А.С. Суворин
Маленькие письма

Не весело. Все старые пьесы даются в Г. думе. И вчера, как и прежде, крики «палач», «погромщики», «вон», «в отставку», вся эта «химическая обструкция» левых и крайних. Гимназисты разливали пахучую жидкость, члены Г. д. разливают пахучие слова. В театральном зале пять человек могут устроить скандал, точно так же и в Г. думе. Где толпа, там более страстные, более смелые и крикливые ведут за собою всех, если у этих всех есть уже известное настроение. А у Г. д. оно есть. Она не хочет работать с этим кабинетом, и вместе с тем в своих органах ежедневно кричит:

«Если Г. д. разгонят, то это будет сигнал к ужаснейшей революции».

Да зачем ее разгонять? Кому это интересно и кому надобно? Можно удивляться одному: зачем министры ходят в Г. д., если они не хотят или не могут уходить? Думают они укротить ее своим смирением что ли? Или думают, что a la guerre comme a la guerre и необходимо исполнять свою обязанность? Вероятно, так. Вчера г. Набоков, похожий на маркиза де Ha-Боку (de N’A-Beaucoup) в романе Поль де Кока, не умеющий отличить «великого анархиста» Л. Толстого, как он его назвал, проповедующего непротивление злу и самоусовершенствование, от анархистов, проповедующих всяческое насилие и всякие восстания, этот маркиз сказал вчера, что, после принятия Г. думой закона об отмене смертной казни всякий суд «совершит уголовное преступление», если постановит над кем-нибудь смертный приговор. Значит, не нужно ни Г. совета, куда восходит думское постановление, ни утверждения государя. Есть только Г. дума, и все то, что она постановит, есть закон. Коротко, но не ясно. Но если маркиз такого мнения, то с простых граждан нечего и спрашивать. Они обыкновенно охотно идут за богатыми маркизами, притворяющимися революционерами, чтоб потом свернуть нм шею, если они не успеют убежать за границу.

На этих днях в органе кадетской партии было объявлено, что в Петергофе «окончательно понята невозможность» кабинета И.Л. Горемыкина. Понято вместе с этим, что «положение безвыходное», что «Г. дума за месяц разговоров (курс, подл.) сделала себя неприкосновенной», но все еще не понято, чего будет стоить Петергофу этот месяц проволочки. Месяц тому назад Г. дума, или, вернее, ее заправилы, отнеслись бы снисходительно к Петергофу и «уважили бы его», как говорится, согласившись на льготные комбинации министерства из лиц, если не особенно приятных Петергофу, то все-таки и не особенно неприятных. Но теперь, увы, время упущено. На «разбушевавшемся народном море» остался один корабль — Г. дума, и только на этом судне «невольные пассажиры» могут спастись и для того «ищут лоцмана». Но ищут его «с элементарным политическим непониманием», ищут среди «лиц почему-либо более приятных или менее неприятных». Напрасно. О, напрасно! Если теперь еще могут быть «просто приятные дамы» и «дамы приятные во всех отношениях», то министры остались только просто неприятные и неприятные во всех отношениях. Других министров не может быть, и их нет и не будет. Теперь дело не в «лицах», а в «направлении». Петергофу обязательно принять «направление» и предоставить кадетам, а не кому другому, «выбирать» лиц, ибо только кадеты представляют собою всю ту «силу, которую имеет представляемое ими направление», весь тот «авторитет, накопленный их предыдущей деятельностью», который может спасти Россию от «общего кораблекрушения».

Замечательно откровенно сказано.

Так как в течение месяца я сосчитал по газетам, что г. Муромцев вызывался в Петергоф 15 раз для образования кабинета, и так как на самом деле его ни разу не беспокоили на этот счет из Петергофа, то я не могу сказать, насколько верно и на этот раз, что в Петергофе «окончательно» решено уволить кабинет И.Л. Горемыкина. Но слухи об этом росли с самого 13 мая, когда последовало «недоверие» к кабинету. Известен этот политический прием — пускать слухи в известном направлении с тем, чтоб убедить общество в колебании наверху и в создании недоверия к кабинету внизу, среди администрации. Если являются слухи, что такой-то банкирский дом близок к ликвидации, то клиенты сейчас же спешат прекратить всякие дела с этим банкирским домом. Известный «Манифест» рабочих депутатов сейчас же заставил публику брать свои сбережения из сберегательных касс. Подобные этому слухи об отставке кабинета роняют к нему доверие среди ближайших его агентов. Какая будет политика нового кабинета? Может быть, он погонит всю администрацию или, по крайней мере, всех тех, которые будут заподозрены в усердии к политике кабинета, а потому поменьше усердия и побольше той формальности, которая служит и вашим и нашим.

Политика слухов, сочиненных, преувеличенных, клеветнических известий — вещь очень обыкновенная и всегда действительная. Как ни опровергайте ложь, часть ее все-таки остается и действует, как более или менее медленный яд. Чего нельзя сделать рядом талантливых революционных статей, для усвоения которых необходима известная степень развития, то можно сделать рядом нелепейших слухов. Притом наше правительство так теряется, что не осмеливается обращаться со своими опровержениями в те органы, которыми пущены слухи. Таким образом, само правительство как бы признает, что слух верен, если не пользуется законом, который обязывает всякую газету напечатать опровержение. Во всех странах законодательство о печати предвидит эти случаи для защиты от лжи и клеветы, как частных лиц, так и официальных.

