Е.В. Спекторский
Своеобразие крещения Руси

В 1929 году чехи помянули тысячелетие со дня смерти св. Вячеслава. Это побудило их отвлечься на время от своего модернизма и футуризма и через головы «будителей» пробуждавших их предков от навеянного Габсбургами сна, обратиться к истокам их духовного бытия. И тогда, в разгаре космополитизма и советофильства, прозвучала не как анахронизм, а как предостережение, молитва, начертанная на памятнике перед национальным музеем в Праге: «Св. Вячеслав, не дай погибнуть нам и будущим!»

В 1935 году в Югославии помянули семисотлетие со дня смерти св. Саввы. И это дало вдумчивым людям повод оценить, что сделал для страны святитель, просветивший Сербию и оставивший ей завет борьбы «за честной крест и золотую свободу».

В 1938 году исполнилось 950 лет со дня крещения Руси. Большевики и им сочувствующие, для которых Русская земля «пошла есть» только с октября 1917 года, конечно, пренебрегли этим. Иначе отнеслись к этой годовщине все те, которые знают, что Россия и была до большевиков, и будет после них, и что не напрасно Пушкин писал: «неколебимо, как Россия». Они знают, что крещение Руси — это не только одно из событий церковной истории, но и начало всей нашей культурной жизни. Недаром, когда император Александр II приступил к своему широко задуманному освободительному делу, депутация старообрядцев заявила ему, что слышится старина в новизне его начинания. Недаром, когда Петр Великий приступил к своему преобразовательному делу, его ближайший сотрудник Феофан Прокопович прямо-таки заметил: «А всему начало, причина и повод Владимир Святой». И свободная Россия Александра II, и великая Россия Петра Великого во многих отношениях представляли только дальнейшее развитие той программы Святой Руси, которую задал нашему отечеству князь Владимир. В этом задании состоит все своеобразие творимой России. Посему для уяснения этого своеобразия вместо разглагольствований о «русской душе» гораздо полезнее обратиться к происхождению христианской Руси.

Принятие христианства нашими предками в трех отношениях существенно отличалось от крещения других народов. Во-первых, оно было делом сознательного выбора. Во-вторых, оно не сопровождалось ни внешним, ни внутренним насилием. Наконец, в-третьих, разрыв с язычеством был более радикален, чем в Западной Европе.

Князю Владимиру предлагали мусульманство, иудейство и католичество. Но он сознательно предпочел православие. И это имело огромные последствия. Если бы он принял веру Магомета, то на востоке Европы в X веке установилась бы такая же чужая культура арабского происхождения, какая в VIII веке водворилась на крайнем западе Европы, а именно в Испании. И этим было бы существенно задержано самостоятельное развитие русской, а, может быть, и всей европейской культуры. Если бы князь Владимир принял хазарское иудейство, он бы стал духовным и политическим вассалом «великого кагана». «Иудействующие», которые еще в XV столетии заявляли свои притязания в Новгороде, сразу бы получили духовное водительство в России. И тогда, в отличие от культуры христианских народов, русская культура напоминала бы туловище без головы. Если бы князь Владимир принял христианство из немецких рук, он бы превратил Русскую землю в провинцию Священной Римской империи и в поприще для германского расширения. И это имело бы роковые последствия как для русских, так и для прочих славян. Принятие христианства из Византии не вело за собою денационализацию, и в этом смысле прав был царь Иван Грозный, объяснявший Поссевину: «Наша вера не греческая, а христианская». Дело в том, что святые Кирилл и Мефодий уже в IX веке дали славянам то, что Лютер дал немцам только в XVI веке, а именно слово Божие на родном языке. Они блестяще опровергли утверждение, будто книга, о которой апостол Иоанн писал, что ее полного содержания не мог бы вместить весь мир, удобочитаема только на трех языках: еврейском, языке пророков, но также и фарисеев, греческом, языке философов, но также и сикофантов, и латинском, языке воинов и юристов. Слово Божие было проповедано нашим предкам на родном языке, ибо летописец Нестор недаром писал: «а славянский язык и русский едино есть». Имея в начале такое слово, русская культура получила сразу же и национальное, и всеславянское значение. Через священное писание общее этническое происхождение как русских, так и прочих славян было подкреплено еще духовною этическою общностью. И вместо плюрализма отдельных славянских народов получился тот монизм, который сознавал уже первый славяновед летописец Нестор и которым еще в начале XIX века вдохновлялся автор «Институций славянского языка», патриарх славистики Иосиф Добровский. Вместе с тем, поскольку русские приняли христианство именно из Византии, постольку они приобщались и к общеевропейской культуре. Правда, на западе Европы, а отчасти и у нас (Чаадаев) «низкая» Византийская империя считалась гнилою страною с вырождавшеюся культурою. Но, по справедливому замечанию одного крупного византиниста, если гниение продолжается целое тысячелетие, то это уже не гниение, а нормальная и здоровая жизнь.

