Е.В. Спекторский
Св. Владимир и русская культура

Было время, когда ученые относили человека к истории, а прочую тварь к природе. Но затем сообразили, что у природы есть своя история, а у человека есть своя природа. Теперь природе противополагают культуру. Преимуществом человека признается то, что он и может, и должен возвыситься над косною природою, преодолеть и преобразить ее. Он не участвовал в сотворении природы, но он призван к соучастию в ее претворении. Это и есть культура, буквально возделывание.

Человек возделывает свой собственный дух — и получается духовная культура. Он возделывает свою общественную среду — и получается социальная культура. Он возделывает землю, обрабатывает ее сырье — и получается материальная культура. Так он освобождается от тройного рабства, духовного, общественного и материального. Он оказывается сверхприродным, сверхъестественным существом и получает возможность оправдать полученные им образ и подобие Божие, стать соработником Божиим и соучастником Провидения — конечно, если он возделывает и совершенствует именно те ценности, которые входят в его настоящее земное призвание. Посему по культуре познается человек. И прав был Исократ, утверждавший что эллинами людей делало не общее телесное родство, а общее воспитание, общее родство духовное. Народ — это понятие не этническое, а этическое. Его истинная жизнь — это не физическое прозябание, а духовное делание. Его настоящая книга бытия — это история его культуры. И в начале этого бытия, как и всякого бытия, бѣ слово, как выражение сознательной и творческой идеи. Посему и русский народ, в истинном смысле этого слова, это не расплывчатая и бессознательная масса, а носитель русского духа, творящего русскую культуру. Ее произведения — это зеркало, в котором отражается настоящее лицо русского народа.

Откуда это зеркало взялось? Кем было впервые произнесено слово: да будет русская культура? На этот вопрос отвечают различно. Многим иностранцам кажется, что русской культуры вообще нет да и не должно быть, ибо Россия это не субъект собственной жизни, а объект чужих домогательств: или дикое поле, «место охоты для европейских наций», как выразился проф. Гёчь (Hoetzsch), или опытное поле для чужеродных экспериментов, или удобное для колонизации пространство с податливым населением, пригодным для хозяйственного использования. Другие, как, например, Оман, автор книги «La culture francaise en Russie» [«Французская культура в России» (фр.)], склонны к мнению, что, хотя у русских и нет собственной, русской, культуры, зато они, к счастью, усвоили культуру французскую, которую, к несчастью, они стали вытеснять тоже чужою, немецкою культурою. Большевики стараются внушить легковерным или заинтересованным, что только теперь они насаждают в России настоящую культуру и притом интернациональную — «пролеткульт».

Празднование нашею эмиграциею т.н. Дня русской культуры приурочено ко дню рождения Пушкина. Но этот день рождения одного из лучших сынов русской культуры, а не самой матери-культуры. Неоднократно высказывалось мнение, что настоящая русская культура началась только в XVIII столетии. Так, например, Белинский или утверждал, что у нас еще нет литературы, но что она будет, или относил ее начало к 1739 году, когда появилась первая ода Ломоносова. Очень часто отцом русской культуры провозглашали Петра Великого. Неплюев уверял: «На что в России ни взгляни, всего его (Петра) началом имеет». А митрополит Платон доказывал: «Все, что ни видим, что ни вообразим, Петр или изобрел, или утвердил, или основал, или к тому случай подал».

Однако один из главных сотрудников Петра Великого Феофан Прокопович понял, что преобразовывать можно только то, что было предварительно образовано. Посему он не начинал русской культуры только от Петра. Он понял и то, что у всех европейских народов, кроме античных, началом культуры было христианство. Но по вопросу о начале христианской культуры в России он разошелся как с теми западными ревнителями, которые, как иезуит Кулеш в книге «Wiara pravoslavna» [«Вера православная» (польск.)], вышедшей в 1704 году, доказывали, что Русь крестил и просветил св. Бонифаций, так и с теми русскими восхвалителями, которые утверждали, что не князь Владимир, бывший только равноапостольным, а за 800 лет до него настоящий апостол Андрей не только посетил Понтийское, т.е. Черное море, «еже словет русское море», но был настоящим русским апостолом и просветителем, «и на Киевских горах стояли ноги его, и очи его Россию видели, и уста благословили, и семена веры он у нас насадил». Хотя сам Петр Великий разделял это убеждение и посему первым орденом, который он учредил, был орден св. Андрея Первозванного с надписью на латинском языке S. Andreas Patronus Rossiae [Св. Андрей, покровитель России (лат.)], хотя и его дочь Елисавета заложила в Киеве по плану Растрелли храм св. Андрея, хотя еще в сороковых годах XIX века архимандрит, впоследствии митрополит Макарий, написал «Историю христианства в России до равноапостольного князя Владимира» объемом в 421 страницу, однако Феофан Прокопович пришел к иному выводу: «А всему начало, причина и повод Владимир Святой».

