| ||
|
Несколько дней я пролежал в инфлуэнции, и вчерашний день для меня не существовал, как для выборщика. Но я очень интересовался исходом выборов. Когда вечером мне сказали, что кадеты побеждают, я нимало не огорчился, ибо прекрасно это предвидел по той барственной порядочности и полуработе, которые обнаруживала партия 17 октября. Она еще не выучила немецкую поговорку halbe Arbeit, keine Arbeit [полдела — не дело (нем)], но хорошо помнит русскую: дело не медведь — в лес не убежит. Эта партия мне с самого начала казалась малодеятельной. Что такое 17 октября? Манифест государя в этот знаменательный день произнес только три слова: —Да будет свет. И больше ничего не было в этом манифесте. Но эти три слова прозвучали как бы «по ту сторону жизни», где зарю давно ожидали, но где солнце еще не думало подниматься. —Да будет свет. Но государь не Бог. Свет должен был создаться. Надо еще собрать все материальные и духовные средства, все химические элементы для того, чтобы свет засиял. Работники явились и прежде всего самые нетерпеливые. Они обнаруживали порывы физической силы по программе Великой французской революции. Как во Франции, так должно быть и у нас. Это тем легче, что за нами столетний опыт европейской истории, за нами новая история социализма и социал-демократия, за нами революционная Россия с ее вождями и героями. Но оказалось, что вместо света были фейерверки. Они вспыхивали ярко, трещали громко, но это еще не был свет. Это были только искусственные вспышки. Работники более благоразумные не испугались этих вспышек, посмотрели на них здраво, но сами сделали очень мало для того, чтобы приготовить материал для света. Они говорили, они восхищались красноречием друг друга. Борьба правительства с фейерверками не только не возбудила в них энергии, но, напротив, уменьшила. Старая закваска полагаться на правительство оставалась в изобилии. Оно за нас сделает. Фейерверки напугали общество. Оно увидело, чти это такое, и не пойдет на эти взрывы. Оно знает теперь, чем эти взрывы пахнут, как жгуч их огонь, как они болезненно ранят. Наше дело теперь облегчено. Но работники первой категории, увидев, что фейерверки далеко не безопасное дело, сократили свою одностороннюю работу и прямо отняли у благоразумной части работников ту долю хороших материалов, которая могла бы находиться в их распоряжении. Поджигавшие фейерверки или были удалены, или рассеяны и расстреляны, зато эти удаленные, рассеянные и расстрелянные образовали ту почву, на которой твердо стала конституционно-демократическая партия. Она приняла в смягченном и культурном виде все то, что есть привлекательного, соблазнительно обманчивого и яркого в освободительных стремлениях и у устроителей фейерверков, смешала все это с реальными величинами, на которых стояла и партия 17 октября, и продолжала бороться неустанно и широко. Все, что было репрессивного в борьбе правительства с крайней партией и с революционными действиями,— всем этим кадеты пользовались или, вернее сказать, все это само шло им на пользу. Они стояли войском, не стреляли выстрелами, не возбуждали бунтов, но умело маневрировали и роняли партию 17 октября, которая больше благодушествовала, чем действовала. Кадеты кричали криком, нисколько не стесняясь и как бы говоря: «Мы ничего не скрываем. Любите нас такими, какие мы есть, а лучше нас никого нет». Кому что нужно, то все и получат. Вода, воздух и земля — всего будет вволю. А воли хоть отбавляй. Надо много жизненного политического опыта, чтобы разобраться в заре будущего дня — разве это по плечу русскому обществу с его невежеством и привычкою к рутине? Поэтому, прежде всего, вот вам — мечту, бурную поэзию надежды, чем всегда была полна русская литература целый век и чем и жил русский человек. Надо сказать правду, что задача кадетов, по всему этому, была гораздо легче, чем задача партии, укрывшейся под знамя 17-го октября. Ей, этой партии, все приходилось начинать с начала, даже ремесленнополитические мелочи, и делать в бурливое, беспокойное время. Определить свои отношения к правительству, к революции, к