А.С. Суворин
Маленькие письма

Почившую Г. думу называли Думою «народного гнева». Название дано было печальное, потому что в гневе нельзя творить. Сам Бог в гневе только разрушал и наказывал, а не творил. Дума должна была творить и могла творить, если бы она с самого начала не стремилась взять на себя страшную обузу и законодательства, и управления, и суда, и контроля. Она хотела быть всем, прежде чем осмотрелась, даже прежде чем проверила полномочия своих членов и устроилась в своем хозяйстве. Мне Думу искренне жаль. После ее роспуска чувствуешь себя как после покойника, нервного, теребящего, иногда злого задиру, но зато будившего мысль около важных вопросов и вызывавшего на горячие споры. Образовалась какая-то пустота, которую нечем наполнить. О покойниках либо совсем не надо говорить, либо говорить только хорошее. Если чувствуешь отсутствие покойника, значит он чего-нибудь стоит.

Я много полемизировал о Думе, и тем более мне ее жаль, что в старости годы считаются днями, а месяцы часами. Мне так же трудно дожить до новой Думы, как совершить путешествие на велосипеде в Константинополь, например. Она промелькнула для меня как видение, как падучая звезда, скатившаяся за горизонт. Никогда я не писал с таким мучительным желанием писать, как в эти месяцы ожидания Думы и ее заседаний. Я злился на графа Витте за то, что он оттягивал выборы месяц за месяцем, сам не зная для чего. Я уверен, что он сам не знал, для чего, и если б он захотел привести резоны, они оказались бы весьма шаткими. Он и его «собственные» министры постоянно заседали, сочиняя временные правила для печати, для собраний и проч., когда все это можно было поручить какой-нибудь образованной барышне, знающей иностранные языки, которая хорошо и добросовестно перевела бы все необходимое — стоило только указать ей — с французского или с немецкого, и кабинету графа Витте осталось бы только продержать корректуру. Я говорю это серьезно, потому что все эти законы существуют в континентальной Европе в несравненно более обдуманном и целесообразном виде, чем тот вид их, в каком они вышли под названием «временных правил», не удовлетворяющих ни правых, ни левых.

Я был искренно огорчен и удивлен, когда около четырех часов утра 10 июля узнал, что Г. д. распущена. Удивлен я был потому, что мне казалось, что с Г. д. можно было работать и после воззвания к народу, которое подложил кадетам г. Кузьмин-Караваев, военный юрист и довольно чуткий публицист, думаю, больше публицист, чем юрист, ибо, во-первых, его доклад о смертной казни непременно провалился бы во всяком законодательном собрании, в котором не было бы того предварительного согласия отменить ее непременно, какое существовало в Думе,— так он неубедителен — и, во-вторых, подложенное им Думе предложение о воззвании юридически не выдерживало никакой критики: оно было боевое предложение публициста, которое в Думе он защищал тоже неважно, фразами, а не доводами.

Я думал, что можно было работать с Думою, потому что кадетская партия понесла поражение, как я говорил, а в Думе отсутствовало чуть не полторы сотни депутатов, то есть целая треть. Разумеется, я смотрю на это как журналист, которому приятно было следить за прениями, работой общественной мысли и ее результатами. В положение власти, которой поставлен был, хотя и в слабых выражениях, ультиматум: мы или вы, я войти не могу, потому что властителем никогда не был, а как журналист я чувствовал порывы к борьбе и ясно видел, что против радикализма Думы вырастало сильное общественное мнение, с которым она должна была считаться. Дикая орда, творившая разгромы поместий по указке революционеров, очевидно заставила власть бросить на чашку весов гирю роспуска.

Мне жаль депутатов и умных, и неумных, правых и левых.

