Тэффи
Гильотина

Мемуары эти с чувством живейшей признательности посвящаю Троцкому.

Так как после гильотинирования я бы уже не смогла написать эти воспоминания, то приходится написать их сейчас.

Но это ровно ничего не значит, я давно заметила, что будущее мое почти не расходится с моим мечтанием о нем.

Поэтому пишу эти мемуары будущего смело и знаю, что не ошибусь.

* * *

Вечером, только что собралась ужинать, зашла Вера Валерьяновна.

— Я на одну минуточку! Страшно тороплюсь.

— Да куда ты? Посиди.

— Не могу, тороплюсь. Забежала только попрощаться: мне на завтра назначено гильотинироваться.

— Милая! —обрадовались мы.—Как все хорошо устроилось! Ведь нам всем тоже на завтра.

— Ночуй у меня,—сказала я.—Вместе все и поедем. Ну, где тебе с Галерной тащиться на Дворцовую площадь. От меня все-таки ближе. А сегодня будем доедать земляничное варенье.

Уговорили ее с трудом.

— Знаешь, в последнюю минуту всегда столько дела.

Я ужасно была рада — вместе будет весело, а то стой там в хвосте часа три, пока до тебя дойдет очередь.

Вчера, говорят, рубильщики забастовали на экономической почве и проморозили публику до пяти часов.

Делегация от рубильщиков обратилась к осужденным с просьбой поддержать их требования. Ну, те отнеслись с чувством и обещали в крайнем случае объявить забастовку и до тех пор не казниться, пока правительство не пойдет на уступки. И к пяти часам инцидент был ликвидирован.

Но эти хвосты прямо возмутительны! С одной стороны тянутся чуть не до Невского, с другой — к Дворцовому мосту, с третьей — заворачивают далеко за Эрмитаж. Гильотина, несмотря на новейшую технику и электрический привод, работает медленно. Что толку, что оттяпывают сразу по пятьсот голов, надо же сначала уложить этих пятьсот человек. Толкотня, беспорядок. Ждать на морозе приходится по два часа. В публике ропот и возмущение.

— Налоги дерут, а ничего толком устроить не могут. Туда же, подумаешь,—сильная власть. Дураку сила — самому на погибель.

Отчасти они правы. Неужели же нельзя придумать какую-нибудь карточную систему. Или поставить районные гильотины.

Заболтались часов до двенадцати. Много забавного. Говорят, наши модницы придумали для гильотины специальный парик а lа Marie Antoinette. Платят за него бешеные деньги. Ну, стоит ли того? От сырости все эти парики моментально развиваются, да и вообще дурацкий вид, когда такая Мария Антуанетта стоит в хвосте. Другое дело во времена Французской революции. Там женщина входила на эшафот, словно на сцену. Публика на нее смотрела, и она всем была видна.

В народе гильотиной интересовались, она и пугала, и привлекала.

К изобретателю ее относились как к существу загадочному и замечательному.

Мальчишки на улицах распевали песенку:

Guillotine,
Medecin,
Politique.

[Гильотина,
Врач,
Политика (фр.).]

Палач тоже был лицом, привлекавшим к себе общее внимание.

— Monsieur de Paris [Господин Парижа (фр.)].

Теперь не то. Теперь гильотина поставлена как фабричное дело. Работают на ней рабочие, и все ясно и просто.

А все эти буржуазные претензии придать делу торжественность и красивость — смешны и глупы.

Ах, когда же мы наконец дорастем до правильного отношения к повседневным мелочам современной жизни.

Русский народ так быстро свыкся и сроднился с гильотиной, что даже странно думать, что ее когда-то не было.

Относится к ней с добродушием, только ему одному свойственным, и называет «Галотина Ивановна».

Коль не станешь к именинам
Пироги мне стряпать,
Я пойду на галотину
Голову оттяпать,—

поется в народных частушках.

Утром поднялись рано.

Правду говорила Вера Валерьяновна, что в последнюю минуту всегда набирается масса дела.

К девяти часам пришел Мишель, друг нашего семейства. Ему удалось обменяться очередью с одним из своих сослуживцев, и он будет гильотинироваться вместе с нами.

Пока пили чай да закусывали, пробило десять, и пора было собираться.

