Н.Н. Страхов
Письмо в редакцию "Московских ведомостей"

Милостивый государь!

С глубоким огорчением прочитал я в № 109-м "Московских Ведомостей" письмо г. Петерсона о статье "Роковой вопрос", напечатанной в № IV "Времени". Автор статьи — я. Я не только не думал и не думаю скрывать своего имени, но подписался "Русский" именно вследствие смелой уверенности, что мои мысли разделит со мной каждый русский, исполненный истинного патриотизма. Мне дорог мой патриотизм, как дороги каждому святые чувства его души, и потому я был глубоко возмущен перетолкованиями и подозрениями г. Петерсона. Он дает моей статье прямо противный смысл, он даже не хочет считать меня русским.

Что же такое я сделал? Может быть, я легко бы удовлетворил г. Петерсона и многих других читателей, если бы ограничился легкой работой — без дальних соображений осуждать поляков и хвалить русских.

Но я думал иначе. Я полагал, что не всякое патриотическое чувство удовлетворяется голословными похвалами и восклицаниями, что найдутся люди, которые потребуют прочных и глубоких основ для своего патриотического чувства, и потому старался вникнуть глубже в вопрос.

Поэтому я старался показать, что осуждая поляков, мы, если хотим это делать основательно, должны простирать наше осуждение гораздо дальше, чем это обыкновенно делается, должны простирать его на величайшие их святыни, на их цивилизацию, заимствованную от Запада, на их католицизм, принятый от Рима. Обратно, я старался показать, что, гордясь собой, мы, русские, если хотим делать это основательно, должны простирать эту гордость глубже, чем это обыкновенно делается, т.е. не останавливаться в своем патриотизме на обширности и крепости государства, а обратить свое благоговение на русские народные начала, на те глубокие духовные силы русского народа, от которых, без сомнения, зависит и его государственная сила.

Таков смысл моей статьи, и другого нет в ней! "Мы не можем, — писал я в заключение, — отказаться от веры в свое будущее. В цивилизации заемной и внешней мы уступаем полякам, но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной, здоровой, мы превосходим их".

Называя меня "бандитом под маскою" и угрожая мне "всеобщим презрением", г. Петерсон так мало вникнул в мою статью, что я затрудняюсь, что ему отвечать. "Разве не ложь, — пишет он, — сравнивать цивилизацию высшего класса Польши с цивилизацией русского народа вообще?" Что же это значит? Не то ли, что в Польше цивилизован только высший класс, а русский народ цивилизован вообще, во всех классах? Странный аргумент! Если поляки переведут его на все языки Европы, то едва ли он сильно подействует на Европу.

Нет, я не согласен с г. Петерсоном. Я думаю, что и цивилизация высших классов в Польше есть аргумент не в пользу, а против поляков, что поляки должны "отказаться от надмения своей цивилизацией", что эта цивилизация "носила смерть в самом своем корне", что она "была не народной, не славянской, что в ней не было никакой самобытности, и потому она не могла слиться в крепкое целое с народным духом". Все это буквальные выражения моей статьи.

Что же касается до нас, русских, то я не утверждаю что мы цивилизованы во всех классах, но думаю, что "в нас таится глубокий и плодотворный дух, ревниво охраняющий свою самостоятельность", что "у русской земли есть своя судьба, свое великое развитие", что со временем "духовная жизнь русского народа разовьется и обнаружится столь же широко и ясно, как проявилась в крепости и силе государства".

Глубоко веруя в "элементы духовной жизни русского народа", я смело говорил о польской цивилизации, о всех ее притязаниях, о всем блеске, который придается ей родством с Европой. Я, не пугаясь, смотрел в глаза этому страшному авторитету, который теперь восстал на нас. Но другие за меня испугались. У них не хватило веры, и я вышел виноват, по их малодушию и маловерию.

"Мы выше поляков", — говорит г. Петерсон. Кто же говорит противное? И я этому верю, и я это чувствую. Я только жалел о том, что мы не можем доказать этого для всех несомненно, что не имеем права заявить этого перед целым светом, что не признает этого свет, что мы должны доказывать наше превосходство нашей кровью, нашими победами и погромами, а иначе никто нам не поверит. Если бы в Европе была твердая мысль о нашем превосходстве, если бы хоть предчувствие этого превосходства могло существовать в Польше, не было бы польского вопроса, и мы не шли бы и не посылали бы наших детей и братьев на битву против поляков.

Не станем закрывать глаза. Прикидывается или не прикидывается Европа — это все равно; потому что если кто прикидывается, то он этим показывает силу того, чем прикидывается; если кто закрывается щитом, то он надеется на крепость щита. Во всяком случае, Европа стоит или хочет стоять за цивилизацию Польши, за свободу проявлений этой цивилизации. "Европа, — говорит сам г. Петерсон, — закидала нас грязью и клеветами". Она идет на нас, как на варваров, угнетающих одно из чад европейской цивилизации. Что же странного, если русский пожалел, что в этом смысле мы не можем дать Европе ответа и отпора, что, если мы станем указывать на наши русские начала, на наши русские духовные силы, то Европа не поймет нас и посмеется над нами, да, вероятно, не поймут и посмеются над нами и многие наши соотечественники.

Европа давно уже отталкивает нас, давно уже смотрит на нас, как на врагов, как на чужих. Когда же мы, наконец, перестанем подлизываться к ней и стараться уверять себя и других, что и мы европейцы? Когда, наконец, мы перестанем обижаться, когда нам скажут, что мы сами по себе, что мы не европейцы, а просто русские, что от Европы, скорее всего, нам ожидать вражды, а не братства?

Вот несколько слов в пояснение моей статьи. В таком смысле она написана, и я не имею причин отказаться ни от одного ее слова. Обвиняйте мою статью в чем вам угодно; в одном вы не имеете никакого права обвинить ее — в отсутствии патриотизма.

Если я погрешил, то, если возможно, погрешил избытком патриотизма; пусть те, кто негодует на мою статью, вникнут хорошенько в источник своего негодования; они убедятся, что оно происходит из затронутого народного самолюбия; а именно это самолюбие заговорило во мне и нашло, может быть, слишком резкое, выражение в моей статье.

Есть самолюбия, которые удовлетворяются малым; неужели можно обвинять меня за то, что я пожелал для России слишком многого, что я выразил нетерпеливое ожидание нравственной победы России над Европой?

Так как в вашей газете были высказаны глубоко обидные для меня сомнения, то прошу вас дать в ней место и настоящему письму, которое должно разрушить недоразумение. Примите и пр.

26 мая 1863 г.

Николай Николаевич Страхов (1828-1896) российский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской АН.