Когда я проезжал поздно вечером около Думы, в день ее роспуска, Таврический дворец показался мне таким красивым, как никогда, красивым и печальным. Ворота были заперты. Огни были только в нескольких окнах у входа. Ходил часовой в думской форме. Бродили люди тихонько по панелям, поглядывая на «высокий дом», оставленный своими хозяевами; кое-где в воротах соседних домов стояли кучками солдаты, без оружия, как любопытные. «Хозяева» народного дома, где давались представления на всю Россию, где раздавались речи без всякой цензуры, свободные, как ветер, где они теперь, что говорят, что чувствуют? Я не знал еще тогда, что они уехали в Выборг. Я представлял себе ясно всю тяжесть, всю неловкость их положения. Вчера еще они — свободные представители народа, пользующиеся такими правами, каких никто не имеет и в русском царстве никогда не имел. Везде им дорога и почет; они пользуются неприкосновенностью личности, чем еще никто, кроме них, не пользуется; министры их принимают, и министров они разносят. Они говорят с неограниченною свободою; слова их разносятся по России и по всему свету в миллионах экземпляров газет всего мира; имена их твердит вся Россия, а губерния, их избравшая, гордится каждым их словом и жестом. Для того, чтобы гениальному писателю приобрести известность в мире, надобны долгие годы и великие произведения; для депутата великого народа достаточно того, что он депутат. Как ни принижена была Россия японцами, но весь мир следил напряженно за прениями нашей Думы: имена депутатов становились известными в Париже и Лондоне более, чем имена депутатов старых парламентов Германии и Австрии. Одним словом, почет, слава, сознание своего высокого положения, свой дворец со всем комфортом, с массой публики, с женщинами и с горячим и благодарным юношеством за всякое благородное и живое слово. Положение завидное во всех отношениях, способное возбуждать честолюбие и высокие помыслы.

И вдруг — всему этому конец. Вчера — король, сегодня — простой смертный. Мне было сердечно жаль тамбовских депутатов, когда их выборы не были утверждены. Они были так сконфужены и смущены, точно совершили нечестный поступок. Внутренне они наверное плакали. И вот и всех остальных постигла та же участь, заслуженно или незаслуженно — этого вопроса я не хочу касаться. Человеческая душа у мало-мальски сильных людей — душа протестующая, с порывами к сверхчеловечеству. Поэтому поездку депутатов в Выборг я прекрасно понимаю. Умирающий в полной памяти человек ничего так не желает, как высказаться, оправдаться, наговориться, объяснить все то, что могло показаться тем, с которыми он жил, неясным, загадочным, несправедливым. Всякому хочется оставить после себя какую-нибудь мысль, какое-нибудь слово. Великие люди умирают, как и маленькие, иногда даже хуже. Но великим людям потомство приписывает обыкновенно хорошие слова, которых иногда они и не говорили, но история с удовольствием их сохраняет, потому что великие люди редки и хорошие слова около них хорошо запоминаются. Депутаты не так редки, как великие люди, но они у нас первые и по своему значению великие. Они думали, что несут на своих плечах всю Россию, ее законы, ее гражданские успехи, ее судьбу. Самый строгий судья не может не принять во внимание этой психологии депутата. Как умирающие, они хотели оставить завещание и кончить свою драму эффектной сценой, которая будет записана историей и живописью. Они протестовали, как умели, не умно, надо сказать, но конец всякой драматической пьесы, даже талантливой, обыкновенно не умен, а иногда даже глуп. Они протестовали к потомству, а не к кому другому, и потомство пусть их судит. Они любили театральное в Таврическом дворце и умерли театрально в выборгском Бельведере.

Человек умер — цена ему грош. Бабы обмоют его голое тело, оденут, положат на стол, потом переложат в гроб, потом зароют в могилу. Родные поплачут и посудачат, и дело кончено навек. Положение умерших депутатов несравненно лучше. Они умерли, как депутаты, но живы, как люди. А, может быть, и воскреснут опять, как депутаты, через семь месяцев. Как об умерших, о них плакать нечего.

А наша Дума все-таки жива и будет жить. И вечная благодарность государю за то, что он создал ее. Родина наша не забудет этого до тех пор, пока жив будет русский народ.

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 13(26) июля, № 10894.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.