Тэффи
Его жена

Одна из самых страшных трагедий, написанных самим Господом в книге жизни, — трагедия о счастливейшем в мире браке Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых.

Передо мной книга Т. Полнера «История одной любви», в которой он вполне объективно и честно с документами как изданными, так и в печати не появившимися, развертывает перед нами эту Голгофу счастья.

Книга документирована богато. Вся жизнь Толстых протекала на арене, без задней стены, открытая всем ушам и взорам. Секретари, друзья, родственники, знакомые, случайно мелькнувшие проходимцы, поклонники, репетиторы, музыканты — все видели все и слышали все и главное записывали и, плод не всегда глубокого размышления, публиковали.

И сами Толстые не только против такого вторжения не протестовали и не защищались, но сами опубликовывали интимнейшие дневники и переписку. Кощунственно срывали завесу с самого сокровенного — с тайны любви.

О Софье Андреевне мнение установлено: она была не той женой, которая нужна гениальному человеку.

И вот, ознакомившись со всеми документами и выводами, так честно представленными в книге Т. Полнера, я осталась навсегда убежденной в том, что Софья Андреевна была именно той женой, которая была нужна Льву Толстому, гениальному писателю.

Единственный истинный источник счастья, от которого питались самые глубокие корни его великого таланта, был в ней, в ее любви и в любви к ней. Вся радость бытия, ликование, восторг, плещущий через край. О восторге этом он изливается в письмах к ней самой, к друзьям, и даже к старым теткам, ему посвящает целые страницы своих дневников. И так в продолжение долгих лет.

В письмах к ней, к своей жене, с припиской «читай одна» (и, как видите, все-таки появившихся в печати), он пишет:

«...Ты оставила своим приездом такое сильное, бодрое, хорошее впечатление, слишком даже хорошее для меня, потому что тебя сильно недостает мне. Пробуждение мое и твое появление — одно из самых сильных, испытанных мною радостных впечатлений, и это в 69 лет от 53-летней женщины...».

И письмо это было написано после нескольких попыток уйти из дому, развестись, навсегда расстаться.

Авторы многочисленных жизнеописаний Толстого упускают одно — не все в жизни, в личности гениального писателя исходило от гения. Очень многое было от человека. И то, что называется «характером», было у Толстого очень для русского интеллигента обычным. И Софья Андреевна лучше других понимала умом своей души, всегда к нему обращенным, что в нем от гения, от великого огня, и что — прах земной, в землю обращающийся.

Всеми силами своими служила она гению. Обставляла жизнь его покоем, миром, лампадной тишиной (до трех часов дня никто в доме шевелиться не смел — Он пишет!). Ночи напролет сама просиживала за перепиской его гениальных произведений. Но когда великий писатель, неожиданно бросив литературу, увлекся деревенской школой и заставил ее переписывать... «Маша ела кашу» и новую азбуку — она отказалась и стала ждать лучших дней.

Все, что было радостного в его жизни, шло от нее. Все его творчество художественное неразрывно связано с ней. Свою молодую, восемнадцатилетнюю душу она всецело отдала ему и он, уже зрелый, знающий и продумавший жизнь, формировал эту душу, как сам того хотел. Покорная жена. Любящая мать. Мать, которая непременно должна была кормить сама своего ребенка. Когда по болезни она принуждена была отказаться от кормления, он с досадой уступил доводам врачей и перестал заходить в детскую. И на всю жизнь запомнила ее молодая душа святой и непреложный закон: кормить своих детей, все отдавать им, всем для них жертвовать.

Женой и подругой она была самой преданной. Толстой увлекался хозяйством и она работала с ним, преодолевая отвращение городской барышни к хлевам и коровникам. Толстой заботился о благосостоянии семьи, прикупал земли, приторговывал дом. Огромное хозяйство отдал в руки жены и был доволен ее трудом.

Софью Андреевну упрекают в жадности. Но не она ли остановила его, когда он, убежденный враг пьянства, вдруг надумал строить винокуренный завод, что тогда считалось очень выгодным.

