Н.Н. Страхов
Западная словесность в отношении к русской

Благодарение небесам! Влияние иностранной словесности у нас значительно уменьшилось и продолжает уменьшаться с каждым годом, с каждым днем. Этот могучий, подавляющий авторитет теряет свою силу; становится легче дышать, мыслить и чувствовать. Во-первых, оказывается все больше и больше возможным

сметь
Свое суждение иметь.

Во-вторых, все больше и больше отпадает забота, некогда поглощавшая почти все наши умственные силы, мешавшая нам думать и работать, — забота следить за тем, что пишется и думается в Европе. Все меньше и меньше оказывается надобности в том пристальном неустанном внимании, с которым мы некогда следили за умственной деятельности Запада*.

______________________

* Писано в 1870 году; прошу прощенья у читателей за преувеличенные надежды.

______________________

Живо помним мы еще последнее десятилетие прошлого царствования, помним тот склад, те приемы и формы, которые имела тогда наша умственная жизнь здесь, в Петербурге, где всего быстрее отражаются всякие явления нашего развития. Тогда все, кто имел притязание на образованность, сидели за иностранными книжками. Не только студенты, литераторы, ученые или готовящиеся к ученой карьере, но и чиновники, помещики, всякого рода люди, жаждавшие просвещения и считавшие себя способными к нему, старались почерпать свои понятия и взгляды из иностранных книжек. Если у кого было свое собрание книг, небольшая библиотека, то наверное она вся состояла из французов и немцев, а русская книга была в ней исключением, редкостию. Главная книжная торговля была иностранная. Толкучий рынок — место, на котором всего яснее отражается, какие книги в наибольшем употреблении, какое наследство осталось после умирающих, отъезжающих, разоряющихся, — толкучий рынок был завален иностранными книгами; лавочки, торговавшие одними русскими книгами, были исключением. Но самая существенная книжная торговля, та, которою питался сок образованных людей, будущая надежда литературы и передового движения, была тайная торговля, происходившая с помощью так называемых букинистов. С мешками книг букинисты ходили по домам и доставляли за очень умеренные цены все запрещенные сочинения: Луи Блана, Леру Жорж-Занда, Фейербаха и пр. и пр. Таким образом, самые крайние учения Запада составляли главный предмет тогдашней умственной жадности. Новая книжка, представлявшая новый шаг тогдашнего европейского прогресса, тотчас была прочитываема избраннейшими, наиболее передовыми людьми. Под покровом тайны эти учения имели особую привлекательность, особый жгучий вкус, и были быстро усвояемы. В 1844 году материализм, социализм, нигилизм — были уже в полном ходу, составляли для человека, приехавшего из провинции, самую поразительную и яркую черту умственной жизни Петербурга.

С тех пор, и разумеется с 1855 года, как все переменилось! Теперь наши образованные, передовые люди, для развития своего ума и просветления своих понятий, читают преимущественно русские книги, именно — или оригинальные произведения, напр. Белинского, Добролюбова, Писарева, "Что делать?", "Рефлексы головного мозга" и пр., или книги, переведенные на русский язык, напр. Бокля, Дарвина, Милля, Льюиса, Спенсера, Карла Фохта, и пр. и пр. Эти и подобные книги составляют важнейшую часть небольших библиотек нынешних просвещенных юношей и женщин. Торговля русскими книгами точно так же усилилась необыкновенно. Толкучий, это благословенное место, куда бедняки отправлялись за пищею для ума, и где можно было найти всяческую литературу французскую и немецкую, — толкучий уже не торгует иностранными книгами. Главный товар всех лавочек, — русские издания, и лавочки исключительно иностранных книг сделались редкостию. Букинисты уже не ходят по домам, — не потому, чтобы это было запрещено, а потому, что им нечем торговать.

Их прежний товар потерял всякую привлекательность, отчасти потому, что правительство перестало преследовать иностранные книги крайних направлений, и их легко добыть с соблюдением некоторых формальностей, но, главное, потому, что ход прежнего товара букинистов убит конкуренциею русского товара, что русские издания, продаваемые открыто, поравнялись своим интересом с иностранными и даже превзошли их.

Да, русская литература растет и зреет, и по мере того, как увеличивается ее объем и влияние, необходимо должен понижаться авторитет иностранной литературы. В сущности, пожалуй, радоваться особенно нечему; в сущности, у нас одно безобразие заменилось другим, и мы, как говорится, поправились из кулька в рогожку. Настроение умов по-прежнему болезненно, уродливо; по-прежнему можно сказать:

Как во всем этом видна
Зыбь поверхности одна!*

Но все-таки, по нашему мнению, следует радоваться, что направление этой зыби изменилось. Освобождение от авторитета Запада есть столь великое дело, что ему нельзя не сочувствовать, когда оно совершается правильно, естественно, в силу неизбежного течения вещей. Когда одна глупость заменяется другою, мы, конечно, не имеем права радоваться новой глупости, как какому-нибудь положительному приобретению; но самое движение умов мы можем считать за отрадный признак, ибо и глупости имеют свой логический ход, который рано или поздно приведет их к разоблачению, к обличению их внутренней несостоятельности. Так, авторитет Запада, неправильный, фантастически искаженный и чудовищно преувеличенный, падает у нас не вследствие одного развития истинной, настоящей русской литературы, но и вследствие развития фальшивых, уродливых литературных явлений, масса которых безмерно превосходит явления правильные и здоровые. Авторитет Запада с каждым годом, с каждым днем подкапывается самими западниками. Чем больше переводится иностранных книг, чем больше является всяких статей и рассуждений, наполненных западными идеями, чем гуще становятся толпы последователей разных западных учений, тем быстрее и быстрее потрясается, расшатывается и обваливается страшный колосс этого авторитета. Во-первых — всякое явление, перенесенное ближе к нам, теряет уже то обаяние, которое имеют предметы, видимые издалека. Переводчик, благоговейно передающий на русском языке какую-нибудь книгу, обыкновенно и не думает, что он трудится над уничтожением одного из могущественных очарований книги, что он снимает с нее тот покров чужого языка, под которым ее содержание, в силу некоторого оптического обмана, кажется гораздо красивее и глубокомысленнее, чем оно есть на самом деле. — Еще больше исчезает эта идеализация всего чужого, далекого, незнакомого, когда последователи начинают излагать своими словами учения, содержащиеся в этих книгах, когда подымаются суждения, противоречия, споры. Неопределенное и общее уважение к западным писателям тотчас начинает колебаться, когда являются ревностные приверженцы, которые чем горячее хвалят одного писателя, тем усерднее бранят других, с ним не согласных. Последователь Карла Фохта не может говорить о Ренане иначе, как с величайшим презрением, позитивист видит в материалистах грубых невежд, приверженец Прудона ругает на чем свет стоит Милля и т.д. и т.д. Мало-помалу становится вовсе невозможным быть неопределенным, общим поклонником западного просвещения, западной науки, таким поклонником, каких у нас было множество в былые годы и какими многие напрасно усиливаются остаться и в настоящее время. Ныне требуется быть приверженцем определенного, частного образа мыслей, следовательно, врагом всех остальных. Таким образом, каждый иностранный писатель встречает в русской литературе не одни почтительные похвалы, а непременно и резкие порицания, а следовательно, общий авторитет Запада с каждым днем понижается. Таков естественный ход вещей, и против него ничего не сделает не только профессор М. Стасюлевич, но даже и г. Н. Михайловский.

______________________

* Два стиха, которые случайно вырвались у А.Н. Майкова в разговоре.

27-го сент. 1890

Николай Николаевич Страхов (1828-1896). Российский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской АН.