А.С. Суворин
Маленькие письма

Бедный русский министр! Бедный г. Кауфман! Независимый ставленник государя, он ходатайствует перед Г. думой «о желательности и даже необходимости скорейшего рассмотрения целого ряда проектов». Он ходатайствует и перед комиссией, куда эти проекты перейдут. Бедный ходатай! Он, впрочем, старается быть красноречивым и даже отправляется в древнюю Грецию, к «отцу педагогии», Платону, который уверял, что человек от природы кроток, но что только благодаря воспитанию он становится «лучшим из тварей». Хотя я твердо убежден в том, что министр народного просвещения «кроток от природы» и что эта кротость еще возвышена воспитанием, но все-таки мне кажется, что он мог бы предлагать Г. думе и комиссии, а не ходатайствовать. Предлагать или просить. «Прошу вас садиться», «прошу вас помочь» — эта вежливая форма употребляется всеми, и властными к безвластным, и безвластными к властным. Это — культурная форма. Но ходатайствовать — это невозможная форма в данном случае. Ведь министр народного просвещения действует от имени государя, о чем и упоминает в своей речи, а государь не может ходатайствовать перед Думою и посылать туда министров ходатайствовать. Прошу извинить некоторую смелость скромному журналисту, но я бы советовал г. Кауфману, будучи кротким и воспитанным, что ничему не мешает, все-таки помнить, что он представляет собою не униженного просителя и не канцелярскую крысу, дрожащую перед начальством, а одного из членов высшего правительства, назначаемого Главою Государства. Я бы советовал ему взять урок независимости у г. Бриана, министра народного просвещения во Французской республике, ответственного перед Палатою депутатов, и поучиться у него тем твердым приемам, с какими он объясняется перед представителями своей страны. Ведь — не правда ли? — совсем не надо быть социалистом, как Бриан, чтобы соединять в лице министра ум, достоинство и твердость.

Наши министры, очевидно, еще неопытны и конфузятся в этой не великосветской гостиной, которая называется Г. думою и не знают, как себя вести, опасаясь грубых окриков левых и не надеясь на защиту г. Головина, характер которого, кажется, соединяет черты Манилова относительно евреев и левых, и черты Держиморды относительно правых.

Надо сказать, однако, что и некоторые из правых не уступают в грубой энергии г. Головину. Но ведь председатель — не депутат, и что депутату извинительно иногда, то председателю отнюдь нет. От председателя очень многое зависит. Он может направить Думу на доброе и на злое, может сделать ее беспутно-говорливой, крикливой, дурацкой и может сделать более или менее разумной, воздержной и работающей. Ведь 500 депутатов — это толпа, а с толпою надо уметь обращаться, знать ее психологию. При демократическом составе Думы, при неравенстве образования, воспитания и развития, думская толпа напоминает уличную толпу. Она может быстро менять настроения, увлекаться, браниться, бесноваться и доходить до чертиков, если председатель человек ничтожный, которого никто не уважает.

Я много раз был во французской Палате депутатов, но в Г. думу как-то не удается попасть,— столько нужно для этого хлопот и просьб. Я присутствовал во французской Палате при очень бурных заседаниях, например, в том заседании, где Клемансо был истерзан речами депутатов, бранью и потрясанием кулаков. Очень нередко депутаты вскакивают с мест, кричат, бранятся, угрожают друг другу и, как известно, даже дерутся, и надевают кастрюлю на голову министра. Вместе с Чеховым мы были в Палате в тот день, когда обсуждался вопрос о стрельбе в рабочих-угольщиков по приказанию префекта или помощника его, Израэля, если не ошибаюсь в имени. Заседание было тоже бурное и крикливое, и один из ораторов, очень молодой человек, защищавший рабочих и очень резко бранивший правительство, был удален из Палаты на несколько дней. Молодой человек пошел на место, собрал свой портфель и вышел под смешки депутатов.

Я считаю бурность и даже скандальность некоторых заседаний делом неизбежным и не могу себе представить Палату в виде спокойно рассуждающих или сонных людей при гробовой тишине, нарушаемой только голосом оратора.

Когда вопрос или речи задевают за живое, невозможно молчать и сидеть, как статуя; если даже набрать себе в рот воды, то и тогда не выдержишь и брызнешь ею. Поэтому крики с места, замечания, смех, «браво», рукоплескания — дело обычное. Невозможно говорить только с кафедры. Это значит дать председателю такую власть, что он может, по желанию, обратить Думу в такое собрание, где будут проповедывать без конца революцию или контрреволюцию. Это значит, например, дать г. Головину, при помощи кадет, у которых он состоит на службе, обратить в ничто всякую немногочисленную партию и даже выгнать ее совсем из Думы. Это значит дать ему право террора над Думой и обратить ее в Бабу-Ягу или в Конвент при помощи господствующей партии. Официозная «Россия» говорит сегодня по поводу изгнанных депутатов: «Нельзя таким простым и легким способом отделываться от своих политических противников. Иначе все возможно». Разумеется, все возможно и притом именно простым и легким способом: для способов недаром существует партийная «тактика», т.е. некоторый тайный заговор. У Головина достаточно лукавства, если нет ума, и лукавство это он выказал наглядно в своих официальных поездках до случая с депутатом Зурабовым, во время его, в Думе и вне Думы, и после него, когда министры наши были так довольны его извинениями, хотя, по моему мнению, тут радоваться вовсе было нечему, а гордиться и подавно. Выиграли совсем не министры, а г. Головин и его партия. Это слепому ясно, и министры сыграли ему в руку своим недальновидным благодушием.

