные Уставом 1869 г. во внутренний ученый строй Академии, всего ярче отразились на развитии церковно-исторической науки у нас, и день появления этого Устава можно считать тем днем, когда эта наука встала на прочную почву. Положение дела радикально изменилось: церковно-историческая наука, запертая ранее в академических стенах и питавшаяся в затхлой атмосфере подавляющей цензуры и властных начальнических распоряжений и приказаний, была вынесена на свежий воздух и привлекла к себе внимание всего интеллигентного общества. Если в прежнее время все сочинения церковно-исторического характера писались по одному шаблону и их содержание во многих случаях часто определялось волей начальства, то теперь воцарилась самостоятельность и критическое отношение к церковно-историческим вопросам. Появилась научная критика и "скепсис", столь мало обычный в богословских науках, не тот скепсис, который служит выражением недоверия к собственным силам, а тот, который не самообольщается, ничего не хочет преувеличивать и довольствуется дозой истин вместо "возвышающего нас обмана" — словом, тот скепсис, который должен расшифровывать церковно-исторические легенды и отыскивать здесь зерно истины*. В диссертациях и печатных произведениях стали развиваться новые теории и взгляды, часто расходящиеся с принятыми и установившимися воззрениями; между учеными противниками завязывались горячие и продолжительные споры, глубже и всесторонне выяснявшие затронутый предмет, — споры, о которых ранее и помину не было и которые прежде вообще считались признаком дурного тона и отнюдь не поощрялись. Сочинения, так или иначе касавшиеся современных вопросов, тотчас же после своего появления из печати вызывали к себе критику и делались предметом общего внимания. Стало замечаться даже то, что называется направлением: личность историка стала яснее проглядывать в мыслях и стиле его трудов, и по самому писателю, независимо от предмета, по которому он рассуждает, можно было угадать, как он напишет, с какой стороны осветит изучаемый предмет и куда склонятся его симпатии и антипатии. Научные идеалы в корне изменялись, и требования к сочинениям, выходящим из Академий, повысились: появилась церковно-историческая литература и стала заполнять ту пустоту, какая ранее наблюдалась в этой области, словом, начался прогресс церковно-исторической науки, который продолжается и доныне. ______________________ * Слова А.П. Лебедева. См. его "Собрание церковно-исторических сочинений". Т. I. M., 1898. С. 511-512. ______________________ В этом росте и прогрессе церковно-исторической науки у нас А.П. Лебедеву принадлежало передовое место, пост вождя и руководителя. Воспитанник 60-х гг., он начал свою профессорскую службу в Академии в 70-х гг. — с момента введения Устава 1869 г. — и внес в разработку своей науки живую энергию и свежие идеалы, какими отличались выдающиеся люди этой эпохи. Церковную историю он понял не только как науку, не преследующую никаких других тенденциозных целей, кроме научных, но и впервые осуществил этот великий принцип на деле, последовательно проводя его в своих лекциях и сочинениях. Богато одаренный от природы, он обладал еще и неиссякаемой способностью к литературной деятельности и всю свою профессорскую жизнь провел с пером в руках, посвящая, по его собственным словам*, по 15 часов в сутки чтению книг и письму. Ходили легенды, что он не пропускал ни одного учебного дня, чтобы не написать две-три четвертки своим мелким убористым почерком, то извлекая нужные данные из источников, то записывая содержание прочитанной наскоро книги, то внося свои общие наблюдения и планы для дальнейших работ. И он считал своим долгом, пока оставался профессором Академии, ежегодно составлять свое семестровое сочинение, затрагивающее тот или другой интересный и малоизвестный вопрос из древней и средней истории, и печатные оттиски раздавал студентам того курса, которому он читал лекции**. ______________________ * К моей учено-литературной биографии // Богосл. Вестник. 1907. Июль. С. 411.
______________________ В его натуре лежала какая-то неистощимая страсть к писательству; он не любил оставлять свои рукописи в пыли кабинетных полок и ящиков и выпускал их в печать, как только выходили они из-под его быстрого пера. Масса знаний, скоплявшаяся в его голове, требовала для себя постоянного исхода, и таким исходом служили для него ученые исследования, литературно-критические очерки, а изредка и полемика: всегда в энергичном, можно сказать — задорном тоне, стремившемся изничтожить противника. Свой светильник он никогда не оставлял под спудом: он хорошо понимал, что знание имеет цену не тогда, когда оно сосредоточивается только в голове ученого, а когда становится публичным явлением и получает общественное значение. И он никогда не был ученым в том схоластическом смысле, какой часто соединяют с этим словом, в смысле, например, собирателя разночтений текстов, изданий, рукописей и пр., — был не рабочим, а архитектором своей науки. Сырой материал, на котором основывались его ученые работы, он оставлял при себе, и, быть может, бросал в ту корзину, которая стояла у его письменного стола. В печать он выпускал лишь то, что прошло сквозь призму критического ума и отлилось в прочную литературную форму. И его ученые труды не поражают обилием цитат, какими излишне пестрят некоторые произведения современной духовной письменности и отуманивают внимание читателей, хотя необходимые ссылки на используемые источники и пособия рассеяны повсюду; изучающий его сочинения редко встретит также экскурсию в область экзегезиса текста, подробные и многословные выдержки из источников на подлинном языке* или полемику с противоположными воззрениями (последней задаче он посвящал отдельные статьи). Он умел дорожить временем и вниманием своего читателя и стремился дать ему науку в чистом, законченном результате, художественно обработанном виде, а потому чтение его сочинений и поныне оставляет по себе не только научную пользу, но и эстетическое удовольствие. В этой самобытной особенности он шел навстречу потребностям своего времени, хотел усилить или, лучше сказать, зародить и воспитать интерес к церковной истории, привлечь к ней новые умственные силы и поднять ее на научную высоту: этой задаче он посвятил всю свою жизнь и выполнил ее в совершенстве. ______________________ * Но там, где нужно, он прекрасно пользовался и всеми этими научными приемами. Такова его статья "О нашем Символе веры", где он на основании анализа текста т. н. епифаниевского Символа веры пришел к новому и оригинальному выводу по вопросу о происхождении и составе его, сделал, можно сказать, целое научное открытие. Но об этом несколько слов ниже. ______________________ В основу своих ученых занятий проф. А.П. Лебедев положил серьезное и всестороннее изучение источников для построения древнецерковной истории, предлежащих нам в памятниках древней исторической письменности, и столь же широкое и обстоятельное исследование о всех более или менее заслуживающих внимания опытах научного ее воспроизведения, начиная с эпохи Возрождения и кончая самыми позднейшими временами, красноречивым свидетельством чего является его первый том собрания церковно-исторических сочинений, изданный под заглавием "Церковная историография в главных ее представителях с IV в. по XX в." (М., 1898). Перед нами та научная подпочва, на которой работал покойный профессор. Читатель с захватывающим интересом здесь может следить за постепенным развитием и прогрессом церковно-исторического познания, поскольку оно отразилось в литературных памятниках, начиная с первых несовершенных опытов вроде "Достопамятностей" Егезиппа, переходя через Евсевия Кесарийского (первого церковного историка в собственном смысле) к Сократу, Созомену и Феодориту и кончая такими крупными и оригинальными явлениями, как "Магдебургские центурии", Бароний и его "Анналы", Август Неандер, Фердинанд Баур и наш знаменитейший современник Адольф Гарнак. Это цельная картинная галерея, в которой, как живые личности, воскресают перед нами прежние историки, с их назойливыми, но всегда оригинальными попытками разрешить великую церковно-историческую проблему — понять историческую сущность христианства и с той или другой точки зрения выяснить его судьбы в прошлой истории человечества и оценить настоящее его положение. Здесь ничего не забыто. Готфрид Арнольд, Мосгейм и Землер — эти ученые, внесшие свои, хотя теперь и умершие, и отвергнутые, идеи в разработку церковной истории, — и какой-нибудь Гассе или Ниднер, заявившие о себе лишь составлением более или менее подходящего учебника по церковной истории, рассматриваются с тщательностью, соответствующей их положению в области историографии: Флери и Тильмон († 1698), сочинения которого не утратили значения и доныне (особенно начиная с IV в. христианства), фигурируют рядом с Гфрёрером и Герцогом, имена которых если и заслуживали упоминания, то лишь для полноты комплекта. Исследование заканчивается очерком, посвященным "наблюдениям относительно хода развития русской церковно-исторической науки", где также воздана должная память и честь тем, хотя и немногим, лицам, которые послужили на этом поприще, начиная с XVIII в. до середины XIX в. Научное и общеобразовательное значение рассматриваемого труда А.П. Лебедева очевидно: он, прежде всего, всякому начинающему занятия в области, так или иначе соприкасающейся с церковной историей, дает руководящую нить, чтобы не только надлежащим образом воспользоваться такими важными источниками для воспроизведения церковной истории, как древние памятники церковной историографии, но и не затеряться в безбрежном море западной церковно-исторической литературы, в ее прошлом и настоящем, суметь извлечь крупные идеи и избежать уже отвергнутых и осужденных наукой недостатков. Но этого мало. Перечитывая все эти опыты построения церковной истории от "Магдебургских центурий" и "Анналов" Барония до Неандера, Баура и Гарнака, переживая вместе с этими учеными радость надежды и ужасы разочарования, следя за изгибами их мысли и. метода, читатель, интересующийся вообще историческими занятиями, как бы приобретает себе научный опыт, становится более требовательным и строгим по отношению к чужим историческим работам и создает себе, так сказать, идеал церковного историка, осуществления которого он и ищет повсюду. В этом состоит общеобразовательное значение отмеченного исследования А.П. Лебедева. Солидность научной подпочвы, лежавшей в основе ученых трудов А.П. Лебедева, сама собой ручается за достоинства и большинства* его прочих произведений, ярким доказательством чего и является его первое исследование, относящееся собственно к области церковной истории; это его знаменитая докторская диссертация "Вселенские соборы IV и V века. Обзор их догматической деятельности в связи с направлением школ Александрийской и Антиохийской" (М., 1879). Научная новизна и важность названной диссертации открывается из следующего. Догматическая деятельность Вселенских соборов — это предмет слишком щекотливый, глубоко затрагивающий давно нажитые привычки богословского миросозерцания и прочно установившиеся воззрения. Прежние богословы вообще обходили молчанием этот вопрос и, если почему-нибудь касались его, то их интерес к нему не превосходил стремления дать лишь ряд хронологически упорядоченных фактов. В публике, более или менее знакомой с церковной догматикой, насчет внутренней деятельности соборов царил известный шаблон, правда, и теперь еще не совсем препобежденный: "Являлся еретик, собирались вместе отцы Церкви, единодушно изрекали догмат, ересь посрамлена — и Православие торжествует... проходил момент, опять появлялись еретики, снова собирались отцы и т.д." — к такой краткой форме сходилась вся догматическая задача Вселенских соборов. Всякая попытка взглянуть на вопрос с исторической точки зрения, раскрыть во внутреннем процессе Вселенских соборов момент движения, развития и борьбы многими ревнителями не по разуму рассматривалась чуть ли как не "хула на Духа Св." и представлялась как посягательство на их богодухновенный авторитет**. Отсюда понятно, что нужно было обладать некоторой долей научного героизма, чтобы вопреки господствовавшим предрассудкам, выступить с новым взглядом на историю Вселенских соборов, в котором историческая точка зрения получила полное преобладание. Эта заслуга впервые и выполнена А.П. Лебедевым в его докторской диссертации; она является наиболее ярким доказательством того переворота, который произошел в русской церковно-исторической науке с 60-х гг., и намечает его основные черты; оно любопытно и в том отношении, что представляет собой как бы научное вероисповедание самого автора. ______________________ * Объяснение этому выражению будет дано ниже.
______________________ В основе догматических движений, по взгляду А.П. Лебедева, лежат не случайные причины вроде того, что какому-нибудь неблагомыслящему члену Церкви вдруг вздумалось высказать ересь, а те глубокие волнения, какие переживала интеллектуальная мысль Церкви в эпоху первых четырех Вселенских соборов и которые коренились в различии гносеологических предпосылок выступивших на сцену богословских партий, отражавшихся и на догматическом строе их воззрений. Вопрос об отношении веры к знанию, о правах разума на область религии, о возможности рационального познания религиозных истин — вот вопросы, лежавшие в глубине догматических споров, волновавших собой Церковь в течение полутора столетий, если отвлечь основную идею от множества выражавших его исторических явлений. Этот именно вопрос и разделил всю Церковь на два больших лагеря, школы или направления, из взаимного соперничества которых и объясняются все события, наполняющие собой эпоху первых четырех Вселенских соборов. Древность полна свидетельств в пользу этого разграничения двух направлений; они в достаточной мере исчерпаны и в рассматриваемой диссертации А.П. Лебедева; мы ограничимся лишь необходимым, чтобы напомнить читателю основные мысли этого интересного исследования. Александрийское направление стояло на страже веры и Предания, требовало безусловного подчинения разума истинам религии и не допускало и мысли о каком-либо рациональном исследовании и испытании в религиозной области. Так именно думали и учили по указанному вопросу представители этого направления. Самый ревностный борец против арианства, глава Александрийской школы, Афанасий, рассуждает следующим образом: "Как скоро намеревался я писать и принуждать себя помыслить о Божестве Слова, всякий раз далеко отступало от меня ведение и сознавал я, что в такой же мере остаюсь я позади, с какой думал постигнуть". Признавая полную невозможность лично для себя проникнуть в сокровенные тайны христианства, он внушает и всем прочим полагать предел своей пытливости; он заявляет, что по многим вопросам веры лучше "молчать", чем вдаваться в рассуждения, так как, по его мнению, "что предано вере, то прилично постигать не человеческой мудростью, но слухом веры, ибо какое слово достойным образом объяснит то, что выше естества сотворенного?" Такие же воззрения на отношение разума к вере, пытливости к послушанию проводили и другие представители Александрийской школы*. — Представители Антиохийской школы не знали подобной осторожности в отношении к предметам веры, и открыто провозглашали себя ее испытателями и исследователями. В догматических рассуждениях они руководствовались "правилами диалектики" и свои возражения против никейцев излагали в форме силлогизмов. Аэций, по свидетельству Созомена, очень любил спорить, был дерзок в рассуждении о Боге и употреблял логические и разносторонние доказательства. Страсть к новизне, к оригинальным мыслям в богословствовании, желание сказать веское слово по спорным вопросам составляли их отличительную черту. "Нововведение (у них), — пишет Созомен, — будучи поощряемо похвалами, увеличивалось все более и более; слишком полагаясь на себя и презирая отеческие предания, оно поставляло собственные законы и не хотело мыслить о Боге согласно с древними; изобретая все новые догматы, не переставало прилагать новости к новостям" (IV, 7). Короче говоря, александрийцы были поборниками супранатурализма, в противодействие рационализму, религиозного консерватизма в противодействие религиозному либерализму. Если из их среды вышли блестящие церковные писатели, то, однако же, подобные лица имели в виду не достижение новых результатов в области религии, а просто защиту веры, попираемой неверием, маловерием и суеверием. Напротив, антиохийство — это рационализм или либеральное богословствование. Знание выше веры, вера должна проверяться разумом — вот что провозглашали представители антиохийского** направления***. Различаясь между собой в гносеологических воззрениях, представители Александрийской и Антиохийской школы и топографически устроились на различных местах. Александрийское направление царило в Александрии и вообще в Египте, за ней следовал Рим и Запад, Иллирик (Македония, Ахайя и Дакия) и Иерусалимская церковь. Антиохийство распространилось по Церквам Востока и твердыней его была Антиохия Сирская. Здесь действовала школа, основанная в конце III в. пресвитером Лукианом, из которой вышли наиболее видные представители антиохийской оппозиции, занявшие видные кафедры на Востоке. Здесь же более всего создавалось и догматических арианских определений; догматы арианства здесь возникали и отсюда распространялись. Константинополь, столица Империи, Ираклия, страны Сирии, Фракии, Азии и Понта — вот области, где обосновалось антиохийское направление. ______________________ * См.: Лебедев А.П. Вселенские соборы IV и V в. Сергиев Посад, 1896. 2-е изд. С. 52-55.
______________________ Первоначально оба эти направления выступали в своей принципиальной и фактической противоположности и много раз обменивались взаимными анафемами, но затем, по мере ослабления борьбы и удаления с поля деятельности главнейших вождей, противники начинают ближе вглядываться друг в друга, понимать обоюдные недостатки; строгое арианство мало-помалу исчезает, взаимное нерасположение ослабевает, и в Церкви к 60-70-м гг. IV в. воцаряется мир. Что же вынесли для будущего боровшиеся партии из этих продолжительных споров? — "Формулы арианства теряют свой кредит в Церкви. Но остается от этих движений, этих споров нечто, и это нечто переживает арианство, достается в наследие последующим поколениям истории. Это нечто не было ни еретическим, ни вредоносным, ни опасным для веры, ни антихристианским. Было оно характеристической чертой известных кружков, импульсом к догматическому развитию Церкви, поощрительным началом к раскрытию истин христианского ведения. Лучшие стороны в арианстве пережили самое арианство. Осталась от него религиозная впечатлительность или чувство восприемлемости к вопросам веры, неудержимая жажда истины, готовность искать и утверждать ее, бороться за истину в случае нужды и не уступать... Мысль богословствующая у них не хотела довольствоваться хотя бы самыми возвышенными словесными формулами, в которых выражалась вера церковная. Они хотели, чтобы эти формулы говорили не слуху и сердцу, но и разуму человеческому. Они хотели привести в согласие веру и разум — требование, которое всегда будет предъявлять человек, пока живо человечество... Арианство создало то, что называется направлением. Отказавшись от ереси, это направление вошло в течение богословского развития Церкви в качестве православного направления. Оно приютилось в Антиохии, затем в Константинополе, — в местах, где ранее жило арианство, — и простирало свое влияние на округи, какие позднее стали называться патриархатами Антиохийским и Константинопольским. Это есть направление антиохийское, поскольку в нем удержались принципы и стремления, отличавшие по преимуществу Антиохийскую церковь в эпоху арианства, и ему принадлежало будущее"*. — Что касается общества противников ариан — православных, — то представители его не могли извлечь из борьбы с арианством никаких полезных уроков. Их основная точка зрения, что веру не должно проверять разумом, что вера выше разума, не нуждалась и не терпела исправлений... Интерес к религиозному знанию был и оставался у них посредственным. Орудием мысли они пользовались лишь тогда и настолько, когда и насколько вызывала к тому борьба с врагами веры. Они не чуждались науки, но и не отдавались ей... Центром, где сосредоточились силы этой партии, была Александрия и сопредельные ей страны, а за нею Рим, а потому и направление это называется александрийским, поскольку оно было выражением тех принципов и стремлений, какими отличались в богословствовании церковь и школа Александрийская. Направление это долго живет в истории, не сливаясь с антиохийским, но история его траурная**. — Таков исторический и научный результат, извлеченный из анализа тринитарных споров IV в. ______________________ * Торжеством этого направления в Церкви и был II Вселенский Константинопольский собор 381 г. и изданный им Символ.
