| ||
За последние дни мало известий из нашей армии. Остановились ли военные действия после этой жесточайшей борьбы, неизвестной в летописях всемирной истории, или это только передышка? Ужас берет от этих боев и потерь, которые за ними следуют, несмотря на то, что мы не имеем никаких красноречивых описаний сражений, никаких реляций. Все, что мы имеем, это сухие факты, изложенные со спартанской трезвостью, но самые факты слишком много говорят даже совсем не пылкому воображению. Первые дни после приказа Куропаткина было очень жутко. Жутко от самих официальных телеграмм, еще более жутко от победоносных японских телеграмм и жутко от разговоров, которые раздавались со всех сторон. Куропаткина осуждали за это движение, находили, что оно было грустной бравадой, предпринятой без достаточного расчета, и тем более удивительной, что до сего времени он отличался такой необыкновенной осторожностью, что она, с своей стороны, вызывала осуждение всех его явных и тайных врагов. Самое отступление от Лаояна приписывали его известной осторожности. Не будь ее, армия осталась бы победительницей. Военный критик парижской газеты «Temps», человек, очень сочувствующий России, знающий Россию, которую он посещал, и говорящий по-русски, говорил, что Куропаткин проиграл лаоянскую битву «par imagination», т.е. вообразив то, чего не было на самом деле. Мне кажется, что критику чрезвычайно легко ошибаться par imagination, ибо критик постоянно и неизменно находится в области воображения, imagination, и не может видеть фактов, живых людей, живых движений, страданий и всего того, что у главнокомандующего находится перед глазами, или что знает он от очевидцев, приносящих ему факты. Можно гореть от нетерпения, страдать, изнывать от боли сердца, но решать издали сложные военные задачи дело очень мудреное. Мы все продолжаем верить в Куропаткина и продолжаем думать, что он еще не вышел из своего трагического положения, и не по своей вине. Мы продолжаем думать, что не все ему дано, что ему необходимо, но все придет, хотя бы для этого потребовались самые чрезвычайные усилия, и он достигнет своих целей. Зато за неудачами, первые его успехи отозвались большою радостью, настоящим счастьем. Мы стали вдруг добрее, мягче, глаза прояснились и как будто у всех прибавилось здоровья. Замолчали враги, и умные, и глупые, и высокомерные Фальстафы и Бурцовы, забияки новой окраски, и все то ругающееся, и кричащее, и показывающее то шиш из кармана, то докладную записку, то пасквиль. Проклятая рознь наша еще дышит и змеиным языком ищет укусить. Иностранная печать, протрубившая уже новую победу японцев, стала вывертываться из победительной позиции. Победа поднялась кверху и ждет новых событий. Президент Рузвельт старается о мирном конгрессе и посредничестве, газеты доказывают, что державы имеют право на посредничество. Это — верный признак боязни за японцев и опасения русской победы. Как только японская победа становится сомнительной, сейчас же посредничество и разговор о мире. Заставить Россию заключить мир — это желание самых непримиримых наших врагов, их самая заветная мечта... Мне кажется, что «непопулярность» у нас войны, о которой столько говорили, начинает получать иной оттенок, более примирительный, несмотря на потери. Война стала входить в жизнь как что-то неизбежное, предопределенное историей, как входят в нее бури и грозы, буйство стихий и перевороты. Резкие очертания исчезают и склоняются к округленным линиям. Но вместе с тем расширяется и поле зрения, является большая рассудительность о причинах войны и о самой войне и обо всем том, что с нею связано, а с нею связан весь наш быт и все наше будущее. Нет того грамотного человека, который теперь не читал бы своим неграмотным, родным и знакомым, известий о войне. На Дальний Восток поехало тысяч пятьсот русского народа, всех сословий. У этих сотен тысяч миллионы родных, знакомых, односельчан. Я не ошибаюсь, говоря о миллионах. Это все более или менее прямо заинтересованные в войне люди. Много других миллионов душ, прямо не заинтересованных, но тем не менее находящихся в этой военной беспокойной и тревожной атмосфере. Все это говорит, думает и рассуждает. У всего этого растет сознание, являются новые мысли или зреют и пополняются старые. Я убежден, что растет патриотизм, растет общерусское сознание. Не тот кричащий, самодовольный патриотизм, какого у народа собственно никогда не было, а тот молчаливый и вдумчивый