История изгнания трех депутатов вышла из-за грошовой свечки, как большая часть таких историй. Нельзя говорить с места, нельзя отдельными замечаниями прерывать депутата. Это может делать только председатель да его политические друзья. Но если допускать такой абсурд, то прежде всего должно уничтожить рукоплескания и другие слова одобрения, потому что, если рукоплескания дозволительны, то и свист дозволителен; если дозволительны слова одобрения, то дозволительны и слова порицания и неудовольствия; если довольная часть Думы рукоплещет, то другая, недовольная, имеет право свистать или шикать.

Надеюсь, это правильно. В старое время, которое я очень помню, дирекция императорских театров не позволяла шикать, но рукоплескать позволяла. Шикающих полиция выводила, а рукоплескающих приветствовала. Очевидно, г. Головин хочет в Г. думе завести такие же порядки. При своем обширном уме, который он ничем не обнаружил, он, очевидно, считает это возможным. Присутствуя во французской Палате, когда председателями были Перье, Дешанель и Дюпюи, я наблюдал, как они умели справляться с беспорядками. Звонят, звонят, а шум и крик продолжаются. Но вот большею частию депутаты сами угомоняются, шум переходит в кружковую перебранку, потом в перебранку отдельных лиц и наступает тишина — тем скорее, что спокойные элементы Палаты употребляют свои усилия для восстановления порядка. Я думаю, что это правильно, ибо невозможно во время взрыва страстей разобраться, кто виноват, кто прав; кто виноват более, кто менее. Тут только Господь Бог может разобраться, а отнюдь не председатель. Поэтому он и поступает разумно, выжидая, насколько можно, чтобы шум прекратился, или прерывает заседание. Председатели, кроме того, избегают резких приговоров по своему убеждению, а ожидают протеста самой Палаты, когда она начинает требовать «la censure». Я отлично понимаю, что дисциплина необходима, но она достигается не таким бестактным поведением, какое много раз уже обнаруживал г. Головин. Г. Пиленко много раз указывал на промахи председателя, очевидно, мало знакомого с парламентскими обычаями. Но этому можно научиться. Сделаться же хорошим, беспристрастным председателем, угадывать и чувствовать везде меру, заслужить общее уважение и, следовательно, авторитет — это гораздо труднее.

Случай с г. Пуришкевичем, хотя и отдаленно, напоминает случай с известным публицистом и атеистом Брэдло. Избранный в парламент, он тоже не хотел оставлять парламента, хотя и не по такому побуждению, как г. Пуришкевич. Это было в 1880 и 1881 гг. Брэдло был атеистом и отказался принять депутатскую присягу, где упоминалось о Боге, а предлагал дать торжественное обещание; когда комиссия разобрала это и нашла эту замену невозможной, Брэдло согласился принять присягу; опять отдали новой комиссии разобрать это; новая нашла, что атеисту нельзя дозволить произносить присягу. Брэдло отказался уйти из парламента, его взяли под стражу и продержали один день под арестом. Дело о присяге перешло в суд; суд согласился с комиссией. Брэдло опять отказался уйти из парламента, настаивая на своем праве произнести присягу, хотя и не веруя в Бога. Тогда служители, при огромном скандале, вынесли его из парламента на руках. Брэдло получил большую европейскую популярность за свою настойчивость. В следующую сессию, в 1886 г., его снова избрали в депутаты, и произнесение присяги ему было позволено. Он победил, но затем значительно поправел под влиянием парламентской деятельности. Так как г. Пуришкевич очень правый, то популярность он едва ли получит, но говорить будут и в Думе, и у министров, и в обществе...

Если взять начало о «кротости» г. Кауфмана и конец о воинственности г. Головина, гг. Пуришкевича, Келеповского и Сазоновича и если всю кричавшую и бесновавшуюся Думу причислить к воинам, что совершенно справедливо, то можно сделать такое заключение: «Блаженни кротции, яко тии населят землю».

Но это едва ли может относиться к министрам вообще и к г. Кауфману в особенности. Он должен пожалеть о своем ходатайстве, ибо вышло так, что оно сделалось причиной большого скандала. Но этот скандал сделал заседание интересным. Итак, нет худа без добра. Мне даже кажется, что случай этот имеет даже некоторое провиденциальное значение. Г. Пуришкевич произвел в некотором роде бунт или такой беспорядок, который «мешает правильной работе Думы», как выразился г. Головин, не только порицал его, но и наказал. Революция производит постоянные бунты и беспорядки, «мешающие правильной работе мирных жителей», которые ждут, что Дума заклеймит убийства, экспроприации и «иллюминации» усадеб если не проклятьем, то порицанием. Так вот это порицание и наказание г. Пуришкевича есть хороший прецедент для порицания террористических убийств и бунтов, которые когда-нибудь будут разбираться в думе. Крайние дали понять, что они не согласны удалять г. Пуришкевича, и никому поэтому не придет в голову ожидать от них, чтобы они стали порицать террористические убийства и прочие беспорядки. Но большинство, удалившее г. Пуришкевича, очевидно, выскажется и за порицание тех, которые мешают правильной жизни. И потому нет, кажется, сомнения, что г. Пуришкевич и г. Головин устроили благожелательный прецедент, а потому слава Богу, слава вам, Туртукай взят... или будет взят, т.е. порицание состоится. Туртукай — крепость не важная, но все-таки взять ее надо.

Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 6(19) мая, № 11187.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.