| ||
Я прочел много частных писем порт-артурских моряков за первые месяцы, когда этот город не был отрезан. Письма адресованы были к отцам, матерям, женам и приятелям. Все эти письма отличались свежестью впечатлений и большой искренностью. Никакого бахвальства нельзя было в них найти. Напротив, серьезное, высокое настроение и внимательное отношение к своему врагу, хотя иногда встречается слово «япошки». Но русский человек без юмора ни на шаг. Рядом с этим указания на недостаток наших судов, пораженных 27 января, на малочисленность миноносцев: «не на чем сражаться, на каждый наш миноносец у них три» — и тоска по балтийской эскадре. Я не могу иначе характеризовать те чувства и те желания, которые страстно высказывались молодыми людьми — прочитанные мною письма все больше морской молодежи,— как именно словом «тоска». Когда придет эскадра? Вышла ли она? Готовится ли выйти? В ней все надежды, наше спасение, наше нетерпение сразиться с врагом и померяться как равный с равным. «Господи, когда она придет?» Я думаю, и теперь это настроение, эта «тоска» по другу, по милому брату, к которому хочется броситься в объятия и разделить с ним судьбу, и теперь она существует там, на далекой окраине, на отрезанном «острове». Порт-Артур теперь именно остров, тогда как Севастополь, с которым его сравнивают, не был отрезан от материка. Когда придет балтийская эскадра? Мы об этом ничего не знаем, но несомненно роль ее возвышенная не только в воображении и сердце порт-артурских моряков, но и в мыслях всей России и даже сухопутной армии. С месяц тому несколько раз печатались телеграммы из Копенгагена и других портов, что прошла огромная эскадра в сорок вымпелов и в ней видели балтийскую. Но это была только грозная тень ее, прошедшая через воображение какого-нибудь журналиста, а действительность еще зреет. Дай Бог, чтоб она зрела с необходимой энергией. Мне иногда кажется, что у нас нет еще той энергии, которая чудеса творит, которая минуты обращает в дни и дни в месяцы. В деревне я читал Соловьева. Соловьев — не Карамзин, рисовавший художественные картины. Соловьев берет простые протоколы, но они ярко рисуют действительность самою сухостью своей, перечислением одних фактов. В царствование Василия Ивановича Шуйского отряды поляков и литовцев бродили по России и нападали на города. Такой участи подверглась Устюжна (теперь город Новгородской губернии с 5 тыс. жителей). Она была беззащитна, ни укреплений, ни оружия. Но устюженцы и белозерцы, «не имея никакого понятия о ратном деле», все-таки вышли против неприятеля в некотором расстоянии от города и были «посечены, как трава». Поляки ушли. Тогда устюженцы стали делать острог и день и ночь, рвы копали, надолбы ставили, пушки и пищали ковали, ядра, дробь, подметные каракули и копья готовили. Скопин прислал пороху и сто человек ратных людей. Поляки четыре раза потом делали приступ к городу и четыре раза были отбиты с уроном, и устюженцы доселе празднуют 10 февраля, день спасения своего города от врагов, церковной процессией. Откуда явились у этого городишка «саперы» и «техники», пушкари, оружейники и проч.? Из собственной энергии жителей, из желания во что бы то ни стало отстоять свой город. Каждый нес свой труд, свои знания, свое ремесло, и каждый, работая и вдохновляясь, совершенствовался. Вот что значит творить чудеса. А у нас еще не так, чтоб каждая минута значила, значил каждый час и день, чтоб выискивались средства и родившаяся мысль горячо воспринималась, чтоб зажигались сердца, чтоб все кипели одним чувством — вывести родину из ее тяжелого положения. И чтобы все это было видно, чтоб примеры такой деятельности блистали. А в нашу работу все еще влезает медленная рассудочность, запоздалые поправки к начертанным планам, замедляющие работу, неуверенность в самих себе, в своих знаниях, в своей технике. О, эта техника, техника, как мы в ней отстали жестоко, как она дает знать о себе чуть не каждый день. Недаром соха-матушка еще царствует в наших головах, как пример нашего богатырства, недаром курные избы, да тяп да ляп и корапь. Вы, пожалуйста, мне простите, если это не так. Я не обижусь, если вы даже выругаетесь. Отчего не выругаться: хуже всего молчать, ибо молчание — дорога к равнодушию, к вялости, к забвению энергии и долга. Я понимаю командующего армией, когда он говорит о терпении, т.е. говорит: «подождите». Он знает, что армия летать не может, что не в его власти сделать железную дорогу более провозной или строить тотчас второй путь, или, по крайней мере, множество разъездов. Его «подождите» зависит от того, пятьсот ли человек ежедневно прибывает или пять тысяч. Но там, на войне, работа кипит. Проводятся дороги, строятся укрепления, производятся ученья, закладываются фугасы и мины, сражаются и проч. и проч. Не говорю уже об умственной работе, которая в десять, в двадцать раз сильнее, чем в обыкновенное время. Но о терпении говорить или ссылаться на терпение здесь, в Петербурге, в России,— значит забыть, что делается на войне и чего она требует, требует быстро, немедленно. Я не имею в виду указывать на что-нибудь специально — я говорю об общем подъеме, общей энергии. Ведь столько людей, которые сонно относятся к своему делу, так же, как прежде, медленно думают, так же медленно ходят и работают, так же играют в карты, это средство Воспитательного дома не только для незаконных детей, но и для законных чиновников. Уменьшился ли доход от карт? Народ в феврале на четыре миллиона рублей меньше пил. Ах, если б он перестал пить, то-то было бы любо, то-то пришлось бы позаботиться о государственных доходах более рационально, чем казенная монополия, в которой плавают, как детские игрушки, театрики и «образовательно-увеселительные» граммофоны. Гёте сказал, что «невозможное только человеку возможно». И если когда было время показать, что мы можем сделать невозможное, то именно теперь. Если б я жил во время романтизма, я бы сказал, что нужен ураган деятельности. Не бойтесь, это не тот разрушительный ураган, который прошел по Москве. Он только показал, что может сделать природа в своих напряжениях. Проклинать ураган так же бесполезно, как бесполезно проклинает войну Л.Н. Толстой. Отчего не взывать к Богу и к божественному учению Евангелия о любви к людям и по поводу этого ужасного урагана, который не щадит жизнь людей и их состояния? Разве нельзя написать множество красноречивых страниц и о бессмысленных, по нашему мнению, и жестоких действиях природы, землетрясениях, ураганах, ливнях и засухах, от которых трудящиеся люди мрут в мучениях голода больше, чем от войны, написать о том «the All», который это позволяет и направляет? Дерзновенной мысли нет предела, и она уходит от разума жизни в дебри путаной философии и «сочиненной» религии с «собственным» Богом. Человек — часть природы, и мир и тишина достигаются только борьбою и тяжелыми испытаниями. Надо взывать к энергии творчества, к энергии патриотизма и работы, а не к учению о «непротивлении злу» и японцам, хотя бы они пришли в Петербург, все истребляя на своем пути. Приятные перспективы, нечего сказать, и это якобы глас Божий! Весьма сомневаюсь и смею думать, что это — галлюцинация, не более. По-моему, надо напрягать всю энергию против врага и в этом — разум, всемирный разум. Напряжение энергии сокращает время войны и возвращает народы к мирному труду. Впервые опубликовано: Новое время. 1904. 21 июня (4 июля), № 10166.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|