Утверждая это, он восстанавливал правильную историческую перспективу, установленную митрополитом Иларионом: до Владимира русские славяне были «безнадежниками», благодаря же ему «ветхая конец прияша, и се быша вся нова».

Обстоятельства, при которых в России, как выразился проф. Завитневич, «Перун уступил место Христу», существенно отличны от аналогичных событий в других странах. Возьмем для примера крещение Франции. Хлодвиг, прозванный Константином галлов, должен был крестить свою буйную франкскую дружину после поражения, нанесенного ему христианскими войсками. Не добровольно, а по принуждению гордый сикамбр склонил свою выю не столько перед верою христиан, сколько перед их силами, папою и императором. Папа Анастасий писал ему из далекого Рима: «Твоя вера — наша победа». А император, тоже Анастасий, прикрепил его к себе в качестве консула и патриция римской империи.

Ставши христианином, свирепый родоначальник королей, именовавшихся впоследствии «очень христианскими», нисколько не переродился духовно. Средствами, напоминающими Ричарда III, особенно в изображении Шекспира, он стал создавать государственное единство. При попустительстве духовенства он стал последовательно умерщвлять всех своих соперников, причем, устранив Сигеберта руками его собственного сына, он затем отделался и от сына, казнив его за отцеубийство, и тем вполне заслужив данное ему впоследствии прозвище «трагического Тартюфа».

Другой пример — крещение Литвы и балтийских славян. Здесь, как засвидетельствовал Адам Бременский, обращению в христианство туземцев мешали корыстолюбие и жестокость обращающих. Здесь население хитрит и притворно принимает христианство, как это сделал Миндовг в 1250 году, или пытается застраховать себя одновременным исповеданием и язычества и христианства, «чтобы иметь христианского Бога и однако не отпустить наших старых богов», как это записано св. Отгоном Бамбергским под 1124 годом. Иногда оно открыто восстает против христианства, как это было в 1198 году, когда ливы, умертвив в бою епископа и рассеяв его войско, погрузились в Двину, чтобы смыть с себя христианское крещение. И вот, для вторичного обращения в христианство, держа в левой руке крест, а в правой меч, на берегах Двины высадился и укрепился т.н. «вооруженный апостол ливов» Альберт фон Буксгевден, основавший в 1202 году орден меченосцев. Миссионеры засели в укрепленных замках и, став вассалами немецкой империи, начали властвовать над местным населением как завоеватели и привилегированное сословие. И они дождались того, что в 1410 году под Танненбергом их били и некрещеные, и крещеные.

Совсем не так произошло крещение Руси. В отличие от Хлодвига не князь Владимир был побежден своими будущими крестителями, а, напротив, если верить источникам, он победил их и, как выразился Карамзин, вздумал завоевать веру христианскую и принять ея святыню рукою победителя. Он принял руку византийской царевны Анны и греческих проповедников, но не склонил выи перед греками, которыми не восхищался и летописец: «Суть бо Грецы льстивы до сего дне». Он принял проповедь не на греческом языке, а на славянском, о котором Нестор писал: «А славянский язык и русский едино есть». Он свободно, после всестороннего обследования, выбрал христианство вообще и православие в частности.

