| ||
|
Сгущается или разряжается электричество? Собирается ли гроза с громом, молнией и бурей, или это просто осенние темные тучи, после бурной весны и жаркого лета нашей революции? Г. Демчинский иногда угадывает погоду. Политическая погода зависит от стольких сложных причин, что угадать ее мудрено. Но выясняются взгляды правительства. Оно, кажется, решается продолжать работу с этой Думой, и все толки о «разгоне» Думы — это деликатное слово пущено в оборот левыми партиями — являются, по крайней мере, преждевременными. Поступить более резко и неприлично, как возблистать своим отсутствием при голосовании порицания заговора о цареубийстве,— едва ли возможно. И в самой Думе думали, что это не пройдет ей даром. Говорили, что министр юстиции потребует от Думы или станет «ходатайствовать» перед нею об аресте двух или трех десятков ее членов, будто бы замешанных в упомянутом заговоре более или менее близко. В связи с этим говорилось, что существует намерение изменить закон о выборах, так как опыт дважды показал, что система выборов, сочиненная при г. Булыгине, скромной памяти, и дополненная при графе Витте, шумной памяти, не может дать разумного представительства страны. Об этом говорили еще после роспуска первой Думы, но считали это некоторым coup d’etat. Государь даровал новый порядок, государь и имеет право его видоизменить, говорили одни совершенно правильно. Другие утверждали, что изменять или сочинять новую систему выборов может только Дума, тем более, что в основные законы попала статья, специально упоминающая о том, что система выборов не может быть изменена. Статья, говорят, попала случайно и непредвиденно, и это возможно, ибо случайность и непредвиденность в жизни, в нашей в особенности, играют большую роль. Одно забыли, другое пропустили, третье проморгали, четвертое проспали, пятое пропировали, и думали, что это ничего, но оказалось, что это очень важно. Как скоро coup d’etat сорвалось с языка и стало ходить по государственным людям в виде черного таракана, стали придумывать, как бы поступить возможно менее «кудетатисто». Осмеливаюсь пробовать ввести это слово в русский язык. Оно довольно звучно и напоминает слово «раскатисто», и вполне гармонирует с комедийным словарем нового режима и освободительно-революционного принижения Русской империи. В этом русском написании оно, кроме того, получает совсем невинный вид, как все эти слова: кадеты, эс-эры, эс-деки, эн-деки и т.д. Только «монархисты», «октябристы» и «трудовики» называются открыто, все остальные партии называются по буквам совершенно невинным. Является как бы новое масонство и принимается всеми с удовольствием. Говорят, что масонство и действительно участвует в наших невзгодах незримо, но сильно. Будущее разберет все то, что теперь не ясно или загадочно. «Принижение Русской империи» сорвалось у меня случайно, но оно несомненно важнее всякого coup d’etat, так сказать, кудетатисто в высочайшей степени. О возвышении ее только и может быть речь. Русская земля криком кричит, и все то, что может ее успокоить и направить на путь постепенного, но беспрерывного прогресса, и должно быть предпринято прямо и просто, без всякой боязни. Нам грозят из Франции, что России денег не дадут, что наши финансы чуть ли не вполне зависят от г. Клемансо и его министра финансов. Грозят из Англии ее радикалы и наши революционеры в то время, когда наш министр г. Извольский ведет переговоры о союзе с английским кабинетом, в котором очень деятельное участие принимает сам король Эдуард VII. Удивительная страна. Во время французской революции ее правительство пакостило Франции так, что Конвент в торжественном декрете изобличал его перед «человечеством и перед английским народом» в предательстве, лживости и жестокости, направленных против Франции. Нам она пакостила в крымскую кампанию, в турецкую и японскую. Все усилия ее правительства были направлены к тому, чтобы наделать России как можно больше мерзостей и как можно более ее унизить. Когда она этого достигла, начались союзные сближения единственно потому, что ей самой грозит Германия. В Лондоне спят и видят, как бы поставить Россию во враждебные отношения к Германии и под рукою