Н.Н. Страхов
Злодейства особого рода

На главную

Произведения Н.Н. Страхова


История представляет нам непрерывный ряд бедствий и злодейств, и, кажется, мы должны бы привыкнуть к мысли, что такова печальная судьба человечества. И, однако же, как только наступит спокойное время, мы забываем об этом, и новая беда нас удивляет и как будто пробуждает от спокойного сна. Благополучие нам кажется естественным состоянием, как здоровье, как воздух. Вот отчего история не приносит нам уроков. Перетерпев боль, отбыв беду, мы перестаем об них думать и погружаемся в нашу обыкновенную жизнь.

Убийство Карно есть событие поразительное; оно отозвалось в целом мире гораздо сильнее, чем другие однородные с ним события, потому что тут с большою отчетливостию обнаружились все силы, действующие в этих новейших бедах Европы. Как нам смотреть на это дело? Казалось бы, что самый ясный урок должна в нем прочитать себе Франция, та передовая страна человечества, среди которой случилась эта беда. Что же думают и чувствуют французы? Среди множества отзывов и размышлений, нам встретилась статья известного ученого Джемса Дарместетера, до такой степени полная ума и чувства, что ее можно, мы думаем, принять за образчик французских мыслей об этом предмете. Статья называется "Президент Карно" и состоит в следующем (мы ничего не выпускаем).

"В 1887 году, 3 декабря, чтобы поднять поколебавшееся значение высшей магистратуры, Палаты, в минуту нравственного ясновидения, почувствовали, что нужно поставить во главе страны гражданина, имя которого означало бы: "неподкупная честность", и, желая выбрать самого безупречного, провозгласили Сади Карно.

Карно был важнее, чем великий человек; он был нечто более редкое, более славное и, в известные минусы, более влиятельное; он был честный человек, и в силу этого он мог оказать своей нации две услуги, которые не будут забыты. Вследствие того, что он находился во главе Франции в ту минуту, когда гибель грозила ее свободе и достоинству, отечество могло оправиться от своего жестокого головокружения, и стоило лишь показать провинциям республику воплощенною в гражданине без всякого упрека, чтобы рассеялся кошмар диктатуры. Точно так же, потому лишь, что он был президентом, две первенствующие силы Европы, папа и царь, искали дружбы Франции.

В наших внутренних раздорах, он, как он сам говорил за час до убийства среди восклицаний признательного народа, был неуклонным охранителем конституции и законности.

Первый гражданин Франции, он был самым простым, самым доступным, самым приветливым из наших сограждан. Его домашний очаг был примером для всех семейств Франции. Он не проповедовал республиканских добродетелей, он был их образцом. Таким образом, в то время, когда всякое правительство склоняется к отречению, и клевета остается единственною уважаемою властью, как единственная бессменная и не подлежащая низвержению сила, он показал, что ее нельзя назвать непобедимою; и в Панамской буре грязи, когда анархистские партии совокупными усилиями старались обдать и его брызгами, он вышел из испытания чистым, как снег. История напишет на его гробе тот гордый девиз лионцев, который он им напоминал в свою последнюю ночь: честь и совесть! Нужно считать славой для французской республики, что она выбрала своим главою этого человека. Нужно считать честью для цивилизованного человечества и основанием не отчаиваться в уме и сердце народов тот факт, что в конце нашего века была нация, которая по свободному выбору могла поставить и держать во главе своей человека праведного.

Этого-то праведного убил анархизм.

Никогда не обнаруживалась так ясно та жестокая ложь, на которой основывается анархизм. Эти идеалисты, жаждущие справедливости, выбрали для утоления своей жажды самую чистую кровь, какая была во Франции. Может быть, для того, чтобы исполнился высший закон жертвоприношения, поддерживающего в мире священное пламя, нужна была кровь жертвы без всякого порока: он был этою беспорочною жертвою. С именем Карно, которое уже сто лет звучит в нашей памяти, как эхо гения и победы, он связал еще трогательную славу мученичества. Пусть он присоединится в истории к мученикам-президентам великой республики, недаром пролившим свою кровь. Линкольн сокрушил рабовладельческий мятеж, и пуля скомороха, которая его убила, нанесла последний удар мятежу и невольничеству. Гарфильд попытался разрушить грязное масонство политиканов; они его убили и теперь гибнут от этого. Карно, ты пал в защите вечных законов человеческого общества, за общее достояние всей цивилизации, пал, как передовая жертва. Вот отчего все народы и все главы народов склонили над твоею могилою свои траурные знамена: Италия так же ощущает удар, как Франция, Лондон как Париж, Потсдам как Елисейские поля: человечество чувствует, что на его сердце был направлен кинжал, который тебя поразил, и за каждую из наций мира пролилась капля твоей крови.