______________________ Наступил V в., и возникли христологические споры. Но всматриваясь в соотношение партий, в защищаемые ими принципы и идеалы, историк замечает, что изменился только предмет состязаний, а не участвующие в них силы. Даже топография действующих направлений осталась та же самая. Но предоставим слово самому А.П. Лебедеву: "Как во времена арианских споров, так и теперь во главе противников несторианской ереси стояли Александрийская церковь и ее архиепископ Кирилл. Александрийские или, точнее, египетские епископы на III Вселенском соборе заявляли: "От египетских епископов требовать отчета в православной вере излишнее дело, ибо всякому очевидно, что мы следуем вере святейшего Кирилла". Как и во время арианских споров, Римская церковь взяла ту же сторону. Кирилл писал в Рим, разъясняя дело, просил содействия папы — и легко получил желаемое. Папа склонился на сторону Кирилла и вместе с собой склонил всю Западную церковь. Как и в эпоху Никейского собора, иллирийские страны, под влиянием ли пап или под влиянием Александрийской церкви, объявляют себя за учение, которое раскрывалось и доказывалось Кириллом. Македония и весь Иллирик подали голос на соборе заодно с Римом. Иерусалимская церковь, как и в IV в., без всяких колебаний встала на стороне александрийского учения". Даже Анкира, эта отдаленная от Александрии местность, в лице своего епископа Феодота, заявила себя деятельным сотрудником Кирилла, как и Маркелл Анкирский в IV в. считался сторонником Афанасия и значился в рядах никейцев, но любопытно, что тот и другой епископ под конец своей жизни сами вдаются в ересь и впадают в противоположную крайность. — С другой стороны, несторианство воцарилось в тех же местностях, где ранее процветало арианство. Центром его была та же Антиохия, откуда и вышли все вожди несторианского движения. Сам Несторий был сначала пресвитером-катехетом Антиохийской церкви; Иоанн, архиепископ Антиохийский, объявляет себя другом Нестория и, перечисляя главных епископов своего округа, замечает о них, что они относятся, как и сам Иоанн, с любовью к Несторию и его дело считают собственным делом. Константинополь и теперь является местом, откуда повсюду раскидываются тенеты несторианства, и сам виновник спора занимает столичную кафедру. Ираклия, сирийские, азийские и понтийские епископы также держат сторону Нестория. Географическая параллель выходит полная"*. Та же самая параллель наблюдается и в области гносеологических предпосылок. Александрийская школа и в несторианских спорах твердо настаивает на своем уже известном нам из истории арианских движений тезисе: "Верь чуду (искупления) и не испытывай умом совершившегося", антиохийцы же требуют "исследования и испытания догматов", стремятся разъяснить истину "посредством предложений и решений". Этому гносеологическому параллелизму соответствует и параллелизм догматических идей. Как в арианстве антиохийская богословская мысль склонялась к тому, чтобы раздельно и неслиянно представить себе ипостаси Св. Троицы, так и в христологии она направлялась к тому, чтобы оттенить и отчетливо представить момент различия естеств во Христе. И Александрийская школа шла по аналогичному с IV в. пути: как там она защищала субстанциональное единство ипостасей Св. Троицы, так здесь, в области христологии, оно проповедует физическое единство естеств во Христе**. ______________________ * Там же. С. 148-151.
______________________ Рассматриваемая с принципиальной стороны дальнейшая история христологических споров, как она изложена у А.П. Лебедева, приобретает философско-теоретический интерес лишь постольку, поскольку она дает видеть, какое из этих направлений возобладало над другим и приобрело окончательную победу в Церкви. III Вселенский собор, составившийся главным образом под влиянием александрийского направления, не внес никакого вклада в догматический прогресс Церкви. Как известно, собравшиеся в Ефесе епископы разделились на две партии: александрийскоримскую и антиохийскую, и все их собственные старания и попытки, исходившие от императорской власти, соединить их в один единодушный собор, окончились ничем. Никакого догматического определения Ефесский собор не издал и начатых споров не окончил*. Таким завершением и окончанием поднятых Несторием споров и явилась антиохийская уния 433 г., когда антиохий-ский Символ был признан точным вероизложением церковного учения как Кириллом и его сторонниками (александрийское направление), так и партией Иоанна Антиохийского, и догматический анализ этого Символа показывает, что в нем слились в одно гармоническое целое лучшие элементы александрийской и антиохийской христологии. Уния могла бы составить собой основу церковного единства, если бы против нее не выступили фанатические почитатели Кирилла, видевшие в согласии его на унию измену Православию и возвращение в несторианство**. Протест раздался со стороны Египта: со вступлением на Александрийскую кафедру преемника Кирилла Диоскора монофизитство, т. е. учение об одной природе Христа по Воплощении, возобладало в Египте, и Ефесский собор 449 г., получивший в истории название "Разбойничьего", — это карикатурное воспроизведение Ефесского собора 431 г. в его Кирилловой половине, — явилось полным торжеством александрийского направления в его исключительных, дошедших теперь уже до крайностей, особенностях. ______________________ * Указ. соч. С. 175-179.
______________________ В чем состояла догматическая деятельность этого собора? Единственным догматическим определением собора 449 г. было безусловное запрещение входить в какие-то ни было новые изыскания в области веры. Диоскор сам развивает мысль перед собором, что для веры достаточно тех разъяснений, какие уже сделаны, что Церковь не имеет права излагать веру в новых определениях, что не следует делать никаких изысканий в области веры, что все это грозит опасностью для веры. И собор, с восторгом приветствуя эти взгляды своего председателя, единогласно постановляет: "Если кто изменит (веру, т.е. установленный ранее порядок мыслей), да будет анафема; если кто переделает, да будет анафема; проклят тот, кто прибавляет; проклят тот, кто убавляет; проклят тот, кто обновляет!" "Собор, — замечает проф. Лебедев, — очевидно, стоял на точке зрения того консерватизма, от которого нельзя ожидать добра. В речах собора слышится неумолимый приговор над естественными стремлениями человека изучать веру, толковать писания, разъяснять догматы... Монофизиты жили не настоящим, но прошлым — они были подобны тем "старухам" (выражение, взятое автором из сочинений св. Кирилла Александрийского, — С. 269), которое любят поучать новое поколение, указывая "золотой" век в далеком прошлом, и отрицают значение новых идей и новых явлений. Что было бы с Церковью, с наукой, с разумом человеческим, если бы узкие, отсталые воззрения "Разбойничьего" собора восторжествовали?! Александрийское богословие стало вырождаться, наступали его последние дни"*. ______________________ * Там же. С. 218-219. ______________________ Халкидонский собор 451 г. и его догматическая деятельность привлекает к себе особое внимание автора: он с видимым удовольствием и нескрываемой симпатией следит за каждым актом его догматического творчества, дает тонкий и неподражаемый анализ его деяний и приветствует каждый его шаг, идущий навстречу веры и науки*. В Халкидонском соборе он усматривает окончательное завершение, итог всей догматической работы, выполненной богословской мыслью, начиная с Никейского собора, и окончательные результаты его формулирует следующим образом. В IV и V вв. шел неумолкаемый спор между христианскими школами — Александрийской и Антиохийской — о том, в каком отношении разум человеческий должен стоять относительно исследований истин веры, догматов Церкви. Александрийская школа высказывалась на этот счет осторожно; она опасалась исследований в области религии; религиозную область она ставила неизмеримо выше тех условий, при которых способен действовать человеческий разум. Иначе смотрела на дело Антиохийская школа. Она не устранялась от исследований и изысканий, пытливости в вопросах веры. Разуму она доверяла великую миссию изъяснить истины веры для мышления человеческого; в этих стремлениях она иногда заходила далеко... На какой точке зрения стояли представители Халкидонского собора? — Свое истинное воззрение на необходимость, пользу и невозбранность догматических изысканий и разъяснений в Церкви собор прекрасно выразил в речи, с которой он по заключении своей деятельности обратился к императору. Оратор (имя его неизвестно) выступает здесь с энергичной полемикой именно против того предрассудка, что были и есть люди, которым представляется делом незаконным и непозволительным терпеть какие-нибудь изложения веры, кроме никейского, и рядом исторических примеров доказывает, что никогда и никем не запрещалось вопреки врагам веры делать надлежащее раскрытие догматов, что свобода богословского исследования может иметь свое законное место и в области религии. Приводя изречения Никейского символа о Божестве Сына Божия и Духа Св., он указывает, что многие пункты вероучения, изложенного в Символе, подвергались спорам, еретическим лжетолкованиям; появились учения Маркелла, Фотина, македониан: Никейский символ оказался недостаточным, чувствовалась нужда в новом вероизложении — и таким образом возник Константинопольский символ. На этом дело, однако, не остановилось; Никейский символ не предотвращал таких заблуждений, как аполлинаризм, несторианство и евтихианство, — и вот для раскрытия догматов и разъяснения истины появляются многочисленные сочинения св. отцев, — таких, как Василий Великий, папа Дамас, Афанасий Великий, Кирилл Александрийский, мудрый Иоанн, епископ Антиохийский, Прокл, Лев Великий, — сочинения, к которым нужно относиться с величайшим уважением, а отнюдь не говорить, что они излишни или не надобны, и которые имеют такое же право на существование, как и Никейский символ. Вывод, следующий из этих исторических данных, понятен сам собой: "Если кто в настоящее время, — заявляет оратор от лица собора, — предлагает остановить свободу (άδείαν) желающим защищать веру, то пусть это распоряжение он узаконит относительно еретиков, чтобы они оставили неправду, а не пастырям защищение. Пусть знают, что нам не запрещено выражать свои мысли, свое исповедание под одним условием: оно должно быть сообразно с учением отцев". — Итак, мы видим, что Халкидонский собор вошел в точнейшее обсуждение вопроса об отношении человеческой мысли к религии и разрешил, не только не устранив прав мысли человеческой на разъяснение догматов, но даже призывая его к подобной задаче... Шестьсот отцев собора Халкидонского навеки благословили богословскую науку и ее дело**. ______________________ * Ему посвящены С. 232-264.
______________________ Но если в обеспечении прав разума на исследование религиозных вопросов Халкидонский собор пошел навстречу постоянным стремлениям Антиохийской школы, то в своем догматическом определении он встал на примирительный путь. Он не дал предпочтения ни богословским воззрениям Александрийской школы, ни антиохийским тенденциям в области догматики, он примирил оба эти течения и слил их в одно учение. Два богословских направления, которые доныне выступали одно против другого, в Халкидонском вероопределении братски примирились, и из двух родов богословствования возникло одно богословствование, в котором каждая партия видела отпечаток дорогих для нее стремлений и убеждений*. Так закончилась история Александрийской и Антиохийской школ. ______________________ * Там же. С. 278. ______________________ Мы проследили лишь одну принципиальную сторону диссертации А.П. Лебедева и оставили в стороне ее историческую подпочву, но и она заслуживает внимания. Каждый теоретический тезис здесь подтвержден рядом исторических фактов и свидетельств, подобранных с замечательным искусством и убеждающих читателя не количеством, а своим качеством, и с такой обстоятельностью, что дополнить их новыми более или менее ценными данными становится невозможным. Тонкость анализа, способность исторической наблюдательности и широта общего взгляда, с какой рассматриваются здесь исследуемые вопросы, являются отличительными особенностями всей диссертации. Антиохийская уния и Константинопольский собор 448 г., происходивший под председательством Флавиана против Евтихия, здесь впервые получили научную обработку и поняты в своем историческом значении. Особенно неподражаемы страницы, посвященные истории составления Халкидонского вероопределения (как, впрочем, и весь отдел о Халкидонском соборе), где в ярких красках изображены назойливые старания представителей Александрийской и Антиохийской школ дать при помощи какого-либо термина или союза (два естества (ант.), из двух естеств (алекс), в двух естествах (Халк. соб.)) преобладание своим воззрениям, — страницы, наглядно свидетельствующие, что догматические определения соборов не навязывались Церкви откуда-либо извне и не брались из какой-либо заранее готовой сокровищницы веры, а являлись плодом усилий богословской мысли, поскольку ее результаты признавались на соборах соответствующими догматическому учению Церкви. Вообще отдел диссертации, обнимающий собой историю христологического вопроса, является самым ценным вкладом в церковно-историческую науку, и доныне не воспользован и не заменен ни в русской, ни в западной церковно-исторической литературе. Сама мысль об александрийском и антиохийском направлениях в древнецерковной литературе, лежащая в основе диссертации А.П. Лебедева, не была безусловно новой; впервые она намечена Бауром и каким-то удивительным путем вошла в учебники по церковной истории Гасса (рус. пер. Соколова. С. 177, 209 и сл.) и даже Е. Смирнова. Но уже у самого Баура она имела ограниченный смысл: она прилагалась только к истории древней церковной литературы и не сопровождалась никакими другими комбинациями. Не то мы встречаем в сочинении А.П. Лебедева: он придал ей совершенно новое значение. Он первый в науке дал более или менее исчерпывающую характеристику этих школ, указал на гносеологический принцип, как основное различие их, и провел его последовательно по всем проявлениям их в теории и жизни. Так, например, противоположность между спорившими партиями в эпоху арианских движений далеко не ограничивалась одной гносеологией. Она проникала во все области взаимных отношений, сказывалась во всех затронутых жизнью вопросах. Их обоюдные взгляды на Никейский символ, представлявший собой торжество александрийского начала в богословии, были до крайности различны. Насколько высоко ценили это вероизложение александрийцы, считая его неизменным и навсегда данным правилом веры, настолько подозрительно относились к нему антиохийцы, не видевшие нужды привязываться к его букве и заявившие о себе творчеством новых Символов. Различие сказывалось и в обсуждении назревавших к середине IV в. вопросов о Божестве и человечестве во Христе и о Св. Духе и, наконец, оно выражалось и в неодинаковой почтительности в отношении к папскому престолу*. То же отчасти наблюдалось и в христологических спорах. Понятие школы под пером А.П. Лебедева, по сравнению с Бауром, таким образом, значительно расширилось: оно стало обнимать собой не только литературное явление известного порядка, но и целое направление, выступающее со своими определенными и строго очерченными воззрениями и заявляющее о себе энергичной борьбой в жизни. Еще важнее в научном отношении было то, что он первый приложил эту идею к истории Вселенских соборов и с этой точки зрения выяснил все их особенности, вследствие чего как догматическая деятельность соборов, так и последующая история их определений** введена была во внутреннюю связь с основными течениями церковной жизни, получила разумный и высший смысл, какого она не имела еще ни в одном исследовании, посвященном истории Вселенских соборов***, и понята как исторически необходимое проявление интеллектуальной энергии богословской мысли членов Церкви, направленной на разъяснение христианского учения. ______________________ * Подробности см. на С. 57-109 указ. соч.
______________________ Заслуживает также внимания основная тенденция, отмеченная выше, красной нитью проходящая через всю диссертацию и выражающая как бы научное вероисповедание автора, — это защита прав человеческого разума на познание, разъяснение и истолкование высших истин религиозной веры. Во все рассуждения автора, относящиеся к далекому прошлому, она вносит жизненную струю, особенно ценную не только для годов, отмеченных на первом издании его сочинения, но и для нашего времени, когда права человеческого разума на религиозную область часто попираются, и придают ему вечный и неувядающий оттенок. Эти права — непоколебимы; они защищены авторитетом Вселенских соборов, голосом всей Церкви. Долговременный полуторавековой спор между Александрийской и Антиохийской школами, когда со стороны первой были исчерпаны все средства обойтись без помощи разума, остаться лишь на почве неизменного Предания оказались бесплодными и привели лишь к заблуждению и еретичеству (монофизитство и собор Диоскора 448 г.), окончился в пользу разума*, и "шестьсот отцев Халкидонского собора навеки благословили богословскую науку и ее дело". ______________________ * Ограничения этого тезиса см. на С. 109, 241, 273 указ. соч. ______________________ Появление диссертации А.П. Лебедева в печати было торжеством историко-критического начала в русской церковно-исторической науке, до сих пор почти совсем отсутствовавшего в ней. Вместо прежнего, шаблонного, сухого изложения фактов, в ней каждое историческое явление, свидетельство или изречение древнего писателя подводилось под известную рубрику и становилось выражением общих течений, отражавшихся на всей догматической жизни Церкви. Историк здесь не подчинялся внешнему насилию фактов, но самые факты, подвергнутые анализу, под пером ученого слагались в стройную комбинацию, необходимо приводили и его самого, и читателя к определенному, логически обоснованному выводу, и история прошлого становилась не просто хронологически упорядоченным рядом событий, а картинным и художественным воспроизведением самой жизни. Историк говорил лишь то, на что уполномочивали его факты, но самый метод исследования этих фактов изменился; не каждое историческое явление, случайно входящее в обиход ежедневной жизни, привлекало к себе внимание историка, но лишь то, которое после строгой критической оценки признавалось имеющим более или менее общий смысл и проявляющим в себе определенное направление жизни в изучаемой области. История обращалась в науку, основывающуюся на индуктивном обобщении реально данных фактов, должна была отбросить всякие посторонние тенденции и опираться только на фактическую почву, восстановляемую при помощи критических источников. Вот то новое, что было внесено проф. Лебедевым в русскую церковно-историческую науку и что служило руководящим принципом всей последующей его научной деятельности. Какими благотворными результатами отразился этот историко-критический метод на его истории Вселенских соборов IV и V вв., — это мы видели, а теперь посмотрим, как была встречена его диссертация читающей публикой. Вполне естественно, что сочинение, выступающее с новыми взглядами на такой важный и авторитетный предмет как Вселенские соборы и их история, вызвало к себе всеобщий интерес в богословских кругах и было подвергнуто публичной критике, — ясный знак, что оно затрагивало живые интересы времени. Люди, дорожившие успехами русской церковно-исторической науки, с восторгом приветствовали его, но зато тем рьянее поднялась против него консервативная клика, увидевшая в новой диссертации чуть не колебание всех основ Православия. Против автора диссертации раздались обвинения во всевозможных заблуждениях, какие трудно совместить в одной голове. Упрекали его и в том, что, будто бы, по его суждению, ариане были истинными двигателями богословской науки и во всех отношениях шли впереди православных, и в том, что Кирилл Иерусалимский в его изображении оказался арианином, а Диоскор — истинно православным мужем, и в том, что, по мысли автора, церковное учение есть соединение ереси с Православием. А.П. Лебедев был провозглашен последователем Тюбингенской школы и Баура. Послышались призывы "к обузданию": потребовал и,"чтобы само начальство взяло от автора право называться доктором богословия и осудило его диссертацию; высказывалось даже желание отдать все дело на суд восточных патриархов в том предположении, что Русская церковь в лице Св. Синода впала в заблуждение, признав автора доктором богословия...* На личной судьбе автора эта придирчивая критика и инсинуации по адресу высшего начальства отразились мало — разве только тем, что он вместе с некоторыми другими членами академической корпорации был причислен к подозрительным по своему направлению писателям... Но его диссертация наследовала довольно печальную участь в ряду произведений русской церковно-исторической науки, хотя далеко не одинокую. Уже в синодском указе об утверждении его в степени доктора богословия заглавие его диссертации дипломатически было умолчено; в семинарские библиотеки она долго не допускалась, и еще в инструкции, изданной Св. Синодом в 1889 г. о правилах, какими должны руководиться советы Академий в деле присуждения магистерских и докторских степеней, высказывалось порицание по адресу таких исторических сочинений, в которых события церковной жизни в своем ходе и развитии объясняются только связью причин и действий, выходящих из одних человеческих действий и стремлений (?), из движения страстей, из побуждений честолюбия и властолюбия (точно ангелы, а не люди действовали в прошлой истории Церкви!), из влияния господствующих в данное время школ и направлений, вследствие чего многие церковно-исторические события выставляются в неправильном виде, — как, например, в одном сочинении изъяснялось, что Вселенские соборы в своих определениях подчинялись влиянию то той, то другой богословской школы, смотря по тому, какая из школ одерживала перевес между представителями собора. Вот и пиши тут историю!** ______________________ * См. его статью "К моей учено-литературной автобиографии" / / Богословский Вестник. 1907. Июнь. С. 408-417.