Мишель — незаменимый человек! — сделал на дорогу бутербродов.

— Может быть, часа три в хвосте стоять придется, проголодаемся.

Наконец собрались. Выходим. Извозчика, конечно, ни одного. В трамвай не влезть. Пошли пешком по Садовой.

— Какая досада! — ворчала Вера Валерьяновна.—Сразу неудача. Это не предвещает ничего хорошего.

Она вообще суеверна.

Наконец около Сенной набрели на извозчика.

— Три красненьких?

— Да ты с ума сошел! Мы ведь не веселиться едем, а по делу. Гильотинироваться.

— А по мне все равно,—гнусит в ответ борода из-под нахлобученной шапки.—Все едино, куда вас несет. Другие б, наоборот, прибавили, коли последний раз на извозчике едут.

— За что же тебе прибавлять-то?

— Вам хорошо,—бубнила борода,—вам голову срежут, да и никаких хлопот. А тут — работай, да лошадь корми, а овес-то нонче...

— Бери две красненьких,—торговался Мишель.— Хорошо поедешь — прибавим.

— Знаю я вас,—совсем уж озлился извозчик.—Не очень нам тоже выгодно вас, смертников, возить. Вон намедни вез одного, тоже все форсил: «Прибавлю да прибавлю», — подвез его к гильотине, а он говорит: «Обожди минутку, я только деньги разменяю, а то у меня миллион в одной бумажке». Да и сиг в толпу. Ну, я ждал, ждал, слез с козел, пошел его искать. Не видали ли, говорю, товарищи, чернявого, в бурой кепке? А они хохочут, говорят: «Уж не этот ли?» Смотрю —а он, подлец, уж казнился, и голова на снегу валяется!

Веселый рассказ извозчика привел нас в благодушное настроение. Кстати подвернулся и другой, и мы поехали

На Дворцовой площади масса народу. Экипажи, моторы, пешеходы. Но особой толкотни нет, вероятно, потому, что на домах и заборах расклеены воззвания Троцкого о том, что наблюдение за порядком поручается самим гильотинирующимся.

Мы расплатились с извозчиком и дали ему на чай, за что он пожелал нам «легкого пару».

Знакомых — масса! В одном из хвостов видела Ольгу Николаевну и Наталью Михайловну. Обе в париках ala Marie Antoinette, но почему-то не пудреных, а рыжих. От мороза лица у них посинели, и, право, ничего во всем этом не было красивого.

Очень потешал публику какой-то бритый молодой человек. Говорят, что это конферансье какого-то маленького театрика.

Мимо хвостов шныряли мальчишки-газетчики и продавцы сбитня и жареных пирожков. Мишель хотел попробовать, но я его отговорила — такая грязь, и пахнет сальной свечкой.

В одном из хвостов вышел скандал. Какой-то юркий молодой брюнет пролез не в очередь, и не успели соседи оглянуться, как он уж казнился.

Поднялся скандал. Стали кричать, что кто-то кому-то дал взятку, что евреи всегда умеют первые пролезть.

Холодно, скучно.

Мишель попросил постеречь его очередь и прошел посмотреть поближе на гильотину. Его очень беспокоил вопрос, что отверстия для голов там слишком маленькие.

— А я голован и человек полный! —говорил он.—Я себе все уши обдеру.

Около меня ссорились две дамы:

— Как можно так душиться перед гильотиной! Это совершенно неприменимо. С вами стоять рядом нельзя — мигрень разыгрывается.

— Скажите, какие нежности,—фыркала другая.—Успокойтесь, не успеет ваша мигрень разыграться.

Она была права.

Дверца решетки, окружающей гильотину, распахнулась, и наш хвост быстро стал продвигаться вперед.

— Не напирайте, не напирайте!

— Нельзя ли поделикатнее...

— Ну и публика!

— Совершенно несознательные элементы. Следовало бы всем нам, смертникам, самоопределиться, составить союз и вообще взять гильотинное довольствие в свои руки.

— Теперь уже не поспеть.

— И о чем раньше думали!

— Проходи, проходи, не задерживай!

— И то идем.

Опубликовано: Тэффи Н. Вчера. Пг., 1918.

Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия: Лохвицкая, по мужу Бунинская; 1872—1952) — русская писательница, поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, соратника адмирала Колчака.