Другою особенностью крещения Руси было то, что оно произошло без внешнего давления и внугреннего насилия. Этим оно существенно отличалось от восприятия христианства другими европейскими народами. Дерзкий сикамбр Хлодвиг оказался «Константином галлов» и крестил свою буйную дружину только после поражения, нанесенного ему христианскими войсками. Карл Великий с оружием в руках заставил саксов оставить язычество. Св. Стефан мадьярский силою заставлял своих подданных отказываться не только от язычества, но и от восточного христианства. Ливонские рыцари обращали в христианство туземцев не столько крестом, сколько мечом. И эти своеобразные миссионеры укрепились в замках, откуда они господствовали над населением, как победители, привилегированное сословие и даже высшая раса.

Совсем иначе произошло крещение Руси. Ему не предшествовала военная победа Византии. Напротив, если верить источникам, князь Владимир сам победил византийские войска, после чего принял христианство рукою победителя. Приобщившись лично новой вере по свободному выбору, он не прибег к насилию и при крещении своего народа. Знакомые тогдашнему языческому Киеву свирепые приемы прозелитизма, жертвою которых были варяги-мученики Феодор и Иоанн, были оставлены, в соответствии с требованием Лактанция, распространять христианство словами, а не ударами, verbis, non verberibus [словами, но не ударами (лат.)]. Князь Владимир ниспроверг в Днепр не язычников, а только деревянного Перуна с серебряною головою и золотыми усами. У тех, которые вместо того, чтобы войти для крещения в реку, ставшую русским Иорданом, молили идола, чтобы он «выдыбал» из нее, струились слезы, но не кровь. Упорствующим была предоставлена возможность без мученичества мирно удалиться в степь, «затыкая уши своя» от благой вести. Только в Новгороде волхвам удалось организовать сопротивление христианству.

Наконец, третьею особенностью крещения Руси был решительный разрыв с языческим прошлым. Как писал митрополит Иларион, «ветхая конец прияша и се быша вся нова». Ставши христианином, князь Владимир совершенно переродился, так что его жизнь превратилась в житие. Как выразился Владимир Соловьев, он «понял», что истинная вера обязывает». Он настолько подчинил политику этике, что стал «бояться греха» даже в тех случаях, где надо было применять праведную силу против злодейского насилия. И он не признавал двоеверия. Между тем, Хлодвиг не последовал предложению крестившего его св. Ремигия сожигать то, чему он прежде поклонялся, и поклоняться тому, что он прежде сожигал. Он вероломно умерщвлял своих политических соперников и заслужил прозвище «трагического Тартюфа» после того, как, устранив Сигеберта руками его собственного сына, он затем отделался и от сына, казнив его за отцеубийство. Тот же Хлодвиг связал себя с языческою политическою традициею, приняв от императора Анастасия звание консула и патриция Римской империи. Эта преемственность продолжалась и впоследствии. За двадцать шесть лет до крещения Руси, в 962 году Оттон Великий установил «Священную Римскую империю», сочетавшую христианский теократизм с языческим империализмом. В России же учение о Москве как о третьем Риме появилось только через пятьсот лет после св. Владимира. И это было не более, как литературное позаимствование чужеродного воззрения западниками XVI столетия.