______________________ Но ни инсинуации по адресу высшего начальства, ни нелепые обвинения, вызванные его диссертацией, не ослабили учено-литературного рвения А.П. Лебедева, и он продолжал одаривать русскую науку рядом новых и новых исследований по самым разнообразным вопросам. Вскоре же после издания истории IV и V вв. он опубликовал свое новое произведение (1885 г.): "Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине Великом", вышедшее теперь уже третьим изданием (1904 г.). Идеи, какие намечены были уже А.В. Горским в своих лекциях и подверглись суровому протесту со стороны митрополита Филарета, здесь нашли свое полное осуществление. Книга и открывается именно изложением причин гонений, которые разделяются на государственные, религиозные, или религиозно-политические, и общественные (С. 5-36). Затем исследуются эдикты императоров, направленные против христиан, определяется их подлинность, объем применения и преследования христиан изображаются все в возрастающей степени по своей широте и интенсивности, начиная от Траяна и кончая Диоклетианом. Изложение истории гонений сопровождается художественными характеристиками выступающих здесь государственных деятелей Рима, как Плиний, Марк Аврелий и Диоклетиан, анализом их политических идеалов и объясняемого из этих идеалов отношения их к христианской религии. Вторая часть занимается так называемыми толерантными указами относительно христиан, содержавшими в себе более или менее благосклонные распоряжения императоров и обеспечивавшими юридическое положение их в Империи. Читатель здесь наглядно созерцает те постепенные шаги, какие делает христианство по пути приобретения прав на более или менее безобидное существование в Римской империи, пока не доходит до времени правления Галерия и Константина Великого, когда христианство провозглашается государственной религией. Личность первого христианского императора вызывает к себе особые симпатии автора, и защите идеальных качеств его характера он посвятил целый ряд статей*. Все исследование опирается на непосредственное изучение источников и той обширной западной литературы**, какая существовала уже ко времени его издания, и если с тех пор несколько и пополнилась, то только малозначительными специальными работами. Историко-критический метод здесь получил полное свое применение: акты и легенды, окружающие собой древние рассказы о мучениках, подвергаются серьезной критике, устанавливается их подлинность или подложность и из подделанных актов извлекается зерно истины. И так называемые гонители христианства здесь получили свою надлежащую историческую оценку: они описываются не как отъявленные враги рода человеческого или чудовища безумия и разврата, но как люди высоких государственных качеств и политических идеалов, в преследовании христиан видевших государственную пользу. Для тех годов, в какие оно появилось, оно по своему научному методу, оригинальной постановке дела казалось чем-то новым, неслыханным доныне в русской церковно-исторической литературе. Оно было приветствовано одобрительными отзывами печати, и сам обер-прокурор Св. Синода отметил его в своем всеподданнейшем докладе как явление, выдающееся в богословской литературе. С точки зрения современной постановки вопроса можно предъявить к нему некоторые возражения: во-первых, против распорядка гонений по эдиктам, причем всех гонений насчитывается ровно пять, — хотя сам автор замечает, что точное число эдиктов осталось неизвестным для нашего времени, и что христиане терпели преследования и в царствование наиболее благосклонных к ним императоров; во-вторых, против выделения так называемых толерантных указов от эдиктов, вызывавших преследования, нарушающего историческую последовательность и связность. Но ясно, что оба эти возражения касаются лишь внешней координации исследуемого материала и не затрагивают существа дела. По научным же достоинствам своего содержания оно стоит на одном уровне со всеми имеющимися на Западе исследованиями этой области и с выводами его должен считаться всякий, желающий работать на одном с ним историческом поле, а для русской церковно-исторической науки оно останется, по-видимому, надолго незамененным. Успех и распространенность этого сочинения среди читающей публики свидетельствуются уже тем, что оно вышло третьим изданием. ______________________ * Таковы статьи: Обращение императора Константина Великого к христианству (Душеполезное Чтение. 1887, 1); Разбор попыток доказать, что Константин Великий не был христианином (Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения. 1885, 1); Голос протестантского ученого в защиту Константина Великого (Там же. 1886, 1); Император Константин Великий в частной жизни (Душеполезное Чтение. 1886, 1); Новые споры по старому вопросу из истории жизни Константина Великого (Православное Обозрение, 1890, 1); Новая немецкая книга о Константине Великом (Богословский Вестник. 1893). — Против идеализации Константина Великого, конечно, можно много спорить.
______________________ * * * Необходимой параллелью, дополняющей отмеченные сейчас работы "Вселенские соборы IV и V в. Обзор их деятельности в связи с направлениями школ Александрийской и Антиохийской", "История четырех последних соборов" и "Эпоха гонений", является самый последний серьезный труд проф. Лебедева, изданный в 1905 г. под заглавием "Духовенство древней Вселенской Церкви (от времен апостольских до IX в.) (исторические очерки)". — 494 стр.* Составление такого труда, по-видимому, не входило первоначально в намерения самого покойного ученого. По крайней мере, в плане полного издания его сочинений, преднамеченного им в 1898 г. при печати первого тома, такой книги не значилось, и только из общего заголовка, приложенного к новому исследованию, читатель узнает, что оно должно представлять собой тот десятый том, который ранее предназначался "для небольших церковно-исторических сочинений научного содержания", так и не появившихся в печати. И он не возник, как deus ex machina: он представляет собой плод долговременных занятий и усидчивого труда, и только нужно удивляться, почему так долго автор скрывал в своей голове те сокровища церковно-исторического познания, о которых свидетельствует каждая глава названного исследования. Само заглавие сочинения: "Вселенское духовенство" слишком обще и неопределенно, чтобы дать читателю или покупателю ясное понятие о богатстве его содержания. Правда, главным предметом, около которого вращается исследование, является именно вселенское духовенство — его умственное, нравственное и материальное состояние во всех тех перипетиях, какие эти стороны жизни пережили в течении девяти веков. Но здесь же мы видим и полное изображение истории иерархии от времен апостольских до окончательного образования епископата во всей полноте присущих ему и доныне прав, и достаточно объемистый очерк по истории духовного просвещения вообще. Книга о вселенском духовенстве древней Церкви стремится, таким образом, охватить во всей широте всю ту совокупность фактов, которая обнимает собой так называемую внутреннюю жизнь Церкви**, и достигает этой цели в совершенстве. Первый отдел (С. 1-104) знакомит читателя с организацией духовных должностей в первенствующей Церкви: здесь речь идет о харизматических учителях I и II вв. — апостолах, пророках и учителях, о взаимоотношении епископа и диакона в древней Церкви, о положении тогдашних пресвитеров, о происхождении и судьбе низших должностей: чтецов, иподиаконов, аколуфов, экзорцистов и остиариев. Но это не простой перечень должностей, но их история: каждая должность рассматривается в своей первоначальной простоте, прослеживается ее постепенное развитие и указываются причины тех или иных перемен, какие постигают их уже к началу III в. Отдел опирается на новые открытия в области древней церковной истории и в особенности в сфере церковного управления, которыми было так богато последнее время. Эти открытия не только внесли существенную перемену в прежние взгляды на происхождение церковной иерархии, но совсем устранили их и на их место поставили совершенно новые явления, показывающие, что история церковной иерархии далеко не так проста, как обычно представляли ее ранее, что напротив, еще в древнейшую пору своего существования она в своем развитии претерпела значительные изменения. Харизматические учителя, стоявшие наверху церковной жизни и руководившие ею, по крайней мере, до середины II в., особое положение диакона и чтеца в древности и роль пресвитериата***, — все это раскрыто здесь с должной выпуклостью и подтверждено научными данными. Специалист, внимательно следящий за развитием западноевропейской науки, конечно, здесь найдет мало нового для себя, но он должен помнить, что на русском языке у нас пока ни слова не сказано об этой новой комбинации древней истории Церкви в отношении к ее управлению и что здесь впервые отдельно изученные факты и документы связаны в одну стройную и цельную картину. ______________________ * К сочинению приложены два этюда: "Вселенские миссионеры II в. и их преемники" (С. 455-465) и "Происхождение актов Вселенских соборов" (С. 465-494).
______________________ Второй отдел (С. 105-244) трактует о церковных властях. Он открывается изображением тех идеальных отношений, какие первоначально царили в Церкви между пастырем и паствой, когда участие мирян было обычным явлением, защищаемым и практикуемым лучшими пастырями, когда любовь и равенство царили в епископии и всякому честолюбию со стороны церковной власти не было места. Изображая, далее, постепенное возвышение епископата внутри его собственной епископии, автор указывает все мероприятия*, при помощи которых епископы вырыли ту пропасть, какая и теперь отделяет их от мирян, пока епископат, постепенно сорганизовавшийся в митрополии и патриархии, не усвоил себе всю полноту церковных прав и из пастырей древней Церкви сделался иерархией в собственном смысле, т.е. священноначалием Церкви. История митрополитства и патриаршества изложена на основании новых исследований и принято во внимание влияние политического строя Римской империи на выработку системы церковного управления. Особенно любопытны данные, приведенные в главе об историческом развитии римского приматства, из которых видно, что сама Греческая церковь немало содействовала утверждению епископа Римского в той мысли, что он действительно есть высший епископ. ______________________ * Здесь заслуживают внимания страницы (135 и сл.), обозревающие историю вопроса о браке и безбрачии духовенства в древней Церкви. ______________________ Отдел третий охватывает бытовую сторону жизни древне-вселенского духовенства, его умственное, нравственное и материальное состояние. Люди, знакомящиеся с положением духовного просвещения в древней Церкви по учебникам, отмечающим лишь выдающиеся случаи древнецерковного просвещения, или по научным диссертациям, посвященным изучению наиболее крупных деятелей и богословов древности, легко могут впадать в иллюзию, что духовное просвещение действительно стояло тогда на высокой ступени развития и отличалось общедоступностью и общераспространенностью. Факты, приведенные в рассматриваемом исследовании А.П. Лебедева, ведут к совершенно противоположным заключениям. Они показывают, что древняя Церковь не только не поощряла заведения общеобразовательных школ для изучения богословия и христианской религии, но и смотрела на них с явным нерасположением. Она боялась, чтобы таким путем не повредить чистоте Евангелия и не внести в свою сферу мирской элемент, и в этой боязни оправдывалась наличной действительностью. Первыми основателями богословских школ оказались еретики — Маркион и артемониты, действовавшие в Риме, и так как единственной их целью служила защита своего учения и борьба против признаваемой Церковью веры, то и предстоятели Церкви стали относиться подозрительно не только к этим чисто еретическим школам, но и ко всяким затеям подобного рода. Можно думать, что некоторое время в церковных кругах термин "школы" служил даже ругательным термином, употребляемым лишь с целью опозорить противника. Так, известный антипапа Ипполит обвиняет своего противника, епископа Римского Каллиста, в том, что он отделился от Церкви и основал свое училище (διδασκαλείον), очевидно, полагая, что завести школу значило не что иное, как отторгнуться от Церкви. Тем не менее, богословские школы существовали в древней Церкви — и автор с особой внимательностью и подробностью останавливается на истории известных Александрийской и Антиохийской школ, постановке в них обучения, главных деятелях и лицах, получивших там образование, — но общее положение дела от этого не изменялось. Инициаторами их были не духовные лица и не Церковь вообще, а частные мирские люди, видевшие в служении науке задачу своей жизни. Известно, что Климент и Ориген всю свою жизнь провели в борьбе со взглядами, неблагоприятствовавшими развитию училищного дела, и в защите пользы и необходимости изучения христианами языческих наук, а в особенности — философии, и Лукиан, основатель Антиохийской школы, этот "признанный святой и непризнанный учитель", некоторое время стоял вне общения со своей местной Церковью. В IV и середине V в. та и другая школа воспитала в себе ряд блестящих деятелей, но эти деятели были лишь случайными метеорами на общем тусклом небосклоне древнего духовного просвещения. Правда, лучшие люди IV и V столетий, как Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, предъявляли самые высокие требования к образованности высших пастырей и горячо опровергали все бывшие в их время в ходу возражения против необходимости научного образования для пастыря, но большинство тогдашних епископов в странном самообольщении ничего не хотели и слышать о каких-либо требованиях относительно умственного развития, коль скоро им сообщена благодатная сила, которая, по их разумению, должна заменять естественную развитость ума и, конечно, ...не заменяла. Древневосточная церковь, как и Греко-Византийская вообще, не принимала на себя заботы об устройстве христианских школ и действительно не имела таких заведений, какие специально служили бы к образованию будущих пастырей Церкви. Она не была притязательна по части образованности лиц, поставленных даже в высшие духовные чины, и ограничивалась очень немногим. Так, 2-е правило VII Вселенского собора предписывает: "Кто посвящается во епископа, тот должен в совершенстве (т.е. наизусть) знать Псалтирь, чтобы он мог поучать подчиненных ему клириков (?); также должно испытать его, умеет ли он с рассуждением, а не бегло лишь читать св. правила, Евангелие, Апостол и все Св. Писание и учить порученный ему народ", причем под учением имелось в виду простое изъяснение христианских истин по образцу св. отцев. Гражданское законодательство в вопросе о богословском образовании пастырей также не идет дальше церковного. Юстиниан требовал от избираемого в епископы устно изложить главные истины веры, уметь произнести наизусть слова, читаемые при совершении крещения, Евхаристии и других таинств, и знакомства с церковными правилами, — конечно, не научного законоведения, а лишь в смысле знания необходимых практических церковных постановлений. Хотя, таким образом, требования к поставляемому в епископы не превышали простой грамотности и начитанности, однако уже в первой половине V в. историк встречается с поразительными фактами невежества в духовном сословии. Так, на III Вселенском соборе обнаружилось, что двое пастырей — священник и хорепископ — не умели писать, не могли даже в собственном прошении начертать букв своего имени и звания, а на соборе в Ефесе 449 г. такими невеждами оказались даже двое епископов. Историк Феодор Чтец свидетельствует, что Константинопольский патриарх Геннадий, живший около середины V в., "никого не рукополагал, кто не знает Псалтири", — следовательно, уже в это время священника считали достаточно образованным, если он едва-едва отличался от человека совсем безграмотного. Таково было образование духовенства древней Церкви, взятого в общей массе, по исследованию А.П. Лебедева. В характеристике нравственного состояния древней Церкви (С. 321-390) автор исходит из принципиальной точки зрения, устанавливаемой на основании древних канонических документов (Апостольские постановления) и сочинений выдающихся епископов древней Церкви (например, Иоанна Златоуста) и, обрисовав идеал пастыря, осуществления которого желали видеть в духовенстве лучшие его представители, применяет его к оценке тех фактических данных, относящихся к изучаемому вопросу, какие предлагает в распоряжение историка древняя церковная литература. Первые два века христианства, как этого и следовало ожидать, особенно были богаты образцами высоконравственного поведения и пастырской ревности по вере, доходившей до героизма, но уже с середины III в. начинают раздаваться порицания в корыстолюбии по адресу епископов, которые, оставляя свои кафедры, скитаются по чужим областям, не пропуская торгового дня ради корыстной прибыли, и завладевают братскими доходами, отдавая их взаймы, чтобы воспользоваться процентами. Обличение епископов в корыстолюбии, в погоне за наживой, в любви к пресыщению и пиршествам являются обычными уже в эту раннюю эпоху христианской истории. Образец крайней испорченности духовенства автор указывает в лице известного Павла Самосатского, епископа Антиохийского, и по поводу его ведет длинную речь о так называемых синисактах (сожительстве девственников и девственниц — С. 329-345)*. IV в. знаменит в особенности в области идеального творчества; он создал два образца пастырского служения — возвышенный и всесторонний для Востока в творениях Иоанна Златоуста и нравственно-практический в труде Амвросия Медиоланского "De officiis ministrorum". Но если, по замечанию автора, некоторые пастыри, быть может, действительно осуществили идеал пастыря, "а другие стремились к его осуществлению, то жизнь большинства духовного сословия была далека от идеала, начертанного Церковью", и этот тезис блестяще подтверждается многочисленными обличениями во всевозможных преступлениях, направленными против епископов в сочинениях Григория Богослова (для Востока) и Иеронима (для Запада). Презрение к низшим, пресмыкательство перед высшими, роскошная жизнь, повара, экипажи и блестящие одежды, в которых епископы соперничали с консулами и знатными военачальниками, алчность к приобретению денег, обеды, на которых, по словам Иеронима, "начальник провинции у бедного служителя Христова мог покушать лучше, чем во дворце", даже удовольствия Венеры, — вот черты, какими описывается жизнь высшего духовенства уже в памятниках IV в. Чем дальше шло время и ниже падал уровень христианской нравственности, тем свободнее и несдержаннее становилось поведение епископов, и факты, приведенные А.