Так получилась беспримерная, по замечанию С.М. Соловьева, особенность русской истории, именно выбор веры. Владимир сумел приобщить Русь к избранной им вере как можно более безболезненно. Только в Новгороде пришлось преодолеть сопротивление, руководимое волхвами. В Киеве же при расставании с Перуном текла не кровь, а слезы. Наиболее упорные не сопротивлялись, а, «затыкая уши своя», ушли в степь и стали первыми русскими бегунами. Владимир не мучил новообращаемых. Зато и упорствующие не мучили его, как это произошло со святым Вячеславом чешским, ставшим трагическою жертвою отступничества в собственной семье: его мать Драгомира подготовила убийство его бабки св. Людмилы; а сам он был предательски убит родным братом Болеславом-отступником. Будучи сам «робичичем», т.е. сыном рабыни, князь Владимир не для того принял, как выразился Феофан Прокопович, учение «сына тектонова, нищаго, страннаго, не имеющаго где главы преклоните», чтобы использовать христианство для создания привилегий и господства. Наконец, сделавшись христианином, он столь решительно и последовательно стал следовать требованиям избранной им новой веры, что его жизнь превратилась в житие.

Смысл этого жития — не уход от мира, а работа на миру. Заслуживает внимания, что уже современники и ближайшие поколения поняли эту работу как культуру, как преодоление природы, той природы, на лоне которой, как заметил профессор Н.Я. Аристов, «лежал славянин-язычник и не мог оторваться от ея груди, от ея власти». Раздалось слово о свободной Сарре, сменившей работную Агарь, и дело св. Владимира истолковывалось так, что он «взора и умягчи... а мы пожинаем».

Значительность этого дела определяется тем, что, как замечает Вл. Соловьев, «первый христианин князь Киевский понял, что истинная вера обязывает». Воспринявши слово Божие, он взял на себя обязанность творить и дело Божие. Этим он превзошел не только крещеного язычника Хлодвига, но и большинство благочестивых византийских царей, и даже просветившее его греческое духовенство, которое оказалось вынужденным сдерживать христианскую ревность новообращенного князя. Владимир не ограничился тем, что сбросил в Днепр деревянного Перуна с серебряною головою и золотыми усами и принял меры, чтобы он больше не «выдыбал» из реки, ставшей Иорданом русского народа. Он заботился о культурном перерождении «новых людей сих», об освобождении недавних «безнадежников» от невегласия и двоеверия. И так велика сила открытых Тардом законов подражания, что его усилия и живой пример не остались без последствий: componitur orbis regis ad exemplum [свойственное царю мира служит примером (лат.)]. Семена, брошенные князем Владимиром на им же возделанное русское культурное поле, уже при его жизни начали приносить плоды. Но еще и до сих пор в новизне лучших творений русской культуры сказывается старина дела святого Владимира.

Как и всякое культурное дело, оно не только давало, но и задавало. Оно было только началом выполнения великого плана, который и до сих пор далеко не осуществлен полностью, тем более, что он неоднократно искажался, а теперь его стараются и совсем уничтожить. Сущность этого плана состоит в христианской культуре всей русской духовной, социальной и материальной жизни.

В этот план, прежде всего, входило просвещение Руси. Подобно тому, как св. Савва заслужил наименование просветителя Сербии, св. Владимир заслужил обращение к нему митрополита Илариона «радуйся, учитель наш» и надпись на памятнике, сооруженном в 1802 году киевскими гражданами над Крещатицким источником: «Св. Владимиру, просветителю России». Он любил «словеса книжныя», эти источники «рек, напояющих вселенную», поощрял «почитание книжное», без котораго, как объяснял Изборник Святославов, праведник подобен кораблю без гвоздей, и учреждал училища. Конечно, св. Владимир заботился не о светском, а о духовном просвещении, открывавшем метафизические и мистические горизонты и присоединявшем к уже известному пути от варяг в греки новый путь — от земли к небесам. Но это было просвещение, внимавшее голосу философов и не боявшееся свободного испытания. Словом, было положено начало тому хорошему направлению русской образованности, которое от настоящего знания ожидает не только сведений, но и понимания, и для которого истина не отделима от правды. Когда в 1834 году в Киеве был учрежден рассадник высшего просвещения, он естественно и с полным правом получил имя университета св. Владимира, которое он с честью носил, пока большевики не переименовали его в нелепое «Вино» (сокращение Высшего института народного образования).

