А.С. Суворин
Маленькие письма

DCLVIII
<О Государственной думе и о г. Аладьине>

На главную

Произведения А.С. Суворина


Генерал Трепов серьезно думает об образовании думского министерства. Отчего бы не поручить составление его г. Аладьину? Всем известно, что наша Г. дума тем именно и замечательна, что самое замечательное лицо в ней г. Аладьин. Почему это так случилось, тому много исторических и истерических причин. В Г. думе есть профессора, приват-доценты, графы и князья, даже товарищ министра, но самый выдающийся человек из них всех — г. Аладьин. Генерал Трепов полагает думским министерством из кадетов победить г. Аладьина и его партию. Замысел великолепный. А я думаю, что министерство г. Аладьина будет великолепнее, чем министерства г. Муромцева, г. Милюкова и г. Петрункевича. Аладьннский кабинет несомненно имеет больше шансов образовать крепкое большинство по экономическим вопросам, как самым важным, а по вопросам политическим не пойдет дальше, чем всякий другой кадетский кабинет, но обнаружит самую непреклонную энергию.

Заслуги г. Аладьина многообразны. Прежде всего надо сказать, что он отнял у кадетской партии право собственности на Г. думу.

Эта партия, победив на выборах, вообразила, что Г. дума ее собственность и потому она может занять сразу непреклонную боевую позицию по отношению к правительству. Отсюда ее требовательный ответ на тронную речь. Отсюда ее необыкновенно горделивая позиция. Но вот г. Аладьин образовывает Трудовую партию и тем наносит кадетам такое неожиданное поражение, что оно сконфузило даже руководителя кадетов, г. Милюкова, и отдалило их победу.

Затем идет «исторический» день 13 мая, когда произнесено было недоверие кабинету г. Горемыкина. Резолюция о недоверии вышла из головы г. Аладьина или, что одно и то же, из головы его партии. Кадетская партия не умела даже составить резолюцию.

Если бы произвести думское, по более добросовестное дознание, чем о белостокском погроме, то оказалось бы, что первый, кто крикнул министрам: «в отставку» — был г. Аладьин. Крики в Думе: «Погромщики, палачи, убийцы, Канны» — все это крики г. Аладьина или его Трудовой группы. Самые резкие, самые беспощадные укоризны правительству произносил кто? — г. Аладьин. Кто постоянно указывал на «матерьальную» силу народа, который готов поддержать Г. думу в ее борьбе с правительством? Г. Аладьин. Разве не он прославил село Ногаткино, которое первое заявило, что «готово на самые крайние меры» для этой борьбы, а 75 баб этого села обратились к нему с требованием, чтоб он добыл женщинам «гражданские и политические права», ибо, говорили они, «женщина-раба не может быть матерью свободного гражданина»? Конечно, ногаткинским бабам позволительно не знать, что не только свободные граждане, но и великие свободные граждане рождались от рабынь, но важен самый факт, что даже бабы за г. Аладьина. И не только бабы. Петербургские дворники обратились к нему же с безграмотною, но сильною резолюцией, которую можно почти назвать дворницкой революцией. Стало быть, самый надежный элемент столичного населения, дворники, за него всей душою.

Кто грозил министрам не только побоями, но даже такою смертью, что от них и праха не останется? Все он же. Сначала огорченная образованием Трудовой группы, кадетская партия потом убедилась, что он бескорыстно вытаскивает для нее каштаны из огня, и радовалась и подстегивала его дружелюбным хлыстиком своих рукоплесканий. Силою своего демагогического одушевления он решительно оставил за собою г. Родичева, который даже перестал обращать на себя внимание Думы и общества. А г. Аладьин говорит далеко не так чисто, как другие члены Думы. Зато он говорит тем повелительным языком, какой только ему одному свойствен. Он сделался популярным человеком в низших и высших слоях общества. Он поразил всех властностью своих речей и авторитетностью своей натуры. Он много раз говорил, что пришел в Таврический дворец, чтоб «спасать Россию», и что только Г. дума (конечно, он особенно, как всякому это ясно) удерживает народ от поголовного восстания. Он говорил, только другими словами, то же, что князь Урусов, уверявший, что Дума «бережно старается поднять царскую корону», т.е. заявлял и о своей благонамеренности не менее князя Урусова. Как популярный человек, он приобрел себе преданных друзей и врагов, которые даже готовы покуситься на самую его жизнь. Так, один генерал-лейтенант, которому сторож указал г. Аладьина, сказал «на своем жаргоне», смотря на люстру и думая о г. Аладьине, в самом Таврическом дворце, такие замечательные слова:

—Если бы несколько членов Трудовой группы было повешено на эту люстру, как это было бы приятно.

Аладьин сам это рассказал в Думе (заседание 8 нюня), и когда г. Муромцев вопросил его: «Кто это сказал?», он великодушно скрыл имя генерал-лейтенанта. Конечно, публичное указание на смертные приговоры, им получаемые, можно поставить ему в вину, ибо общественный человек должен ставить общественные цели выше личной безопасности и не прибегать к приемам, рассчитанным на жалость. Но без этого извинительного недостатка русский человек не может обойтись, как без водки перед обедом.

Его быструю популярность можно сравнить только с популярностью г. Горького. В его отношении к старому режиму звучит ненависть горьковских героев, и даже форма его речей напоминает форму речей тех героев г. Горького, которые возвышаются над босячеством и вкушали образования.

Помните, как все сходили с ума от г. Горького, как он вдруг приобрел популярность не только у нас, но и в Европе. Не только мужчины, но и дамы самого высокого света зачитывались им. Когда давали в Малом театре в Петербурге «На дне», весь большой свет наполнял ложи бельэтажа, бенуара и кресел. Все наперерыв стремились опуститься «на дно», где отребье человечества процветает и страдает, кипя ненавистью и завистью к тем, кто на поверхности и в бельэтажах. Я тогда, говоря об этой пьесе, обратил на это внимание и выразил свое удивление. Но следовало не только удивиться, но проникнуть в глубь этого явления. Л.Н. Толстой говорил мне после первых книжек г. Горького: «Он открыл нам новый класс людей». Но и великий писатель земли русской едва ли подозревал все значение этого открытия. Это было не столько литературное и подавно не столько художественное явление, сколько политическое, революционное. Негодующий, почти ругательный тон, то дышащий мщением, то желанием оскорбить, проникал эти произведения. В этом тоне есть что-то повелительное, приказывающее ненавидеть и презирать все то, что повыше, покультурнее и приличнее.

В романе Гюго «L'homme qui rit», главное действующее лицо — урод, нарочно приготовленный ворами детей (компрачикосами). Рот у него был разрезан до ушей. Его любит слепая девушка Леа и роскошная герцогиня Джосиана, испробовавшая все сладости жизни. Первая любит, не видя его уродства; вторая именно за уродство. Любви с уродом она еще не испытала, а потому горела желанием испытать. Нечто подобное было во влиянии г. Горького на русское общество. И низы и верхи восхищались им. Низы — потому, что он говорил их языком и их ненавистью, верхи — потому, что они не испытали еще удовольствия быть «на дне» с его обитателями, не признающими никаких нравственных законов, никакого удержу. Заманчивый перец распущенности манил и высший свет и возбуждал его к распаду. Г. Горький не попал в Г. думу и поплыл в Америку добывать лавры свободы. Его политическо-литературное влияние кончилось, потому что явилась революция на деле и уж многих роскошных приблизила «ко дну», а иным грозит и самым дном. Он все сказал, что имел, и за два года до смерти своей мне Чехов говорил: «Мне Горького жаль. Через два года ему нечего будет писать». Но он сделал свое дело, может быть, бессознательно. Г. Аладьин именно из г. Горького и вышел, и им напитался. Поэтому не только политике, но и литературе причастен. Как и г. Горький, он увлек за собой и слепых, как Леа, и всех этих образованных и богатых кадетов, которые считают «интересным» для себя и для России этот непримиримый, ругательный тон, как нашему высшему обществу казались весьма интересными герои «дна», производившие всякий развал.

Г. Аладьин и мешает кадетам, и помогает им. Они готовы и оттолкнуть его, и прижать к сердцу. Они ненавидят его и готовы лобызать. Его экономические цели дальше кадетских целей, но его средства, его тон, его смелость им на руку. Сами они — люди воспитанные, приличные, диспутирующие очень пространно о матерьях важных и неважных; они искажают иногда смело факты для идеи, но формы их приличные, но, соблюдая те же формы, они весьма не прочь, если для их пользы и для пользы России, конечно, раздаются ругательные и ненавистнические речи, действующие на самые широкие круги, захватывающие дворников и хулиганов. Не мытьем, так катаньем...

Итак, г. Аладьин несомненно представляет собою самую властную, самую решительную фигуру. О нем говорят больше, чем о всех членах Думы, и в его лице соединяют всю Трудовую группу.

Естественно поэтому, что самый замечательный человек Думы и должен образовать новое министерство взамен теперешнего, дискредитированию которого он несомненно способствовал именно в самых широких кругах. Генерал Трепов это понимает, но очевидно не очень.

«Дно» выплывает на верх, без «дна» никто ничего сделать не может.

На поверхности нет смелых и талантливых людей, вероятно потому, что они, как герцогиня Джосиана, извратились, избаловались, разжирели и измельчали.


Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 29 июня (12 июля), № 10880.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.



На главную

Произведения А.С. Суворина

Монастыри и храмы Северо-запада