П. Лебедевым из актов Константинопольского собора 403 г. (собор под Дубом, составившийся против Иоанна Златоуста), следствие о Диоскоре и Иве, митрополите Едесском, помещенное в актах Халкидонского собора, и свидетельства Исидора Пелусиота о современных ему высших и низших клириках рисуют такую картину морального упадка в духовном сословии, которая может вызвать только нравственное омерзение. На естественно возникающий вопрос о причинах столь глубокого упадка нравов среди сословия, на котором прежде всего лежала обязанность исполнять евангельские заповеди, автор отвечает прежде всего указанием на то, что с течением времени духовное звание сделалось выгодной профессией, а не служением по глубокому нравственному убеждению, и потому понятно, что смотревший на свое звание как на выгодное занятие, необходимо думал лишь о том, как бы побольше извлечь из него материальной пользы. Другая причина лежала в недостаточно внимательном выборе лиц, принимаемых в духовное сословие. С IV в., когда число христианских общин стало быстро умножаться, не для всякой общины или прихода можно было найти хорошего священника. Спрос на служителей Церкви превосходил предложение, и потому в духовное звание, по словам уже Епифания (IV в.), принимали всякий сброд. Но ничто, быть может, так не повлияло на упадок нравов духовенства, как испорченное византийское общество и, в частности, византийская придворная атмосфера. Духовенство носило на себе следы растления того общества, из которого оно выходило, и того государства, интересам которого оно служило. ______________________ * С этим крайне интересным явлением из области нравственной жизни древнего христианства ознакомиться по-русски и можно-то только по этому исследованию А.П. Лебедева. На немецком языке имеется довольно полная брошюра по тому же вопросу: Achelis. Virgines sub-introductrae. Ein Beitrag zu VII Kapitel der 1 Korintherbrief. Leipzig, 1902. ______________________ В общих чертах история материального быта древневселенского духовенства обрисовывается в анализируемом исследовании А.П. Лебедева следующим образом. В век апостольский, когда к новой религии в большинстве случаев обращались бедняки, пастыри Церкви не могли рассчитывать на материальную поддержку со стороны общины и жили трудами своих рук, питаясь от тех профессий, какие они имели до избрания в иерархическую должность и каких они не оставляли во священстве; возможно также, что они избирались преимущественно из зажиточных классов, так как самая должность их требовала известной степени образованности, которую естественнее было встречать в более состоятельном классе, чем в простонародье. Во II и III вв. это первоначальное положение пастырей апостольского века значительно изменяется: пастыри, сначала заботившиеся сами о своем пропитании, стали жить за счет своей паствы. Причину этой перемены автор справедливо указывает во влиянии на внутренний строй христианских общин древнеримских корпораций и, в частности, погребальных коллегий, все члены которых без различия общественного класса и пола сходились на общие собрания для богослужения и пиршеств, приносили съестные припасы и имели денежную кружку (area), составлявшуюся из общих взносов и назначаемую главным образом для поддержки бедных, а иногда и для вознаграждения должностных лиц общины. Ряд документов и свидетельств церковной древности, исследованных у А.П. Лебедева, дает видеть, что и христианские общины усвоили этот строй древнеримских коллегий, имели свою area, пополнявшуюся из ежемесячных взносов, и для агап и таинства Евхаристии приносили съестные припасы. Как и в римских коллегиях, остатки от съестных припасов, а равно и деньги, собранные в кружку, тратились прежде всего на помощь бедным — вдовам, сиротам и всякого рода нуждающимся, а также и на помощь духовенству, причем лица духовного сословия заканчивали собой списки бедноты и, таким образом, являлись нищими из нищих. Причину этого странного на первый взгляд явления А.П. Лебедев указывает в той устанавливаемой им общей точке зрения, что духовенство древней Церкви унаследовало собой положение харизматических учителей апостольского века, которые, как странствующие миссионеры, не имели никакой возможности добывать себе средства своим трудом и пользовались содержанием от тех общин, в каких они действовали. Но это идеальное соотношение дела существовало недолго. Уже с III в. в выражения церковных писателей и канонических памятников начинает пробиваться ветхозаветный идеал священства, вследствие которого духовенство и клир становятся на первый план в ряду членов, о содержании которых должна преимущественно заботиться община. IV в., открывающийся провозглашением христианства государственной религией, вносит радикальную перемену в материальное положение Церкви. Христианская Церковь теперь обогащается значительными недвижимыми имуществами. С одной стороны, императоры, преследуя языческий культ, закрывали храмы и все имения, принадлежащие этим храмам и их жрецам, обращали в собственность христианских Церквей; с другой стороны, и более состоятельные члены христианского общества стали заявлять о себе крупными пожертвованиями в пользу Церкви. Еще в языческом обществе Рима существовал обычай, что владевшие значительным имуществом люди, умирая, всегда оставляли часть своего имущества друзьям, высокопоставленным лицам и преимущественно царствующему императору, причем долгое время в Риме считалось почти преступлением обойти в духовном завещании личность императора. С IV в. этот старый обычай переродился в новый порядок завещать имения прямо Господу Иисусу Христу, — занявшему, очевидно, место императора, ангелам и мученикам, — подобно тому, как римские язычники отделяли часть наследства лицам, пользующимся высоким положением в обществе и в государстве, и своим друзьям. Все подобные имущества отходили в распоряжение Церкви, и сами пастыри ее, особенно на Западе, всеми мерами поощряли новый порядок. Обогащение Церквей прямым своим последствием имело и обогащение ее предстоятелей, и наметившаяся еще с III в. тенденция — ставить должностных лиц Церкви в первых разряд нуждающихся — привела к тому, что доля духовенства, получаемая из церковных средств, постепенно стала возрастать за счет долей, назначенных для бедных и благотворительности, пока, наконец, из церковных доходов ничего не стали уделять на долю бедных. Само собой понятно, что это обогащение Церквей и их предстоятелей было уделом сравнительно немногих христианских общин, обитавших, главным образом, в богатых и населенных городах Империи. Если, например, римский префект Претекстат, получавший от одних своих поместий миллион ренты, кроме доходов от должностей, на предложение папы Дамаса сделаться христианином ответил: "Сделайте меня епископом, — и я тотчас же сделаюсь христианином", намекая на огромные богатства этой Церкви, то история знает нескольких пастырей IV и V вв., хотя и немногих, которые, подобно пастырям апостольского века, должны были пропитывать себя трудами своих рук. Другим источником доходов, — по данным, собранным у А.П. Лебедева, — служила плата, взимаемая за требы. Это источник новый, о котором христианская древность не только не знала, но и прямо протестовала против него (С. 412-413), и тем не менее, несмотря на запрещение соборов и церковных авторитетов, он скоро вошел в общее употребление. Любопытно то, что из этого нового источника более в свой карман почерпали епископы, чем пресвитеры, довольствовавшиеся, как и теперь, ничтожной платой за обычные требы, и, как это ни странно, таинством, с которого взималась наибольшая плата, было хиротония. До какой степени доходило иногда обирательство за хиротонии, об этом лучше всего свидетельствует горькая жалоба, с какой обратился Евсевий, митрополит Анкирский, к отцам Халкидонского собора против взяточничества Константинопольских патриархов: "Прошу, — умолял он отцев, — чтобы города не платили за хиротонию, потому что если избранные городом поставляются в Константинополе, то гибнут животы.". Но и хиротония простых клириков (священников, диаконов и пр.), при их сравнительно незначительном содержании, едва ли обходилась дешево. По крайней мере, одна новелла Юстиниана в стремлении ограничить злоупотребления, наблюдавшиеся в этой области, постановляет, чтобы за посвящение клириков епископы не брали больше того дохода, какой получит в год новопоставляемый. Некоторый статистический расчет о материальном состоянии высшего духовенства за эпоху Юстиниана дает возможность сделать другая новелла названного императора, регулирующая суммы расходов, какие должны были делать епископы при своем посвящении. Так, патриархи Константинопольский, Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский при хиротонии должны были уплачивать совершителям ее и нотариям по 400 золотых монет; допуская, что патриархи при этом должны были тратить одну четверть своего годового дохода, мы получим, что они должны были иметь в своем распоряжении около 1600 золотых в год; — в той же новелле упоминаются платящие за хиротонию 300 золотых, как заурядные епископы, однако есть и такие, доходы которых не превышали сотен золотых и которые освобождались от внесения всякой платы при хиротонии. Богатство и бедность, значит, и тогда неравномерно были распределены даже в высшем духовенстве, хотя, по всей видимости, преобладало первое. О первом отделе рассматриваемого труда А.П. Лебедева мы уже говорили, что для каждого пункта его можно подыскать те или другие аналогии в западной церковно-исторической литературе; то же можно сказать отчасти и о втором отделе, за исключением лишь отмеченного тезиса о содействии самой Греческой церкви возвышению папского авторитета и приведенных в пользу его доказательств. Напротив, третий отдел исследования, и самый важный и полный, обнимающий собой умственную, нравственную и материальную сторону жизни древнего духовенства, является вполне самостоятельной работой и проникнут оригинальностью. Он вводит нас во внутреннюю, интимную и вместе с тем самую жизненную струю древневселенского духовенства и раскрывает ее со всей неприглядной откровенностью. Оно тем более ценно для церковно-исторической науки, что существующая даже на Западе ученая литература по вопросу о религиозно-нравственном развитии древнего христианства слишком бедна и вращается пока только в области специальных вопросов. И действительно, если просмотреть даже такие солидные руководства для изучения церковной истории, как Мёллера или Гергенрётера (вышедшего уже 4-м изданием), или, наконец, Dushesne (его "История древней Церкви". Т. 1. 3-е изд.), то можно убедиться, каким шаблонным и общеизвестным содержанием наполнены здесь рубрики, относящиеся к религиозно-нравственному состоянию древнего христианского общества, причем материальная сторона быта древнего духовенства или совсем ускользает от внимания, или затрагивается в двух-трех фразах*. Только в рецензируемом исследовании А.П. Лебедева, как показывает уже изложенный краткий остов его содержания, желающий ознакомиться с кругом вопросов об умственном и нравственном и материальном состоянии духовенства может найти полный и научно обработанный материал, составляющий плод его долговременных занятий и хорошего знакомства с источниками. Особое внимание оно должно вызывать у нашего духовенства, которое только по этому труду может легко ознакомиться со своими давнишними предками, и автор как бы именно ему посвящает свое исследование, заканчивая его такими словами: "Мы с уверенностью можем сказать, что наше русское духовенство, как высшее, так и подчиненное ему, стоит намного выше во всех отношениях прежнего духовенства. Церковно-историческая жизнь сделала чрезвычайно большой шаг. Есть люди, которые набрасывают тени на жизнь, на поведение и научную компетентность русского духовенства, но это напраслина. Наше духовенство во всех отношениях идет вперед" (С. 454)**. ______________________ * Приятным исключением в этой области является Ullhorn с его "Die christliche Leibestatigkeit in der alten Kirche" (2 Aufl. Stuttgart, 1882), где материальной стороне быта древнего духовенства отдано большое внимание.
______________________ 3) Византия в пределах с IX до XV в. была одним из любимых предметов в занятиях покойного профессора. Он внимательно следил за всякой ученой новинкой, появляющейся в этой области, горячо приветствовал каждое благое начинание, намечавшееся в русской литературе*, и сам посвятил ей целых три тома (V, VI и VII полного собрания сочинения). — Первый том, заключающий в себе историю разделения Церквей**, в главном содержании своем занимается изложением борьбы фотианской и игнатианской партий, названных так по имени главных своих вождей — Константинопольских патриархов Фотия и Игнатия — этой знаменитой борьбы, оставившей по себе глубокие следы в истории разделения Церквей. Указав начальные моменты возникновения этих партий в патриаршество Тарасия, Никифора и Мефодия, он дает исчерпывающую характеристику обеих выступивших на историческую сцену партий и с тщательным вниманием следит за всеми перипетиями начавшейся борьбы. Запутанная история беспрерывных Римских и Константинопольских соборов, часто сопровождавшаяся утратой актов и подделкой источников, здесь восстановлена во всей своей фактической объективности и хронологическом порядке. Политические обстоятельства, постоянная смена династий на константинопольском троне, личности Михаила III, Варды и Василия Македонянина с их изменяющимися государственными и церковными планами, властные папы Николай I и Адриан II с их неустанными стараниями провести свои папские идеи в Византийской церкви и подчинить ее своему влиянию, моменты упадка, когда на Константинопольском соборе 869 г. Восточная церковь вполне признала власть пап, и моменты подъема национально-церковного чувства на соборах 866 и 879 гг., подвергших пап и их притязания анафеме, — вся эта трагическая борьба, глубоко отразившаяся во всех сферах государственной и церковной жизни Византии, раскрыта здесь со всей подробностью, показаны внутренние пружины, руководившие ею, и приведены все нужные извлечения из источников, дающие возможность читателю наглядно наблюдать их фактическое обнаружение. Симпатии автора всецело стоят на стороне фотианской партии: эта партия отличалась возвышенностью и широтой взглядов, когда дело касалось понимания задач Церкви: она хочет идти в уровень с потребностями времени и его духа, не отступая ни на шаг от коренных оснований веры; она хочет править Церковью в духе благоразумия и снисходительности. Она, безусловно, далека от того, чтобы преклоняться перед авторитетом монашества, имевшего большую силу в Византийской церкви и государстве: она хочет дисциплинировать, но не потворствовать его крайним убеждениям. Она любит науку, просвещение, и хочет этот элемент утвердить и развить в Церкви. Иначе характеризуется партия игнатиан. В церковной деятельности она любит придерживаться традиции: дух времени и потребности для нее дело второстепенное: твердость Церкви она полагает в непризнании за духом времени никакого значения. Она строга до суровости, настойчива до упорства. Она беззаветно предана монашеству, помнит лишь его заслуги и закрывает глаза на его вопиющие недостатки. Науку и образованность она не ценила: сословие ученых пользовалось недоверием с ее стороны; в образовании она видела пагубу церковной веры***. Но нигде эта противоположность борющихся партий не сказывалась так рельефно, как в радикально различных отношениях их к римским папам. Партия Игнатия в папе видела единственное спасение от всех бед, постигших Константинопольскую церковь, величала его в своих посланиях "патриархом всех кафедр, наследником князя Апостола, Вселенским папой", и ее торжество на соборе 869 г. куплено было тяжкой жертвой — отказом от независимости и рукописно засвидетельствованным признанием папы как главы Церкви. На знамени Фотия и фотиан написана была независимость и самостоятельность Византийского и всех Восточных патриархатов и решительный протест и отвержение всех папских притязаний на единовластительство Церкви. Ссылки, гонения и многочисленные анафемы, раздававшиеся по адресу Фотия не только в Риме, но и в самом Константинополе, лишь укрепили в сознании Восточной церкви его основную идею, и она осталась навсегда руководящим принципом при всех дальнейших столкновениях Константинополя с Римом. Повторившаяся при патриархе Николае Мистике (титул указывает на одну из высших придворных должностей) и императоре Льве VI Мудром попытка папы Анастасия III навязать свое постановление о дозволительности четвертого брака, окончились ничем, а при Михаиле Керулларии и папе Льве IX обе Церкви — Восточная и Западная, в самом центре религиозного благочестия Византии, в Софийском храме, обменялись взаимными анафемами****. Третий и четвертый том (VI и VII тома полного издания), тоже обсуждающие историю Византии, стоят между собой в неразрывной связи. Первый из них содержит очерки внутренней истории Византийско-Восточной церкви от конца иконоборческих споров (842 г.) до начала Крестовых походов (1096 г.)*****; второй является его прямым продолжением и рассматривает ту же внутреннюю жизнь Византийско-Восточной церкви, но уже от начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г******. Обширность заключающегося в них исторического содержания видна уже из того, что в них автор поставил своей целью обозреть внутреннюю жизнь Византийской церкви за эти четыре с половиной века со всех ее сторон, а именно: а) Церковь, государство и общество в Византии; б) византийская образованность вообще, богословская наука и литература в частности; партии и направления в богословской литературе и церковной жизни; в) религиозно-нравственный характер Византийской империи; г) материальное положение духовенства и его церковный строй. Сложность и важность собранного здесь церковно-исторического материала, многочисленность затронутых вопросов — все это создает непреодолимую трудность воспроизвести в небольшой статье все выводы и наблюдения автора, но так как лучшей биографией каждого ученого, к какой бы области науки он не принадлежал, может служить лишь ознакомление с его научными трудами, их результатами и соответствующая им критическая оценка, то и мы, при всей боязни утомить читателя, решаемся остановиться несколько и на этих двух работах А.П. Лебедева, ограничившись лишь немногими характерными пунктами, в которых выражаются наиболее оригинальные черты изучаемой в рассматриваемых томах эпохи и своеобразный взгляд автора на них. ______________________ * См. его статьи: "Русский византинист на служении церковно-исторической науке // Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения. 1882. III, — и "Библиографическая заметка по поводу Византийского отделения при летописи Историко-филологического общества при Новороссийском университете" // Богословский Вестник. 1893.