— Это безнравственно, — сказала она.

Когда в 1884 году он захотел устраниться от распоряжения имуществом и хотел передать ей все права на землю, дом и сочинения, она плакала и не хотела принимать.

— Зачем это нужно?

— Я считаю собственность злом и не хочу ничего иметь.

— Так ты хочешь это зло передать мне? Самому близкому существу? Не хочу я этого и ничего не возьму.

Во время голода в Самарской губернии она сама убеждала мужа заняться основательно помощью голодающим и он много и щедро помогал.

И когда Толстой погрузился всей душой в составление азбуки для крестьянских детей, она горевала не о том, что из всех редакций сыпались письма с предложениями неслыханно крупных гонораров, а что роман не писался. Она говорила:

— Бог с ними, с деньгами, а главное, т.е. писание романов, я люблю и ценю и даже волнуюсь им всегда ужасно. А эти азбуки, арифметики я презираю и притворяться не могу, что сочувствую. И теперь мне в жизни чего-то не достает, чего-то, что я любила, и это именно не достает Левочкиной работы, которая мне всегда доставляла наслаждение и внушала уважение.

Кого могли возмутить такие слова? Кто смел бы сказать, что на этом душевном повороте Толстого от «Войны и Мира» к «Маше евшей кашу» Софья Андреевна должна была если не понимать и чувствовать, то хоть притворяться, что она разделяет его в нем? Кто не разделял ее радости, когда он снова принялся за литературу? А увлечение школой так радикально прошло, что одного из учителей Толстой пробовал даже приспособить к разведению поросят.

В период этого увлечения школой Толстой много говорил о необычайной талантливости крестьянских детей. Говорил, что одиннадцатилетний Семка или Федька проявляет иногда «такую силу художника, какой на всей высоте развития не может достичь Гёте». Но когда подросли его собственные сыновья, он запретил им играть с этими Гёте... Дети Толстого воспитывались в строгом православии. И вдруг — поворот: он отступился совсем от их воспитания, «потому что им преподают Закон Божий»...

Вначале он возмущался присутствием няньки в доме, считая, что уход за детьми должен всецело лежать на матери. Потом сам выписал бонну-англичанку...

Заставлял весь дом строго соблюдать все посты и даже, приехав в Петербург, сделал выговор старой тетке за то, что та по болезни разрешила себе скоромное.

И вдруг, во время поста, увидев приготовленные для кого-то из секретарей котлеты — велел их себе подать и преспокойно съел.

И вот в водовороте этих вечных противоречий жила Софья Андреевна, любящая, верная, преданная жена. Она видела, как мнение сменяется мнением, идеал — идеалом. Одно было незыблемо — семья. Семью включал Толстой во все планы новой совершенной жизни.

«Не могу я поворачиваться за ним, как флюгер, с девятью детьми», — говорила Софья Андреевна.

Ее счастливая жизнь была очень тяжела. Мужу своему родила она с болезнью и заботами тринадцать человек детей. Выкормила их. Девятерых вырастила, переписала бесчисленное количество раз бесчисленное количество рукописей великого писателя. Ухаживала за ним во время его болезни, вела за него огромное хозяйство. Создавала ему наилучшую атмосферу для творческой работы. Отдала ему и тело и душу на веки, аминь. Осталась к старости отброшенная, нелюбимая, а только им жалеемая, с измученным телом, с разодранной душой. Помнила всю жизнь, что одно и есть настоящее — это любовь к детям и забота о них. И за это держалась, как за спасательный круг в водовороте сумбурной яснополянской жизни, в «сумасшедшем доме», как называл Толстой, в доме со стеклянными стенами, где все всё видят и записывают. И все — ее враги, потому что преклоняются перед Толстым, и всякий ее протест, направленный против него, даже в самом простом домашнем быту, — считают кощунством.