Возделывая христианскую истину, св. Владимир понимал, ценил и возделывал также христианскую красоту. Недаром посланные им разумнейшие мужи остались недовольны немцами по соображениям чисто эстетическим: «Красоты не видехом никоея же». Зато Византия их очаровала не тонкостями восточной диалектики, а благолепием храма св. Софии и богослужения: «Мы убо не можем забыта красоты тоя». Насаждая изобразительное искусство, Владимир привлек «каменосечцев и зиждателей палат каменных». Есть основание предполагать, что он ценил не только христианскую, но и классическую красоту: недаром он вывез из Корсуня «два болвана медяны, яко жены образом медяны суще» и «четыре коне медяны».

Св. Владимир слушал пение, «слезы испущающе». И он положил начало переработке суровой и дикой языческой песни в нежную и задушевную мелодию, которую поет русский народ, в душе которого, по мнению иностранных наблюдателей, звучит непрерывная музыка. Школою музыки всякого народа является его церковь. И это не мешает помнить всем тем, кто знает ценность русской музыки. Стилю насаждавшейся св. Владимиром эстетической культуры вполне соответствовало то, что праведная христианская жизнь стала считаться не только доброю, но и красивою. Недаром под неточным названием «Добротолюбия» на Руси получила широкое распространение греческая Филокалия, буквально Красолюбие, в значительной степени заменившее у нас классического Плутарха. Только имея в виду это, можно действительно понять утверждение Достоевского, что красота спасет мир.

Культура христианской красоты пришлась по душе новообращенному русскому народу. И русское народное творчество в этом отношении опередило творчество западных народов, хотя они и раньше его были просвещены христианством. Так, например, у народов германской культуры типичным народным сказанием, окончательно сложившимся уже после принятия христианства, является написанная, как выразился Гейне, каменным языком, жестокая песня о Нибелунгах, этих злых карликах, сынах тумана, из-за золотого клада подвизающих витязей на величайшие преступления. Герои предают друг друга и в лучшем случае непрерывно сражаются. Сражаются и женщины, сражаются даже с собственными мужьями и в брачном покое, как Брунгильда с Гунтером. Сражающиеся наслаждаются звуками страшных песен, которые меч поет на шлемах и черепах. Высшим героем оказывается Этцель, т.е. хищный и жестокий вождь гуннов Аттила. Хваленая нибелунгская верность — это упорство в выполнении обязательства совершить злое дело. Христианство во всем этом или совершенно отсутствует, или поминается поистине всуе. И посему, например, Гейне пояснял эту германскую Илиаду образом громадных готических соборов, которые набрасываются друг на друга, причем собор Парижской Богоматери, воздевши руки к небу, вдруг схватывает меч и рубит голову самому высокому из них, И вот, сопоставьте с этим наши милые, благодушные, нравственно чистые былины, превратившие тюркских багадуров в русских и христианских богатырей. Возьмите главного героя наших былин, а заодно и выразителя идеального характера русского народа, крестьянского сына Илью Муромца. Этот кроткий богатырь, воспрянув от вынужденного многолетнего бездействия, начинает свои подвиги с работы пахаря. Затем он отправляется в степь защищать мирное крестьянство и совершает три подвига: берет в плен Соловья-Разбойника, вора-собаку, который «разбой держал», истребляет Идолище Поганое и одолевает Жидовина-нахвальщика. Он держится свободно и независимо по отношению к князю и ради спасения отечества забывает о нанесенных ему обидах. Жизнь этого русского богатыря, которого Рамбо нашел возможным уподобить самым благородным паладинам французских chansons de gestes [эпических поэм (фр.)], столь похожа на житие, что народная память смешала его с канонизованным в XVII столетии преподобным Илиею Печерским (Чоботком). Достаточно сравнить Васнецовских богатырей с изображающими Нибелунгов картинами Корнелиуса или фресками Шнорра, которые украшают «залу предательства», «залу мести» и «залу стенания» в Мюнхенской новой резиденции, чтобы понять, как неодинаковы русские и германские сказания и насколько глубоко русское литературное творчество уже издревле было захвачено культурою христианства. Влияние этой культуры сказывалось и позже. В чем, например, тайна обаятельности лучших произведений новой русской литературы? Почему их реализм волнует и трогает, в то время как натурализм иностранных литератур расхолаживает, если не отталкивает? Не разрешил ли эту загадку француз Вопое, заявивший, что «русские писатели, без ведома их самих, в самых затаенных уголках своего сердца всегда остаются христианами; пробегая (в Императорской публичной библиотеке) их самые странные книги, угадываешь в соседстве руководящую книгу — Остромирово Евангелие; и среди столь недавних произведений национальной литературы эта книга символизует и их источник, и их дух».