______________________ И прежде всего, 1) по вопросу о разделении Церквей — этом важнейшем событии в истории христианства, последствия которого чувствуются и переживаются и до сих пор. В обычном порядке мыслей здесь все сводится, во-первых, к соперничеству Византийского патриарха и Римского папы, во-вторых, к разностям догматическим (очень немногим) и обрядовым, игравшим преимущественное значение в истории этого события. Но объяснить личными счетами такой важный и повлекший за собой неисчислимые последствия факт, как разделение Церквей, значит довольствоваться уж чересчур примитивным воззрением на причинную законосообразность исторических явлений. Что же касается догматических и обрядовых особенностей, разделявших ту и другую Церкви, то специальное исследование, какому подверг А.П. Лебедев все сочинения восточных и западных полемистов, какие только сохранились до нашего времени от IX до XI в., привело его к следующему окончательному выводу: "Вникая в сущность споров церкви Восточной и Западной, с недоумением предлагаешь себе вопрос: каким образом такие, по-видимому, неважные споры так быстро приблизили христианский мир к столь многознаменательной церковной катастрофе, как разделение Церкви?"* В чем же дело? Великие исторические события возникают не из действия единичных лиц, и движутся не богословской полемикой, а чаще всего направляются народным настроением, его симпатиями и антипатиями. Возможно, что все споры, касавшиеся разностей Церквей, остались бы лишь интересным памятником церковной литературы, и не повлекли бы за собой фактических последствий, если бы к ним не присоединилась еще национальная вражда между греками и латинянами, поводом к которой послужили Крестовые походы. Исследование А.П. Лебедева встает именно на эту точку зрения. Византийские историки, современники взятия Греческой империи и Константинополя латинянами, полны рассказами о тех возмутительных поступках западных крестоносцев, какими они повсюду оскорбляли нравственное и религиозное чувство греков. Насилия всякого рода, доходившие до того, что трупы побежденных греков они располагали рядом с ослами, убитыми собаками и кошками, придавая им при этом такие позы, как будто они хотят обняться и удовлетворить свою чувственную похоть; женщины и девы делались добычей скотской страсти солдат; священные храмы и сокровища не только расхищались, но и подвергались самому гнусному оскорблению. По взятии Фессалоник, по рассказу Хониата, латиняне бросали на землю иконы Христа и Его угодников, попирали их ногами и, похищая украшения, выносили иконы на перекрестки для попрания прохожими или употребляли вместо топлива при варке пищи; некоторые из них вскакивали на престол, плясали на нем и совершали срамное на святом месте. Миро, истекавшее из мощей Димитрия Солунского, они черпали кувшинами и кастрюлями, вливали в рыбные жаровни, смазывали сапоги... Не лучше вели себя крестоносцы и в Константинополе. Драгоценный престол Софийского храма, состоявший из разнообразных веществ, при посредстве огня слитых в одно прекрасное целое, они разрубили на части и разделили между собой: все украшения, серебро, золото и драгоценные камни были сорваны со своих мест. В храм вводили вьючных животных, на которых вывозились церковные сокровища, доводили их до самого алтаря; и так как некоторые из них подскальзывались и не могли подняться по гладкости полировки каменного пола, то их тут и закалывали... Вот какая-то женщина, исполненная грехами, гудок неприличных, соблазнительных и срамных напевов, уселась на патриаршем месте (сопрестолии), распевая свою визгливую мелодию, а потом бросилась в пляску (Никита Хониат); плащаницы отдавали блудницам, и непотребная женщина засыпала на них; останки мучеников были разметаны по нечистым местам... Что же должны были думать греки об этих людях, которые все же выдавали себя за христиан? Никита Хониат хорошо выражает настроение всего греческого общества, когда говорит: "Таким образом, между ними и нами утвердилась величайшая пропасть вражды; мы не можем соединяться душами..." или: "Непомерная ненависть к нам латинян и крайнее несогласие наше с ними не допускают между нами ни на одну минуту мысли о дружелюбии". "После этого, — спрашивает А.П. Лебедев, — можно ли ожидать, чтобы разделение христианской Церкви, совершившееся в XI в., пришло снова к целости, уврачевалось в века, последующие за этим печальным событием? Не греки виной тому!" ______________________ * Очерки внутренней истории в IX, X и XI вв. С. 381. ______________________ Вполне понятно, что это взаимное раздражение, объявшее греков и латинян при первой непосредственной встрече, немедленно отразилось и на отношении обеих Церквей. В военном ограблении и опустошении Константинополя крестоносцами Римские папы увидели не только дар Божий в пользу папства, но и кару за отступничество Восточной церкви, и уже современник завоевания Византийской столицы папа Иннокентий III в своем послании на имя епископов и аббатов, находившихся там, провозглашал: "Бог передал Византийскую империю от гордых смиренным, от неповинующихся к послушным, от отделившихся — верным сынам Церкви". Этот же папа в письме к императору Алексею III представлял Греческую церковь глубоко падшей и нераскаянной грешницей, сравнивая ее с Самарией, отступившей от Иерусалима, Даном и Вефилем, чуждающимся Сиона. Естественно, что и приверженцы Греческой церкви не оставались безответными при виде такого глумления над ними. Со своей стороны, они со всей ревностью старались доказать не только права их Церкви на уважение и почтение в христианском мире, но преимущественное значение Византийского патриарха перед Римским. Анна Комнина — этот порфирородный историк, — писавшая свою историю в XII в., вводит в нее такое рассуждение: "Латиняне думают и говорят, что Римский первосвященник есть глава и владыка всей Вселенной; это не более, как выражение их высокомерия. Знайте, что когда царский престол, сенат и все государственные учреждения были перенесены из Рима в Константинополь, сюда также перенесено и иерархическое преимущество. С того времени было предоставлено первенство кафедре Константинопольской, а особенно Халкидонский собор (28-е пр.) возвысил эту кафедру на первую степень, подчинив ей все диоцезы на земле". Знаменитый канонист Вальсамон ставит Римскую кафедру уже на третьем месте, а Анхиал, Византийский патриарх XII в., доказывает Мануилу Комнину, что папа потерял свое епископское достоинство, что он стал теперь мирянином, и сам нуждается в благодатном освящении от других, а потому и не может преподавать освящение другим, и другой патриарх, Никита Мунтан, в проповеди, произнесенной в Софийском храме в присутствии епископа Мюнстерского, явившегося в Византию в качестве посла Фридриха I, открыто провозгласил: если грек убьет сотню латинских пилигримов, то получит отпущение своего греха, хотя бы он в то же время запятнал себя убийством десяти греков*. Вместе с тем и список обоюдных обвинений в заблуждениях достиг такой щепетильности и скрупулезности и так умножился в своем числе, что делал физически невозможным какое-либо соглашение между представителями обеих Церквей**. ______________________ * Рассказ о такой проповеди, нужно сказать, замечает сам автор, представляется невероятным, но все же он характеристичен. См.: Указ. соч. С. 27.
______________________ 2) Вопрос об отношении Церкви к государству в Византийской империи принадлежит к самым запутанным и сложным пунктам не только исторической науки вообще, но и канонического права. Обычным термином, каким характеризуются эти отношения в западной литературе, является цезаропапизм. Но в чем состоял этот цезаропапизм? В каких фактах он отражался и как относились к нему высшее церковное духовенство и интеллигентное общество Византии? На эти интересные вопросы, мало затронутые в существующей литературе, полный отчет дает рассматриваемое исследование А.П. Лебедева. Если смотреть на дело с точки зрения теории, то здесь все обстояло благополучно. Так, на соборе 869 г. Церковь определила, чтобы сообразно с древними канонами избрание епископов совершалось не через насилие со стороны светских властей и не вследствие какой-либо хитрости с их стороны; поставленный таким образом епископ подлежит лишению сана; собор запретил даже присутствие императора или его уполномоченных на избирательном собрании, если сами епископы не просят такого присутствия в видах соблюдения порядка (Labbei Consilia, 8, с. 12.22.21; р. 1133,1140-1141). И императорское законодательство подтверждало права Церкви, обеспечивавшие ее независимость. Так, например, в уложениях Василия I и Льва IV идеал императора в отношении к Церкви изображается в следующих чертах. Император есть законное представительство, благо всех подданных, он наказывает и награждает всех без пристрастия. При этом он обязан приводить в исполнение все Заповеди Писания и определения семи Вселенских соборов. В православии и религиозной ревности император должен отличаться перед всеми. При издании законов он должен утверждать существующие обычаи, но противные канонам нравы не должны быть терпимы. Такова теория, но на практике и в жизни, как это обычно случается, отношения государства к Церкви не только не согласовывались с теорией, но чаще развивались в противоположном направлении. Нам трудно представить то религиозное обаяние, каким окружалась личность императора в Византии. В торжественных процессиях император выступал не только как царь-мирянин, но и как царь-первосвященник. Голова его покрыта митрой, украшенной драгоценными камнями и оканчивающейся наверху крестом. На теле одета одежда саккос, имевший кругловидную форму, длиной почти до земли и блестевший драгоценными камнями. Шея и плечи покрывались особой повязкой, испещренной по золотому полю драгоценными камнями и называющейся диадемой; диадема располагалась на плечах императора так же, как и омофор у патриарха. Сверху он надевал еще хламиду — мантию, напоминавшую фелонь. Его сопровождали начальники кубикуляриев в скуфьях и камилавках на голове и мантиях; магистры (управители над царской прислугой) шли в белых стихарях, обшитых золотом*. Во время этих процессий император имел в руках кирии, т.е. светильники (у Вальсамона — трикирий), и благословлял им народ: сначала середину, потом правую и затем левую сторону. Это происходило не только в Церкви и при религиозных процессиях, но и вообще при всяком торжественном собрании, и народ или особые певцы отвечали на это благословение приветствием: многая лета (εισ πολλά έτη), божественное величие. Иногда во время этих процессий император производил и посвящение какого-либо лица в гражданскую должность, причем посвящаемый получал из рук императора стихарь и пояс**. Император имел право входить в алтарь, когда он хотел, и принимал живое участие в богослужении; во время Великого выхода он шел впереди даров, облеченный в вышеописанную одежду со светильниками в руках; приобщался он вместе со священнослужителями — отдельно Тела и Крови и говорил катехизические поучения. Этот религиозный ореол, окружавший личность императора, невольно делал его в глазах народа не столько царем, сколько высшим первосвященником; и услужливые византийские епископы не только утверждали в этом взгляде императоров, но и создали целую теорию цезаропапизма. Уже Вальсамон, Антиохийский патриарх, заявляет: "Как царствующий император есть помазанник Господень по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть, между прочим, и архиерей, то благословно и император украшается архиерейскими дарованиями". Определеннее высказывается другой представитель современного церковного авторитета — Димитрий Хоматин, архиепископ Болгарский: по его воззрению, император есть и называется всеобщим верховным правителем Церквей, он стоит выше определения соборов, которым он доставляет надлежащую силу; он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священников; его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры — митрополичьими кафедрами. Одним словом, по убеждению Димитрия Хоматина, за единственным исключением совершать богослужения, императору предоставлены все епископские привилегии, на основании которых его постановления получают канонический авторитет. "Как древние римские императоры подписывались: "pontifex maximus", таковыми же должно считать и теперешних императоров, как помазанников Господних. Подобно тому как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так император, как помазанник, украшается благодатью священства". И такие воззрения на первосвященническую власть императора не были единственными***. ______________________ * Известно, что не императоры заимствовали свою помпу от Церкви, но Церковь свое благолепие — от трона.
______________________ И вот эти судьи дел божественных и человеческих властвовали в Церкви так же, как они властвовали в государстве. Что они назначали Константинопольских патриархов — это было уже давно установившимся обычаем, но в рассматриваемую эпоху они так же произвольно определяли их, как и низвергали. Малейший протест патриарха против произвола или дурного поведения императора, иногда политический расчет, а иногда и просто самовластие заставляло даже лучших патриархов оставлять свои кафедры и удаляться в изгнание. Игнатий, один из высоконравственных людей, нередко и в это время восходивших на Константинопольский престол, в день Богоявления отказал кесарю Варде в причастии, лишь по подозрению в его незаконной связи со своей вдовой невесткой*, и по приказу императора Михаила III лишился патриаршей кафедры. Лев VI Мудрый уже при жизни первой супруги Феофании вступил в незаконную связь с некоей Зоей, муж которой был скоро отравлен; смерть Феофании дает повод домогаться законного брака со своей прежней наложницей. Тщетно тогдашний патриарх Антоний II противился браку: нашелся священник, не отказавшийся совершить бракосочетание, — и был лишен сана. Через год и восемь месяцев Зоя умерла, а император вступил в третий брак с Евдокией, но опять лишился жены при рождении первого ребенка. Тогда сластолюбивый император вступает в открытую связь с другой Зоей, Карвонопсиной ("черноокой", или — "имевшей глаза светящиеся, как раскаленный уголь"). Рождение Зоей сына — Константина (так называемого Порфирородного), т.е. появление наследника престола, для императора явилось счастьем, которого не подарили ему три первых законных жены. Император, конечно, пожелал, чтобы новорожденный был крещен с царскими почестями. Тогдашний патриарх, Николай Мистик, отказался соединить с крещением царские почести и потребовал от императора отказа от дальнейшей связи с Зоей. Вынужденный формальным требованием патриарха, Лев дал согласие на него, Зоя удалилась из дворца, ребенку при крещении были оказаны царские почести... Но через три дня Зоя опять появляется во дворце; находится покладистый священник, Лев вступает в церковный брак и сам коронует Зою, так как патриарх отказался. Но четвертый брак и для мирянина является нарушением канонических правил, тем преступнее он был для царя, который, как священное лицо, должен был показывать в себе образец добродетели. Николай отлучил императора от Церкви, а Лев прогнал его с кафедры в ссылку, и обратившись с апелляцией к папе Сергию III, достиг у него законного признания своего брака с Зоей**. Фотий, соперник Игнатия, также два раза был низложен с патриаршей кафедры и умер в ссылке. ______________________ * Факт исторически не доказан.
______________________ Другие патриархи были покладистее или просто ограничивались дипломатическим невмешательством в дело. Одна императрица, тоже Зоя, влюбилась в некоего Михаила Пафлагонянина, задушила в ванне своего мужа Романа III и захотела тотчас же выйти замуж за Михаила. Это было в ночь на Великую пятницу 1034 г. Она воссела на императорский трон, призвала к себе патриарха Алексия Студита и потребовала, чтобы он тотчас же обвенчал ее с ее возлюбленным. Патриарх колебался, но подарок в 50 фунтов золота лично патриарху и такой же подарок для клира вывел его из затруднения, и он в ту же ночь (на Великую пятницу) совершил венчание, а на другой день похоронил убитого Романа*. Михаил III, известный противник Игнатия, отличавшийся необузданным развратом, учредил у себя нечто вроде "всепьянейшего собора Петра Великого". Он подобрал себе компанию из двенадцати молодых лиц, дал им титла митрополитов, а сам назвался архиепископом Колонийским. Патриархом у них был некто Феофил Грилл. Товарищество облекалось в священные одежды, пело безобразные песни по напеву церковных песней, позволяло себе комедийное действие причастия, причем вместо хлеба и вина употребляли уксус и горчицу. Но любопытно, что путешествуя по улицам города с пением неприличных песен и с игрой на музыкальных инструментах, эта сумасбродная кучка врезывалась иногда в крестный ход патриарха... Какой соблазн происходил тогда — понятно. Однако ни Игнатий, ни Фотий, тогдашние патриархи Константинополя, ни с одним словом прещения не обратились к императору**. И они поступали благоразумно. Вздумалось одному благочестивому архиерею Василию обличить императора за его кощунство и осмеяние священных предметов, но Михаил собственноручно избил престарелого епископа, так что жизнь его некоторое время находилась в опасности***. ______________________ * Т. VI. С. 56.
______________________ Стойкость некоторых патриархов и епископов в защите церковных прав побудила византийских императоров изменить свою политику в области назначения кандидатов на патриаршую кафедру, и, по свидетельству Никифора Григоры, они избирали таких субъектов, которые ни в чем не могли сопротивляться и были рабами, готовыми служить императору. Не удивительно, что выбор иногда падал на таких лиц, которые только позорили Константинопольскую церковь и ее кафедру. Таков был, например, Феофилакт, младший сын императора Романа, с детских лет предназначенный в патриархи. В 16 лет он, наконец, сделался патриархом и заявил о себе самыми постыдными действиями. Симония при нем достигла своего высшего процветания, за все епископские и священнические места назначена была такса, и продажа мест производилась открыто. Господствующей страстью патриарха были лошади, которых насчитывалось у него до 2 000. Бесчувственный к несчастным, патриарх строил конюшни, кормил любимых лошадей изысканными плодами, поил тончайшими винами, вспрыскивал драгоценными духами. О нем рассказывали следующий анекдот. Однажды в Страстной четверг патриарх совершал обедню, и вдруг ему доносят, что любимейшая его кобыла начинает жеребиться. Патриарх прерывает богослужение, бросает свои первосвященнические одежды и спешит в конюшню. Насладившись зрелищем новорожденного, патриарх снова возвращается к прерванной службе и доканчивает обедню. Но зато он и умер, упав с лошади*. ______________________ * Т. VI. С. 74-75. Разумеется, и для Византии подобные явления были исключительными, и среди патриархов находились лица, исполнявшие свой долг. ______________________ Широко пользуясь своей привилегией назначения патриархов, императоры Византии все дальше и дальше шли по пути присвоения себе церковных прав. Никакими церковными канонами, ни установившимися издавна порядками они не стеснялись. Старший сын Василия I Македонянина, Константин, был мальчик умный, с ранних лет проявлявший задатки хорошего императора, и потому сделался любимцем своего отца; во время одного из походов мальчик, находившийся неотлучно при отце, заболел и умер. Под влиянием неутешной скорби от неожиданной кончины сына Василий приходит к мысли причислить своего сына к лику святых, и Константинопольская церковь беспрекословно приняла эту ничем не мотивированную канонизацию принца. Известный нам император Лев VI Мудрый самовольно канонизирует двух своих жен — Феофанию и Зою, и строит в их честь храмы. Феофания, подлинно, была святой женщиной. Она безропотно терпела неверность своего мужа; среди развратного византийского двора она блистала скромностью и благочестием; милостыня и молитва были настоящим ее занятием; канонизация ее была признана Церковью, и имя ее доныне значится в восточном Месяцеслове. Попытка же возвести в ряды святых Зою, по-видимому, встретила сильный отпор в рядах византийского духовенства; во всяком случае, имя ее не нашло себе места в церковных Месяцесловах. Никифор Фока хотел действовать еще энергичнее. Он потребовал, чтобы Церковь причислила к лику мучеников всех воинов, павших в бою, но патриарх и епископы на этот раз решительно восстали против насилия императора над церковными порядками, и только ссылка на правило Василия Великого, что убившие на войне врага подвергаются трехлетнему церковному отлучению, убедила государя отказаться от своей затеи. Византийский цезаропапизм простирался, таким образом, на все области внутренней и внешней церковной жизни, не исключая даже права вязать и решать. Так, о Романе I известно, что он от своего лица однажды провозгласил следующие анафематизмы: "Каждому, кто осмеливается затевать заговор или бунт, провозглашаю — анафема; всякому, кто будет их помощниками или соучастниками в их отступничестве (sic!) — анафема... Священникам, если они примут кого-либо из таких лиц на исповедь, не заставив их покаяться и отказаться от своего отступничества, — тоже анафема"*. — Как относились Константинопольская церковь и византийское общество к этим бессчетным попыткам императоров подчинить своему влиянию все церковную область? В протестах против императорского самовластия со стороны высшего духовенства, как мы видели, недостатка не было, но все они оканчивались в большинстве случаев ничем, не приводили ни к какому положительному результату, и византийское общество стало свыкаться с подобными фактами в истории Византийского государства, переставало видеть в них нечто ненормальное, несообразное с правилами. Георгий Акрополит нисколько не удивляется тому, что император Феодор Ватаци умышленно избирает на патриаршую кафедру лицо необразованное, хотя имел полную возможность поставить на этот высокий пост человека, достойного по своим умственным дарованиям. Иоанн Киннам смотрит как на самое обыкновенное дело на то, что один из описываемых им императоров давал сообразное со своими личными желаниями направление в решении некоторых богословских вопросов; он уверен, что исследовать божественное имеют право лучшие из архиереев и цари. Писатель и оратор XIII в. Никифор Хумн прославляет одного императора за самовольное низвержение им патриарха, уподобляя его за это самому "Слову Божию"**. ______________________ * Т. VI. С. 79-81.
