А.С. Суворин
Маленькие письма

—Руки вверх! Руки вверх!

Таков, в существе дела, общий крик Г. думы, кадетских и революционных газет, обращенный к правительству.

—Руки вверх!

Белостокский погром придал еще особенную интонацию этому крику, если можно так выразиться, жидовскую интонацию.

Но, по-видимому, правительство, однако, не желает поднимать руки вверх по примеру столь многих российских учреждений. Сужу об этом потому, что министры в полной парадной форме и митрополит Антоний соборне с хоругвями не встретили комиссаров Г. думы на станции, когда они возвратились из Белостока, не встретили, несмотря на то, что комиссары нашли, что из Петербурга не было приказа громить. Погром произвели низшие полицейские чины, солдаты и «офицерики». Кланяйтесь, «офицерики» и благодарите г. Щепкина. Увы, у комиссаров не было особых полномочий, но они все-таки выказали изумительную сообразительность и быстроту. Убьют одного человека — и целые месяцы производят следствие. Следствие это появляется в окружном суде, свидетели передопрашиваются перед присяжными, следствие дополняется, исправляется, а иногда и вовсе отвергается. А тут приехали комиссарики, подобрали человечков, оправдали революционериков и обвинили нижний полицейский чин, «солдатиков и офицериков» — и начнут рассказывать Г. думе сказки, как чистейшую правду, без всякого контроля над собою и защиты со стороны обвиненных. И все то, что наплетут гг. Щепкин, Якобсон и др. с прибавкою всего того, что скажут гг. Винаверы, Кокошкины, Набоковы и пр. добродетельные депутаты, пойдет по России в миллионах экземпляров с приложением репортерской печати: «Гром аплодисментов». Никакой поверки, никаких свидетелей, никаких очных ставок, никаких адвокатов, никаких присяжных. Что правда, что ложь, что личный взгляд и тенденциозность — никто этого разбирать не станет. «В Думе я подниму вопрос о привлечении к строжайшей ответственности нижних чинов полиции»,— говорил г. Щепкин. Поднимайте, милый человек. Вам ли не поднять такую ношу? Известно, во всем стрелочник виноват, а революционный Бунд — овечки. Это «самооборона». Генерал-губернатор фон Бадер так испугался городской думы, что разрешил милицию и решил удалить войска. Почтенный генерал тем самым осудил и полицию, и солдат, и офицеров. Чего с ними церемониться. Не понимаю, почему бы везде в России этого не сделать. Вывести из всех городов войска и образовать милицию. Ведь было же это сделано во время Великой французской революции. Мирабо на этот счет сказал чудную речь, обращаясь к Людовику XVI (заочно) с самыми льстивыми словами и восхваляя его превыше небес, надо и нам сделать то же. Я потому и удивляюсь, что кабинет И.Л. Горемыкина in corpore и митрополит Антоний соборне не встретили думских комиссаров. Впрочем, вероятно, это будет поправлено, когда Г. дума выслушает своих комиссаров и провозгласит, что все то, что они сказали, святая святых и непреложно, как Моисеево Второзаконие: «око за око, зуб за зуб, бомба за бомбу».

Впрочем, зачем же я забегаю вперед? Может быть, Г. д. отнесется к этому делу, как Соломон, и пощадит городовых. Революционеры бьют их, как куропаток, а тут еще собираются бить и члены Г. д. Не сладив с министрами, драться с городовыми — это что-то непристойное.

