А.С. Суворин
Маленькие письма

Выйдем ли мы из этой анархии благополучно?

Непременно выйдем, если правительство будет поменьше говорить и побольше делать. А то оно очевидно увлекается общим потоком к изложению своих мыслей. Но правительство — не печать. Каждое слово его должно быть обдумано и сильно до такой степени, чтобы критика находила как можно меньше возможности его дискредитировать. В особенности это необходимо теперь, когда Государственная дума еще не собралась и когда правительство принуждено действовать без ее поддержки, без прений, без своей партии в парламенте. То же самое я должен сказать о «правительственных сообщениях», написанных так, что трудно догадаться, что это говорит правительство, верящее в свою силу, в свою искренность и законность. Напротив, эти «правительственные сообщения» говорят каким-то до того осторожным языком, с такими оговорками, что невольно напоминают знаменитую фразу Салтыкова. «С одной стороны нельзя не сознаться, а с другой стороны должно признаться».

Осторожность, конечно, вещь почтенная в человеке, который боится простудиться, оступиться, нажить насморк, а потому сверяет свои выходы на улицу и свои прогулки с термометром, барометром, доктором и другими обстоятельствами. Очень может быть, что и правительство должно поступать с подобною же осторожностью, но есть и огромная разница между осторожным человеком и осторожным правительством. Тот заботится только о своей собственной особе, до которой России нет никакого дела, а правительство обязано заботиться о великой стране, поверженной в анархию; оно обязано верить в свое призвание, обязано, иначе оно не правительство, а приятная компания. В государственный ум, энергию и выдающийся талант графа Витте я всегда верил и верю, а потому эти разговоры, которые то и дело опровергаются, эти «правительственные сообщения», написанные ощупью, кажутся мне в высшей степени странными. Когда я прочел в «Новом Времени» в Вержболове речь графа Витте к земцам, я не верил своим глазам и целую дорогу старался убедить себя, что тут что-нибудь не так. Я не мог допустить, чтобы он мог сказать, что «правительство бессильно внести успокоение в жизнь населения, ибо оно не пользуется доверием народа». Откуда это можно было узнать? Кто спрашивал у народа, доверяет ли он правительству или нет? Он даже этого вопроса не понял бы и удивился бы, зачем ему предлагается такой вопрос. Даже в парламенте, когда он голосованием выражает свое недоверие к правительству, дело обходится, собственно говоря, без народа, а приговор постановляется политическими партиями, представляющими якобы народ. Но у нас еще парламента нет, а единственная действующая политическая партия и, надо отдать ей справедливость, действующая смело и пускающая в оборот все средства,— это партия революционная. Она не щадит своих сил ни нравственных, ни матерьяльных, не жалеет своего здоровья, не заботится об удобствах своей жизни и не справляется о том, доверяет ли ей народ или нет. Она старается навязать, деликатно выражаясь, свои воззрения народу и уверить его, что он может сделать все, что захочет, а хотеть он должен то, чего хочет партия, выражающая ему свою любовь и готовность служить ему. Она вся в движении, в работе. У ней глаза горят, лицо пылает, льется горячая, искренняя, прямо от сердца речь. Она не думает об опасностях, которые ей предстоят, не рассчитывает математически осторожно свои шаги: она рассчитывает только ошибки своего противника, его слабость, его лицемерие, его неуверенность в себе и в своих агентах. И потому она борется с успехом, и потому она ставит свои непримиримые программы так резко, без всяких сделок и компромиссов. Всякое отступление считается позором. То ли было в правительстве? Где там было искать ума, таланта, энергии, преданности долгу, любви к родине? Были счастливые исключения, а общее правило...

