А.С. Суворин
Маленькие письма

Итак, первое «недоверие» Думы правительству произнесено. Формула чисто французская. Я не знаю, по нашей конституции принадлежит ли это право Думе или нет, потому что законов никогда не читал и не читаю. Знаю, что они длинны и что у нас следует только помнить один закон: бабушка надвое сказала. Законы виттевского периода, оставаясь длинными, сохранили двойственность и неясность даже в главных чертах. Я думаю, что если у графа Витте спросите: Есть у нас конституция? — Есть — А, может быть, ее нет? — Да, ее нет — По какому она образцу? По французскому? — По французскому — А может быть, по прусскому? — Кажется, по прусскому. И.Л. Горемыкин в своей декларации ничего не сказал определенного на этот счет. Он прочел ее и сел, и долго сидел совершенно спокойно, слушая ораторов. Потом, наслушавшись, ушел со своим советом. Кажется, он не прослушал только нескольких ораторов, в том числе графа Гейдена, который обиделся на это. Надо полагать, что министерство не ожидало «недоверия»; ибо оно, конечно, знает, парламент ли у нас вроде английского или французского или палата депутатов вроде прусской. Если и оно не знает, то надо спросить г. Муромцева. Он наверное знает очень твердо. У нас, впрочем, в том отношении хорошо, что обыкновенно никто ничего не знает. А законов такая пропасть, что ими можно топить Думу целую зиму.

Когда министерство узнало о «недоверни», смутилось оно или нет? Я думаю, нисколько. Одна газета сегодня объявила, что ей известно из достоверных источников, что министры не подадут в отставку. Мне тоже сказали достоверные репортеры, что министры и не думают подавать в отставку. Они назначены государем и останутся у власти пока государь сохранит к ним доверие. «Недоверие» Думы не имеет, таким образом, для них ни малейшего значения. Дума сыграла в парламент. Министры ей не ответят ничем. Как будто ничего и не было.

Но в таком случае зачем было первому министру выступать перед Думой? Ведь он очень хорошо знает, что министерской партии в Думе нет и в зародыше, что даже граф Гейден, не подавший своего голоса за резолюцию «недоверия», совершенно соглашался с большинством Думы в критике декларации, министр также мог знать, как встретят в Думе декларацию. На это замечают, что правительство считало своей обязанностью внимательно отнестись к адресу Думы, в котором изложена ее программа, и совершенно откровенно ответить на думскую программу своей собственной. Правительственная программа, таким образом, обращалась и к стране, которая должна знать, что думает делать правительство. Эта программа заключает в себе многое из того, что указано Думою, и отрицательно отвечала на те пункты, с которыми правительство не могло согласиться. Правительство могло думать, что произойдут прения, как в парламентах. Вместо этого получился митинг, в котором клеймили министерство и требовали, чтоб оно выходило в отставку. Дума прямо и откровенно заявляла, что законодательная власть принадлежит ей, что министры — исполнители только ее воли и с этим министерством она работать не может. Вся сущность заседания именно в этом и заключалась. Дума хотела, иными словами, чтоб ее программа была принята целиком, без всяких возражений. Тогда еще возможно было какое-нибудь соглашение. Но министерство не могло являться приказчиком Думы.

Конечно, и при этом министерство могло бы выступить в бой и отвечать на вызывающие речи ораторов соответствующими речами. Надо думать, что таких бойцов в министерстве нет или они были совершенно не приготовлены к такому приему. Только министр юстиции, г. Щегловитов, сказал несколько примирительных слов, прозвучавших как глас вопиющего в пустыне. Вся Дума была на левой стороне, а на правой, только министерство. Разбиралась не программа кабинета г. Горемыкина, а только вопросы об охране, амнистии и аграрный, и притом с главным мотивом о власти Думы. Это была битва всех депутатов против десятка министров, которые только слушали и глядели на независимые жесты ораторов. Тут мог бы что-нибудь сделать разве такой человек, как Бисмарк с его смелостью, находчивостью и юмором.

Ну а дальше?

А дальше и будет так. Правительство будет делать свое дело, являться по временам в Думу, отвечать на запросы и проч. А Дума будет заседать и заниматься своим делом.

Но ведь это будет два правительства, принципиально между собою несогласные и даже враждебные. Ни один закон не может пройти без Думы, и ни один закон, выработанный Думою, не может пройти без Государственного совета и утверждения государя. Дума может при таком порядке вещей не принимать правительственных проектов и заниматься теми проектами, которые указаны в адресе, как ее программа. «Недоверие» еще не конфликт, это только передняя его, antichambre. Но конфликт впереди, и его придется ждать, если не последует соглашения. А возможно ли оно на какой другой почве, кроме согласия правительства перейти к открытой парламентарной системе? Или правительство должно уступить, или должна уступить Дума. Может быть, оба соперника уступят?

Поживем, увидим. Разума только не надо терять. Я внимательно прочел все речи. Ораторы говорят мило, но повторение одного и того же скучно. Каждый оратор повторял один другого, сообразно своим понятиям. Говорят, г. Набоков произнес «государственную» речь. Но почему речь г. Лосева не государственная? Этого отличия я не могу разобрать. Если б в Думе были партии, то заседание было бы гораздо интереснее и представляло бы Россию вернее. А то, если всякий депутат говорит:

Быть или не быть? Вот в чем вопрос,—

то оно утомительно.

Ярким исключением явился г. Винавер от еврейской партии. Он заговорил о равноправии, о чем в министерской декларации не было ни слова. Так как евреи всего ближе ему, то он упомянул о пролитой еврейской крови во славу освободительного движения, сказав, что министры струсили перед равноправием, и потому «пригвоздил их к позорному столбу». Так как министры очень хорошо знали, что позорных столбов в природе не существует, то и не испугались того, что г. Винавер возьмет длинный гвоздь, отточит его, как Шейлок оттачивал свой нож, чтоб вырезать фунт мяса из груди живого венецианского купца, приставит этот гвоздь к груди министра и начнет вбивать молотком. Как непоколебимый Шейлок, г. Винавер говорит теперь:

Клянусь душой, поколебать не в силах
Ничей язык решение мое.
Я требую по векселю уплаты
За кровь, пролитую моим народом
В освободительном движеньи русском.

Последние два стиха приписаны мною к трем шекспировским, и я думаю, что они не настолько плохи, что не могут войти в текст «Венецианского купца», если какой-нибудь театр осмелится поставить его на сцене во время начинающегося господства евреев.

Вонзай свой нож поглубже, жид! —

как говорит Антоний, прощаясь с жизнью. За то Порция и отчитала Шейлока. Но Шейлок — глупый и несчастный жид. Теперешние умнее.

Впрочем, все к лучшему. Надо верить, что все к лучшему. Даже когда «Речь» печатает вместо слова патриотизм, которое совсем исчезло из обращения, слово «потриотизм» через «о» и в кавычках, высмеивая это слово, то и это хорошо, ибо известный тургеневский лакей так заважничал, что говорил вместо «обеспечил» — «обюзпючил». Он тоже был очень важен. Да что патриотизм! Известно, что г. Кареев, профессор компиляции, хотел изгнать из русского языка слова «русская земля» и «русский народ». До этого еще ни один ученый не додумывался, а г. Кареев додумался. Приятно, что в России есть такие умные люди.

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 15(28) мая, № 10836.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.