А.С. Суворин
Маленькие письма

Позвольте мне это семисотое письмо посвятить самому себе. Я когда-то сказал: «Нигде так не лгут, как на юбилеях. Я предпочел бы такие юбилеи, где юбиляру говорили бы правду и где он каялся бы во всех своих прегрешениях публично. Это, по крайней мере, было бы интересно». Вечер 30 апреля, устроенный мне, был интересен, может быть, потому, что я не каялся. Впрочем, я и не считал этот вечер юбилеем. Говорили, что это сорок лет моей критической деятельности по театру.

Но это неправда. Я пишу о театре более сорока лет, а через год будет ровно пятьдесят лет, как я в литературе. Тогда я приготовлю покаяние, если раньше этого не отправлюсь в последнюю поездку, из которой не возвращаются. Но, грешный человек, относительно покаяния меня берет раздумье: мне кажется, что только покаяния великих людей интересны и только им было бы не трудно покаяться, потому что ими так много сделано превосходного и вечного, что ничего не значит рассказать и про свои гадости, как сделал это Ж.-Ж. Руссо и в некоторой степени граф Л.Н. Толстой. Но надо ли и тут это покаяние? Ведь гадости особенно любят рассказывать о людях замечательных. Демократическая черта. В конце концов, пожалуй, и нечего каяться, ибо искренности и полноте покаяния, во-первых, не поверят, а во-вторых, прибавишь только материал для пущей ругани...

Итак, никакого юбилея не было. Просто актеры Малого театра хотели мне сделать милую любезность, а я, вместо того, чтобы отказаться от этого, как подобало бы скромному человеку, принял ее. Да «подобало» ли? Это еще вопрос, но только в зависимости от того, весел ли был праздник? Он был бесспорно весел, и я чувствовал себя прекрасно, как в родной стихии, среди людей, которые относились и ко мне, как к родному. Актерская душа и душа журналиста — родные души. Они живут ежедневными интересами, минутными успехами, рукоплесканиями того же самого общества. Газета и сцена — общественные трибуны. У журналиста нет такого непосредственного удовольствия от своего успеха, как вызовы, рукоплескания и проч.; он, кроме того, и ездит на актере, иногда жаля его и бичуя без сострадания, а иногда возбуждая общество к рукоплесканиям ему. Но и он такой же актер, как и те, которых он освистывает или которым рукоплещет; он так же прислушивается к обществу, к его порицаниям и похвалам и так же иногда льстит ему, как актер. Общество пользуется и тем и другим вволю, почитывает одного, посматривает другого, находит удовольствие, даже любит; но тем не менее надо заметить такую черту: и с тем и с другим оно еще недостаточно примирилось; в нем еще есть некоторая грубая или некоторая аристократическая вражда и к журналисту, и к актеру, вражда затаенная, где-то в особом уголке мозга, но она есть. Все еще это гистрионы, в некотором смысле рабы, рабы бунтующие более и более, требующие более и более дани с этого самого общества за свой труд, но все еще рабы. Журналист, конечно, освободился шире, чем актер, но зависимость его существует и вражда к нему, конечно, тоже. Без журналиста и актера — я в этом названии разумею все роды актерства, т.е. и оперу и балет — общество не может обойтись ни теперь, и никогда после, даже во времена какого угодно режима, хотя бы и анархического. Без этих талантов публициста, фельетониста, критика, рассказчика, без этих талантов актера, актрисы, певца и певицы, танцовщика и балерины общество лишилось бы прежде всего развлечения, интересного, забавного или вдохновенно-чудесного отдыха. Актерство и журнализм вечны и, когда земной шар станет замерзать при потухающем солнце, журналист и актер будут последними силами служить замерзающим братьям своим, будут сквозь слезы смеяться и смешить, последними нервами бодрости будут возбуждать в своих братьях бодрость и надежду, развлекать их на сцене и в газетной болтовне, и тем не менее и тогдашние властители и аристократы будут поглядывать на них косовато, как на что-то не совсем им равное, неуравновешенное и, замерзая вместе с другими, будут подписывать приказы о награде обер-полициймейстера за устроенный им порядок. Это важнее даже при замерзании.

Эту тему можно развить примерами, но, находясь в благодушном настроении, я никого не хочу обижать, и менее всего журналистов и актеров, которым, пожалуй, тоже могло бы достаться.