Ах, да что б этом говорить. Лучше все это забыть и верить, что началась действительно новая жизнь, действительно новая Россия. Пусть же и правительство будет новым, пусть оно не просит, не умоляет о доверни к нему, а заставит себе доверять и слушаться. Между тем «правительственные сообщения» говорят о доверни, полуугрожая, полуодобряя, и доходят до удивительных по наивности афоризмов, как, например, в сегодняшнем: «правительство не может допустить мысли, чтобы русский народ или какая-либо его значительная часть сознательно предпочитали беспорядки порядку, внутреннее междоусобие мирному правомерному развитию». Это так верно, что, кажется, и говорить таких вещей нечего. Я не понимаю также, зачем эти жалобы: «враждебные отношения крайних политических партий и безучастие умеренных, которое проявилось при обращении правительства к активной их поддержке, создают положение вещей, неблагоприятное для введения реформы». Как журналист, я еще могу активно поддерживать правительство, печатая соответствующие статьи. По как я могу поддерживать правительство, будучи частным человеком? Какие для этого у меня средства? По-моему, решительно никаких. Разве написать адрес правительству вроде тех адресов, которые писались князю Святополку-Мирскому и которые он клал в карман свой или в архив для своего потомства? Но согласитесь, что это было бы наивно. Участвовать в митингах или их собирать? Я не думаю, что это верное средство, да и для этого надо иметь ораторский талант и особенную энергию. А «умеренные партии» тоже в очень умеренной степени обладают всем этим и слишком заняты ежедневным трудом и заботами о своих делах и своей семье.

Я не хочу этим сказать, что равнодушие умеренных очень хорошо. Напротив, это очень нехорошо. Но у нас не было политической школы, и умеренные не умеют и не знают, как приняться за дело, как и где высказать свои убеждения. У себя дома они, может быть, горят негодованием, ругаются, волнуются, возмущаются стачками, и в то же время подчиняются насилию, не имея никакой организации. Буржуазия на Западе воспитана политически и знает по опыту, где раки зимуют и к чему ведут забастовки и революции. У нас еще буржуазия недостаточно напугана и, главное, не умеет еще определять и отстоять свои убеждения в том хаосе, который наступил и который прежде всего поразил и парализовал правительство. Обращаясь к обществу, правительство само должно быть твердо и всесильно и не подавать ни малейшего повода к сомнению в этом. Между тем, это сомнение может явиться, ибо правительственное сообщение говорит, что «при отсутствии в самом населении ярко проявленного в этом направлении настроения (уважение жизни, собственности и личных прав других и повиновение законности и порядку) никакие лучшие намерения правительства не могут возместить этот недостаток, и гражданская свобода, дарованная в принципе, может остаться вне всякого житейского применения».

Как же это так? Если правительство само сомневается в своих силах привесть в исполнение свои «лучшие намерения», то откуда же явится у населения чувство свободы, законности и порядка. Если население так долго не имело этой свободы, то каким образом оно поймет, что сама свобода рождается только из послушания законам. Да и где эти законы, на которые могло бы опираться население? Ведь они еще в «лучших намерениях правительства», а не на самом деле, не в жизни, они еще «вне всякого житейского применения». Не жестоко ли со стороны правительства, которое проговаривается о своем бессилии привести в действие лучшие свои намерения, не жестоко ли с его стороны так выражаться. Повторяю: оно обязано быть сильным, властным, верующим в себя и в народ. Обязано!..

Вообще, грешный человек, я считаю подобные «правительственные сообщения» довольно бесполезными, как и обращение Святейшего Синода к «чадам православной греко-российской церкви». Уж если писать к этим чадам, то пусть это будет святое вдохновение, пусть слова и мысли жгут сердца людей, вызывают слезы умиления и покаяния, настроение бодрости, возвышенных дум и любви к отечеству. Если говорить к чадам, то говорить, как Петр Пустынник, проповедовать, как Златоуст, как Савонарола, этот флорентийский монах, сожженный на костре за свою проповедь современниками и прославленный потомством. Все холодное, рассудочное, компилятивное, как бы ни было оно стройно написано, едва ли может отозваться в сердцах тех людей, к которым оно обращено, иначе, как глас вопиющего в пустыни. Вообще на страстные возбуждения можно действовать только страстным обращением, пророческим глаголом, пылающей верою и пылающим светильником любви. Об этом прежде всего надо помнить в такие смутные эпохи, как наши.

