| ||
|
Я не думаю, что правительство держит Дамоклов меч над Думою и что жизнь ее есть «тяжелый некий шар, на нежном волоске висящий», по выражению Державина. Ведь само положение правительства очень тяжелое и даже совершенно нелепое, если верить официозной «России», которая сегодня возглашает, что «общественная мысль вдруг резко оживляется, когда осведомляется о новых и новых злодеяниях, являющихся в результате все тех же разрушительных замыслов». Какая жалкая общественная мысль, способная оживляться только при «осведомленности» о новых злодеяниях! Для ее действительного и действующего оживления, как видите, необходимы все новые и новые злодеяния. Остановись они, и она заснет. Вообразите себе положение правительства, которое в Думе побивается, а в общественной мысли находит поддержку только при злодеяниях. Можно ли думать тут о Дамокловом мече? Трагичнее такого положения выдумать нельзя. Очевидно, кадеты, не желающие осуждать террор, в этом отношении вполне сходятся с «Россией» — и вопрос: для чего надобно правительству осуждение Думою террора, когда он «оживляет общественную мысль»? Разве для того, чтоб пошатнуть свой авторитет? Она осудит террор, а он будет продолжаться. Следовательно, Думу так же мало слушают, как и правительство. А у Думы ведь только и есть что нравственный авторитет, материальной силы у нее нет, нет ни своих министров, ни своих губернаторов, ни войска. О Думе говорят, что она неработоспособна, а тогда скажут, что она ничего собой не представляет, ни даже революции. Теперь же этого последнего представительства никто отрицать не может. И в этом отношении нет более глупого слова, как «работоспособность». Ведь нельзя же это слово определить так: «работоспособность есть качество депутата способного работать вместе с правительством». А если нельзя, то Дума совершенно работоспособна, и в особенности революционные партии, ибо эти партии достаточно доказали, и до Думы и во время ее, такую настойчивую работоспособность, что все усилия правительства, вся его работоспособность не может победить работоспособности революции. Если это ирония, то ирония не моя, а судьбы. И в этой иронии трагизм правительства и Думы, и трагизм всей России. Работоспособность, очевидно, или в самом деле глупое слово, или мы даем этому слову неточное объяснение. Почему революция не уменьшается, если правительство работоспособно? А революция, как бы кто ни убеждал в противном, не уменьшается. Самочувствие русского человека говорит ему, что в России идет как бы партизанская война, что револьвер необходим не только во время поездок и прогулок, но и у себя на квартире, в городе и в особенности в деревне. В прошлом году было менее вооруженных, чем ныне, и чувствовать у себя в кармане револьвер так противно, что я гоню от себя даже мысль об этом. Жить под вечной охраной, везде ожидать опасность для жизни и имущества, под набат социальной революции, словом и делом, неужели это значит жить в стране, где революция уменьшается? Я встретил в Думе М.А. Стаховича. Он подымался по лестнице оживленный и бодрый. —Правда ли, что в Пальне ваш дом сожгли? Этот вопрос болезненно передернул его лицо. Дом в 60 комнат, служивший пяти поколениям, где были сосредоточены самые драгоценные вещи и воспоминания, был уничтожен поджогом. —Подозреваете кого? —Нет. Да не все ли равно кто? Действительно, не все ли равно. Революция касается всех. Она идет в глубины нетронутые, разрушает все традиции, всю нравственность, все отношения. Все не так. А как? Это еще неизвестно. Слушая прения в Думе, невольно поражаешься каким-то бьющим противоречием вчерашнего с сегодняшним и каким-то наивным отрицанием всего прошлого, без всякого разбору. Точно стоит это прошлое каким-то злодеем, которого необходимо уничтожить, с которого надо «шкуру содрать», как сказал один депутат г. Пиленке. Прочитайте в «Русском Богатстве» разговоры г. Тана с некоторыми революционными депутатами. Это из времен пугачевщины, сдобренной социализмом и бомбами. Ненависть точно грызет всех, и они ее насилу сдерживают. Когда слушаешь четыре часа сряду депутатов из «страшных» партий, как социалисты-революционеры, с.