Да, кровь праведного пролита не напрасно: человечество над этою могилою вспомнило, что оно, несмотря ни на что, составляет лишь одну семью. Но мы, французы, - ужели при виде этой крови мы издадим только крик мщения и горести? Не вдумаемся ли мы также в те обязанности, о которых она вопиет ко всем нам?

Оставим убийцу; жалкий безумец пойдет на эшафот, как его предшественники, провожаемый негодованием обоих полушарий; но мы, когда эта формальность будет исполнена, что мы станем делать?

Анархизм динамита и кинжала есть лишь форма, принимаемая в диких душах тою анархиею, которая господствует в умах всей Европы и которая во Франции, вспомоществуемая преступлениями и безумиями всех партий, разрушила всякий авторитет в правительстве, в законе, в нравах, и, чтобы наполнить души, опустошенные от всяких твердых верований, бросила им несколько пустых слов, придающих замаскированной жадности иллюзию идеала. О, если бы истинный владыка Франции, те немногие тысячи политиканов, которые своими слабыми или жадными руками вертят судьбою страны, могли наконец открыть глаза, вспомнить свои грехи, понять, что нельзя безнаказанно распространять в целом народе евангелие подкупа и ненависти; если бы они осмелились посмотреть на свои руки и разглядеть на них пятна крови! Если бы официальные представители народа, которые, хотя они и волочат за собою невидимую цепь комитетов, однако же, если захотят, имеют возможность сделать кое-что доброе и показать кое-какие хорошие примеры, если бы они смогли очистить свою грудь от испорченной атмосферы салонов или клубов, освободиться - одни от своих коридорных мелочностей, другие от своей страшной самоуверенности! Если бы они могли прямо взглянуть на свою ответственность перед прошлого и будущею Франциею и, при каждой подаче голоса, спросить, наконец, и самих себя с содроганием: чист ли я перед своим отечеством?

Через день или два, перед этой могилой, вырытой десятком тысяч преступных людей, одна лишь Франция будет говорить к сердцу французов. Надеяться большего - было бы, может быть, иллюзиею.

В одну минуту души не изменяются и не вносится доля разума в обезумевшие головы. И вот где обнаруживается громадный размер роли того человека с сердцем, который избран 27 июня 1894 года на опасный и почетный пост свободным голосованием представителей народа. Франция ожидает от Казимира Перье не того, чтобы он излечил разъедающую ее болезнь, - для этого никакое правительство не имеет ни обязанности, ни власти, - она ожидает, она требует от него, чтобы он поставил ее в возможность излечиться самой, вполне обуздав беснующихся, которые ее тревожат; а для этого нужно сделать только одно: восстановить господство закона, - одного лишь закона, но закона во всей полноте, закона для всех, закона, требующего отчета от каждого преступника: от преступника кинжала и от преступника пера, от убийцы и от первосвященников убийства.

Когда твердая и последовательная воля явится в советах правительства, представители страны пойдут за нею; ибо Франция желает возвращения общественного порядка и свободы всех, попираемой шайкою авантюристов и фанатиков; она желает мирно приняться за дело практической и прогрессивной реформы, нужной для демократии и необходимой для будущности Франции. Если обструкционистский заговор будет продолжаться и парализует парламент, пусть президент Республики, в полноте своей независимости и своего долга, отважится на все свое право! Нация, когда будет спрошена, ответит ясно, составляет ли непрерывная анархия ее идеал.

Но торжественное спокойствие, с которым республика передала достойнейшему власть достойнейшего и законным порядком заместила пробел, образовавшийся вследствие преступления, показывает миру и самой Франции, готовой забыть об этом, как много эта страна, под волнами поверхностной цены, таит глубоких сокровищ хладнокровия, нравственной силы и надежды"*.

______________________

* Revue de Paris, № 11 (juillet. 1894).

______________________

Вот поучение, которое чистосердечный и горячий патриот извлек из гибели Карно. Карно есть жертва печального состояния республики, которой он был президентом. Автор с горечью указывает, что убийца имел полное право негодовать на порядки Франции, так что могила Карно вырыта, в сущности, тем десятком тысяч людей, которые вертят теперь судьбою страны и в своем безумии и ослеплении не видят, что их руки запятнаны кровью.

Если так, то Франции предстоят великие бедствия, и мы видим теперь только их начало. Не странно ли? Там давно уже господствует полная свобода. И учреждение правительства, и выбор его членов совершается свободно; каждое действие правительства и каждого его члена свободно обсуждается и поверяется. И, несмотря на то, они не могут устроить у себя хороших властей и не могут заставить эти власти хорошо действовать!