партиям, образовать даже свои принципы, свои основы, найти рамки для свобод, средства и агентуру для пропаганды. У этой партии кажется, и денег не было для широкой пропаганды, и ей казалось, что самый разум страны должен быть за нее. У кадетов дело было гораздо легче. Конституция и революция, единство империи и автономия, социал-демократия и социализм, блаженство всех и всех в одну кучу под свою команду,— все это мило и живописно перемешалось, образовав букет, где чертополох подпирает розу и крапива спрятала свое жало под бумагу, которая облекла букет. Кадетов даже «Русское Государство» подхваливало и ярилось против 17-го октября, надувая официальные щеки. А октябристы долгое время даже не хотели видеть в кадетах врагов и расшаркивались с ними с вежливостью джентльменов. На съезде Союза 17 октября один заседатель, вероятно совсем размягченный речью г. Стаховича, даже крикнул: «для нас убеждения конституционно-демократической партии священны». Она, мол, критике подлежать не может. Вот какие чудные политики! Точно пьют за здоровье шампанским, а политика — сбоку припека, игра в винт! Тогда как кадеты вооружили историка русской культуры, г. Милюкова, и он стал пространно описывать союз, посмеиваясь над ним. Они не давали союзникам 17 октября шагу ступить, чтобы не наступить на ногу, и даже не извинялись. Впрочем, сегодня, вспомнив, вероятно, Собакевича, который, наступив на ногу, говорил: «я, кажется, вас обеспокоил», они, или, правильнее, «Речь», извиняются перед А.И. Гучковым за те пакости, которые она о нем написала, поверив пакостям «Московских Ведомостей». Дело в том, что «Московские Ведомости» бессовестно наврали на А.И. Гучкова, напечатав, что он будто бы сказал, что гг. Родичев и Петрункевич присутствовали на совещаниях революционеров. «Русские ведомости», естественно, сейчас же перепечатали. Как только гг. Родичев и Петрункевич прочли это, немедленно напечатали в трех газетах открытое письмо к Д.Н. Шипову, графу П.А. Гейдену и М.А. Стаховичу, вопрошая их о «честности». Можете себе представить! Вопрошают потому, что «ложь и клевета (слушайте!) исходят из уст не рядового добровольца вашего союза, а произнесены вашим лидером». Сколько в этом тоне какого-то шляхетского задора, какого-то высокопарного, противного чванства. Чтобы не было никакого сомнения в том, что г. Родичев и г. Петрункевич имеют высочайшую степень честности, они прочли лживое известие не в «Московских Ведомостях», которые они не читают, а в «Русских Ведомостях». А если какая-нибудь пакость «Московских Ведомостей» получает святое крещение в «Русских Ведомостях» простою перепечаткою, то для гг. Родичева и Петрункевнча эта пакость обращается в святую истину. Ложь, сочиненная «Московскими Ведомостями», перейдя из них в «Русские Ведомости», обращается в такую правду, о которой не может быть спора. «Русские Ведомости» для них вроде их собственного камердинера, докладам которого они внимают с дворянской беспечностью, освященною крепостным правом. И вот они нагло, именно нагло, вопрошают о честности даже не г. Гучкова, который является для этих высокородных людей уж просто «лжецом и клеветником», с которым о чести не говорят, а его товарищей. Как, мол, вы, товарищи, думаете о честности своего лидера? Г. Гучков прошел молчанием эту пошлую выходку выродившихся представителей дворянства, которые еще недавно кричали: «мы — революционеры». Скажут ли что-нибудь о ней гг. Шипов и Стахович и граф Гейден — не знаю. Члены Союза 17 октября не поднимают брошенных им перчаток и больше молчат. Но эта перчатка — одна из самых крепостнических по духу, вся пропитанная крепостническим недоверием к честности людей, не кричащих: «мы революционеры!» — и не совершающих паломничества в Польшу с ладанкой «автономия» на своей дворянской груди. Этот поспешный набег гг. Родичевых и Петрункевичей сделан был накануне и в день выборов, и потому ему нельзя отказать в сугубой ловкости. Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 22 марта (4 апреля), № 10783.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|