-демократы, трудовики, народные социалисты, и кроме оглушения кудетатистым переворотом, которого требуют эти ораторы, ничего не испытываешь, то невольно толкается в голову мысль: да неужели это — представители «великой русской буржуазной революции», как выразился г. Церетели в субботу? Он — большой охотник до слов «великий»: «великая волна», «великая революция», «великое движение», «великая забастовка». Неужели для революции только и надо, что прокламации и эти речи грубой ненависти и злобы? Или революции и делаются такими господами, или такая страна наша матушка Россия, что ее революция только и может делаться такими людьми? В слове «революционер» слышится что-то гордое, непреклонное, внушительное. Когда читаешь историю революций и встречаешь речи и дела революционеров, то получается о них именно такое понятие. А у нас это — по виду и лицам какие-то калики-перехожие, которым только бы петь Лазаря. Я слышал в субботу такого революционера, что хотелось ему закричать: —Голубчик, откуда ты? У тебя и язык суконный, и выражение мыслей такое, что кажется, они из толокна. Поди, сядь. Он был, однако, заместителем другого «страшного» человека, у которого заболело горло и который носит звериную фамилию. Очевидно что-то такое тут есть приятное, раздражающее, льстящее, подающее надежду на быстрое и кудедатистое осуществление неосуществленного еще нигде. Собственность надо уничтожить, уничтожить, уничтожить. Она всему преграда. И даже кадеты готовы на это, но постепенно и осторожно. —Да вы этой постепенностью только новую петлю надеваете на народ и обрекаете на гибель государство и его финансы,— кричат им революционеры. —Ничего. Мы знаем свое дело. А вы лайте сильнее и делайте, что хотите. Террор необходим. Без «иллюминаций» и погромов помещики и не подумали бы продавать своих земель. Вы — застрельщики, а мы - главный штаб. Вас будут вешать, а мы будем управлять. Г. Церетели своим звучным и приятным голосом в речи, которая построена в литературном отношении гораздо лучше, чем речь г. Кутлера, говорит: —Сначала отобрать всю землю. А потом дома, фабрики и заводы. Но для этого мы еще не готовы. Но если теоретики социальной революции не готовы, то практики ее готовы и в последнее время убили и ранили целый ряд инженеров, директоров, начальников заводов. Практики расчищают дорогу теоретикам с таким варварским самосудом, о котором в прошлом году и помину не было. Вот горный инженер, г. Мушенко. Организатор крестьянских митингов и заведывавший земской сапожной мастерской в какой-то слободе, как сказано в его биографии. Я его слышал. Он рекомендовался, как социалист-революционер, но то, что говорил он, была юмористическая статейка для уличной газетки. Он «разносил» Столыпина. И не понимает он ничего, и не дорос он до понимания, и представитель он будочника Мымрецова с его «политической философией: «держи и не пущай», и хочет он «бочком присоединиться к слову «социалист», называя себя «государственным социалистом», и слеп-то он, и глух-то он. А ведь стоило бы г. Столыпину послушать г. Мушенка и поглядеть на него — от страха он в каменный столб обратился бы. Ей Богу, так думает о себе г. Мушенко, организатор крестьянских митингов и смотритель за сапожной. Не социал-революционные ли это балалайки, он, г. Караваев и другие подобные; но если это так, то балалайки производят ли революцию? Г. Андреев преобразовал балалайку и сделал из нее оркестр, который с удовольствием слушается и производит впечатление. Не то ли делается и с революционной балалайкой, когда другого оркестра, столь же сыгравшегося, не имеется. В Думе именно нет оркестра из людей образованных, сильных, повинующихся талантливым вождям и композиторам. Балалайка играет, бьет барабан и, чем резче речи, чем более обещают, чем резче звучит балалайка и бьет барабан, тем с большим наслаждением они слушаются, и все эти революционеры потому так и балалаечно серы, что по Сеньке — шапка, по Еремке — колпак. Это — не законодатели, не творцы, а пропагандисты, разрушители и ругатели. Они со дна, с примитивных воззрений, от горя, бедности и пьянства, от всех бед, которым нет человеческой возможности помочь быстро, путем обыкновенных реформ, а потому предлагается отрицание всего, произвол и разрушение. Вся задача только в этом. Поэтому все намеки их на постройку «нового государства» так детски-наивны и так туманны. Отобрать землю и баста. А там рай, раздевайся, выбирай себе Еву и блаженствуй. —Что за важность отобрать ее у 130 000 помещиков? — Эта цифра так и летает по думскому залу. Естественно, что каковы теоретики, таковы и творцы, А творцы — это экспроприаторы, убийцы, бомбисты, поджигатели и громилы. Революция пьяная, беспутная, в огне и пламени. С таврической кафедры раздавались в первой Думе и раздаются во второй «идеи» именно в этом смысле. —Правительство в борьбе с народом себя и народ толкает в пропасть. Но еще не было в истории примера, чтобы в пропасть падал народ, но были примеры, что в пропасть низвергались правительства. Хочется сказать: успокойтесь, г. Мушенко, который произнес эти слова: были примеры, что и народы падали в пропасть и даже так основательно, что о них забывало человечество. Все бывало. Это и не так трудно, как кажется думским реформаторам. Весь вопрос в приготовительном шествии, которое идет медлительно, а самый полет в пропасть совершается обыкновенно довольно быстро. Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 30 мая (12 июня), № 11211.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|