От Владимира Святого пошла не только русская эстетика, но и русская этика. Чем тревожит эта этика не только русского, но и познакомившегося с нею западного человека? Тем, что она заставляет, сурово совесть допросив, с отвращением читать жизнь свою. Тем, что она, не довольствуясь удобными и благополучными мерилами поведения и идеалами технического благоустройства, требует от человека святости как действительного, а не воображаемого только, исполнения христианского долга и христианского призвания. И в этом отношении основоположником был князь Владимир, ставший святым не только потому, что он повторил равноапостольное дело Константина и Елены, а потому, что, принявши «закон крестьянский», он переродился. Он решительно изменил языческий образ жизни, стал «одеждою нагим, писателем алчущих, покровом неимеющим крова, заступником обижаемых, обогатителем убогих». Он начал «бояться греха» и в личной, и в публичной жизни. Он явил живое воплощение ласкового, радостного и благожелательного христианина. И его светлый лик действительно напоминает красное солнышко.

Давая живой пример личной христианской этики всем тем, о коих писали «словом нарицающеся христиане, а погански живуще», св. Владимир положил начало и такой культуре русской государственности и общественности, которая руководствуется оценивающим началом славы в вышних Богу, на земле мира и в человецех благоволения. Прежняя варяжская Русь становится новою Святою Русью, для которой, как выразился Хомяков, «возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ» и которую, имея специально в виду дело св. Владимира, Вл. Соловьев назвал «организованною жалостью».

Такая Русь умеет преодолевать сословные, племенные и национальные перегородки, ибо она отзывчива и к ближним, и к дальним, и для нее все равны, поскольку они едины во Христе. Между тем как на Западе христианская культура долгое время была доступна только просвещенному городскому населению и деревня оставалась вне ее влияния, так что деревенщина стала даже синонимом язычества (paganus от pagus), на Руси деревня столь быстро усвоила христианство, что слово «крестьянин» вытеснило презрительное наименование «смерда» и стало обозначать земледельца, а погаными именовались иноверные кочевые племена. Только благодаря крещению Русь, остававшаяся раздробленною политически, оказалась единою культурно и национально. Ставши Иерусалимом православной Руси, мать русских городов сделалась «метрополией России», как писал Плано Карпини в XIII в. Заслуживает внимания, что именно на севере, в Новгороде, солнце земли Русской Александр Невский, одержавший в 1240 году победу над шведами 15 июля, т.е. в день преставления Владимира Красного Солнышка, положил начало поминанию его как святого. Там же, в Новгороде, в 1311 году был выстроен и первый известный нам храм имени св. Владимира. Митрополит Иов Борецкий, предместник Петра Могилы, выражал царю Михаилу Федоровичу надежду, что единство веры, воспринятой при Владимире всею Русью, восстановит связь русских земель. Когда московские бояре, принявшие в 1654 году в Переяславле присягу Богдана Хмельницкого и казачьей старшины, приехали в Киев, то митрополит Сильвестр Коссов приветствовал их именем св. Владимира. И в одном силлабическом стихотворении 1670 годов воспевается:

Великая Россия аж до океана
За Володимира свято просвещенна.