______________________ * * * 3) Лучшей стороной византийской жизни за IX-XV вв. были заботы о духовном просвещении, в которых гармонично соединялись между собой государственная и церковная власть, цари, патриархи и епископы. Две причины способствовали развитию духовного просвещения в Византии после глубокого падения его в эпоху иконоборчества: это, во-первых, соперничество с арабами, при династии Аббасидов стремившихся усвоить себе всю доступную им эллинскую науку, скоро достигших на этом пути значительных успехов и оскорблявших национальную гордость византийцев, во-вторых, меценатство константинопольских монархов. Лучшие представители Македонской династии и династии Дук, Комнинов и Палеологов, занимавших византийский трон с IX по XV в., свой прямой долг полагали в покровительстве просвещению, не щадили материальных средств для постановки научного образования на должную высоту и сами нередко принимали живое участие в просветительском и научном движении своего времени. Уже в середине IX в. Варда, дядя императора Михаила III, открыл в Константинополе высшую школу, наподобие университета, отдав под него свой Магнаврский дворец. Щедро награждая труд профессоров, он объявил обучение бесплатным, сам посещал лекции и похвалами и наградами возбуждал научное соревнование молодежи. Македонская династия дала из своей среды ряд ученых. Уже Василий Македонянин, основатель этой династии, человек, лишенный образования, умел ценить науку и дал прекрасное образование своим детям. Его сын, Лев, питомец Фо-тия, славился своими энциклопедическими познаниями в области философских, богословских и естественных наук и отличался таким пристрастием к древним классикам, что его сравнивали с Юлианом Отступником. Константин Порфирогенет, сын и преемник Льва, и сам был ученым, и ревностно содействовал духовному просвещению. Его страсть к науке заходила так далеко, что без научной библиотеки он не считал возможным обходиться даже в военных походах. Алексей I Комнин и вся его семья (жена Ирина и дочь Анна) известны также замечательнейшей любовью к просвещению и покровительством ученых. В царствование Комнинов встречаем в Византии даже такое учреждение, которое можно назвать Академией наук: эта коллегия, или Академия, состояла из 12 ученых, ближайшим своим назначением имевших содействие успехам науки в Империи и преподавание высших научных курсов. В спорных научных вопросах, не исключая и богословских, представители этой коллегии подавали обыкновенно первый голос. Все это содействовало развитию просвещения в Византии и поднятию интереса к науке, выдвинуло на сцену ряд ученых людей, заявивших о себе литературной деятельностью, и даже создало особые направления в богословии и науке. Но эта наука, это просвещение носило на себе свой отличительный характер, запечатлено было тем особым духом, которому в истории науки обычно приписывают имя средневековья. То, что прежде всего бросается в глаза при чтении трудов, вышедших из-под пера ученых исследуемой эпохи, это сближение и даже смешение в них светской науки и богословия. Быть образованным на языке византийцев (как и всего средневековья) и значило быть сведущим не только в светских науках, но и в богословии. Такое сближение не только требовалось самой жизнью, но и вызывалось необходимыми обстоятельствами. Во главе высших школ, программа которых преимущественно слагалась из светских предметов, нередко стояли духовные лица; с другой стороны, и светские люди, обучавшиеся в этих школах, как Игнатий, Фотий, Николай Мистик и др., часто занимали важнейшие церковные должности, становились патриархами. В самом обществе элементы гражданские и церковные были тесно связаны между собой, и это необходимо отражалось на научном просвещении, где высшим связующим звеном и являлось богословие. Императоры писали проповеди, но и философы (как Михаил Пселл или Иоанн Итал) были ео ipso богословами. Константин Порфирогенет с одинаковым рвением изучает "Илиаду" с "Одиссеей", и Деяния апостольские, и сказания священной христианской письменности. Другая черта византийской образованности — это отсутствие оригинальности. Византия жила наследством, завещанным ей от древнего Рима и Греции и блестящего века процветания богословия — века Афанасия, каппадокийцев и Златоуста. Сумма идей не расширялась в таком чисто консервативном обществе, как византийское. Дух человеческий как бы изнемогал под давлением массы книг, погибал в океане библиотек; все попечения полагали только в том, чтобы оставшееся от древности сохранить в целости в нескольких сотнях книг, и наполняли книжный рынок компиляциями. Образцом такой компиляции может служить известная "Библиотека" Фотия, рассматриваемая по своей литературной форме. Это обширное собрание сведений, критических замечаний и извлечений из различного рода сочинений, прочитанных Фотием, число которых достигает до 280. Ни порядка, ни метода в этом сочинении никакого не соблюдается. Писатели языческие и христианские, древние и новые следуют один за другим в той очередности, в какой они попадались под руки библиографа. Пьеса эротическая сменяется трактатом философским или богословским, от историка автор переходит к ритору. Извлечения из древних источников (особенно — потерянных для науки), имеющие высокую научную ценность, сменяются рассказами суеверного и баснословного характера. Тот же тип компилятивности носит на себе и знаменитое сочинение Константина Порфирогенета "О церемониях Византийского двора". Наконец, третья отличительная черта тогдашней образованности — это энциклопедичность каждого из византийских ученых и обусловливаемое ею смешение научного элемента с ненаучным. Константин Порфирогенет разом и филолог, и историк, и археолог, и этнограф. Таков же Фотий и Михаил Пселл. Но их энциклопедические познания далеко не всегда стоят на надлежащей научной высоте, и рядом с исследованиям, посвященными изучению высших вопросов философии и богословия, в их сочинениях встречаются поражающие своей наивностью мысли. В "Земледельческой энциклопедии", изданной при Константине Порфирогенете, например, спрашивается: "Хотите ли, чтобы у вас не кисло вино? Напишите для этого на бочках слова: "Вкусите и видите, яко благ Господь"". И даже Михаил Пселл в одном сочинении говорит: "Заячья кровь и гусиное сало имеют таинственную силу, способствующую деторождению, что хорошо знают женщины, долго не имевшие детей; а мозг лягушки разве не есть средство не иметь детей?" — Тем не менее, было бы ошибкой на основании представленных данных думать, что умственная деятельность Византии для своего времени была ничтожна. "Византия, — говорит Рамбо, — в эту эпоху (X в.) более чем когда-либо была центром литературы и цивилизации. Варвары Запада устремлялись в Византию, как современники Суллы и Цицерона устремлялись в Афины... Из Франции и из Италии молодежь шла в Византию в целях образования, и подданные халифа направляли свои взоры на Константинополь...". Богословские и догматические споры, возникавшие в византийском обществе, носили на себе отражение того же постепенно мельчавшего духа времени; они ни в чем не напоминают собой великих движений IV и середины V в., касавшихся принципиальных вопросов христианской догматики, вращаясь не около центральных вопросов христианства, а скорее в области богословской схоластики, и вызывались не общими потребностями, а случайными причинами. Характерны уже сами вопросы, волновавшие тогда богословскую мысль: кто есть "приносяй" и "приемляй" в Евхаристической жертве? Как нужно понимать изречение Христа: "Отец Мой больше Меня"? Что нужно думать о Боге Магометовом? Подвергаются ли Тело и Кровь Христа при приеме в человеческий организм естественному физическому тлению или они пребывают нетленными? Наиболее любопытными из этих споров и характерными для византийских отношений между государством и Церковью в области богословских вопросов являются так называемые споры о Магометовом Боге, падающие уже на конец царствования Мануила. Императору не понравилась и показалась подозрительной следующая формула, которая находилась в греческих Требниках и которую должны были произносить обращаемые из магометанства к христианству: "Анафема Богу Магометову, о котором Магомет говорит, что Он есть Бог олосфирос, что Он не рождает и не рожден, и Ему никто не подобен". Мануил предложил уничтожить эту формулу в Требниках: во-первых, потому что анафема на Магометова Бога в существе дела есть анафема на Бога вообще, а во-вторых, потому что подобная формула могла служить соблазном для магометан, обращающихся в христианство. Для рассмотрения дела император назначил собор, на который собрались епископы, проживавшие в Константинополе, во главе с патриархом Феодосией, и произнес красноречивую речь в защиту своего требования. На первый раз его красноречие лилось понапрасну: ни патриарх, ни епископы не хотели и слышать об его предложении. Они объявили, что в принятой формуле подвергается анафеме не Бог вообще, Творец неба и земли, а измышленный бреднями Магомета Боголосфирос, нерожденный и нерождающий, да и притом, говорили они, мы не совсем хорошо понимаем слово ολοσφυρος*. Император остался при своем взгляде и решился обратиться к общественному мнению: с этой целью он составляет красноречивый и обстоятельный указ, в котором старался доказать, что прежние цари и архиереи допустили существование указанной формулы о Боге Магометовом лишь по неосмотрительности и неразумению. Указ публично был прочитан во дворце в присутствии родственников царя, вельмож, сената и вообще образованнейших лиц столицы и произвел прекраснейшее впечатление. Избранная аудитория задрожала от грома аплодисментов. Теперь очередь стояла за духовенством. Мануил издает второй указ, в котором снова настаивает на своем мнении и затем назначает новый собор в Скутари, куда император удалился по случаю болезни для пользования чистым воздухом. Сюда были вызваны патриарх и епископы, и место Мануила на соборе занял его секретарь. Император послал собору две грамоты: одну к патриарху, в которой он всячески укорял патриарха и архиереев за упорство и настойчивость, грозил даже собрать собор, на котором председательство должен был держать папа**. Во втором письме он излагал свое воззрение на спорный вопрос и требовал от собора подписи под ним. Но патриарх и епископы и теперь не хотели разделять царского мнения. Особенно энергично выступил против царских притязаний знаменитый Евстафий, митрополит Фессалоникийский, муж широкой учености, отличавшийся даром красноречия. "Я счел бы себя вовсе лишившимся мозга, — заявил он вслух перед всем собором, — и был бы недостоин этой архиерейской одежды, если бы признал истинным какого-то Магометова Бога, руководителя и наставника на все гнусные дела". Смелость по адресу царя, звучавшая в словах Евстафия, повергла всех в ужас; слушатели едва не оцепенели от дерзости епископа. Разгневанный император, получивший немедленное известие о происшедшем на соборе, сейчас же готов был наложить на непокорного епископа кары, но уговоры патриарха и заявленная им от лица всего собора готовность исключить подозрительную формулу из Требника, если только царь простит Евстафия, помирили Мануила, и он отпустил епископов в Константинополь. На другой день императорский гонец явился к патриарху и потребовал от него и всех епископов, составлявших собор, немедленной подписки под царским определением. К удивлению императорского гонца, епископы снова отказались исполнить требование императора: они начали критиковать определение, нашли в нем неточности, стали требовать перемены в изложении. Потерявший терпение Мануил назвал их "чистыми дураками" и все-таки добился того, что епископы кое-как согласились уничтожить формулу, соблазнявшую императора, и заменить ее новой, в которой вместо анафемы на Бога Магометова провозглашалась анафема на самого Магомета, его учение и его приверженцев***. ______________________ * Т.е. массивный, твердый, компактно сколоченный, что должно, по-видимому, указывать на вечность Божества.
______________________ При всей бедности и схоластической бессодержательности вопросов, занимавших собой богословскую мысль византийских церковных писателей, к чести науки этого времени нужно сказать, что она далеко еще не теряла связи с древнегреческой философией, но соотношение руководящих авторитетов радикально изменилось. Аристотель — этот неисчерпаемый источник ересей для первых четырех с половиной веков — стал теперь во главе церковного богословия. Отчетливость и ясность основных тезисов, богатство логических, аналитических и силлогистических формул — все это делало философию Аристотеля наиболее пригодной для той эпохи, на долю которой выпало не вновь творить и создавать, а лишь раскрывать и уяснять готовый материал. Иоанн Дамаскин, пользовавшийся высоким влиянием на умы того времени, в своих сочинениях дал наглядный образец применения философии Аристотеля к богословским вопросам и составил учебник диалектики по Аристотелю, ставший самой распространенной книгой в школах. Знаменитый Фотий был не только последователем Аристотеля, но и врагом Платона, прямо полемизирующим с ним. Но и Платон не был совершенно забыт: платоники, правда, считались в меньшинстве, но они вели энергичную борьбу с аристотеликами, и эта борьба волновала умы, отражаясь на богословских спорах. Пселл по преимуществу проповедовал Платона, но и не забывал Аристотеля, написав комментарий на его "Категории"*. Можно сказать, что имена Платона и Аристотеля не сходят с языка ученых византийцев, начиная с IX в., за все время существования Византийской империи, и их взаимное соперничество ярко проявилось в спорах между известным Гемистом Плифоном и Геннадием Схоларием, разыгравшихся чуть не накануне падения Константинополя. Плифон выступал жарким поборником Платона и противником Аристотеля. Философию Аристотеля, господствующую в церковном богословии, он подверг жесточайшей критике, показав полное несоответствие ее основам христианства. Перед Платоном он благоговел. Это был человек, пропитанный лучшими идеями эллинизма, провозвестник начинавшейся уже на Западе эпохи Возрождения и исповедовавший религию будущего — религию эллинизма**. Геннадий Схоларий, впоследствии патриарх Константинопольский, с жаром напал на Плифона, защищая Аристотеля. Он находил, что Плифон за свои сочинения заслуживает быть сожженным и действительно сжег одно собственноручно написанное Плифоном сочинение, когда оно попалось в его руки. Византийская церковь, видевшая в борьбе Геннадия за Аристотеля защиту своих собственных богословских интересов, смотрела на него с великим уважением; о нем говорили, что он разоблачил новейшего политеиста и сделал его сочинение безоружным***. ______________________ * Подробности см.: Т. VI. С. 174-183.
______________________ И здесь, как и везде, мы отметим лишь небольшие штрихи и отдельные этюды из той массы исторических фактов, наблюдений и характеристик, какие рассеяны на пространстве двух томов, посвященных истории Византийской церкви и византийского общества от IX до XV вв. и обнимающих эти предметы со всех сторон, заслуживающих внимание науки. И, тем не менее, мы не можем воздержаться, чтобы не указать еще на некоторые экскурсы А.П. Лебедева, способные привлечь к себе особый интерес любознательного читателя. Таков, например, его небольшой отдел (Т. VII. С. 180-184), обсуждающий вопрос о соединении архиерейства и монашества в одном лице на основании исторических фактов и соборных определений. Богословская наука и вообще религиозно-нравственная жизнь Византии раскрыта во всех ее частностях, в великих и малых чертах. Автор, видимо, симпатизирует всякому научному начинанию, определяет главные направления богословской мысли с IX по XI в. (строго-ортодоксальное, консервативно-ритуальное, консервативно-спиритуальное и либерально-спиритуальное), отражавшие на себе умственные движения эпохи*, и делает оценку даже по успехам в области отдельных наук, как экзегетика, догматико-полемические сочинения, история Церкви**; значительную часть страниц он уделяет характеристике партий, возникших в последнюю эпоху среди византийского духовенства: политиков и зилотов, их политических и религиозных идеалов и взаимному отношению***. Глава о религиозно-нравственном характере**** Византийской империи принадлежит к одним из самых занимательных и блестящих отделов рассматриваемой группы сочинений А.П. Лебедева. Здесь перед нами целый калейдоскоп лиц, и прежде всего — из императорской фамилии, то пытающихся подняться до высоты нравственного идеала, как Алексей и Иоанн Комнины, то ниспускающихся до глубины скотских наслаждений разврата и опьянения, как, например, Андроник Комнин, который, по замечанию его современников, "любил выбирать для своих любовных похождений поэтические природные пещеры в горах и прохладные рощи и водил с собой своих любовниц, как петух кур или как козел коз на пастбища...", негу и роскошь любил, подобно Сарданапалу. И византийское общество в своем нравственном поведении воспроизводило черты своего придворного быта. В нем, этом обществе, наблюдались и светлые стороны, как то: преданность Православию, хранение древних обрядов, — но темные преобладали над светлыми и сказывались в недостатках целомудрия, суеверии и волшебствах всякого рода. — Естественным заключением к трем томам, посвященным истории Византии, является его небольшой этюд, заключающий в себе краткий очерк истории падения Константинополя в 1453 г., где изобразив упадок всякого патриотического чувства у позднейших греков, нескончаемые религиозные и философские споры, полное исчезновение общественного элемента, автор ставит вопрос, но не о том, почему столица Византии пала именно в 1453 г., а о том, почему это событие не произошло ранее пятью или десятью годами*****. ______________________ * Т. VI. С. 214-239.