Я, однако, увлекся, кажется, в сторону и забыл сказать, что я начал говорить о речи графа Витте по апокрифическому тексту «Нового Времени». Подлинный текст напечатан был в «Русских Ведомостях», но этот текст есть не текст, а только сухое, официальное изложение речи. Я того мнения, что апокриф лучше, красивее, живее и больше напоминает председателя Совета министров, чем якобы верное изложение «Русских Ведомостей». Граф Витте мог сказать и об «утлой лодочке» Государственной думы, в которую он готов сесть, и о необыкновенной трудности своего положения среди грозы и бури русского моря. Это глубоко искренне и верно. Он не брезгает этой «утлой лодочкой», не брезгает не потому, что когда-то Цезарь сказал лодочнику: «Ты везешь Цезаря и его счастье!», а потому, что люди, против которых теперь приходится бороться, разъезжали в очень «утлых лодочках» по России, приготовляя революционное движение. Что за борец, который ждет броненосца, чтобы на него сесть. Борец тот, кто не боится моря, кто «силы духа своего перед лицом его поверил», как говорит поэт. К тому же броненосец может не доплыть до пристани так же, как и утлая лодочка. Земцы советуют графу Витте совсем не собирать Государственной думы. Это гг. Головин, Кокошкин и Львов. Им необходимо Учредительное собрание. Они хотят расположиться совсем комфортабельно на этом броненосце, чтобы не подвергаться никаким случайностям на «утлой лодочке». Но броненосец так же способен погрузиться в море, как утлая лодочка, даже скорее. Мы видели в эту войну, как гуляли по морю миноносцы, эти лодочки, и как мгновенно погибал броненосец со всем своим экипажем. Государственная дума, будь она созвана немедленно, дала бы России и правительству крепкую опору на этом взбудораженном океане. Напрасно земцы говорят, что Государственная дума «не может успокоить страну». Я не понимаю, почему Учредительное собрание обладает способностью успокоения и почему гг. Головин, Кокошкин и Львов такие пророки, что их авторитет равен авторитету других пророков, присутствовавших при Преображении, Моисея и Илии? Вообще пророчество дело сомнительное, и я с полным правом могу назвать еще нескольких пророков, умных и талантливых, которые скажут, что единственное спасение совсем не в Государственной думе и не в Учредительном собрании, а в демократической федеральной республике, которая может собрать не только Россию, но все славянство и часть Азии. Если правительство будет слушать пророков вместо того, чтоб возбудить в себе пророческий дух, которому бы поверили, то мы не скоро попадем в мирную пристань. Конечно, и в этом можно найти утешение: Россия делает опыт анархического государства, без власти и без законов, как вещей совершенно ненужных для мирного жития. Анархизм признает, что законные права — самая вредная нелепость, и завоевывает себе в Европе много симпатий. Его перестают вышучивать, начинают анализировать серьезно разные системы его. России остается только быть смелой и попробовать осуществить его на деле. Почва очень подходящая. У нас ни истории, ни культуры, ни образования, а всеобщая трусость перед теми, кто палку взял. Мы уж пробуем анархизм. Прошедшая забастовка дает право думать, что стоит ее только повторить и анархизм воцарится. Никто никого не слушает и у всех страстное желание не только самоуправляться, но и управлять. В стране, где чиновники составляют союзы, где почта, телеграф, железные дороги, аптеки, педагоги и дети бастуют безнаказанно за неимением законов, для анархизма гораздо более почвы, чем для творчества земских пророков, у которых ровно ничего нет, кроме такого броненосца, как Учредительное собрание со всеобщей подачей голосов, существующей даже в Соединенных Штатах каких-нибудь 60 лет из 116 лет исторического существования этой республики. Анархизм — новое учение, а те учения, которыми набиты головы земцев, стары, как сапоги Иоанна Безземельного. Что выйдет из Учредительного собрания, никто не может сказать. Может быть, республика, может быть, анархия. Но добрая свобода может выйти и от Государственной думы с ее законодательными полномочиями. Не лучше ли попробовать соединиться около нее и начать работу, вместо того, чтоб настаивать на Учредительном собрании и тянуть дело без конца, с риском еще более усложнить и без того сложное положение дел.

Впрочем, все к лучшему в этом лучшем из миров.

Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 30 октября (12 ноября), № 10646.

Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина.