А.С. Суворин
Маленькие письма

Докладчик по рижскому вопросу в Думе депутат Пергамент сказал, что тюремная жизнь в Риге такова, что перед нею «бледнеют ужасы Средних веков». Русский образованный человек сравнил бы с прошлым русским или назвал бы это «рижским безобразием», как назвала это газета А.А. Стаховича. Но еврею нужны Средние века, нужна фраза несомненно высокопарная и специально жидовская, злобно придуманная. Естественно, что думские ораторы начали в своих речах повторять эту фразу, как серые попугаи, не имеющие никакого понятия о Средних веках. Если еврей скажет о средних веках, то давай и мы, и столь же бездушно, столь же высокопарно и фразисто, как и г. Пергамент. Никто ничего не прибавил к тому, что сказано в докладе, но десятки ораторов, один бездарнее и наглее другого, всходили на трибуну, чтобы отлить несколько дурацких пуль. Министр юстиции пробовал отвечать и, отвечая, немножко кадил депутату Пергаменту и назвал Думу «высокозаконодательным учреждением», вероятно, по примеру некоторых критиков, которые называют приятных им писателей «высокодаровитыми». Г. дума едва ли нуждается в определениях хотя бы и министра юстиции. Во всяком случае он совершенно напрасно трижды всходил на кафедру и трижды никого не убедил. И убеждать было нечего. Депутат Абрамов совершенно верно характеризовал эту кампанию против правительства словом «месть». Правительство и общество желают, чтобы Дума решилась произнести порицание политическим убийствам, а крайние поднимают навстречу Средние века, ужас убийств, пыток и истязаний в тюрьмах. Эти картины «надолго отобьют охоту у правительства требовать осуждения политических убийств». Это слова того же депутата Абрамова, и в них вся та правда, которая заключается в этих прениях о состоянии тюрем, та правда, которую совершенно не чувствовал г. Щегловитов, трижды входя на кафедру, чтоб объяснить, что в запросе Думы заключаются два вопроса, а не один. Другой с немецкой или жидовской фамилией совсем недвусмысленно поставил вопрос о том, что правительство никуда негодно и что Дума должна занять его место и расправляться, как ей угодно.

Наивные люди говорят, что будто кадеты ведут серьезную борьбу с крайними. Ни малейшей борьбы они с ними не ведут, ибо молчание вовсе не есть борьба. А кадеты все помалкивают, официоз же их только и знает, что грозит разгоном. Наивным и милым людям может показаться, что именно этот прием и есть настоящая борьба с крайними. «Грозите им! Грозите, пожалуйста! Эта угроза подействует». Черта с два. Крайние твердо стоят на своей тактике и смеются над этими угрозами. Они выпускают свои ядовитые стрелы, а кадеты глазеют, как они летят и в кого и куда попадают. Хитрая механика эта так обнажается, что только слепые ее не видят, потеряв зрение. А многие зрячие начинают говорить, что кадеты сами желают роспуска Думы, и их угрозы только хитрый расчет. Они желают потому, что с новой Думой только выиграют, а не проиграют, потому что могут ввести в нее более умных и талантливых людей. В новую попадет и г. Милюков, не говоря о других. Серьезно же поддерживать эту серую, невежественную, фразистую, бестактную Думу не могут мало-мальски умные кадеты. Зачем она им? Что она может им принести, кроме неприятностей, разочарования и сознания своего бессилия бороться с толпой революционеров и людей, фанатически верующих в свою победу. Разве бывали такие исторические примеры, что фанатиков можно убедить. Они непобедимы и будут вечно. Их можно одолеть в законодательном учреждении только значительным большинством, плотным и единодушным. А разве Дума теперешняя что-нибудь подобное представляет? Разве кадеты выдвинули какие-нибудь таланты, ораторов, значительных политиков? Ведь ничего подобного. В первой Думе они могли выставить целое министерство, людей более или менее серьезных и даровитых. А кого представит теперь партия эта, если бы вопрос зашел о кандидатах в министры. Спросите Милюкова, и если бы он захотел быть откровенным, он пожал бы только плечами или сказал бы более или менее уклончивую фразу, которая была бы настолько решительна, что избавляла бы его от дальнейшего разговора. Впрочем, г. Милюков едет за границу, чтоб снять на время с партии свой деспотизм и свою волю...

У нас есть немало людей, которые готовы мечтать о дружбе с кадетами... когда они бессильны. Немало сантиментально настроенных людей, которые воображают, что обессилив кадетов, они тем самым приготовили себе легкую победу.

«Кадеты теперь ничего не значат. Их припирают к стене правые и левые, а мы тем самым выигрываем. Дума, конечно, плоха, но с плохою Думою легче работать. Мы ее оседлаем».

Мне думается, что это совсем не так. С умными людьми легче работать, чем с дураками, с радикалами легче, чем с фанатическими революционерами и тою невежественною толпою социал-демократов, которые воспитаны революционным темпераментом и брошюрным социализмом. Вообще гораздо легче и плодотворнее работать с образованными людьми. Перечтите заседания первой Думы и заседания второй.

Вторая Дума разнесла по России столько темперамента на весь старый режим, нто эти 2000 страниц, составляющих стенографический отчет второй Думы, почти сплошь есть только ругательства, отрицание собственности, возбуждение ненависти к землевладельцам и буржуазии, искажение фактов и статистических цифр и презрение и ненависть к правительству. Если г. Муромцев читает эти отчеты, он может только сказать:

—Однако далеко ушли эти мальчики.

Политического такта и серьезного знания было неизмеримо более у г. Муромцева, чем у г. Головина. У нас в «Новом Времени» Валишевский сказал, что во французской палате у председателя парламента есть два чиновника, которые подсказывают ему все то, что он может забыть или не знать. Чиновники эти — специалисты по парламентским обычаям и законам. Г. Муромцев, пожалуй, не нуждался в такой помощи. Но г. Головин решительно в них нуждается, как нуждается в такте и во многих других вещах. Судя по тому, как он ведет прения, можно подумать, что кадетская партия нарочно его поставила, чтоб он своей бестактностью и слабостью скорее провалил Думу. У него, кроме того, очевидный недостаток памяти. Остановив депутата Церетели в первое же заседание за призыв к бунту, он совсем забыл об этом и, остановив другого оратора, сказал, что в Думе никто к бунту не призывал. Вообще, это один из тех председателей, который не умеет политически воспитать ораторов и научился только повторять постоянно: «говорите по существу», точно с такою фразою что-нибудь можно сделать и точно эта фраза уж такая вразумительная. Она дает полный простор председателю говорить левым свободно, а правых стеснять, или наоборот. Ведь парламентская речь не то, что в «огороде бузина, а в Киеве дядька». Да и тут неизвестно, что составляет существо — бузина или дядька.

Что выставило правительство против этой Думы? Двух ораторов, министров Столыпина и Коковцова, в особенности первого, и послало в думские комиссии знающих своих чиновников, которые и сделают три четверти дела. Князь Васильчиков сказал что-то о «гранях», г. Щегловитов старается убедить своими юридическими познаниями, которые адвокаты Думы вывертывают как пустой мешок: «глядите, ничего нет», и Дума, ученостью не страдающая, рада. Правые дали немного. У них есть Пуришкевич, не столько оратор, сколько enfant terrible вроде г. Алексинского; есть граф Бобринский, сказавший несколько удачных фраз и, может быть, хороший оратор в будущем. Самую блестящую речь сказал г. Шульгин с превосходной пародией на аграрные проекты крайних, которые обиделись, но в душе, конечно, сказали:

—Вы правы, сударь. Сначала отберем землю, а потом заводы, фабрики и дома и в, заключение, и деньги. Лиха беда начало. Дураки этого не понимают, равнодушные слишком ленивы, чтоб страдать предвидением, но мы на это и рассчитываем.

В другой речи о «бомбе в карманах» крайних он увлекся и извинился и получил выговор от октябристов, которые в этом случае не знали, что творили. Я вообще того мнения, что октябристы не понимают данного положения и представляют собою некоторое недоразумение. Плохо написанный манифест 17 октября словно отразился на них, и если кадеты стали «декабристами» во многих отношениях, то октябристы пошли за ними в хвосте, разбавив красный цвет водою Москвы-реки у Москворецкого моста. М.А. Стахович от них отстал и упорно молчит. Профессор Капустин занял место графа Гейдена, но без юмора последнего. У них не достает совсем национального чувства, ярко выраженного, того чувства, которое одно могло бы дать им значение и привлечь к ним симпатии. Они как будто боятся выдвинуть национальное чувство, чтобы не смешали их с партией «Русского Знамени»; став между монархистами и кадетами, они качаются, как маятник в испорченных часах, по которым нельзя попасть на необходимый поезд железной дороги, а попадешь совсем на нежелательный, который завезет, пожалуй, к черту на кулички.

П.А. Столыпин сказал в Думе: «Не запугаете». Он — человек мужественного десятка, готовый бесстрашно умереть. Но надо, чтобы не пугалась Россия. В этом самое важное. Измученная войной и революцией, она не только пугается, но имеет право пугаться. В ее жизни вот уже который год нет минуты спокойствия, нет дня, который прошел бы без грозы и обещал бы хороший день на завтра. Цель правительства, которое обязано стоять на страже государства, заключается именно в том, чтобы не пугалась Россия, чтоб Россия окрепла, устанавливаясь в новый режим. Возврата к старому нет и быть не может, но нельзя заставлять страну жить в страхе за завтрашний день, лишать ее всякой уверенности в том, что завтра она не провалится. Отсутствие этой уверенности тяготеет над всеми.

Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 15(28) апреля, № 11168.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.