пугают и оружием, покупаемым для русской революции, и конгрессами русских революционеров, и множеством других средств. Внутри угрожают революционные партии и инородцы, сомкнутым кольцом действующие на западе, юге и востоке; в Думе гремит картавое революционное красноречие, тщательно выправляемое для печати, и даже попы вместо «во имя Отца, и Сына и Св. Духа» стали благословлять «во имя революции и дочери ее, конституции, и святого Эс-дека», когда г. Головин подходит к ним под благословение. Впрочем, он под благословение не подходит. Два дня назад я сказал, что они должны снять рясу и потом могут быть чем хотят, хотя чертями. Не думаю, что они могут сделаться чертями, хотя и любят ладан, о котором говорят, что будто черт его не любит. Насчет черта я, впрочем, мало осведомлен и не верю любезнейшему А.А. Столыпину, который вчера, отвечая мне, сказал, что «черт крепко боится русского богатыря», не верю ни тому, что Александр Аркадьевич вполне осведомлен насчет черта, ни тому, что черт крепко боится русского богатыря. Умалчиваю о том, что дело шло об октябристах, а не о русских богатырях, остающихся теперь, кажется, только в хрестоматиях и сборниках песен. Между октябристами, если не считать г. Капустина, одного из корректнейших членов Думы, даже в Думе были только молчальники. Может быть, они-то и есть богатыри вроде Ильи Муромца, если Думу считать тою печью, на которой сидел этот богатырь. Давай Бог, но мне думается, что октябристы более всего напоминают собою Манилова, который мечтал о «благополучии дружеской жизни под одною кровлею» с кадетом, если смею так выразиться, Павлом Ивановичем Чичиковым, и о том, как, узнав об их тесной дружбе, «самое высшее начальство» пожалует их министрами. Маниловщина так и прет из октябристов. Сам граф Витте, в некотором роде автор 17 октября, по характеру совсем не Манилов, мечтал, как Манилов, о благополучии России и о дружбе с кадетами. История идет мимо Маниловых, и общество им не верит даже в том случае, когда они мечтают об ответственности министров перед двумя господами и готовы лишить государя права амнистии министров. Чего кажется радикальнее, но это — маниловский радикализм, это — тот маниловский дом «с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву». Мечтать о глупостях и несообразностях вовсе не значит совершать подвиги «великой любви». Не сметь ни одного вопроса русской жизни поставить ребром, ярко и привлекательно, без противной ужимки, завернуться в какое-то одеяло из кусочков ситца и шелка, какие любили в купеческих и мещанских семьях, и полагать, что это одеяло из драгоценной и прочной материн, значит проповедывать авось и рассчитывать на московских святителей Петра, Алексея и проч., да на Андрея Первозванного и Николая Угодника. Кстати, я никогда не слыхал, что эти святые — насмешники, как уверяет тот же защитник октябристов. Однажды малолетняя девочка спросила меня: «Смеялся ли Христос?» Вероятно, смеялся, но Евангелие говорит только, что он учил, учение его отличалось возвышенностью, проклятья, которые он произносил,— необычайной выразительностью сильной души, страдания — великой скорбью и великим поучением. Только сила духа действует, а в революционное время цена насмешки очень мала. Только тот смех действует, который заставляет дрожать преступление и порок, но я думаю, что московские святители обладали совсем другими дарами, за которые их признали святыми. Мне думается, что у нас теперь довольно законных свобод, но мало русских людей, даровитых, деятельных, убежденных в своем русском сознании и в своем праве работать во имя его. Если я угодил левым и кадетам, высказав свое мнение об октябристах, я этим не смущаюсь, ибо хочу только добра этой партии, по-моему, все еще доселе вялой, непроизводительной и принявшейся сочинять новую программу, которая ни Богу свечка, ни черту кочерга. Самое название партии курьезно и ничего не выражает, кроме даты, и ничего не будет выражать, кроме октябрьской пороши, когда помещики охотились на зайцев. О чем-то я хотел сказать важном. О чем, бишь? Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 13(26) мая, № 11194.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|