Выступление князя Урусова очень интересное. Он был бессарабским губернатором при Плеве и товарищем министра внутренних дел при Дурново. Его речь распадается на две части. В первой он говорит о системе еврейских погромов, во второй — о лицах «с воспитанием вахмистра и городового и с убеждениями погромщика». Надо стоять близко к высшей администрации, чтоб знать таких людей и служить вместе с ними. Меня интересует только первая часть, потому что еврейские погромы — это самое больное место государственного организма, в котором на 140 млн. жителей 7 млн. евреев, пропорция, которой кет ни в одной стране мира. У нас, таким образом, еврейский вопрос — поистине вопрос государственный, требующий самого осторожного и подробного расследования. Князь Урусов взял его только со стороны погромов и притом так, что, кажется, ничего другого и нет, кроме погромов. Он говорит о системе этих погромов с такою уверенностью, точно он сам принимал в создании ее деятельное участие и даже сам устроил по этой системе один погром с блистательным успехом. В самом деле, объясняя все погромы единственно применением одной и той же полицейской системы, князь Урусов напоминает того генерала, который выиграл одно сражение и, рассказывая всем и каждому, как он это сражение выиграл, воображает, что все полководцы выигрывают сражения именно так, как он, а не иначе. Мы с вами потому и предполагаем, что он устроил один погром превосходно и по этому погрому изучил всю систему. Может быть, именно кишиневский погром устроен по системе, изобретенной князем Урусовым.

—Что вы говорите, да разве это возможно? Ведь это клевета.

А почему же Плеве после кишиневского погрома посадил губернатором в Кишиневе князя Урусова? Может быть, в знак благодарности? Может быть, все заранее было так условлено? В наше время, когда все друг друга ненавидят и друг друга подозревают, попробуем и мы, читатель, такую же систему. Кстати, и пример перед нами. Сегодня напечатано в «Речи», что гг. Гурко и Стишинский — птенцы Плеве, что г. Шнринский-Шихматов был послан Плеве в Тверь «для разгрома земства», что г. Коковцов — «ставленник» Плеве, что московский градоначальник Рейнбот был «посажен Плеве в Финляндию», и проч. Г. Столыпина заподазривают авансом: кого-то он сделает губернатором в Вологде? Почему же нельзя сказать того же самого о князе Урусове, когда он тоже «ставленник» Плеве и «избранник» Дурново. Ведь у Плеве была цельная система, и он выбирал людей «по системе», заранее убедившись, что они такие именно люди, какие ему вполне пригодны. Кадетский орган превозносит князя Урусова за его речь и разоблачения. А мы с вами «догадываемся», почему этот «ставленник» Плеве и товарищ Дурново так хорошо знаком с системою еврейских погромов и почему его Плеве сделал губернатором. Почему нам не догадаться для какой это причины князь Урусов поднес графу Витте конфетку, сказав, что якобы граф Витте был так поражен, когда узнал, что департамент полиции печатает воззвания, что упал в обморок. Догадываемся: князь Урусов думает, что граф Витте возвратится к власти и в благодарность за конфетку сделает его министром. Разве такая догадка не правдоподобна? К тому же в свое время было напечатано, что с графом Витте совсем не было обморока по этому казусному случаю. Да, для него это был секрет Полишинеля, ибо он знал не такие штуки. Полагаем, он даже знал, что наша полиция кое-где была дружна с революционерами настолько, что печатала в своих типографиях прокламации самих гг. революционеров или, по крайней мере, закрывала глаза на революционные типографии, получая за это благодарности. А митинги, на которых шла самая яркая пропаганда революционного восстания и деньги собирались на него на глазах полиции,— разве это для кого-нибудь секрет? Чего же графу Витте было падать в обморок?

Давайте дальше «заподозривать». Закон о «подозрительных» недаром был выдуман во времена Конвента, во время развала всякой ненависти. Можно заподозрить, что князь Урусов сказал свою речь вовсе не ради «истинного патриотизма», каким он хвалится, а просто ради того, чтобы выставиться и подыграться под евреев, во-первых, которые его вознесут; во-вторых, чтобы подложить г. Столыпину словесную бомбочку на здоровье; в третьих, чтоб показать и Г. д., что только он, князь Урусов, способен поставить на рельсы внутренний правовой порядок. Недурно?!

Нам скажут, что все это пахнет клеветой. А нам какое дело? Пусть клеветой. Мы ведь только подражаем кадетским и революционным газетам. О князе Урусове мы не имеем ни малейшего понятия; но, употребляя прием заподозревания, мы обвиняем его в том, что он, будучи ставленником Плеве и помощником Дурново, был искушен в погромах, принимал в них участие, сделан за это губернатором, потом оценен министром Дурново и взят им к себе в товарищи, потом, сделавшись членом Г. думы, воспользовался еврейским погромом, чтобы выдвинуться снова и попасть во власть. Разве все это не правдоподобно? Пусть князю Урусову и во сне этого не снилось, но, подражая газетному тону обвинений и заподозреваний, мы доказываем, что всякого человека можно вывалять во всяческой грязи. Робеспьер обвинял же Камила Демулена, бескорыстнейшего республиканца, сделавшего для свободы гораздо больше Робеспьера, обвинял же он его в том, что будто Питт его подкупил, и срубил ему голову без всяких разговоров. Вот настоящая политика в ненавистническое время, и пусть князь Урусов на нас не сетует за эту клевету, ибо подобных клевет он найдет множество в кадетских и закадетских газетах о своих знакомых и сослуживцах.

Затем, бросая эту манеру, повторяем совершенно серьезно, что еврейский вопрос — государственный вопрос огромной важности. Администратор, прибегающий к погромам для управления в стране, так же нелеп, как и тот, который воображает, что еврейские погромы зависят только от администрации. Хочет она их — будут. Не хочет — не будут. Ясно и просто. «Погром устроим какой угодно: на 10 человек, а угодно на 10 тысяч»,— сказал жандармский офицер Комиссаров.

— Господа,— воскликнул князь Урусов, повествуя об этом Комиссарове в Думе,— эта фраза историческая!

Полноте, князь. Это просто грубое жандармское хвастовство, которое, без сомнения, вредно и должно быть устранено, но «исторического» тут можно найти только с точки зрения г-жи Простаковой. Увы, дело не в полиции, не в «историях» г-жи Простаковой и даже не в антисемитизме. Даже сей последний можно сдать в архив, потому что это ветхое оружие. Возьмем повыше. Государственные люди и серьезные ученые в Европе в последние годы изучают еврейский вопрос тщательно, ибо справедливо находят, что евреи в течение XIX века приобрели везде огромное значение и что они разрушительно действуют на христианское население характером своей деятельности, своим капитализмом, своею сплоченностью и сильно развитой волей. Вопрос лежит в ярком различии рас, семитов и арийцев, в религии и в том ветхозаветном законе, который сохранил еврейство чистым от всякой примеси, запретив мужчинам жениться на женщинах других племен, кроме еврейского, и не возбраняя женщинам выходить замуж за кого им угодно и, таким образом, распространять еврейскую кровь на все племена. Ротшильды выдают своих дочерей за христианских графов, баронов и герцогов, но сыновья женятся только на еврейках. Уже Наполеон видел, что евреи, получив во Франции равноправность во время революции, вовсе не заботились о слиянии с французами. «Евреи, как саранча, поедают мой народ», говорил император и потребовал от еврейского синедриона исполнения некоторых условий, которые бы способствовали слиянию французов с евреями. Синедрион кое в чем уступил, но остался тверд относительно браков, которые сохраняют еврейское племя чистым и объединенным в один народ, который и везде составляет «государство в государстве» и везде овладевает печатью, всеми либеральными профессиями, скупает земли, овладевает торговлей, заправляет биржею, сторонится от работ на фабриках и заводах и подчиняет себе христианское население. Но об этом после. Будем помнить, что в числе самых деятельных факторов в настоящий исторический момент является именно еврейский вопрос и к нему надо относиться очень внимательно и разумно, как к вопросу государственной важности, а не как к парламентскому фетишу, стоящему в droits de l’homme и во всякой либеральной программе.

Но я и сегодня не могу окончить своей темы. Она такая жгучая и нервная.

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 11(24) июня, № 10862.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.