Сердце мое преисполнено благодарности ко всем тем, кто так или иначе принял участие в маленьком празднике, всем, кто в письмах, телеграммах или простом рукопожатии выразил мне свои симпатии. Согласитесь, что, прожив так долго, я все-таки кое-что сделал доброго и совершенно бескорыстного для своей родины. Очень возможно, что я мог бы сделать больше и лучше, и, вероятно, потому в печати меня так много и так неустанно бранили, и я не могу сказать, чтоб эта брань не приносила мне некоторой пользы. Человеку необходимо чувствовать над собой какой-нибудь контроль, иначе он быстро балуется и забывается. Но есть одна область, в которой я могу говорить о себе с несокрушимой гордостью. Это — область труда. Я неизменно исполнял ту Божью заповедь, которая говорила человеку о необходимости трудиться. Я всегда был и остаюсь доселе, несмотря на свою преклонную старость, превосходным работником, именно превосходным в своем неизменном прилежании. Я не знал праздности, и отдых в моей жизни был не правилом, а только исключением, счастливой случайностью. Вероятно, этим я в очень значительной степени обязан моим отцу и матери, которые были бедные, но здоровые, религиозно-нравственные и благородные люди. Это великое счастье иметь таких родителей.

Вы скажете, с какой стати я распространяюсь о том, что я превосходный работник. А вот с какой стати: ни хорошим журналистом, ни хорошим актером нельзя сделаться без особенного прилежания. И актеры, по самому ремеслу своему, превосходные работники, ибо это искусство, как, впрочем, всякое искусство, требует прежде всего огромного и постоянного труда. Близко стоя к театру, я очень хорошо знаю тот большой труд, который требуется от актера, и я хотел упомянуть, что в этом отношении я от него не отстал.

Повторяю: мое сердце преисполнено благодарности за те выражения симпатии, которые получил я 29 апреля, в последнее представление моего «Вопроса», от публики, наполнявшей Малый театр, и 30 апреля от всех тех, которые удостоили меня своим приветом и устроили веселый и интересный вечер. Мне приятно прежде всего поблагодарить графиню Апраксину, которой принадлежит Малый театр и которая всегда, как и ее покойный супруг, относилась ко мне с величайшим вниманием и делала все то, что способствовало наилучшему устройству ее театра. Я благодарю комитет, который взял на себя тяжелый труд устройства праздника, и всех тех артисток и артистов, которые приняли участие в спектакле в этот вечер. Я жалею о том, что сценировали мой старый рассказ «Гарибальди», и он был выслушан только благодаря бесподобной дикции Давыдова, который сохранил свой блестящий талант таким свежим и здоровым. Г. Дальский оделся для меня маркизом Позой, и хотя дело происходило в Испании, при Филиппе II, но прошло с аплодисментами. Г-жа Славина, наша оперная дива, пропела несколько романсов с тем увлекательным искусством, которое дало ей такое прекрасное положение в нашей опере. Г-жа Кшесинская, бесспорный талант, теперь редко показывающаяся на сцене, протанцевала вместе с г. Кусовым русскую и повторила ее по требованию публики. Я редко посещаю балет, но всегда с удовольствием, и г-жу Кшесинскую особенно помню в «Эсмеральде», где она трогает своей драматической игрой. Г-жа Миронова, в своей блестящей речи, сказанной с таким ораторским подъемом, что она заняла бы в Думе выдающееся место, сказала, что я любил всегда не женщин, а женщину. Это правда. Любить многих женщин — значит терять на них много той благородной силы, которая так нужна в жизни для энергии и настойчивости труда. Для Дон Жуана у меня не было никаких способностей, но женщину я так высоко ставил, что нахожу, что от нее многое зависит в здоровом развитии поколений и многое с нее спросится даже в той анархии, которую мы переживаем. Я говорю это по поводу «Эсмеральды», потому что я и в драмах и на сцене наиболее интересовался героинями и актрисами. Это, вероятно, мой прирожденный недостаток, ибо говорят, что героинь легче писать, чем героев, и актрис легче понять, чем актеров. Вероятно, поэтому мне так понравилась игра на скрипке г-жи Парло, которая из Америки приехала к нашему Ауэру, чтоб поучиться. Она извлекала из скрипки такие нежные, увлекающие звуки, какие дают только настоящие артисты, вполне сформировавшиеся, и перед ней, молодой девушкой, прекрасная карьера. Успех ее был блестящий и бурный.

Я искренне благодарю г. Архангельского и его прекрасный хор, так часто принимавший участие в пьесах нашего театра. Г. Андреев со своими балалаечниками — не правда ли, какая это прелесть. Этот человек создал особый, исключительно русский инструмент и заслуженно пользуется своей прекрасной известностью, которая далась ему после упорного труда. Раз я видел, как он плясал русскую. Теперь он не пляшет, но смело скажу, что он мог бы с успехом конкурировать с хохлами. Мой сердечный привет хохлам и хохлушкам за их пение и пляски и за их душевные и искренние приветствия в театральном фойе. Они отлично говорят по-русски, лучше петербуржцев, и мне продолжает казаться, что наша артистическая сила в соединении с хохлами, а не в разъединении, даже в языке. Я помню, что «Москаля-чаривника» и «Наталку-полтавку» играли на императорских и провинциальных театрах русские актеры. Произношение было, конечно, не совершенное, но это указывало на великорусскую симпатию и сближало, а язык упомянутых пьес был ближе к русскому, чем тот, который вырабатывается хохлами теперь с явной целью разделения двух великих отраслей русского племени.

