А.С. Суворин
Маленькие письма

Я завидую тем русским людям, которые могут спокойно говорить. Они или скрывают свое состояние или так им ненавистна эта война, что они совершенно не беспокоятся о последствиях ее и готовы окончить ее немедленно, «не теряя ни часа, ни минуты», то есть просто по телеграфу. А телеграф спешит передать из Вены, что австрийские пангерманцы требуют немедленного наступления на Балканы и занятия Сербии. Болгарские газеты единодушно говорят, что огромные потери русской эскадры являются катастрофой не только для России, но вообще для всех славян. Перед Японией в лице японского принца Германия старается показать свои восторги. Франция боится за свои азиатские владения. Суэматсу холодно относится к союзу с Англией и говорит, что все зависит от «пользы этого союза для целого света». На весь мир Япония уже простирает свое влияние, что ж ей Россия? Одно известное лицо, долго пробывшее в Маньчжурии, говорило мне:

—Главное отличие японцев от нас в том, что они нас ненавидят, а мы их не можем ненавидеть.

Это очень меткое и справедливое замечание. Но я думаю, что с уничтожения нашей эскадры и мы станем их ненавидеть и ненависть будет расти.

—А может, они нас полюбят, как побежденных, которым они отмстили за разрушение симоносекского договора? Недаром маркиз Яматото послал цветы Рожественскому на его ложе из терний, а Того посетил его.

—А, может, мы пошлем посольство в Симоносеки договариваться об условиях мира? Говорить прямо с японцами не лучше ли, чем при помощи посредников, которые даром ничего не сделают? Платили мы дань хазарам, половцам, монголам, и вот опять монголы. История пошла назад.

Мне слышатся эти замечания, и я их заношу в этот дневник.

Есть идеальные и благородные цели государственные. Таков Тихий океан, участие русского народа в судьбах этого Средиземного моря будущего, как назвал его Герцен после подвига Невельского. Но идеальными целями могут пользоваться нечистые, корыстные руки; жаждой стяжаний и идеальные цели закрываются народными страданиями. Ушел от нас Ближний Восток, и Дальний становится Лишним, по народному имени городу Дальнего. У народа есть чутье, которого иногда не хватает у государственных людей.

Говорят, что я проповедую войну. Нет, я не войну проповедую, а проверку народных сил при помощи Земского собора. Я не знаю, за что выскажется Земский собор, но я убежден, что он придаст государю особенную силу не только в России, но и повсюду, где знают русское имя.

Правительство использовало только бюрократию, чины и чиновников, но оно не использовало общества, не искало среди него талантов и способностей; да, правду сказать, и средств у него не было для этого при настоящем режиме. Но то, что оно использовало в обществе, было хорошо, горячо, великодушно. Это — искренние пожертвования на войну, флот и раненых. Это — земские госпитали, работавшие превосходно. Все то, что шло от общества, было запечатлено бескорыстием и патриотизмом. Не спрашивали, зачем война и почему война, а давали на нее и делали. Я говорю о Земском соборе, потому что это — самосознание и признание за обществом права на государственную деятельность, на контроль за администрацией, на свободный голос о всем том, что творится. Только при Земском соборе может явиться убеждение, что мы или сильны или бессильны, что наш рост — обман или правда. Японцы готовились к войне при парламенте, при свободе печати, при обязательной честности. Говорю «обязательной» потому, что была полная возможность накрыть бесчестных на месте преступления, была боязнь быть нечестными или незнайками, которые выскочили наверх и считали себя непогрешимыми и замазывали рты своим подчиненным. Во время войны японцы молчали, даже о своих недостатках молчали, ибо нет и не может быть человеческого дела без недостатков. Они молчали о потерях своего флота. А мы, напротив, молчали до войны, не знали, что у нас делается и, главное, как делается. Вот разница. Мы не знали, есть ли у нас надлежащее вооружение или нет, есть ли у нас флот или нет его. Мы знали только названия кораблей, их вид и ничего более, знали по календарям число корпусов; знали цифры, и нам предоставлялось всему этому верить, ибо все это было официально. Обсуждать мы ничего не могли, а если начинали — нам запрещали. И вот во время войны, когда японцы молчали, мы заговорили на тысячи ладов. Японцы молчали и поражали нас. А мы разговаривали и понемножку стали обсуждать и критиковать. С болью в сердце, почти с отчаянием мы увидели, что мы не готовы, что ни такого вооружения нет в армии, какое было у японцев, ни такого флота, ни таких разрывных снарядов и т.д. и т.д. У японцев — опытные военные и моряки. У нас — всего оказалось мало. Стыдно сказать, офицеры на собственный счет покупали пулеметы. Когда это делалось, чтоб офицеры покупали на свой счет вооружение? Только в средние века разве или в века первобытной культуры, как при Иване Грозном. Японцы нас били, а мы разбирали, почему нас били, и Русская земля наполнилась криком и негодованием, и в русские души закрадывался червь сомнения: да что мы такое? Не мираж ли наша история? Мы стали вспоминать — кого же? Минина и Пожарского, благородных людей, живших триста лет тому назад, точно в эти триста лет не было у нас людей, которых можно было бы вспомнить в горькие наши минуты. Мы стали сравнивать то, что было триста лет тому назад, с тем, что есть теперь, и находим сходство. Мы стали говорить о Земском соборе, который не собирался 250 лет. Но мы хотим говорить, мы хотим обсуждать, мы хотим делать, мы хотим поверить — дрянь ли мы, достойная слез и смеха, или великий народ?

С внутренним огнем, с пламенем в груди мы должны бы приступить к работе. Иначе беда,— беда и в том случае, если мы будем продолжать войну, беда и в том случае, если мы заключим мир. Где этот огонь и пламень? Где одушевление, где любовь к отечеству? На что было англичанам каких-то буров, а они воевали с ними два года и держали весь мир в тревоге. 300 тысяч храбрых подняли империю в 300 миллионов. И англичане волновались, работали, болели, с ними делались судороги от насмешек и карикатур. А мы ничего себе? Мы спокойны? Неправда. Наружное спокойствие ничего не значит. Главное не в материальных потерях, а в том другом, что мы теряем в Азии и в Европе, где все радуются нашему бедствию, исключая славян, которые чувствуют, что теряют в нас силу. Знаем ли мы что-нибудь твердо о настоящем? Мы ничего не знаем, и я говорю, что необходимо знать, и указываю средство. «Московские Ведомости» отвечают мне, что Земский собор может собраться только через три, четыре месяца. Знаете ли, почему? Потому что всего более необходимы представители Камчатки, Сахалина, Приморской области и Уссурийского края. Поистине камчатская мысль, способная убедить разве только дворянина Павлова с его сибирскими вожделениями. Но если камчатские мысли пойдут в ход, то останется думать, что в России нет лучшей страны, чем Камчатка, и лучших мыслей, чем камчатские мысли.

Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 24 мая (6 июня), № 10496.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.