По диагнозу врачей к концу своей жизни она была уже нервно больна в тяжелой форме. Она ненавидела толстовцев (которых, кстати, и сам Толстой презирал), ненавидела Черткова, который всячески восстанавливал Толстого против нее и выматывал у него завещание, лишающее семью наследства. Несколько раз она покушалась на самоубийство.

«Жить любовно, т.е. не делать больно людям, связанным со мною или стоящим на дороге моего дела», — такова была последняя программа жизни Толстого. Так писал Толстой — учитель жизни. Но Толстой-человек сам чувствовал, как раздражает окружающих своим «ворчанием», своим тяжелым настроением, и, вместо любви к ближнему, чувствовал сам только горечь и раздражение, откровенно отмечаемые в дневниках. Мучил жену, и сам мучился до судорог, до плача и дрожи, до истерических припадков.

Еще в 1885 году разыгралась между супругами тяжелая сцена. Совершенно неожиданно Толстой объявил что они должны расстаться. Объявил в грубой форме, злобно — «Где ты, там воздух заражен». Софья Андреевна велела принести сундук и стала укладываться. — «Прибежали дети, рев... Стал умолять остаться... И вдруг начались истерические рыдания... всего трясет и дергает»... «Часто до безумия спрашиваю себя — за что же? Я из дому шага не делаю, работаю с изданием до трех часов ночи, тиха, всех так любила и помнила это время как никогда, и за что?»...

А через десять лет он пишет ей любовное письмо о «самых сильных радостных впечатлениях», о своей немеркнущей любви к ней, к единственной — письмо с надписью «читай одна».

«Вы настоящая нянька таланта вашего мужа», — говорит ей писатель граф Соллогуб.

«Мне приятно сознавать, что мы прожили честную и чистую семейную жизнь», — сказал Толстой.

И всю жизнь повторял: «Я счастлив. Я незаслуженно счастлив. Я спокоен, и ясен, как никогда не бывал в жизни... Всего удивительнее, как такое существо, как моя жена...»

«Честная и чистая жизнь» — это признание огромного значения для такого подозрительного, щепетильного, ревнивого и требовательного мужа, каким был Толстой.

Софья Андреевна была преданной женой Льва Николаевича и самоотверженной подругой гениального писателя, за которого пошла бы на крестную смерть, но ни в Толстом-сапожнике, ни в Толстом-водовозе и пильщике признать его не могла. Слишком для этого любила и ценила. И за это замучили ее, оклеветали и опозорили перед всем миром.

Когда отлетел от Толстого истинный Дух Божий, дух любви к Божьему миру и его счастью, и столпились вокруг него страшные оборотни, как бы перевернутые лики истинной жизни, увидал он «прозревшими глазами» блуд вместо брака, опутавшую его бабу вместо жены, бородатых мужиков вместо сыновей. И все дело своей жизни — прах.

Пожилой крестьянин, лучший и любимейший ученик (вероятно, из тех, до которых далеко Гёте), выслушав «Власть тьмы» именно в поучение таким, как он (для народа), записанную, сказал:

— Как тебе сказать, Лев Николаевич, Микита поначалу ловко повел дело... а потом сплоховал. И этот приговор тяжко сразил Толстого. Толстовские колонии были ему глубоко противны. Все кругом тусклое, тухлое, без истинного порыва, без огня, «без изюминки».

И ко всему этому «надо относиться любовно». Но не найти в душе любовности к этой мерзости, к трупному духу. Тогда — уйти.

Оттолкнул последним движением «бабу, привязанную к ноге», и ушел. В Смерть.

И Софья Андреевна после его смерти «вся погасла. Опустошилась». Умерла тоже. Вечная ей память.

За трудный подвиг всей женской ее жизни, за беззаветное служение великому русскому гению и за жертвенную любовь к нему, перед всем миром распятую, — вечная память.

1928

Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия: Лохвицкая, по мужу Бунинская; 1872—1952) — русская писательница, поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, соратника адмирала Колчака.