Естественно, возникает вопрос, не ограничилось ли духовное перерождение одними верхами новокрещеного русского общества. Действительно ли бывшие «безнадежники» превратились в «новых людей сих»? По словам Лескова («На краю света»), митрополит Платон сомневался в этом и не одобрял, что «Владимир поспешил, а греки слукавили, — невежд ненаученых окрестили». Действительно, тонкости богословия не были преподаны русскому народу пред его крещением. Но не в этом была сила христианства, как оно было воспринято на Руси. В то время, как католичество столетиями вырабатывало corpus fidei [свод веры (лат.)], т.е. ученую систему вероучения и нравоучения, в то время, как протестантство только в XVIII столетии отказалось от аналогичных попыток, наша церковь позаботилась о «символических книгах» не ранее половины XVII столетия. И она удовольствовалась «Православным исповеданием» Петра Могилы, несмотря на наличность в нем католических элементов, и «Посланием патриархов Восточной церкви о православии» (1723). В общем, она заняла середину между максимализмом слишком разработанной католической теологии и протестантским минимализмом. Что касается русского народа, то он принял христианство не как схоластическую систему, которую разрабатывает церковь, эта ecclesia docebs и sedes sapientiae [церковь, обучающая, и сдерживающее благоразумие (лат.)], а как руководство к праведной жизни и добротолюбию согласно с евангельскою правдою. И некоторые данные красноречиво свидетельствуют о том, что св. Владимир небезуспешно «взора и умягчи» русскую народную стихию. На западе христианство столь слабо проникало в деревню, что деревенщина стала даже синонимом язычества (paganus от pagus). Между тем, на Руси деревня столь быстро усвоила христианство, что земледельцы из смердов превратились в «крестьян», а погаными именовались иноверные кочевники. В условиях германской культуры после принятия христианства типичным народным сказанием оказалась написанная, по выражению Гейне, каменным языком, жестокая песня о Нибелунгах, этих злых карликах, сынах тумана, из-за золотого клада подвизающих витязей на величайшие преступления. Высшим героем этих сказаний является Этцель, т.е. хищный вождь гуннов Аттила. Между тем высшим героем русских былин является кроткий богатырь Илья Муромец, защищающий мирное крестьянство, берущий в плен Соловья-Разбойника, истребляющий Идолище Поганое, одолевающий Жидовина-нахвальщика и столь серьезно выполняющий свое хрстианское призвание, что народная память смешала его с канонизованным в XVII столетии преподобным Ильею Печерским (Чоботком).

Христианство было воспринято на Руси не столько как догмат, сколько отчасти как обряд, красота которого спасает мир, отчасти же и по преимуществу как правда, по которой должны жить люди. Средоточием русского христианства стала этика, однако совсем не в смысле католического «юридизма» или протестантского пиэтизма, которые в связи с общим направлением западной культуры привели к тому, что, по словам К.Н. Леонтьева, при бельгийской конституции немыслимы даже угодники Божии.

В вопросах личной жизни регулятивом русской этики стал идеал святости. И он оставался неизменным, в то время как на Западе окруженный ореолом мученичества идеал святости через идеал рыцарской чести переродился в идеал деловой честности, который в последнее время успешно вытесняется принципиальным аморализмом.

В вопросах общественной жизни регулятивом русской этики стала «Святая Русь», для которой, по словам Хомякова, «возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ».

Наконец, в вопросах государственной жизни было поставлено требование согласования политики с этикою и христианизации государства. Это не была теократия, ибо в России отчетливее, чем на Западе, понимали, что нельзя создать на земле с помощью духовного и светского меча то царство Божие, которое не от мира сего и наступление которого неосуществимо до полноты времен, когда Бог будет всяческая во всех.

Это не был также цезаропапизм, ибо русские монархи никогда не были папами в церковном смысле слова, т.е., согласно ст. 218 католического «Кодекса канонического права», «настоящими епископами», имеющими не только юрисдикционную власть, но и учительную, и, что особенно существенно, власть рукополагать, а не только нарекать священнослужителей, а также совершать прочие таинства. Формулою отношений между духовною и светскою властью в России была отчасти византийская «симфония», отчасти даже и по преимуществу «христианская церковь в христианском государстве». В отличие от считающейся наиболее передовою формулы Кавура, «свободная церковь в свободном государстве», здесь не было речи о освобожденном, т.е., в переводе на романскую этимологию, абсолютном государстве, государстве чистой политики, которое при всем своем либерализме навязывает «лаицизм» своему населению, и о вольноотпущенной церкви, которой предоставлена свобода клерикальных забот в рамках равнодушных государственных установлений. Здесь имелось в виду сотрудничество церкви, которая обличает и печалуется, и государства, в котором сам кесарь воздает Божие Богу и выполняет царственное служение «яко христианский государь».

Христианским идеалом русской государственности не было также верховенство власти по отношению к религии, проявляющееся или в том, что она сама организует культ, догмат и церковь, как будто несть Бога аще не от власти, или в том, что она брезгливо предоставляет каждому «спасаться по своему фасону», как высокомерно выражался Фридрих II.

Настоящим идеалом христианской русской государственности было требование, чтобы она насаждала на земле мир, однако не в смысле мира опустошенной пустыни, о котором писал Тацит (ubi solitudinem faciunt, pacem apellant) [Там, где они создают пустыню, они называют это миром (лат.)] и не в смысле захватного империализма, а в соответствии со славою в вышних Богу, исключающей обоготворение или абсолютизацию государства, государя, сословия, класса, народа, и с благоволением в человецех, исключающим ненависть и вражду. Этому идеалу служили лучшие строители русской государственности, дорожившие даром зрети своя прегрешения и сурово допрашивавшие свою совесть. Этому идеалу по-своему служили и те критики русского государства, щепетильная совесть которых приходила к заключению, что делается «не тае».

Пока у нас к этим идеалам относились всерьез, как те, которые сознательно одушевлялись ими, так и те, которые уподоблялись тому, кто сказал «не пойду» и пошел, до тех пор в России творились национальные, всеславянские и всечеловеческие культурные ценности. И если т.н. римский мир широко распространял дохристианскую цивилизацию, то насаждавшийся на огромном пространстве от хладных финских скал до пламенной Колхиды и от Балтики до Тихого океана русский мир много содействовал распространению цивилизации христианской.

О международном же значении этого мира достаточно привести свидетельство двух иностранцев. Оправдываясь от обвинений по поводу посылки приветственной телеграммы ректору университета св. Владимира в Киеве в День девятисотлетия крещения Руси, известный хорватский деятель, католический епископ Штроссмайер писал в Вену папскому нунцию Галимберти: «Разве то, что сделано этим народом в Азии, совсем лишено божественного смысла? Разве этот народ ничего не сделал и не был сопричастен Божеству, когда шла речь о том, чтобы избавить всю Европу от тирании Наполеона I? Разве нет ничего более Божественного в том, что различные христианские народы избавлены от гнетущего турецкого ига?» А известный итальянский историк и мыслитель Ферреро в статье «Бывшая Россия и равновесие мира», помещенной в «Illustration» за 1933 год (№ 4690), утверждает, что «в течение столетия на пиру всеобщего благополучия Европа и Америка были гостями и почти паразитами русских царей; прошло 15 лет с тех пор, как русские цари не дают больше Европе и Азии ежедневного подарка мира и порядка, и с тех пор беспорядок и страх войны только растут».

Когда в России стали отворачиваться от идеальных задач, поставленных ей 950 лет тому назад, заменяя их ахристианскими и даже антихристианскими идолами, то это облегчило попытку Третьего Интернационала вытеснить Владимира Святого Владимиром Лениным и засорить русскую культурную ниву плевелами пролеткульта. Вместе с тем, было приступлено к продолжающемуся доныне противному Божеским и человеческим законам опыту замены славы в вышних Богу, на земле мира, в человецех благоволения глумлением над всем вышним, непримиримою классовою борьбою или «перманентною революциею» на земле, а в человецех взаимною ненавистью.

Впервые опубликовано: Владимирский сборник. В память 950-летия Крещения Руси. 988-1938. Белград. 1938. С. 55-61.

Евгений Васильевич Спекторский (1875 — 1951) — русский правовед и социальный философ, профессор Императорского Варшавского университета, декан юридического факультета и ректор Киевского университета.