Автор указывает нам, в чем дело. Дело в том, что там, где власть есть предмет исканий, всем доступный, он никогда не остается в руках народа, а попадает в руки тех, кто поставил ее себе целью главных своих желаний и занятий. Франция управляется не сама собою; ею управляют те "немногие тысячи политиканов", о которых говорит автор. Так идет дело и во французской республике и в Соединенных Штатах, и, по-видимому, иначе оно идти не может. Люди добросовестные и благонамеренные не имеют ни времени, ни уменья, чтобы бороться с тою "шайкой авантюристов", к которой принадлежит большинство политиканов. Политиканы же действуют везде одинаково: или "подкупом", или возбуждением ненависти, - "клеветою". А когда достигнут власти, то пускают в ход так называемый "обструкционизм", то есть, пользуются республиканскими правами, чтобы задерживать развитие демократии, останавливать все меры, идущие в пользу большинства народа и против того класса, к которому сами принадлежат и от которого могут получать наибольшие выгоды.

Таким образом вышло, что авторитет власти все больше и больше теряется. Казалось бы, Франция, пользуясь всеми свободами, должна была для обоих полушарий стать блестящим примером государственных улучшений; вместо того эта республика, существующая уже десятки лет, представляет нам, кажется, одни печальные примеры, в роде той "панамской бури грязи", которая недавно разыгралась.

Но, если так, если судить по словам самого нашего автора, то Казерио, значит, имел для себя некоторые извинения. Не следует ли нам причислить это убийство к тем политическим преступлениям, которыми полна история? Казерио, без сомнения, считал себя героем; на каких же основаниях мы не даем ему никакого права на героизм?

Политические злодейства издавна находятся на особом счету. Греки славили и воспевали Гармодия и Аристогитона, и "кинжал, скрытый под миртами", вошел в поговорку. Цицерон, которого так усердно изучают у нас в школах, радовался убийству Цезаря и хвалил Брута и Кассия. Шарлотта Корде есть лицо, вдохновляющее поэтов и художников. Орсини, бросавший бомбы под Наполеона III, был предметом внимания и участия всей либеральной Европы. Да мало примеров? Отчего же на Казерио мы смотрим иначе и видим в его поступке только предмет ужаса и отвращения?

На этот вопрос, по-видимому самый интересный, у автора не находим ясного ответа. В чем ужас? В чем отвращение? Казерио жестоко оскорбил огромную массу французского народа; но ведь он думал, что действует для блага этого народа, и жертвовал собою для этого блага. Казерио убил человека честнейшего и достойнейшего; но ведь он хотел убить не частного человека, а главу правительства, которое желал разрушить. Наш автор сознается, что Казерио был увлечен "иллюзией идеала"; значит, несчастный мальчик подпал какому-то соблазну, и на этот соблазн нам следует обратить наш ужас и наше отвращение.

Но истинно ужасно и отвратительно то, что, кажется, европейская совесть не находит в себе оснований, чтобы осудить подобные преступления. И этому помрачению совести никто столько не способствовал, как Франция. Франция не только породила целый ряд насильственных и кровавых переворотов, но она торжествовала и восхваляла эти перевороты. Она возвела в догмат, что прогресс совершается не иначе, как насилием, огнем и мечом, и этот догмат проповедовался малым детям на школьных скамьях. Казерио, вероятно, нимало не останавливался перед мыслью об убийстве; совесть его ничуть не смущалась, когда он задумывал погрузить свой кинжал в живого человека, там, где сердце этого человека; он только спрашивал себя: кого убить?

И он был уверен, что поступает хорошо. Потому что безусловно хорошего и безусловно дурного для него не было. Хорошо не то, что хорошо, а то, что ведет к прогрессу; и дурно не то, что дурно, а то, что прогрессу мешает. Он и решился содействовать успехам рода человеческого.

Может быть, он ошибся? Он был так молод и неопытен! Может быть, его дело не подвигает, а останавливает прогресс? Может быть, Франция, и без того несчастная, станет еще несчастнее от таких подвигов? Ну, это не важно. Он был крепко убежден в противном. А хорошо не то, что хорошо, а то, когда я следую своему убеждению; и дурно не то, что дурно, а то, когда я действую против своего убеждения.

Таким образом, общее мерило добра и зла у нас, по-видимому, уже не существует. Закон, написанный в сердцах человеческих, о котором так положительно говорит Апостол, как будто вовсе изгладился. По старому катехизису, убийство запрещается, как большой грех. И то, что Казерио жертвовал собою и шел на очевидную гибель, не уменьшает, а пожалуй увеличивает его вину; самовольное искание смерти катехизис называет вообще самоубийством, - тоже большим грехом. Как мы далеко ушли от этих понятий!

У Данта, в самой глубине ада сидит громадный сатана, имеющий три лица, черное, красное и желтое. Во рту каждого из своих лиц сатана держит по грешнику. Эти три лютых грешника, которых непрерывно жует сатана, следующие: Иуда Искариотский, Брут и Кассий.

Таков был строгий суд великого поэта!

27 авг. 1894


Впервые опубликовано: Русское обозрение. 1894. № 10.

Николай Николаевич Страхов (1828-1896) российский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской АН.



На главную

Произведения Н.Н. Страхова

Монастыри и храмы Северо-запада