Пока не пришло татарское иго, превратившее свободный народ в азиатскую райю, такая Русь не отвращалась от культурного общения с другими христианскими народами. Ей нечего было ни бояться, ни стыдиться этого, ибо в просвещении она шла с веком наравне, в иных отношениях и опережая его; мы упоминали о былинах; напомним хотя бы о Русской Правде, этом беспримерном в сравнении с прочими «варварскими правдами» творении сына св. Владимира. Недаром Рамбо заметил, что «Россия XI века была европейским государством». Недаром Ключевский обращал внимание на то, что «известия XI и XII веков говорят о знакомстве тогдашних русских князей с иностранными языками, об их любви собирать и читать книги, о ревности к распространению просвещения, о заведении ими училищ даже с греческим и латинским языком, о внимании, какое они оказывали ученым людям, приходившим из Греции и Западной Европы». Владимир святой женат был на Анне греческой; его сын Ярослав Мудрый — на Ирине шведской; сестра Ярослава Мудрого Мария была замужем за Казимиром Польским, одна его дочь, Елисавета, за Гаральдом Храбрым, королем норвежским, другая, Анна (Anne de Russie), за Генрихом I, королем французским, третья, Анастасия, за Андреем I, королем мадьярским. Игумен Даниил не растерялся и сумел с достоинством представительствовать «от всея Русския земли» у гроба Господня перед королем Иерусалимским Балдуином, пришедшим вместе с крестоносцами из Франции.

Так подготовлялась та русская всемирная отзывчивость, которую впоследствии Достоевский отметил только по поводу Пушкина.

Эта отзывчивость не ограничилась одним лишь конгениальным пониманием чужого духа и чужого быта. Тою христианскою культурою, которой начало было положено крещением Руси, она была направлена в сторону не одних лишь слов, но также и дел международного милосердия и международного спасения. Не столько Польша, гордо называвшая себя antimurale christianitatis [форпост христианства (лат.)]. сколько именно Русь своею грудью спасала европейскую культуру от натиска восточных кочевников. И, как заметил Пушкин, «христианское просвещение было спасено истерзанною и издыхающею Россиею, а не Польшею». А впоследствии, к недоумению и даже негодованию западных народов, потерявших сознание не только необходимости, но даже и возможности настоящей христианской политики, Россия неоднократно «нашей кровью искупала Европы вольность, честь и мир» и, в частности, оказала своим славянским братьям такую помощь, за которую, как заметил Гладстон, ей простятся самые темные страницы ее истории.

Таким образом, все лучшее, что дала культура русской государственности, пошло от св. Владимира. Наконец, именно он дал первый и мощный толчок русской материальной культуре. Ставши христианином, он не ушел от мира, не принял схиму, не лег в гроб, но остался деятельным работником на миру. Он оставил завет труда как благословения, а не проклятия, завет, столь прекрасно воспринятый Владимиром Мономахом, который предостерегал, что «леность всему мати». Монастырь, эта универсальная школа молодых европейских народов, стал на Руси не только местом пустынножительства и подвижничества, не только убежищем от мирской суеты, но также рассадником производительного и культурного труда, где «от единого видения токмо и обычая устроению довольна преподавали зрящим пользу». Недаром Феодосии Печерский взывал к монахам: «Мы должны от трудов своих кормить убогих и странников, а не пребывать в праздности, переходя из кельи в келью». Кому неизвестна огромная колонизационная и культурная работа русских монастырей на востоке и севере России, где, по замечанию историка Соловьева, действовали богатыри, но не в железных панцирях, а в монашеских мантиях?

Таким образом, все стороны русской культуры, поскольку, конечно, она не засорена плевелами, берут свое начало от события, которое 34 раза упомянуто летописью под именем крещения Руси. Это событие, действительно, является, как выразился проф. Н.И. Петров, «именинами русской земли». Это не только ее именины, это и день ее рождения, настоящего духовного рождения от отца русского народа св. Владимира. И это должны помнить все те, кто во искушеньях долгой кары мечтают о возрождении России и ее настоящей культуры, сильно засоренной, но, к счастью, несмотря ни на что, все же не заглушённой плевелами пролеткульта. Если нам суждено дожить до счастливой возможности приступить к этому великому делу, то нам не мешает вспомнить слова летописца о святом Владимире: «Дивно же есть се, колико добра сотворил Рустей земли, крестив ю; мы же, крестьяне суще, не воздаем почестья противу онаго возданию».

Впервые опубликовано: Сборник в память Святого Равноапостольного Князя Владимира. Белград, изд. Комитета по устройству празднования Дня Св. Князя Владимира, 1930. С. 17—31.

Евгений Васильевич Спекторский (1875 — 1951) — русский правовед и социальный философ, профессор Императорского Варшавского университета, декан юридического факультета и ректор Киевского университета.