| ||
Нужно творчество, творчество и творчество! Сколько раз в эти два года я написал эту фразу. И вот собрана Г. дума, вероятно, соберется Г. совет, образован «кабинет», заложены основы новой жизни, а творчества нет. Никакого творчества, зерна даже его не брошено. Разговоры, ошибки, ругательства, очень смелые ругательства — это не творчество. Если вы назовете министра сегодня дураком, завтра — палачом, послезавтра — Каином, то дальше ведь следуют те слова, в которых святое слово «мать» бесчестные уста смешиваются с грязью. Может быть, для начала так оно следует, чтоб показать министрам, что их можно ругать и даже должно, и показать населению, какие важные особы депутаты. Но на этом одном засесть, ведь это даже неприлично и нисколько не умно. Что скажут соседи? А скажут, что русские только и способны, что ругаться, что известное выражение: «поскоблите русского — окажется татарин»,— совершенно верное. Дрался и ругался до конституции, а получив конституцию, только ругается, потому что в последней драке с японцами опростоволосился и теперь если дерется, то револьверами и бомбами, и притом старается из-за угла выстрелить, убить и убежать. Такой подлый народ стал, что от него нечего и ждать чего-нибудь хорошего». Правительство не ругается; оно ведет себя, как человек воспитанный и привыкший к власти, но и оно ничего не делает, ибо писать проекты для Г. думы, которая их отвергает,— какое же это дело? Это сношения и отношения враждебных департаментов. Г. совет... Ах, где Г. совет? Когда почтенные лорды намерены приступить к деятельности? Это решительно начинает интересовать россиян. Они хотят знать, для чего собственно Г. совет образован и почему члены его получают но 25 р. в день, тогда как члены Г. думы получают поденно только по 10 р. Если нельзя сказать, что Г. д. думает, то можно сказать, что она говорит на всю Россию; о Г. совете нельзя сказать ни того, что он советует, ни того, что он говорит. Что же он делает? Откликнитесь! Время такое, что нельзя ничего не делать, нельзя выжидать. Может быть, Г. совет не хочет тоже работать с кабинетом И.Л. Горемыкина, пускай скажет. Может быть, ему нечего делать, так как Г. дума никакой работы не доставляет, но ведь он сам не лишен законодательной инициативы и может возбуждать вопросы, как и Дума. Не хочет с ней соперничать, не хочет ей мешать? Но в таком случае, пусть соберется и скажет: «Я уйду». Или: «Я не могу работать с этим кабинетом», или «Я не могу объять необъятное и уважаю национального философа Кузьму Пруткова». Но Кузьма Прутков самолично рассказывал, что он, его брат, Жемчужников и граф А.К. Толстой, составлявшие Кузьму Пруткова, погибали от бездеятельности и выдумывали разные школьничества, например, являлись к выходу из церкви и ждали появления какого-нибудь чиновника в орденах и, крестясь, друг за другом, прикладывались к св. Анне и св. Владимиру на груди чиновника с самою серьезною миною и потом хохотали дома. Но теперь совсем другое время. Теперь дело есть, чрезвычайно много дела. Я думаю, что русские люди должны подумать о том, что теперь не время игры в прежнее «это не моего департамента», или «это дело Г. думы», «до нас это еще не дошло». Смею уверить, что все дошло до всех, и дошло так близко, что хватает за горло, и если члены Г. совета этого не чувствуют, то они стоят очень далеко от страны, которая называется Россией. Г. совет или обязан работать и показать, что он собою представляет для страны, может ли страна положить на него какие-нибудь упования, или обязан просто разойтись, как учреждение, не отвечающее данному моменту. Я вообще того мнения, что теперь только делом, только действиями и можно что-нибудь сделать. А дела и действий не видно ни со стороны Г. думы, ни со стороны правительства, ни со стороны Г. совета. Мне казалось, когда я мечтал о Г. думе, что она вместе с правительством высоко поднимет самосознание, патриотизм и работу в Русском Царстве. Я думал, что это будет именно временем возрождения, возрождением не слов, не проклятий, не насилия, не убийств, не ругательств и не призывов к революции и бунту, а возрождением свободного труда, свободных искусств, свободной промышленности, временем свободных ученых трудов, развития техники, конкуренции на всех поприщах деятельности. Я думал, что русское сердце зажжется особенным пламенем, что русский ум воспрянет, окрепнет, покажет свою молодую силу, свою горячую любовь к родине, что русский человек, как сказочный богатырь, поднимется во весь рост и удивит вселенную своим ярким пробуждением, великими делами. Побежденный, приниженный на войне, он тем ярче покажет, что стоит лучшей из побед, победы разума, труда и таланта, от которой зависят и все другие победы. Только опека, сковывавшая его жизнь, мешала ему развернуться во всю силу и во всю ширь своих дарований, и я думал, что он откинет прошлое и счеты с ним в историю и начнет не медля ни минуты новую жизнь, чудесное творчество. Я думал, что явятся таланты, блестящие, сильные, которые сейчас же привлекут к себе сердца всех, и мы все полюбим их как своих героев и пойдем за ними. И вот длинные месяцы какой-то бестолочи, восстаний, погромов, счетов за прошлое, разрывание могил умерших, «героев освободительного движения» и какая-то бессмысленная пляска и шабаш на Лысой горе. Вместо личностей — какие-то тени, вместо идей — общие места, вместо талантов — толпа, толпа без вожаков даже, ибо вожаком является всякий смельчак и даже нахал и так же быстро исчезает, как показался. Самая Г. дума кажется толпою, какою-то провинциальной труппой актеров, наскоро собранных с борка да сосенки, по 300 р. каждому в месяц. Это средняя актерская плата. И эти актеры говорят, аплодируют друг другу с азартом воспитанников учебных заведений на утренних даровых спектаклях и друг перед другом раскланиваются, хвастаясь тем, чего они не совершили, но что они способны совершить, если дать им полную власть распоряжаться Россией как им угодно. Но если это так, то почему в органах думских партий такая радость, почти восторг по поводу всякой мерзости, всякого несчастия, всякого малейшего признака какой-нибудь грозы? Почему эти господа радуются затруднениям финансов, падению военной дисциплины, голоду, почему они радуются, что якобы иностранные державы готовы наложить опекуна Россию, почему они раздувают всякий факт в грозное событие и раздувают с дьявольской усмешкой? Сильные так не делают. А эти встречи министра внутренних дел г. Столыпина, в Думе. Что они собою обозначают, кроме бессмысленной травли и мальчишеской потехи? Он являлся в Думу и вел себя и говорил так, что оставлял после себя впечатление, как человек мужественный, искренний и, кажется, с волей. Воля в русском человеке — это необыкновенно важная вещь. Безволие — это болезнь не только русского, но, пожалуй, чуть ли не всего славянского племени, а в ком она есть и проявляется во время и разумно, тот полезный деятель, тому мы в праве сказать: soyez le bienvenu! Но Г. д., знаете, как его встретила и в первый и во второй раз? Крики, гам, ярмарка русских баб, когда министр бросил в эту толпу крайних левых обвинение в клевете. И, действительно, эти крайние клеветали, а кадеты поддакивали, правые молчали, но приняли резолюцию крайних. Присяжный дьяк Думы, г. Набоков, смастерил ее с подъячим Аладьиным. А г. Жилкин сказал совсем глупый монолог: «Знает ли министр вн. дел, что он оскорбил всю страну, представляет ли он себе то чувство гнева, которое охватит всю Россию?» Боже мой, как это страшно! Но я думаю, что Россия и бровью не поведет от того, что надменные выскочки получили то, что им следовало получить. Кто хочет, чтоб его уважали, тот сам не должен себя вести, как нахал, как невежда; если министру грозят кулаками и посылают ему в лицо оскорбления, он вправе взволноваться и сказать оскорбителям, что они клевещут. Министр — не лакей гг. Милюковых, Аладьиных и других оскорбителей. Он — посол государя. Это, кажется, не хотят понять гг. скандалисты; а гг. умеренные потакают им с замечательной близорукостью. Разве Г. дума делает не то же самое, что делали гимназисты с директорами и учителями? Разве не так же она кричит на министров, как гимназисты кричали на директоров и учителей? Недостает разве только химической обструкции, которую заменяют с выгодою такие речи, как г. Аладьина и его соперников. Что это такое? У кадетской партии — теоретические представления и весьма недостаточные для знакомства с тем материалом, из которого можно делать и которым придется делать. Эта теория осудила партию к уступкам крайним, к лести им, даже к некоторому послушанию им. Не имея среди своих членов талантов исключительных и сильных, имея закулисного руководителя умного, но не вдохновенного, не поэта — разумею г. Милюкова,— она дала возможность образоваться партии прямо политических невежд, демагогов, революционеров весьма невысокого калибра. Самыми шаблонными фразами, самою поверхностною, но резкою критикою, скорей даже не критикою, а памфлетом эта партия связала кадетам руки или принуждает их к молчанию и выжиданию. Никакого вдохновения и у демагогов нет, а ума и образования гораздо меньше, чем у кадетов, но у этой крайней есть та дерзость, которая готова идти с кулаками, грозить, призывать к бунту, шуметь, вызывать скандалы. Она рассчитывает не на свою силу, а на тех, кто их послал и которые не пойдут с нею, но смелость призыва, дерзость скандала, памфлетные замашки речи дают ей призрачную силу и, может быть, запугивают правительство и кадетскую партию. Кадеты думали, что власть у них, когда вступили в Думу. Общий враг — правительство — связывало кадетов с этой крайней партией, и эта связь — та ошибка, которая ослабила партию. Кадеты хотели в своих руках держать революцию, а оказалось, что революция держит их в своих руках. Они думали, что правительство им уступит, что оно не выдержит скандала недоверия и той настойчивости овладеть полнотой парламентской власти, какой она добивается, а правительство уперлось, и этот враг связывает кадетов с крайней партией, и в то же время к этой крайней партии кадеты начинают чувствовать вражду едва ли не такую же, как к правительству. Общий предмет вражды — правительство — и связывает и разъединяет Думу. У крайней впереди — революция, значит, широкая дорога; для нее разрыв с кадетами еще небольшая важность, ибо даже парламентаризм ее не удовлетворит, а для кадетов разрыв с этой партией — почти поражение, потому что правые, сколько можно судить, держатся выжидательного положения. Среди них самый деятельный и, по-видимому, самый искренний — граф Гейден. Он много говорит, говорит дельно, рассудительно, но голосует сплошь и рядом с большинством. —Господа, это вы неправильно делаете, но я с вами. Правительство и для него, и для г. Стаховича, и для всех прочих умеренных — жупел, не такой, как для кадетов и тем более, как для крайних, но все-таки жупел. Чтоб его не было! Вот и все. Когда его свернем, тогда поборемся и поглядим, у кого сила. Поглядим, слепой сказал. Мне все кажется, что в этой тактике кадетов есть что-то слепорожденное, то есть лишенное вдохновения, тонкости, эластичности, политической поэзии; если хотите, вместо тонкополитической игры — грубая прямолинейность, которой держится кадетская партия с таким же упорством, с каким правительство держится своей политики. И я думаю, что и у кадет и у правительства одна и та же мысль: уступить — значит умереть. У правительства эта мысль сильнее, ибо оно не может не знать, что в его положении уступить значит признать себя прямо бездарным и ничтожным и даже прогнанным со скандалом и, может быть, ввергнуть государство в пучину всех зол и всех случайностей. Ответственность огромная. Кто победит? Победит тот, кто будет дело делать, и кто этим делом займет жаждущую успокоения и творческой работы Россию. Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 14(27) июня, № 10865.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|