Я хочу сказать о составе нового министерства, когда оно будет. Состав будет, как утверждает кадетский орган, из министров «неприятных». Кто же они?

Г. Муромцев, как первый министр, стал банальностью, невидимо побывав в Петергофе 15 раз. Называют первым министром г. Милюкова. Ему 47 лет. Он был профессором в России и Болгарии, лектором в Чикаго и Бостоне, занимался русской историей, писал по всем вопросам, религиозным, финансовым, аграрным, политическим. Я только что просматривал его книгу, им самим написанную по-английски и изданную в 1905 г. в Чикаго и Лондоне: «Russia and its Crisis». Книга написана в 1903—1905 г. «Книга эта не политический памфлет, написанный по случаю, а результат длинных годов, посвященных объяснению настоящего положения России русским прошлым». Так он начинает свою книгу. Г. Милюков не столько историк, сколько умный публицист, имеющий под рукою огромный исторический материал, сведенный к известным положениям. Россия шла и идет тем же историческим путем, как и другие державы. Таков в двух словах его вывод. Он едет по русской истории невозмутимо спокойно, ни за что не задевая, не встречая ни рытвин, ни рек, ни мостов, ни гатей, ни болот, где мог бы завязнуть экипаж или сломаться и заставить путника остановиться в недоумении и размышлении. Все для г. Милюкова ясно и все решено. Если он проходит иные явления и имена, то их и не нужно: они не по дороге. Кажется, трудно обойти такое имя, как Минин, а г. Милюков его обходит. Мне невольно напрашивается сравнение с Ключевским, с его двумя выпусками «Курса русской истории». Тот же стиль, если можно так выразиться, но у Ключевского вдруг вас резнет по сердцу глубоким русским чувством, или негодованием, или сочувствием. Чувствуется глубокий историк. У Милюкова — публицист, умный, холодный, решающий математическую задачу, решение которой давным-давно известно. Какой-то американский журналист назвал его «буйным агитатором» (violent agitator). Г. Милюков справедливо отвечает ему, что он совсем не из породы «буйных агитаторов». Для него Россия просто делится так: «Россия великого писателя. Льва Толстого» и «Россия министра внутренних дел. Плеве». Первая — Россия русской «интеллигенции» и «русского народа, Россия будущего; вторая — официальная Россия, Россия — анахронизм; у первой — свобода, у второй — деспотизм (the one spells liberty; the other, despotism).

Разделение опять прямолинейное, под знаменем двух несоизмеримых между собою величин. По иронии судьбы, Л. Толстой относится совершенно отрицательно к Г. думе, первой провозвестнице «свободы». Если Толстой «великий анархист», как назвал его маркиз Набоков, то он и «великий патриот», как назвал бы его я. Он — великий патриот во всех своих художественных произведениях, в особенности в «Войне и мире», патриот потому, что он говорил о русских людях и русских событиях только правду, он отгадывал эту правду тем художественным разумом, тайна которого у Творца веселенной. И в данном случае он бросил слово своего осуждения, как русский, любящий правду выше всякого кумира. Я совершенно убежден в том, что Толстой думает, что Россия гораздо сложнее и гораздо сложнее ее история, чем представляет ее себе и своим читателям г. Милюков.

Какой г. Милюков будет министр, если будет, не знаю. Мне вообще кажется, трудно сделаться хорошим министром, не имея за собой практической школы. Но я очень жалею о том, что ни г. Милюков, ни г. Гучков не сидят в Г. думе. Это были бы два такие лидера, которых никто не может заменить в Г. д. теперешнего состава.

Называют еще первыми министрами, давно — г. Шипова, недавно — графа Гейдена; в какой-то газете говорилось, что предлагали в Петергофе составить кабинет г. Стаховичу, но это такая же правда, как и относительно г. Муромцева. Говорят, что кадетская партия не хочет г. Муромцева, как первого министра, ибо он «превосходный» председатель Г. думы и его некем заменить. Гг. Герценштейна и Винавера кадетская партия обходит, как евреев, хотя они очень желательны, первый, как министр финансов, второй — министр юстиции. Trop de fleurs — два министра из евреев, но они и за кулисами не пропадут. В числе министров упоминаются и г. Петрункевич, и г. Родичев, и г. Набоков, и г. Кузьмин-Караваев. Даже г. Ковалевского прочат в иностранные дела, но он вчера в иностранных делах, кажется, спасовал перед г. Шершеневичем, который побил его тем же оружием. Трудовики пока не мечтают о министерских портфелях, но требуют, чтобы г. Жилкин был товарищем министра. Без подобной взятки не обходится ни одно партийное министерство, желающее иметь за собой большинство. Г. Жилкин только начало премудрости.

Впрочем, все это еще вилами писано.

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 21 июня (4 июля), № 10872.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.