А.С. Суворин
Маленькие письма

DCXXXV
<О политических убийствах>

На главную

Произведения А.С. Суворина


Какие несчастия в Америке! А люди еще грызутся между собою, заряжают бомбы, производят взрывы, уничтожают друг друга. Мало смерти, которая ходит по людям, как естественный спутник всякой жизни, мало тех случайностей, которые приносят с собой раны, калечества и неизлечимые болезни, мало всего этого, и человек в своем ненавистничестве стремится к разрушению, не научившись еще создавать. Стихии природы неумолимы, и против них нет средств. Они не боятся ни ружей, ни пушек, ни войск, ни грозной власти. Всколыхнется земля, и все повергается в прах.

Не идет ли революция оттуда, откуда ее не ожидают?

Русско-японской войне предшествовали страшные явления природы. Погибали города, тысячи жителей и состояния. Тотчас после войны — русская революция, брожения во Франции, и эта страшная революция в Сан-Франциско и его области. И где она остановится? Может быть, земной шар переживает новую эпоху переворотов и современной цивилизации грозит гибель не от революций, которые устраивают эти пигмеи, эти маленькие инфузории на земной поверхности, которые называются людьми, а неведомые силы природы.

Ну, а как у нас? На нашем Везувии?

«Нация идет!» Это фраза такая же смешная, как катковская фраза «Власть идет, встаньте!» — такой же бессмысленный приказ, как все приказы. Когда Катков говорил: «встаньте, власть идет!» — мы смеялись. Я хорошо помню впечатление этого изречения. Оно имело успех именно комический. Подражание г. Струве Каткову даже комического успеха иметь не может, потому что тут выдумки своей нет. Просто одно слово заменено другим и ничего больше. И мне кажется, что и «власть идет», и «нация идет», и «встаньте» — все это довольно глупо и пошло, потому что все это не свобода, не праздник жизни, а насилие и угрозы. В «Революционной России» за 1905 г., № 72, я прочел такие повелительные выражения:

«На колени! Революция идет!»

«Шапки долой! Народовластие идет!»

Не угодно ли,— даже на колени и без шапок! Катков и Струве гораздо гуманнее. А тем властителям и насильникам ничего не стоит сказать:

«Головы долой! Конвент пришел!»

Г. Милюков на предварительном собрании городских выборщиков сказал:

«Несвоевременно просить об амнистии у тех, на которых партия смотрит как на будущих подсудимых».

Г. Набоков, как сын покойного министра, как человек воспитанный и привыкший к гостиным, сказал: «Требовать амнистии у нынешнего правительства значит оказывать ему много чести».

И все это из той же области приказов, насилий и угроз, и все это не носит на себе никакого признака государственного ума и признаков предводителей политической партии.

Просто властители, которые спешат сказать, что они начальство над Россией и что они теперь могут приказывать, звать под суд, поставить на колени, упрятать в кутузку.

Нечто невинное и наивное, но из той же области обнаруживают и члены Государственной думы. Еще Государственная дума не открыта, выборы не проверены, а они уже приказывают. Сегодня напечатаны две телеграммы к графу Витте, одна из Самары от 12 членов, другая из Саратова, от одного члена, которые требуют немедленного прекращения смертных приговоров и проч. Характерны эти немедленность и приказательность. Все это из старого словаря бюрократии, где немедленно играет такую же частую роль, как в драмах и комедиях слова: «уходит» и «входит». Жизнь над этой «немедленностью» обыкновенно смеется, как над людской глупостью. Граф Витте отвечал этим членам, пародируя знаменитое выражение французского романиста и сатирика Альфонса Карра, сказанное еще в 1849 году: «Abolissons la peine de mort, mais que messieurs les assasins commencent». По-русски: «Отменим смертную казнь, но пусть гг. убийцы начнут». Он же прибавил: «Qu'ils ne tuent pas, on ne les tuera pas» (пусть они не убивают и их не станут убивать). Это чрезвычайно просто и азбучно, но азбучные истины господствуют еще в мире и учение Христа не только остается в непроглядной дали веков, но кажется, еще более отдаляется. У нас императрица Елизавета отменила смертную казнь, но она осталась для известных случаев, которые, однако ж, рассматривались далеко не всегда одинаково. Стоит вспомнить смерть императора Павла I. Для меня убийства и смертная казнь одинаково были противны. Убивать никто не имеет права, ни политически, ни приватно, потому что право жизни должно быть поставлено выше всего. Если допускать политические убийства и считать их «освободительным движением», то надо допускать и другие убийства, которые тоже можно притянуть в «освободительное движение», как это старался доказать себе Раскольников, как стараются доказать адвокаты (и женщины в деле Палем), что ради любви, ради мщения сильному и неправедному, изменнику в любви, например, можно и убить. Я восставал против суда присяжных, когда он оправдывал убийц, совершавших это преступление из-за ревности, из-за любви. Я всегда думал, что какие бы мотивы ни побуждали человека лишить себе подобного жизни, он должен быть наказан. Вполне оправдывать убийство — значит распространять убийства.