патриотизм, который начинает ярче видеть вокруг себя и поднимается до более высокого уровня, чем стоял до войны. Я думаю, что русские люди растут теперь, как говорится, не по дням, а по часам. Народная психология — дело сложное. Иногда она десятилетия и даже столетие остается на одном уровне, точно замерзшая, а иногда она растет видимо и этого не замечают только те, которые не хотят видеть. Народ хочет победы, потому что в победе видит свою жизнь. Победа не достается без страданий, без ужасных жертв, а то, что выстрадано — дорого и не забывается. Все несли и несут тяжесть войны и все ждут обновления и улучшения жизни. Русский патриотизм держится этими надеждами несомненно. Это даже не надежды только, а вера. Победа не может быть пустым звуком, литаврами и барабанами, она должна подвинуть жизнь, наполнить ее новым дыханием. Она должна придти, как Христос входил в Иерусалим и когда радостно встречали его криками «Осанна!» За огромными жертвами должна последовать огромная радость, которая осушила бы слезы, вознаградила страдания и муки военного времени и дала бы духовные и материальные средства для того, чтобы новая мирная жизнь не походила на старую. Настоящая война — это Рубикон. Перейдя его, мы не повторим ошибки последней войны, когда мы не разобрали внимательно наших недостатков и не занялись серьезно и упорно внутренним делом. Во имя страданий и доблестей наших сынов и братьев, во имя той веры в лучшие судьбы России, в ее обновление, в ее здоровую и сильную жизнь, надо призывать к жертвам в пользу тех, кто сражается, кто болен, кто ранен, кто зябнет. Было бы жестоко и ужасно, если б уменьшился прилив пожертвований, и было бы жестоко и ужасно, если б обнаружились какие-либо злоупотребления по доставке пожертвований. В этом отношении необходимо настаивать на контроле и чтобы он был живой, деятельный, беспощадный. Отсохни та рука, которая опустит в карман то, что дано на помощь нашим братьям, будь прокляты те нечестивцы и изменники, которые воспользуются копейкой, отпущенной на родных ратников. В семье не без уродов, но сколько честных, благородных и самоотверженных людей, которые смотрят за этим. В былые войны была наглость грабежа. Теперь за наглость грабежа без церемонии повесят или расстреляют. Несравненно больше теперь вероятий, что пожертвование непременно придет туда, куда оно назначено. Но чем больше внимания, чем больше серьезного отношения к этим жертвам, тем лучше. Но есть еще и такое соображение, которое прячется якобы за отсутствие контроля. Достаточно какого-нибудь непроверенного слуха, чтобы схватиться за это и сказать: «Я не могу жертвовать при таких условиях». Это тоже очень нехорошо. В мире нет ничего совершенного и злоупотребления всегда возможны, даже в самом святом деле и при самом совершенном контроле. Возвращающиеся с театра войны свидетельствуют, что в этом отношении дело идет несравненно лучше и честнее, чем в прежние войны. И притом сколько поистине самоотверженных работников, среди орудий истребления и смерти, с одним оружием — милосердия братской помощи и заботливого ухода! Как же можно отставать от них в жертвах и прятаться за какие-то сомнительные щиты, обнаруживая жестокость сердца... Правде не закрыты двери. Правды желает государь всем своим благородным сердцем и разумом. Не говоря о печати, правде помогут новые люди у власти, с своим искренним желанием, чтобы правда находила себе более и более путей в русской монархии. И победа наша, то одоление врага, которое мы ожидаем и которое мы видим, много зависит от тех самых людей, которые поставлены во главе управления. Все непрерывно связано между собой в этом огромном организме, где и я, и вы, читатель, незаметная песчинка. Будем бодры, будем и сильны. За прекрасными словами, которые мы слышали с таким удовольствием и которые были криком сердца, начинается уже дело. И дела еще много впереди и великого дела. Никогда перед Россией не стояли такие великие задачи, как теперь, и никогда так зорко и прилежно мир не глядел на нее. Многие сотни миллионов людей смотрят на нее и ждут, что она будет, какое место займет она среди этого мира. Как хочется верить во все прекрасное, мужественное, благородное, смелое. Только этим жив человек, только этим живы народы. Впервые опубликовано: Новое время. 1904. 11 (24) октября, № 10278.
Суворин, Алексей Сергеевич (1834—1912) — русский журналист, издатель, писатель, театральный критик и драматург. Отец М.А. Суворина. | ||
|