______________________ Еще при самом начале своих занятий по истории Византии А.П. Лебедев имел перед собой уже довольно обширную литературу, не только западную, но и русскую, достаточно уже потрудившуюся над разъяснением отдельных сторон византийской истории и заявившую о себе новыми и крупными результатами в вопросах, до тех пор представлявших собой неизведанную область. Сочинения Ф.И. Успенского, А.Л. Катанского, Н.А. Скабалановича, И.Е. Троицкого, проф. В.Г. Васильевского находились на его столе, и ему приходилось, таким образом, работать на поле, уже достаточно вздобренном предшествующими исследователями. Но эти счастливые условия, окружавшие покойного ученого и значительно облегчавшие ему предстоявший труд, только содействовали успеху его нового предприятия и повышению его научного достоинства. Обнять всю историю Византии от IX до середины XV в., охватить все разнообразие фактов, наполняющих ее, и осветить всесторонне всю ту сложную совокупность явлений, в которых выразилась религиозно-политическая, церковная и духовная жизнь византийцев на пространстве четырех с половиной веков, — это едва ли посильно одному человеку, хотя бы он обладал самым могучим талантом ученой настойчивости и неустанного рвения в разработке сырого, никем не тронутого материала. А.П. Лебедев, как мы сейчас увидим, не принадлежал к числу людей, которых устрашала бы перспектива взрывать новую почву, но раз налицо существовала целая литература по изучаемому им вопросу, обязанность его, как всякого другого ученого, состояла в том, чтобы принять во внимание все более или менее прочно установленные результаты, дать им научную оценку и дополнить их новыми данными. А.П. Лебедев и идет этим путем: достаточно просмотреть многочисленные ссылки его на существующую литературу, чтобы видеть, какую помощь она ему оказала, — но это, конечно, есть не какая-нибудь исключительная особенность сочинений А.П. Лебедева, а общее свойство всех ученых трудов, опирающихся на предшествовавшие работы. Научное значение его трехтомного исследования о Византии заключается в том, что, в совершенстве усвоив себе все добытое в предлежавшей ему ученой литературе, автор сам дополнил его самостоятельными занятиями, и в то время, как каждое из предшествовавших ему сочинений затрагивало лишь какую-нибудь отдельную сторону византийской истории и иногда обсуждало ее в большей полноте, он первый дал полную и законченную историю Византии на протяжении от IX до середины XV в. Эта история, конечно, носит на себе церковно-исторический характер, и если в ней затрагиваются иногда политические события, то лишь постольку, поскольку они объясняют собой явления церковной жизни. Но в избранной сфере она предлагает такое всестороннее и исчерпывающее обозрение всех событий, обнимающих церковно-религиозную и духовную жизнь византийцев, какого до сих пор еще не было в распоряжении науки. Автор одинаково неподражаем как в характеристике общих направлений, двигавших мыслью и жизнью византийцев, так и в воспроизведении индивидуальностей в ряду византийских императоров и патриархов во всем разнообразии их исторического проявления. Как на образец, заслуживающий внимания, можно указать на галерею патриархов, выступающих из-под пера А.П. Лебедева в VI томе, последнем томе его исследования о Византии (С. 168-296). Не только общие, бросающиеся, так сказать, течения, как отмеченные уже выше, богословская наука и вообще религиозно-нравственная жизнь Византии, но и такие мелочи, имеющие чисто научный смысл, как вопрос об известном сочинении "Филопатрис", приписываемом Лукиану, сатирику II в., и его непринадлежность ко временам патриарха Никифора исследована здесь со всей подробностью и с привлечением всей относящейся сюда научной литературы*. Цельность и всесторонность нарисованной здесь картины византийской жизни, взятой, главным образом, с ее церковно-религиозной стороны, изящный слог, прекрасное знание научной литературы и источников делают рассмотренный ряд трудов А.П. Лебедева дорогим подарком для русской церковно-исторической науки, в ее отличии от западной. ______________________ * Т. VI. С. 285-292. ______________________ Несколько иное научное настроение носит на себе его двухтомное исследование, обозревающее "Историю Греко-Восточной церкви от падения Константинополя (в 1453 г.) до настоящего времени" (Сергиев Посад, 1896. 841 стр.). Здесь ему уже приходилось разрывать целину, обрабатывать сырой материал, до которого ученая рука почти не прикасалась, с большим трудом разыскивать источники, собирать нужные книги, да и то, что было им добыто, далеко не всегда отличалось внешней аккуратностью издания и достоверностью сообщаемых сведений и требовало чуть не на каждом шагу строгого, критического отношения к себе. Мало того: недостаток материала, заключавшегося в этих несовершенных пособиях, заставлял автора нередко обращаться к случайным заметкам разных путешественников, посещавших Греческую церковь позднейшего периода, а вследствие этого и некоторые страницы нового его исследования получили не столько научный, сколько полу-популярный, полу-фельетонный характер. Но эти немногие строки отнюдь не нарушают собой общего серьезного тона нового труда А.П. Лебедева и вносят в него лишь разнообразие оттенков стиля, усиливая внимание и интерес читателя. Исследование открывается обсуждением важнейших вопросов, обусловивших самую судьбу Греческой церкви под властью турок, а именно: разъяснением отношения Оттоманской Порты к греческой иерархии и христианскому народу и того положения, какое заняли греческая иерархия и руководимый ею народ под властью нового иноверного правительства. Наивному историческому воображению, хорошо помнящему ужасы, пережитые находившимися под властью турок христианами перед русско-турецкой войной, легко может представиться, что замена власти византийских императоров Оттоманской империей, совершившаяся в 1453 г., сопровождалась подобными же издевательствами над православными греками. История говорит, однако, о совершенно обратном. Султаны, исповедовавшие магометанство, оказались несравненно толерантнее своих византийских христианских предшественников и наградили греческую иерархию в лице ее главного представителя, патриарха, такой полнотой привилегий, какой он не обладал и при греческих императорах. Уже распоряжением Магомета II все духовные лица объявлены были свободными от податей, церковное управление признано неприкосновенным, дозволено беспрепятственное и открытое исполнение всех богослужебных обрядов и праздников. Патриаршая власть, начавшая концентрировать около себя все церковные силы еще при византийских императорах, теперь поставлена была в центре не только церковного, но и гражданского управления. Как все митрополиты, архиепископы, епископы, игумены и священники в каждом своем действии, какую бы область оно ни затрагивало, подчинены были непосредственному контролю патриарха, так и все касающееся гражданского управления греческой нацией на всем пространстве Империи отнесено было к исключительной компетенции патриаршей кафедры и синода. Константинопольский патриарх, таким образом, сделался как бы преемником государственной власти византийских императоров над греками, унаследовал до некоторой степени их права, и старинные греческие историки (XVI в.) нисколько не затруднялись прилагать к нему титулы "самодержец и царь". Та же самая перемена произошла и в положении епархиальных архиереев, получивших "абсолютную" церковную и гражданскую власть над своим клиром и паствой, обложивших их податями и державших в крайне унизительном положении, напоминавшем состояние наших дореформенных крестьян. Само собой понятно, что и греческое духовенство, в свою очередь, платило новому правительству долей уважения и угодливости. Оно восхваляло блаженные времена, наставшие с утверждением оттоманского господства, и видело в нем действие Божественного Провидения. Свою признательность турецкому режиму оно доводило до того, что многие архиереи и иерархия Константинопольского патриархата вносили свои имена в списки янычар и во всех военных предприятиях султана, направлялись ли они против единоверных греков Эллады, восставших против турецкого правительства, или против русских (Крымская война), воссылали молитвы о его победе над врагами. Обрисованный в этих исключительных чертах, наставших со времени господства турок, образ Константинопольской патриархии еще рельефнее выясняется в дальнейшем изображении его интеллектуальной, нравственной и материальной стороны. Автор не хочет упустить из поля своего зрения ничего, что заслуживает хоть какого-нибудь внимания истории. Во втором томе он ведет речь о духовных и общеобразовательных школах в Константинопольском патриархате, предлагает богатое содержанием обозрение отношений Греческой церкви к католицизму и живым изложением фактов увлекает читателя в историю сношений Греческой церкви с протестантами в XVI в. и протестантской смуты XVII в. во главе с известным Кириллом Лукарисом. Он не забывает дать очерк религиозной жизни и нравов греко-восточных христиан за изучаемый период и заканчивает свое исследование краткими сведениями о состоянии Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского патриархатов. Являясь необходимым продолжением его трехтомной истории Византии, занимающейся той же Греко-Восточной церковью, оно впервые вносит свет в темную и не исследованную наукой область, подводит итоги всем не подвергавшимся еще научной критике, часто смутным сведениям, какие предлагают немногочисленные источники и сравнительно скудная литература по позднейшей истории Греко-Восточной церкви и представляет собой единственный пока в нашей литературе труд, во всей полноте и яркой картинности воспроизводящий все стороны религиозно-церковной жизни Греко-Восточной церкви от подпадения под власть турок до времени составления рассмотренного исследования*. ______________________ * Богатое подробностями и документальными данными исследование проф. И.И. Соколова "Константинопольская патриархия в XIX в. Опыт исторического исследования". Т. I. СПб., 1904 оставалось недоступным А.П. Лебедеву, уже печатавшему свое исследование отдельными статьями в "Богословском Вестнике" в 1904 и 1905 г. Оно, конечно, вносит значительное дополнение к соответствующему пункту рецензируемого сочинения Алексея Петровича, но все прочее содержание его оставляет неприкосновенным. ______________________ Мы закончили свой, сознаемся, довольно продолжительный, но в то же время по неизбежности бледный, далеко не исчерпывающий всего богатства содержания, очерк научных работ проф. А.П. Лебедева и при критической оценке каждого из них показали их сравнительное значение, какое они имеют в ходе развития церковно-исторической науки. Теперь остается подвести общие результаты. Когда А.П. Лебедев начинал свою профессорскую деятельность, внутри нашей Академии уже существовала церковно-историческая наука; она была насаждена заботами Филарета Гумилевского и, главным образом, А.В. Горского, но воспитывалась в тиши академических стен, как нежный цветок в закрытой со всех сторон оранжерее, хотя и там не вполне укрывалась от взора властного начальства, а на свет Божий и не смела показываться во всей яркости своих красок. Этот цветок, взлелеянный руками, Горского, Алексей Петрович первый вынес на свежий воздух и возрастил его в многоветвистое растение, плодами которого долго будут питаться последующие поколения. Он осуществил задачу огромной важности, и ту пустоту, какая наблюдалась в русской церковно-исторической литературе в эпоху Николая I, наполнил собственными трудами. Каждая книга, вышедшая под его именем, каждое новое исследование, опубликованное им, как мы видели, представляло собой крупное научное явление и отличалось новизной результатов, и если бы он ограничил круг своей ученой любознательности какой-нибудь одной эпохой церковной истории, то и тогда при бедности и научной незначительности нашей печатной литературы по церковной истории в момент выступления его на общественное поле деятельности*, он стяжал бы незаурядную заслугу в области развития русской церковно-исторической науки. Но назойливая жажда познания и литературная энергия, бившая в нем неиссякаемым ключом, каждый раз вновь влагала в руки его перо, как только он оканчивал одно свое произведение, чтобы приняться за другое, и в своем ряде исследований, с замечательной быстротой выходивших с его письменного стола, он дал ни более, ни менее, как научный и всесторонний курс всей церковной истории, начиная с первых трех веков ее существования и кончая новейшими судьбами Греко-Восточной церкви. Русская церковно-историческая наука вместе с ним зародилась и вместе с ним достигла зрелого возраста, став культурно-исторической силой, привлекшей к себе общественное внимание. Полнота и объективность являются неизменными спутниками всех его работ; свет и тени распределены в них равномерно, и если в некоторых пунктах преобладают темные краски, то они объясняются только стремлениями его к исторической истине; ни одна важная черта, ни одна характерная мелочь не опущена из внимания и поставлена на своем месте. Изящный литературный стиль, общедоступность изложения, картинность воспроизведения исторических событий — все это делает исследования А.П. Лебедева источником умственного наслаждения не только для кабинетных ученых, но и для всей интеллигентной публики, интересующейся вопросами этого рода. Популярность — вот отличительная черта всех его научных работ, к которой он сознательно стремился** и которая на некоторых читателей особого склада мыслей может произвести, вопреки желанию автора, неблагоприятное впечатление. С понятием учености у нас часто соединяются странные представления: говорить не простым человеческим языком, а вещать, как древняя пифия, наполнять речь иностранщиной и глоссолалией всякого рода, пускаться в узкую специальность — вот что нередко имеется в виду под именем учености, и чем туманнее фраза писателя и темнее и недоступнее для восприятия его мысль, тем сильнее и авторитетнее действует она на умы некоторых наивных читателей. Ничего подобного не встречается в сочинениях А.П. Лебедева. Поставив себе целью дать в живых очерках всю историю Вселенской и Греко-Восточной церкви, он, естественно, не мог вдаваться в скрупулезную специальность, но и не плавал по верхам церковно-исторической жизни; он следил, главным образом, за общими течениями церковной истории, лишь изредка вдаваясь в специальные, но всегда краткие экскурсы. Полный хозяин церковно-исторической литературы и ее источников, он вместил в свои сочинения массу идей и фактов, сгруппированных в определенные логические комбинации. Ученый историк найдет в них ряд движущих мотивов и ясно намеченных тем для дальнейших, более специальных работ в тех же сферах исторического познания; культурный читатель почерпнет в них все необходимое для своего церковно-исторического образования. В этом заключается научное и историческое значение ученой деятельности А.П. Лебедева. ______________________ * См. его "Несколько сведений, замечаний и наблюдений касательно хода развития церковно-исторической науки у нас в России" (Т. I. С. 490 и ел.); о проф. Чельцове и его "Истории христианской Церкви" (Там же. С. 507 и сл.).
______________________ 4) Предназначая свои ученые труды не только для записных специалистов, но и для всей широкой публики, способной интересоваться церковно-историческими вопросами, А.П. Лебедев в то же время занял в нашей церковно-исторической литературе роль публициста по отношению к западной науке и своей целью поставил ознакомление русской публики со всякой ученой новинкой, появляющейся на Западе и сколько-нибудь заслуживающей внимания; и здесь, как и везде, он внес систему в свое дело и оправдал его с высшей, принципиальной точки зрения. Насколько допустима вообще свобода исследования в области церковно-исторического познания, и если она допустима, то как совместить с ней догматические и конфессиональные воззрения той Церкви, к какой причисляет себя историк? Вот два вопроса, которые еще далеко не выяснены в нашем научно-богословском сознании и которые невольно навязались Алексею Петровичу при его всегдашнем серьезном отношении к своим обязанностям. И он решает их с двух точек зрения: с точки зрения основ Православия и с точки зрения задач церковно-исторической науки. "Основы Православия, — рассуждает он, — так ясны, что погрешить против них можно только сознательно, а не случайно, или вследствие небрежности и неосторожности. Есть, правда, так сказать, порубежные области, лежащие между Православием и протестантством, — говорим о вопросах научных; в этих областях наука православная и протестантская работают часто довольно сходно, так что для человека с узкими воззрениями может представляться, что православный писатель отклоняется от начал своей Церкви, но подобное воззрение складывается вследствие неясного представления о том, что составляет сущность Православия и что не составляет его сущности. Например, критика церковных преданий, критика действий исторических лиц, высоко стоящих во мнении Церкви, критика сочинений, уважаемых в православной практике, но о происхождении которых могут быть неодинаковые суждения (вроде сочинений, приписываемых св. Дионисию Ареопагиту), — все это может казаться для иного носящим протестантскую окраску, усвоением приемов протестантской науки. Но в сущности Православие, как таковое, ничуть не страдает от того, высказывается ли критика по указанным вопросам так или иначе. Оно не может считать себя солидарным со всеми преданиями, со всеми суждениями, какие встречаются в церковной практике о лицах исторических, и со всеми сочинениями, которые часто без основания приобрели вес в православном мире. Православие стоит выше фактической жизни Церкви и потому ничего не теряет, если в этой фактической стороне Церкви не все оставалось в том виде, как это было раньше"*. Имея в своем распоряжении область явлений, относящихся к фактической, т.е. подлежащей историческому закону изменения и развития, а не трансцендентальной и неизменной стороне церковной жизни, и пользуясь здесь полным правом свободного исследования, церковный историк должен стоять и выше всякой конфессиональности, причем эта его высокая позиция определяется уже самими задачами его науки. "Понятно, — заявляет А.П. Лебедев, — когда говорят, что догматика русская должна быть православна, догматика протестантская — протестантична, и т.д., потому что догматика есть наука сепаративная, стремящаяся отделить себя непроходимой пропастью от всякой другой догматики. Церковная же история, рассматривающая все христианские Церкви и все христианские общины как единую семью, как единый народ Божий, не может и не должна служить никаким сепаративным интересам, и не ее дело христианские народы, подлежащие ее изучению, делить на овец и козлищ. Конфессионализм в церковной истории привел бы лишь к тому, что каждый историк считал бы себя правым не только догматически, но и исторически, и история стала бы ареной таких же полемических споров, какие наблюдаются и в догматической области. С исторической точки зрения отдельные Церкви суть явления, возникшие и развившиеся путем историческим, помимо их воли, вследствие непреложных законов своего развития, а потому и от историка требуют дружелюбия и братолюбия. Церковно-историческая наука стоит за истину историческую, а не за истину вероисповедную"**. ______________________ * См. т. I его полного собрания сочинений. С. 536-537.
______________________ Подняв столь высоко знамя церковно-исторической науки, как свободной исследовательницы исторической истины, независимой от догматических и конфессиональных предположений, А.П. Лебедев, естественно, не видел ничего позорного, ничего противного Православию, в том явлении, если русские ученые широко пользуются результатами западной науки, и энергично восставал против всяких укоризн, направленных по их адресу и обвинявших их в протестантизме. Он не скрывал карты в руках и признавал "значительную зависимость" русской церковно-исторической науки от протестантской, но он не только не видел в этом какой-либо беды, но и горячо призывал к более всестороннему и широкому пользованию ею. "Русская церковно-историческая наука, — замечает он, — ясно представляет себе то, что составляет идеал Православия, и в тех вопросах, где бы их могли сбить с толку немецкие авторитеты, выражает значительную долю самостоятельности. Донынешнее положение нашей науки показывает, что кроме пользы ничего не может принести нам серьезное знакомство с немецкой церковно-исторической литературой", — и он не только открыто призывал русскую богословскую среду "с большим внимание следить за развитием науки в Германии, знакомить с ее лучшими произведениями публику в своих журналах, переводить то, что заслуживает в ней внимания"*, но прежде всего сам осуществил эту задачу на деле. Научная публицистика составляла живую струю его литературной производительности и вызывалась тем неустанным интересом, с каким он сам следил за западной литературой. В общем плане его ученых предприятий она служила главной поставленной им цели — поднять интерес в русском обществе к церковно-историческому познанию и познакомить его как с ее новыми результатами, так и с методами исследования, — и в течение, по меньшей мере, полутора десятка годов своей службы в Академии он являлся как бы эхом, откликавшимся на все проявления церковно-исторической науки на Западе. Ни одно открытие, вносящее новые данные в ту или другую область церковной истории, ни одна научная работа, отличающаяся каким-либо новым взглядом по изучаемому ею вопросу, не проходили без соответствующего отклика с его стороны. "Canones ecclesiastici" — этот небольшой источник, богатый оригинальными известиями по истории древнего церковного управления, — "Никейский собор в коптском тексте", "Сирийский текст собора "Разбойничьего" 449 г. и его подлинность", "Коптские и арабские источники по истории древней, преимущественно Египетской церкви" (памятники коптской письменности, изданные Амелино) — все это было своевременно учтено им в русской литературе с надлежащими критическими замечаниями. В "Прибавлениях к Творениям св. Отцев" — журнале, издававшемся тогда Московской Духовной академией, — он поместил целый ряд интересных статей о всякой ученой новости, появлявшейся в западной церковно-исторической литературе, и мы лично помним, с каким нетерпением мы ожидали выхода этих книжек на семинарской и студенческой скамье и с какой полнотой научного удовольствия прочитывали их. Отмечая и крупные научные явления в отдельных статьях, как, например, "Lehrbuch d. Dogmengeschichte" (учебник по истории догматики) А. Гарнака, он не брезговал и ни малейшей новинкой, раз она привлекала к себе какой-нибудь интерес, и сам переводил или свободно излагал немецкие брошюры, затрагивающие тот или иной занимательный вопрос**. Конечно, к последнего рода работам А.П. Лебедева строго научная точка зрения неприложима, но было бы неосновательно и называть это дилетантством в науке. В своих библиографических очерках, помещавшихся в "Прибавлениях к Творениям св. Отцев", он никогда не довольствовался простым изложением лишь содержания прочитанных книг и статей, но сопровождал их серьезной ученой критикой и щедро делился с читателями богатым запасом своих собственных познаний. Собранные в одно издание, эти рецензии всех более или менее ценных книг, статей и открытий, могли бы составить собой довольно подробную летопись развития церковно-исторической науки на Западе, и нужно выразить только сожаление, что в этой области литературной деятельности Алексей Петрович и до сих пор не нашел столь авторитетного и плодовитого преемника***. ______________________ * См: Т. I.C. 537-538.
______________________ 5) Совокупность отмеченных ученых качеств, прекрасное знание своей науки, умение изложить свои сведения в ясной и всем доступной форме — все это сделало А.П. Лебедева одним из самых популярных и авторитетных профессоров Московской Духовной академии. В течение 25-летнего служения его на профессорском посту, его имя всегда являлось маяком, отовсюду привлекавшим к его кафедре молодое юношество, и магнитом, притягивавшим лучшие силы. И это объясняется вовсе не тем, как, по-видимому, некоторые думают, что в его лекциях "серьезное перемешивалось со смешным и трагическое с комическим"*; ничего фельетонного и комедийного он не допускал ни в чтениях, ни в своих отношениях со студентами: об этом свидетельствуют уже его ученые труды, представляющие собой лишь переработку его академических чтений, и серьезный состав слушателей, которых привлекало к нему уж конечно что-нибудь другое. Правда, он пользовался каждым удобным поводом, чтобы отпустить остроту, сравнивая древние события с ново-современными, чаще всего очень тяжеловесную, или рассказать какой-нибудь занимательный анекдот, но в первом случае он хотел лишь придать современность своим лекциям, а во втором — лишь повторял источники**. Привлекательность его лекций и его популярность (среди студентов) основывались совсем не на этой случайной особенности, а на том богатстве познания, каким обладал покойный профессор, и том научном авторитете, какой бесспорно и всеми признавался за ним. На свою профессорскую кафедру он смотрел не как на средство к жизни или чиновнический долг: он видел в ней алтарь, на котором он приносил жертвы Богу истины, сам любил и увлекался своей наукой, и эту любовь и увлечение невольно передавал своим слушателям. По богатству содержания, по оригинальности взглядов, по научной постановке вопросов его лекции были новым и поражающим собой откровением для семинаристов, ознакомившихся с церковной историей только по бедному и безжизненному семинарскому учебнику, будили в них живые мысли, само собой зарождали в них интерес к церковно-историческому познанию и вызывали иногда у них продолжительные споры по поводу новых идей, намеченных в лекциях, что мы можем подтвердить своими собственными воспоминаниями. В своих лекциях он не поднимался ни в заоблачные высоты философии и не спускался в глубины мистицизма: он предлагал лишь реальные факты — историческую истину в ее чистом виде, вне всяких прикрас и посторонних наслоений, и этим воспитывал серьезное и сознательное отношение к науке. Каждый крупный факт исторической жизни Церкви он рассматривал в его целостности и во всех подробностях, но не разбивался на эти частности и детальности и умел всегда подвести их под одну общую, все объединяющую точку зрения, а это свойство его лекций не только оставляло по себе цельность впечатления в уме слушателей, но и приучало их к критическому методу при исследовании источников и умению совладать с их разнообразным материалом. Он никогда не гонялся за мелочами, не вдавался в скрупулезную детальность; он знакомил студентов с общими течениями церковно-исторической жизни и этим возводил их на ту широту научного взгляда, которая и должна являться необходимым качеством всякого стремящегося стоять на уровне науки исторического труда. Но его личные знания, сохранявшиеся в его собственной голове, были необъятны, и по каждому специальному вопросу в области церковной истории он всегда мог высказать свой оригинальный взгляд, и эта именно полнота и всесторонность знания обеспечила ему тот научный авторитет, каким он пользовался как среди студентов, так и между своими сослуживцами. В последние годы своего пребывания в Академии он не только служил справочной книгой, по которой всегда можно ознакомиться с источниками и пособиями по любому церковно-историческому вопросу, но являлся и ученой совестью Академии, с критерием которой считали нужным справляться все, выступающие с каким-нибудь новым ученым предприятием, близким к церковно-исторической области познания, и его суждение часто имело решающее значение. За все время своей профессорской деятельности и до конца жизни не только среди студенчества, но и в широких общественных кругах Алексей Петрович считался профессором-либералом. Бесспорно, "в его писательской манере нередко слышались тоны вызывательства, и его речь, всегда проникнутая особым юмором, не чуждалась острых выражений и колющих намеков"***, но это была лишь чисто внешняя и случайная особенность его литературного стиля. Его либерализм был другого, высшего сорта. Он всегда любил называть вещи своими именами. Отмечая светлые явления прошлой церковной жизни, он с такой же внимательностью изучал и темные черты древнехристианского быта, и, как опытный врач, ставил им точный диагноз в надежде указать путь для их устранения. В его лекциях и ученых трудах церковная история впервые восстановлена в своем естественном, натуральном виде, и так как в обычном течении человеческой жизни порок и заблуждение распространены несравненно шире и обильнее, чем святость и добродетель, то понятно, что и в прошлой истории Церкви, как она изображена у А.П. Лебедева, далеко не все оказалось так чисто и ясно, как это представлялось ранее. Диагноз болезненных явлений древнецерковной и Византийско-Восточной церкви, устанавливаемый им, часто сталкивающийся с господствующими предубеждениями и прочно укрепившимися взглядами и разрушавший их, и создал ему имя либерала. Очевидно, однако, что либерализм такого рода составляет собой необходимое качество всякого беспристрастного исследования. Он присущ каждой науке, и в особенности дисциплинам, изучающим человеческую жизнь, — и он, действительно, звучным мотивом проходил по всем лекциям покойного, составлял их главную притягательную силу и красной нитью блестит во всех изданных им ученых трудах. ______________________ * Богословский Вестник. 1908. Июль-август. С. 589. Приведенная здесь автором настоящей статьи фраза принадлежит мне, и так как значение ее здесь несколько перетолковано, то это заставляет меня восстановить ее подлинный смысл. Фраза эта отнюдь не должна быть распространяема на все лекции Алексея Петровича и не может рассматриваться в качестве их общей характеристики, как, по-видимому, понял ее автор. Она непосредственно и прямо относится лишь к тем печатным лекциям Алексея Петровича, которые мною здесь же определенно и указаны ("К моей учено-литературной автобиографии" // Богословский Вестник. 1907. Июнь). Да и приведена эта, инкриминируемая здесь, фраза вовсе не с целью очернить память покойного Алексея Петровича или вообще бросить на него какую-либо неблаговидную тень, а с совершенно противоположным намерением — подчеркнуть и проиллюстрировать одно из достоинств лекций Алексея Петровича — его талант излагать серьезную науку в живой и интересной форме. Относительную же справедливость моей заметки подтверждает и сам автор этой статьи. Проф. А. Покровский.
______________________ Сам отдавая все свои силы на служение церковно-исторической науке, А.П. Лебедев сумел вдохнуть научную энергию и в своих слушателей, и потому годы его профессорства в Академии ознаменовались небывалым дотоле подъемом церковно-исторического познания внутри Академии и поставлены были на такой высокий уровень, относительно которого можно только пожелать, чтобы он не понижался ни на один миллиметр. Этот достигнутый им успех объясняется не только научной постановкой его лекций и новизной излагаемых в них идей, невольно вызывавших у слушателей интерес к изучаемой им науке, но и тем серьезным вниманием, с каким он относился к студенческим работам. Он не жалел ни времени, ни сил для рассмотрения семестровых сочинений, не допускал в этой области никакого торгашества, и ежегодно давал самые разнообразные темы, обычно для студентов 2-го курса, которому он читал свои лекции. Зная те строгие требования, какие он предъявлял к сочинениям, студенты с особенным старанием относились к научной и литературной их обработке, тратили на них большую часть своих сил (хотя сочинения тогда представлялись всегда к определенному сроку) и с нетерпением ждали окончательного результата, всегда имевшего в их глазах высокую ценность. Всякую живую мысль он поощрял и против всякой шаблонности и компилятивности энергично восставал, и в своих примечаниях, испещрявших поля сочинения, он или иронизировал над неудавшимися quasi-учеными попытками неопытного писателя, или кратко указывал нужный исход из непрепобежденных затруднений. На хорошие баллы он был скуп, но и неудовлетворительных избегал, и свое авторитетное суждение о достоинствах прочитанных им студенческих работ открыто высказал в день своего 25-летнего юбилея в приветствии к студентам: "Многие из ваших работ (не только кандидатских, но и семестровых), — заявил он, — будили мою мысль, наталкивали меня на новые пути, носили чисто научный характер и смело могли бы появиться в печати"*. — Серьезное отношение к сочинениям по церковной истории, ставшее обычным у студентов, естественно, подготовляло их к более широким и научным занятиям в области той же науки. Недостатка в желающих писать кандидатские сочинения и работать под его руководством у А.П. Лебедева никогда не бывало, — и это тем замечательнее, что церковная история вовсе не такая наука, где легко пожинались бы ученые плоды; в большинстве тем она требует необходимого знакомства с греческим или латинским языками и знания по крайней мере одного нового языка, да и А.П. Лебедев не принадлежал к числу профессоров, желающих привлечь к себе студентов какой-либо внешней приманкой. "В обычное время, — вспоминает о нем А.И. Покровский, — при своих беседах со студентами Алексей Петрович подавлял нас своей ученостью и, как бы несколько свысока, третировал наши студенческие познания и занятия по его специальности. Признаться, мы стеснялись ходить к нему, побаивались его острого язычка и были убеждены, что Алексей Петрович очень невысокого мнения о научной правоспособности студентов"**. В общем это наблюдение верно, и мы по собственному опыту знаем, что, намереваясь с ним о чем-либо поговорить, надлежало предварительно подумать... И при всем том, ему писали кандидатские сочинения не одни выдающиеся своими познаниями студенты, но и люди обычного умственного уровня. В этом сказывалась притягательная сила уже не личности профессора, а науки, преподаваемой им, — точнее сказать: той новой и завлекавшей молодые силы ее постановки, какую он ей придал. Значительное большинство кандидатских сочинений, представлявшихся Алексею Петровичу, перерабатывались в магистерские диссертации; на это уже влияли самые темы кандидатских сочинений, предлагаемые Алексеем Петровичем и предоставлявшие всегда значительную свободу для собственных самостоятельных изысканий, и естественно, что кандидат, получивший более или менее лестный отзыв от своего руководителя, разгорался желанием пробраться в магистры. Но это далеко не всегда было так; нередко ему самому приходилось побуждать неуверенного кандидата к дальнейшему усовершенствованию своего дела, препобеждать сомнения, самому разъяснять непреодолимые трудности и путем долгих убеждений и "потуг" приводить к желательному концу. В случае более близких отношений он всегда сам интересовался ходом работы, следил за постепенным ее развитием и делал все, что нужно для того, чтобы ободрить, поднять упадающий дух и поставить исследования на надлежащую научную почву. И эти старания увенчались блестящим результатом. Подводя итоги своей профессорской деятельности за 25-летие, он сам заявляет: "Частью единолично, а частью в компании с кем-либо мною создано в Академии семь докторов богословия, церковной истории и канонического права... под моим руководством или при моем прямом содействии приобрели степень магистра не менее 13 молодых людей..."***. Для 25 лет службы это более слишком, чем довольно. ______________________ * Покровский А., проф. Алексей Петрович Лебедев. (Некролог) / / Богословский Вестник. 1908. Июль-август. С. 591.
______________________ Тем не менее, этот блестящий результат, по словам самого же А.П. Лебедева, иногда покупался для него "со значительными огорчениями". Еще в слишком близкие и знакомые годы в ученых степенях магистра и доктора утверждал Св. Синод, но предварительно утвержденное сочинение, просмотренное уже двумя академическими рецензентами, из которых один назначался ректором Академии со специальной целью проверить так называемое направление, Синод отдавал какому-нибудь епархиальному архиерею или своему члену на просмотр, единственная задача которого состояла, конечно, не в оценке его научных достоинств, для каковой требовалась масса специальных познаний, но лишь в решении того вопроса, насколько оно не только по своим главным идеям, но и частным мыслям и выражениям соответствует господствующему "духу" времени, привычным взглядам и установившимся обычаям. Этот порядок, мало чем отличавшийся от средневековой инквизиции и папских индексов запрещенных книг нашего времени, не только доставлял минуты значительного огорчения для профессоров, но и создавал целые драматические сцены. Молодость готова на жертву, не хочет уступить ни в одной идее, ни в одном выводе, как бы там ни взглянули сверху... Но умудренный житейским опытом профессор всячески уговаривал своего магистранта сгладить резкость выводов, переделать целые страницы... и только решительная угроза отказать в искомой степени полагала конец упорству кандидата. Мне лично самому пришлось пережить подобные страдания: свое магистерское сочинение я должен был сам читать ему, так как и тогда уже он по временам чувствовал припадки глазной болезни. Но это, несмотря на скучность и специальность содержания, доставляло мне лишь умственное наслаждение, так как чуть не ежеминутно сопровождалось серьезными замечаниями со стороны Алексея Петровича, а иногда и продолжительными спорами. Мне пришлось пожертвовать отделом, где я доказывал принадлежность Аполлинарию Лаодикийскому некоторых изречений, приведенных на III Вселенском соборе в качестве свидетельств св. отцев, вновь открытых мною; но в этом не было бы большой беды, так как вопрос касался очень мелкой специальности. Важнее то, что он распорядился доказать мне неподлинность переписки Аполлинария с Василием Великим, в исторической достоверности которой он сам был уверен; подлинно, "он должен был чувствовать в эти минуты то, что чувствовал бы вегетарианец, если бы его принудили собственноручно зарезать курицу"*. ______________________ * Собственное выражение Алексея Петровича. См.: Богословский Вестник. 1907. Май. С. 162. И тем не менее сочинение было удостоено степени магистра богословия лишь благодаря случайным благоприятным для меня влияниям. ______________________ Подобные сцены происходили не только со мной. Проф. Н.Н. Глубоковский в своей превосходной брошюре, посвященной памяти А.П. Лебедева, намекая, очевидно, на процесс составления своей магистерской диссертации, замечает: "Невозможно приблизительно исчислить, сколько хлопот и забот выпадало на долю профессора, которому одинаково приходилось считаться и с молодой неопытностью, и с юношеской дерзновенностью, причем первая способна невольно истощить великое терпение, а вторая с полемическим задором вела препирательства и наступления"*. Эти ни для чего не нужные, но в то же время самые тяжелые страдания, и притом в наиболее интимной области жизни человеческого духа — в области искания истины, — прекратились с дарованием так называемой автономии, и жалко и печально становится за будущую судьбу нашей богословской науки, если они, по всей видимости, хотя и без всяких основательных поводов, готовы опять восстановиться... ______________________ * Глубоковский Н.Н., проф. Указ. соч. С. 23. Утверждать это дают нам право некоторые личные сообщения Алексея Петровича по этому вопросу. ______________________ Профессорская деятельность А.П. Лебедева в нашей Академии ознаменовалась не только подъемом внутри нее церковно-исторических занятий: ее влияние шло дальше пределов России и сказалось в западной церковно-исторической науке. Только при нем, благодаря трудам его самого и его учеников, впервые была прорвана брешь, разделявшая русскую науку от западноевропейской, и сочинения русских ученых по церковной истории начали мало-помалу обращать на себя внимание на Западе, где им скоро стали выделять почетное место в общей истории развития церковно-исторической науки. Уже докторская диссертация самого Алексея Петровича отмечена была на Западе как явление, заслуживающее почетного места в истории русской науки. Магистерская диссертация проф. Н.Н. Глубоковского вызвала прямо восторженные отзывы проф. А. Гарнака и поставлена на один уровень с такими крупными явлениями западноевропейской патристической литературы, как сочинения известного Ляйтфута*. Русские церковно-исторические труды по своим научным достоинствам и по отсутствию тенденциозности признаны превышающими произведения католических ученых**, и центром этого церковно-исторического успеха русской науки поставлена Московская Духовная академия. Вот замечательные и достойные слова авторитетнейшего ученого нашего времени, упомянутого уже А. Гарнака, проф. Берлинского университета: "В течение нескольких последних лет церковно-историческая наука в весьма значительной степени обогатилась работами русских ученых. Эти работы, конечно, немногочисленны: по части древней церковной истории в год появляется по одному более или менее значительному сочинению. Но зато они почти все отличаются похвальным усердием к делу и удивительной полнотой как в изучении источников, так и в знакомстве с литературой. Сочинения эти большей частью выходят из-под пера бывших питомцев Московской Духовной академии и позволяют составить самое лестное суждение о серьезности и рвении, с каким возделывается здесь церковно-историческая наука". Вместе с тем послышались на Западе и речи о существовании целой церковно-исторической школы при Московской Духовной академии, посвящающей свои труды изучению церковной древности***. Таков был самый главный, можно сказать, общеевропейский результат деятельности А.П. Лебедева, как ученого и профессора. Наполнив — что мы уже видели — своими собственными трудами пустоту, существовавшую у нас ранее, дав полную картину церковной жизни за 19 веков ее истории и подарив в лице своих учеников ряд ценных специальных исследований, он не только поднял русскую науку на надлежащую высоту, но и привлек к ней внимание ученого Запада, сделав ее общеевропейским явлением. Русская церковно-историческая наука вошла при нем в семью западных церковно-исторических наук и заняла здесь до некоторой степени равноправное место****. И если ему нельзя приписывать основания церковно-исторической школы в том смысле, в каком этот термин употребляется на Западе, то во всяком случае то научно-критическое направление русской церковно-исторической жизни, которое продолжает существовать в ней и доныне*****, своим возникновением и упрочением обязано ему. ______________________ * Theol. Lit.-Zeit. 1890. №20.
______________________ Всецело отдавая свое время и силы занятиям по церковной истории, посвящая им по 15 часов в сутки, А.П. Лебедев никогда не был замкнутой в себе натурой, не хотевшей ничего знать и ни о чем говорить, кроме своей специальности. Напротив, это была чрезвычайно общительная личность, усвоившая себе все культурные привычки нашего времени. Политическая и общественная жизнь, светская и духовная литература, искусство и театр — все это глубоко отражалось в его восприимчивой природе и вызывало свой отзвук в его самобытном и оригинальном уме. Постоянный читатель газет и журналов, он отмечал каждое характерное и обращающее на себя внимание объявление и умел оценить его всегда со своей, крайне своеобразной точки зрения, и потому ни с кем не было так приятно поговорить или просто выслушать суждения, как с ним и у него. Поставленный волей судьбы в положение одиночества, он любил общество, нуждался в обмене мыслей и дорожил каждым свободным часом и вечером, чтобы поделиться своими впечатлениями и наблюдениями с первым встречным лицом. В разговоре он был неутомим; всегда начинал первым и кончал последним, и его беседы вращались не около мелочей и сплетен жизни, а в области высших вопросов и потому имели культурный и развивающий характер. В академическом обществе он всегда был желанным гостем, умел поднять и поддержать умный разговор, и его высокая, солидная и довольно тучная фигура с резко звучащим голосом ставила его всегда в центре общества. Это был один из самых неуступчивых людей, которых ничем нельзя было заставить замолчать или прижать к стене. Никто не отличался такой способностью по всякому подходящему поводу сказать меткую остроту или привести удачное сравнение, вызывавшее у слушателей всеобщий восторг или смех, но и никто не мог так осмеять и изничтожить своего противника, как он. Некоторые из его острот, отличавшихся тонкостью мысли, доходили до студенческих ушей, передавались из уст в уста и увеличивали его популярность. Но он никогда не опускался до житейских пошлостей и балагурства, всегда держал себя джентльменом и питал претензию даже на изящество. И в своей личной жизни он не был аскетом; он любил комфорт, комфорт окружал его дома и сопровождал в тех частых путешествиях, какие он предпринимал в летние каникулы. Он был и оставался всегда общественным человеком, умел ценить блага внешней культуры, свободно пользовался ими и мог вполне приложить к себе известное изречение Теренция: "Homo sum et nihil humanum a me alienum puto". А.А. Спасский Впервые опубликовано: Богословский Вестник. 1908. Сентябрь. С. 103-141; Октябрь. С. 298-326; Ноябрь. С. 455-486. Анатолий Алексеевич Спасский (псевд. Сотерский) (1866-1916) доктор церковной истории, ординарный (1907) профессор по кафедре Истории Древней Церкви. | ||
|