| ||
|
Восхищаться г. Рузвельтом у нас едва ли много охотников найдется. Если С.Ю. Витте благодарил его в выражениях более горячих, чем Комура, то это дело простой вежливости и той последовательности, с какою Витте вел все дело переговоров. Рузвельт обращался во время переговоров и непосредственно в Петербург и через своего посла, и в Токио и все время вмешивался в переговоры и следил за ними изо дня в день. Представьте себе положение русского уполномоченного перед победителями, которые смело представляют ему счеты, не беспокоясь о том, правильно они составлены или нет. Победителя не судят, и «все возьму» сказал булат. Вся Европа за японцев, не исключая Франции. Вся Европа только и говорила: «Заключайте мир. Если вы рассчитываете победить японцев, то все равно вам надо денег, а денег мы вам не дадим, так и знайте». В Европе не было государства, которое не подавало таких советов и притом настойчиво. Сам император Вильгельм в своем таинственном разговоре с нашим государем говорил то же самое, если верить газетам. Японцам же говорили: «Не уступайте. Россия заплатит все и все уступит». Из России голоса: «уступить Сахалин и платить контрибуцию. Нечего разговаривать». Это говорили русские газеты и имели за собой часть общественного мнения. В правящих сферах «бюрократии» говорили подобное же, но тихонько, между собою. Надо уступать, делать нечего. Нам нужен мир. Из армии приходили голоса об ее крепости и силе, о желании сразиться. Говорили о телеграммах Куропаткина и Линевича, в которых утверждалось, что армия теперь сильнее, чем когда-нибудь, и горит желанием победить. Я говорил вчера, что Линевич телеграфировал будто бы Витте, чтоб он не заключал мир. Витте оставалось бы телеграфировать генералу Линевичу так: «Прошу вас, разбейте японцев». Он ему так не телеграфировал, а если телеграфировал, то Линевич не послушался бы его. Он ждал 21 день и не рискнул напасть на японцев. Вы скажете, что японцы тоже не решались нападать. Но японцам незачем было рисковать. Они выиграли превосходную ставку и рисковать с их стороны было бы крайне глупо. Они занялись легкой вещью — завоевать Сахалин и взяли его без всякого труда, как беззащитную величину. Со стороны генерала Линевича, напротив, риск был бы, как говорится, благородным делом. Пан или пропал. Таким образом, наш уполномоченный находился во вражеском стане и мог говорить не о прошедшем, в котором не было ни одной победы, не о настоящем, которое представляло спокойствие в Маньчжурской армии и крайнее беспокойство на западных окраинах, где революционное движение принимало грозный вид. Это движение в наших мирных переговорах сыграло известную роль. Если бы его не было или если бы оно было остановлено или остановилось само собой в виду тяжелого положения России, положение нашего уполномоченного было бы все-таки лучше. Японцы пользовались этим несомненно. За них были не только победы, но и внутренний беспорядок, раздувавшийся иностранной печатью вдесятеро, если не больше. «Россия погибает от революции, а вы еще торгуетесь» — так написано было на всех лицах, с которыми вел переговоры С.Ю. Витте. Против него была целая враждебная армия, и даже друзья снисходительно сочувственно могли ему говорить то же самое. Я не знаю, когда был русский уполномоченный в худших условиях. Перед ним лежала бумага, на которой были начертаны инструкции. Но инструкции — мертвые буквы. Это пределы, из которых нельзя было выходить, но надобны большой ум, энергия и талант, чтобы влиять на врагов, чтоб, говоря только о будущем, поколебать их в их требованиях, чтобы доказать им, что Россия еще в силах не подписывать тех счетов, которые ей представлены, что она еще способна к борьбе, за исход которой японцы отнюдь поручиться не могут. Он смело говорил и доказывал, что контрибуцию Россия ни за что не заплатит и что Россия предпочтет войну. Я думаю, что два человека, Рузвельт и Витте — это большая глава в этой окончившейся войне. Рузвельт желал мира, но он отстаивал необходимость контрибуции, находя ее правильной и заслуженной. Его симпатии были, конечно, более на стороне Японии, и переписка его с Витте опять доказывала, что наш уполномоченный твердо держался своего положения и нимало не поддался влиянию своего соперника. Стремясь к одной цели, к цели мира, Рузвельт и Витте, в сущности, были соперниками. Президент сильной страны и государственный человек разбитой державы соперничали умом и энергией. Мир увидел, во-первых, умного и способного русского человека, который быстро схватил слабые стороны японских уполномоченных и прекрасно утилизировал двойственное положение «честного маклера», который не был вполне свободным человеком, беспристрастным судьей, а принужден был взвешивать на своих весах выгоды Америки и Японии, и вежливую дружбу, о которой говорят потентаты, к России. Витте старался доказать, что Япония вовсе не такая величина, которая и после своих беспримерных побед может диктовать условия мира и кричать на весь мир: «горе побежденным». Япония не кончила войну, несмотря на победы. Она сама стоит еще на рубеже и не может сказать, что она владелица и повелительница. Напрасно мир воображает, что будет присутствовать на зрелище уничтоженной России. Таким образом было поселено сомнение и в Америке и в Европе в непобедимость Японии. Это сомнение несомненно вошло и в голову президента Рузвельта, и он стал действовать в Петербурге и Токио. Я думаю поэтому, что европейские газеты совершенно искренно говорят о «дипломатической победе» Витте, потому что финансовые и политические кружки Европы и Америки вполне рассчитывали на миллиардную операцию, в виде контрибуции, которая упрочила бы японские финансы. Мир этот все-таки печальный мир, и если он принимается русским обществом, то только как необходимость и притом временная. Вчера один из американских журналистов сказал мне: «Япония не удержит этой части Сахалина. Вы ее возвратите себе». Что ни говорите, умные и способные люди нам всего необходимее. Они нужны и в мире и на войне, и без них ни золото, ни булат не могут считать себя непобедимыми. Конечно, это азбука, но у нас и азбука состарилась и требует пересмотра и обновления. Говорят, что японцы плакали от огорчения, как телеграфировал вчера наш корреспондент, когда узнали, что мир заключен, и считают его постыдным. Некоторые японские газеты называют своих уполномоченных государственными изменниками и советуют им «харакири». Другие настаивают на контрибуции, ибо без нее мир не может считаться прочным. В утешение моим японским собратьям я скажу, во-первых, что когда державы мирятся, то обыкновенно ни та, ни другая сторона недовольны. Победительница слишком мало получила, а побежденная слишком много уступила. Если японцы рассудят, то они получили очень много за свои победы, так много, что нам тяжко об этом повторять. Во-вторых, так же естественно, что прочного мира никто и никогда еще не мог сочинить. Всемирная история не представляет такой диковины. Государства вырастают и рушатся, побеждают и терпят поражения, но мир есть только верстовой столб, указывающий на станцию, где необходимо покормить или переменить лошадей, или взять воду и угля для паровоза. Я не верю в прочность и этого мира. Это только станция в истории наших отношений с Японией, и эта история только началась. Отдохнем и поедем опять непременно. Со спокойной совестью или с горечью, мы можем пожать друг другу руки, как люди, которые провели вместе 18 месяцев бурной жизни, достаточно хорошо узнали друг друга и затем сказать: —До свидания. Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 18(31) августа, № 10582.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|