Савина, просто Савина, а не М.Г., не г-жа, выписала из Одессы г. Сладкопевцева специально для этого праздника. Это — маленький человек, но большой рассказчик. Он морил со смеху своими рассказами, в которых, при отсутствии шаржа, было столько юмору, столько выразительности, что ему можно предсказать артистическую карьеру. Он — помощник присяжного поверенного, но я думаю, что для этого у него мало серьезности и апломба. Он — артист, оригинальный, с художественным чутьем и литературным талантом.

Прошу простить, если кого я забыл. Мне одинаково милы все те, которые «славили» меня или развлекали моих гостей. Меня глубоко трогали приветствия театральных рабочих и рабочих моей типографии, которые прочли такой оригинальный, такой задушевный адрес,

А Шервуд, талантливый скульптор Шервуд? Да ведь он сделал что-то невероятное, вылепив из глины и отлив в гипсе мою огромную статую в несколько дней по моей фотографической карточке. Это был сюрприз, устроенный для меня любезною мне труппою Малого театра. Я открыл этот сюрприз случайно и с час позировал всего один раз. Скульптура у нас не в авантаже. Любят еще бюсты. Но фигура выше человеческого роста — это редкость. Я ли это или не я,— все равно. Может быть, это — фантазия таланта, но тем лучше. Я хотел бы, чтобы эта статуя и осталась, как художественная фантазия, для которой я служил, как простой натурщик.

В заключение... Но заключение было на ужине в болтовне, в разговорах, в шутках с артистами и в особенности с артистками и, разумеется, с шампанским. Солнце давно взошло, а оживление продолжалось...

А я ведь пропустил сцену из «Татьяны Репиной» из первого действия, между актрисой (Савина) и журналистом (г. Новицкий). Разве это возможно? Но я не забыл.

Я смотрю на Савину как бы вне всякой труппы, вне времени. Она стала как бы отвлечением от существующего, символом актрисы, вечной феей театра. И она явилась на подмостках Малого театра веселою, жизнерадостною, с своей чарующей улыбкой, быстрыми изменениями лица, сверкающими глазами и теми очаровательными интонациями, которые отвечают всякому настроению и чувству. У таланта душа необыкновенная, она тройная, четверная, удесятеренная, а потому она живет, несмотря на годы, и загорается, светит и блестит, как только коснется прошлых своих созданий. Было молодое время, когда эту очаровательную фею я очень огорчал своей придирчивой критикой. На 25-летнем юбилее ее Далматов, блистательный артист, под влиянием вдовы Клико, в которую он влюблялся, в застольной речи напомнил об этом. Савина быстро вскочила с места, подбежала ко мне и шепнула:

— Может, потому я и стала такой артисткой, что вы меня ругали.

Конечно, это случилось не потому, а по Божьему повелению, по божественному дару, но части правды в ее словах отчего и не быть? Критика нужна, даже задорная и злая не мешает, но лишь бы она была согрета искренним чувством и чужда вражды.

Я очень обязан успехом «Татьяны Репиной» Савиной и другой фее театра, Ермоловой, которая меня вспомнила 30 апреля, как и артисты и артистки московской и петербургских императорских сцен, и артисты народного театра, и провинциальные. Мой глубокий поклон им за память, как и всем иностранцам, англичанам, немцам и французам, певцам Баттистини и Маркони и великолепному старцу-артисту Сальвини, с которым я провел много художественных вечеров на сцене Малого театра, любуясь не только его игрою, но и его репетициями, и Эрмето Цаккони, в полном мужестве своего таланта украшающему итальянскую сцену: два года назад, в Риме, я видел его в «Demi Mondes» и наслаждался той художественной простотой его исполнения, которая усвоена и лучшими русскими артистами.

И Саре Бернар глубокий поклон. Оцените вы этих республиканцев, которые вот уже сколько времени не решаются дать ей орден Почетного Легиона. А она заслужила его больше множества мужчин, которым его дали просто за то, что они не женского пола. Талантливые люди не имеют пола, т.е. они имеют его для собственного удовольствия, как и все люди, но талант дается для того, чтобы он служил всемирному искусству, сближал народы и способствовал общему счастью, которое без талантов и искусства немыслимо.

Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 3(16) мая, № 11184.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.