Никто не ставил вопроса о политическом убийстве так ярко, как Шекспир в «Смерти Цезаря». С художественной проницательностью он выставил все доводы за и против, и выставил их не в словах, а в характерах, написанных ярко и беспристрастно. Он шел по следам истории, правда, но он умел захватить в свою драму все оттенки мнений и все общественные наслоения, от высших и образованных до низших, до толпы, которая не знает пощады, если уметь овладеть ею и направить ее. Дело шло о свободе, а принесло тиранию, самый ужасный произвол и бесчисленные насилия при помощи толпы, угождая ей и льстя ей. Но со времен Цезаря многое изменилось. В XIX веке, в первую его половину, было два-три политических убийства. Вторая половина наполнялась ими более и более, а современная Россия превзошла в этом отношении все страны. Она дала первых анархистов, она же дает политических убийц, число которых все увеличивается, и человеческая жизнь становится совершенным пустяком.

Нынешний министр внутренних дел, г. Клемансо, кажется, во время прений в палате о драме Сарду «Termidor», пустил в политический оборот слово «блок». Он сказал, что одобряет всю Великую французскую революцию. Как — всю? — возражали ему.— И насилия, и казни, и сентябрьские убийства? Да, всю, en bloc. По-русски это можно бы перевести так: «все в кучу». Граф Витте, не одобряя того порядка вещей, который царствует, как бы признает за революцией прямо воюющую сторону, и притом такую, которая обладает средствами уничтожать, как никакая другая. Одни бомбы чего стоят, не только как орудие убийства, но и как орудие паники, орудие грабежа. Пусть эта воюющая сторона прекратит «ежедневные убийства, казни, грабежи и всякие другие возмутительнейшие преступления» — и государство пойдет на отмену смертной казни! Он этого прямо не сказал, а сказал так: «тогда и государство избавлено будет от тяжелой необходимости применять смертную казнь». Очевидно, как г. Клемансо, граф Витте разумеет все явления этого периода русской истории и судит о них en bloc. Прекратите войну — и мы прекратим. Если вы будете продолжать убивать, а убиваете вы ужасно, если вы будете продолжать насильничать при тех способах, которые теперь есть у всякого, то как же защищаться государству, как упрочить порядок? Таков смысл его ответа членам Государственной думы, поспешающим заявить о себе.

Надо, однако, кончить эту войну поскорее миром. Она тянется почти целый год, напрягая чувства и изнашивая русский характер и подрывая веру в судьбы России. Чаша вражды переполнена. Принесет ли этот мир Государственная дума? Вот вопрос самый близкий, самый важный.

Во всяком случае, идет что-то новое, никогда еще неизведанное. Грозное и грозящее, или миролюбивое, это будет зависеть от тех руководителей, которые возьмут в свои руки Государственную думу. Пока мы можем сказать наверное только то, что будут говорить страшно много, будут говорить не только умные, но и глупые. Всякий будет считать себя оратором и вершителем судеб. Тэн говорит, что в заседаниях Национального собрания говорило иногда разом несколько десятков человек. Но успех будут иметь только таланты и никто более. И не думайте, что говорить легко и что это никакого труда не стоит. Напротив, надо много труда. Импровизация — пустое дело. Замечательные ораторы обыкновенно изучают предмет и пишут свои речи, исправляют их и выучивают. Этой кабинетной работы никто не видит. Ее даже скрывают из тщеславия, чтобы прослыть вдохновенным, который сейчас вот из нутра все и выложил. Нет, это не так легко. Еще на митингах можно фокусничать и потрясать. В Думе это несравненно труднее. Кто захочет иметь влияние и значение, тот будет работать над каждым вопросом и над каждой своей речью.

Но что мы узнаем драгоценного, это не речи, не ораторство — это люди. Вот что будет очень любопытно и поучительно. «Людей нет» — это я слышу сорок лет. Мне всегда казалось, что они есть, но они работали где-то невидимо, ибо без них и России бы давно не было. Теперь «людей» поставят на выставку. Рассматривай и изучай. Всего ужаснее будет, если людей не окажется, тех русских людей, для которых всего дороже родина и ее успокоение. Но если среди 500 депутатов явятся десять человек действительно умных, даровитых и тактичных — это будет превосходно. Даже пять человек — и то очень хорошо. А остальные — соус, лук, перец, морковь, петрушка и проч.


Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 9(22) апреля, № 10800.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.



На главную

Произведения А.С. Суворина

Монастыри и храмы Северо-запада